Судоверфь на Арбате

Мы в нерешительности топтались на пороге.

— Ну, раздевайтесь, коли пришли, — сказал Александр Сергеевич.

— Да мы на минутку, гуляли тут рядом, дай, думаем, зайдем, — соврал Слава.

— Вот что, ребята. Сейчас мне некогда — я приготовил растворы и собираюсь кое-что напечатать. Пойдемте в мою фотолабораторию. Там места всем хватит.

Мечта иметь собственную фотолабораторию зародилась у Александра Сергеевича давно, еще когда он со своей матерью жил в проходной комнате, через которую туда-сюда сновали две старушки.

Потом ему все же удалось выгородить небольшой закуток, обшить его фанерой, окрашенной изнутри черной краской. Там был установлен стол под фотоувеличитель, тазы для промывки отпечатков, но помещение было столь же тесное, как домик Тыквы из известной сказки про Чиполлино.

Комнаты, освободившиеся после выезда жильцов, не заселяли, и одну из них Александр Сергеевич переоборудовал под новую лабораторию. Она была достаточно просторная, но с таким низким потолком, что у окна приходилось наклонять голову, чтобы не стукнуться.

Вслед за Александром Сергеевичем вновь миновали кухню и попали в странное помещение: комната с окнами, выходящими в слабоосвещенный зал нижнего этажа. Эту комнату когда-то построил Ярмов, теперь получивший новую квартиру. Этот Ярмов как-то приехал из деревни к родственникам, жившим на первом этаже, и что-то загостился. Через некоторое время снизу стали раздаваться странные звуки: что-то пилили, строгали, заколачивали гвозди. В нижнем зале, уже и так разгороженном всякими постройками и пристройками, стало появляться нечто напоминающее ласточкино гнездо.

Вскоре по дому поползли слухи, что Ярмов купил у родственников «воздух», то есть верхнюю часть их почти шестиметровой высоты квартиры, и построил там что-то вроде второго этажа.

Но на самом деле этим все не закончилось. Возвращаясь вечерами с работы, обитатели дома двадцать обращали внимание на странное сооружение, прилепившееся к верхней части стенки зала, которое день ото дня все более материализовывалось, превращаясь в подобие галереи. Эта галерея, или ласточкино гнездо, или еще что хотите, приросло снаружи к стенке кухни второго этажа. По вечерам в кухне было слышно, как во вновь созданной пристройке кто-то ходит и что-то там делает. Потом наступило временное затишье.

Но в воскресенье стена кухни дрогнула от мощных ударов. Испуганные соседи провели срочное собрание, правильно решили, что Ярмов пытается пробить дверь в их квартиру, и С редким единодушием вознамерились этого не допустить.

Но ничего у них не вышло. К середине дня стена треснула, закачалась, и в образовавшемся отверстии обнаружилась потная деловитая физиономия Ярмова.

На этом хозяйственная деятельность Ярмова не закончилась. Через некоторое время он провел к себе водопровод, который в дальнейшем оказался весьма полезен Александру Сергеевичу при его занятиях фотографией.

— Пока можно зажечь лампу, — сказал Александр Сергеевич и повернул выключатель.

Посередине стоял огромный стол на крепких дубовых ногах. На нем старенький черный увеличитель с хромированной штангой. Справа от него расположились кюветы с проявителем и фиксажем. Внизу около стола на низенькой скамейке таз для промывки фотографий.

Стена напротив входа была занята несколькими узенькими полками, сплошь заставленными коробочками с негативами. На каждой коробочке надпись: «Псков», «Водохранилище», «Юрьев-Польский», «Паутинка» и тому подобное.

Над столом тоже полка. На ней мензурки, реактивы, банки, пинцет, весы, валики, а чуть ниже — книги по фотографии, журналы «Советское фото» — большой стопкой, чешские, польские фотожурналы.

К стене были приколоты какие-то таблицы и составы реактивов.

В углу стояла байдарка, весла, запасные стрингеры, фальшборты и другие элементы судна.

Окно было оклеено толстым картоном так, что оставалась только форточка, и та завешана шторкой.

— Берите табуретки, рассаживайтесь, нет, нет, Слава, лучше сюда. Здесь вам будет виднее, да и мешать не будете.

Когда глаза привыкли к красному свету огромного фонаря, Александр Сергеевич включил увеличитель.

На столике появилось изображение. Что-то очень знакомое, но никак не понять что — мешает и раздражает неестественность негативного изображения. И все же: высокий берег, сосны, палатки у обрыва.

— Это Луга?

— Ну, конечно, — ответил Александр Сергеевич и передвинул кадр, — а это мы отправляемся на регистрацию курганной группы за Лугой, помните?

На следующем снимке — погрузка в байдарки.

— А вот и сами курганы! Видите, Алена производит замеры, Слава наносит расположение курганов на схему…

— А это кто?

— Это Зерцалов, помните, местный краевед. Ведь это он показал нам курганы.

— Как же, как же, — буркнул Филимон, — мне ли его не помнить. Просто я не узнал его на негативе.

— А чем он это вам так запомнился? — подозрительно спросил Александр Сергеевич.

— Да так как-то… — уклончиво ответил Филя. — Симпатичный такой старикан, шустрый…

— Нет уж, рассказывайте, — потребовал Александр Сергеевич, — раз сказали «а»…

— Хорошо, Александр Сергеевич, но только вы мне сначала скажите: писал вам что-нибудь Зерцалов после нашего возвращения?

— Конечно, интересовался, как закончилась экспедиция, какие планы на следующий год. Просил прислать фотографии, ну и много всего… А что?

— Да нет, ничего. Больше ничего такого… житейского не писал? Как он здоров, не хворает?

— Слушайте, Филимон, не темните! Здоров он, здоров, слава богу! — Александр Сергеевич выключил увеличитель.

— Вот это самое главное, — удовлетворенно отозвался Филимон, — а дело-то было так. Когда вы отправились осматривать эту курганную группу, я с Костей Соколовым остался в лагере — мы были дежурными — готовить обед. А Зерцалов, если вы помните, приехал к нам на велосипеде с моторчиком.

Мы тогда с Костей перевезли вас всех и Зерцалова тоже на другую сторону, развели костер. И тут Костя предложил:

— Давай прокатимся!

Ну мы сначала поспорили, кто первый. Кинули на пальцах, и выпало мне. Я сел в седло, Костик подтолкнул, моторчик тут же запустился, и я помчался по чудесной песчаной дорожке, петлявшей в сосновом лесу.

Через некоторое время я вернулся, и на велосипед забрался Костя. Парень-то он крепкий, и велосипед под ним вроде бы как даже прогнулся. Но ничего. Дал газ и скрылся в лесу. Минут через десять он подъезжает. Вид довольный, улыбается. И вдруг я вижу, что переднее колесо неожиданно отделяется и само собой свободно катится вперед, велосипед с Костей становится на дыбы, на мгновение зависает в воздухе, а затем в облаке пыли Костя катапультируется через руль и летит в сторону ближайшей сосны.

Сосна содрогнулась…

Переднее колесо еще какое-то время катилось, затем закачалось, свернуло направо, сделало неуверенный круг и упало, а мотор почти сразу заглох.

Ну Костя тут же залез в реку, чтобы, как он выразился, рассосалась гематома — так он по-научному называл синяки. А я пошел смотреть, что же случилось.

По всей видимости, от вибрации и изрядного Костиного веса ось переднего колеса раскрутилась, гайки ослабли, и на очередном ухабе оно отвалилось.

Вместе с мокрым Костей стали искать отвернувшуюся гайку и шайбы, просеяли кучу сосновых иголок, и в конце концов нашли около сосны, которую бодал Костя.

Только трясущимися руками приступили к сборке, слышим с другой стороны реки:

— Эй, дежурные! Давайте байдарки!

Сначала мы делали вид, что не слышим.

Но страсти накалялись. Тогда Костя отправился за вами, а я в срочном порядке завершил ремонт и поставил велосипед к дереву, где его оставил Зерцалов.

Ну вот, собственно, и все…

— Я теперь вспоминаю, — задумчиво сказал Слава, — какие вы тогда грустные ходили. Все думал, переживаете, что курганную группу не видели… Жалел вас! А когда Зерцалов уезжал, помню, вы с Костей эдак грустно-грустно ему вослед смотрели, а Костя даже шапочку снял. Вот, думаю, какое впечатление этот человек — местный энтузиаст — на ребят произвел.

— Ну а что же нам делать, радоваться, что ли? — запальчиво оправдывался Филя.

— Но ведь можно было иначе сделать. Например, как бы невзначай подойти к велосипеду при всех, так, по-хозяйски покачать его, похлопать, наклониться к передней вилке: «Э-э, да у вас тут гайка что-то раскрутилась!» — и, не торопясь, все отремонтировать. По-моему, так…

— Да, пожалуй, ваш метод, Слава, дипломатичнее, — улыбнулся Александр Сергеевич. — Тем более что, если Косте достаточно было, как вы, Филя, говорите, отмокнуть в реке, для пожилого человека такое падение чревато всякими неприятностями. Что же, начнем, пожалуй.

И Александр Сергеевич снова включил увеличитель.

Снова на столике появилось темное, с еще более темными облаками небо, светлые курганы, поросшие почти белыми соснами, и наши ребята-негры с белыми волосами и глазами, копающиеся вокруг древнего археологического памятника.

Александр Сергеевич выбрал нужный кадр, настроил объектив на резкость, достал из черного пакета с фотобумагой узенькую полоску.

На полоске стало сначала слабо, а затем все явственнее проступать изображение. Обозначилась нога, фрагмент кургана и веточка сосны.

— Это Славкина нога! — закричал Филя. — Вон у него дырка на кеде, он у костра прожег. Правда, твоя?

— Моя, моя, не шуми.

Вскоре в кювету с проявителем упала экспонированная бумага. Мы уставились на чистое белое поле. Оно постепенно начало темнеть, сначала на отдельных участках, затем обозначились контуры двух курганов, поросших соснами. На переднем плане Слава в прожженных у костра кедах чертил на планшетке. Ребята с рулетками проводили замеры. Зерцалов с всклокоченной белой шевелюрой указывал куда-то вдаль, призывая, видимо, к новым изысканиям.

А над всем этим висели легкие облачка, такие спокойные и светлые, что сразу стало по-летнему тепло, запахло соснами и травой.

Александр Сергеевич подцепил фотографию, прополоскал в тазу и положил изображением вниз в фиксаж.

На следующем снимке наши байдарки уткнулись в берег около огромной скалы песчаника, на которую Коля Зорькин и Костя Соколов совершали восхождение.

Мы разглядывали еще мокрые фотоснимки, искали там себя и своих друзей, спорили о том, где этот снимок был сделан, что там произошло и какая была погода через день.

— А моя фотография есть? — закричал Филимон. — Только Славка всюду крупным планом получился!

Слава толкнул Филю в бок, и тот притих. Александр Сергеевич сидел нахмурившись.

Дело в том, что Александр Сергеевич относился к фотографии очень серьезно и терпеть не мог, когда снимки, которые он делал виртуозно, воспринимались как курортные фото. Он часами мог просиживать в своей лаборатории, чтобы получить всего лишь один-единственный отпечаток.

Ребята иногда просили отдать неудавшиеся фотографии — по нашему мнению, весьма высокого качества, но Александр Сергеевич был непреклонен:

— Брак есть брак!

Так уж сложилось, что при жизни не было ни одной фотовыставки его работ, хотя фотографии появлялись в журналах, книгах и фотоальбомах по старой русской архитектуре.

И только когда все мы стали взрослыми, в Московском Доме архитекторов впервые открылась выставка фотографий Александра Сергеевича. Работы понравились и архитекторам, и просто посетителям, а вскоре их показали и в других выставочных залах Москвы и Ленинграда. И снова собирались мы, через долгие годы, вместе, и снова вспоминали, как были свидетелями рождения многих снимков, развешанных на стенах.

Но иной раз на выставке нет-нет, да воскликнет лысеющий товарищ с объемистым брюшком, указывая на лирический фотоснимок с байдарками на переднем плане своему спутнику:

— Да это же Славка!

И только посетители выставки обернутся недоуменно и посмотрят неодобрительно…

— Мне кажется, надо подумать об отчетной выставке, — сказал Александр Сергеевич. — Может, потолкуем сейчас об этом?

— Конечно, — сказал Слава. — Но ведь Дворец пионеров ждет от нас каждый год, в общем-то, одно и то же. Они нам дадут стенды, мы наклеим на них фотографии из похода. Например, какой-нибудь вокзал — и мы с грузом, причем Костя Соколов отдельно, а на нем четыре байдарки. Затем Псков, а мы на вершине, скажем, Кутекромы, делаем вид, что нам ужасно страшно. Ну и, конечно, пляж, где мы разлагаемся под солнцем, и обязательно целая серия фотографий, на которых мы пожираем что-то дымящееся из огромных мисок, а то прямо из ведер. Плюс еще несколько идиотских карикатур из туристской жизни — и все. Разнообразие, по-моему, не поощряется.

— Правильно, всем это давно надоело. Давайте придумаем что-нибудь новое. Ну, например, чем наша группа отличалась от других участвовавших в экспедиции по стране?

— Ну тем, что мы шли на байдарках, — неуверенно начал Филя, — а остальные в основном пешком.

— Так, правильно. Еще чем?

— Я считаю: необычна цель экспедиции — древние водные пути новгородцев, вообще XIII век, Александр Невский! — оживился Слава.

— А еще то, что принимали участие в раскопках, — поддержал друга Филя. — Тоже будет, пожалуй, интересно макет кургана в разрезе на стенд прикрепить…

— Ну вот видите, сколько идей! А вы говорили: миски, ложки, пляж… Только вот что, давайте сразу записывать все идеи, а то потом забудем.

На листках появились какие-то замысловатые конструкции: решетчатые стенды, увенчанные не то байдарочными веслами, не то копьями дружинников Александра Невского. Слава громко скорбел о каком-то совершенно ненужном колоколе, который не прихватил, а теперь он мог бы украсить всю выставку, стать ее ядром…

— Ладно, ребята, думайте, а через пару дней приходите. Не забывайте, что нам еще нужно подготовить схемы, записи и фотографии для Академии наук.

— Конечно, Коля Зорькин уже почти все перечертил.

— А дневник обработали? Один экземпляр надо передать в штаб Всесоюзной экспедиции пионеров и школьников.

— Еще не совсем. Алена говорит, что сделает к концу недели.

— Ну, бегите, а то завтра школу проспите.

На улице было холодно и сыро. Сыпало что-то мокрое.

— Смотри, первый снег. — Слава кивнул на уличный фонарь, вокруг которого совершенно явственно плясали снежинки.

— А еще только октябрь, — огорчился Филимон.

Скоро в воздухе все стало белым, и черный мокрый асфальт, усеянный желтыми листьями, покрылся сплошным ковром. Крупные снежинки крутились вокруг желтых фонарей, осыпали неопавшие листья на деревьях.

Вдоль Арбата дуло. Снежинки падали на лицо и тут же таяли. Мы пересекли несколько черных полос, оставленных на белой мостовой колесами автомобилей. Светились голубоватым светом витрины диетического магазина. Около шашлычной «Риони» снег был вытоптан. Там никак не желала расходиться какая-то подгулявшая компания. Слышался женский смех, бравый мужской хохот…

— Как-то непонятно, — неожиданно сказал Слава, — на Арбате построили «Риони», кафе «Ленинградское», я уже не говорю о «Праге». Можно подумать, что не могли снабдить эти заведения какими-нибудь чисто московскими арбатскими названиями. Ну, ладно, пусть будет «Риони» — как-то еще созвучно певцу Арбата Булату Окуджаве, но «Ленинградское» почему? Ведь Арбат всегда был дорогой на Смоленск. Назвали б лучше «Смоленское».

— Действительно, — поддержал Филимон, — ведь в экспедиции мы пользовались названиями как источником исторической информации. А здесь? Что узнает историк, если где-нибудь в архивах обнаружит название этих пунктов общепита на Арбате?

— Он, вероятно, решит, что Арбат был одновременно дорогой в Грузию и Северную Пальмиру,’ — улыбнулся Слава.

Плотников переулок обступил нас своими уютными домами, ветер стих. Здесь недавно построили новое здание: строгий прямоугольник из светлого кирпича, несколько рядов окон да небольшой навес над подъездом — классический образец «рационального дома» города гениального французского архитектора Ле Корбюзье. Рядом с ним дома в стиле «модерн», построенные здесь в начале века, казались тяжелыми дредноутами.

Тогда еще трудно было представить, что Москва переполнится такими коробками, они успеют всем надоесть, а мы с нежностью будем смотреть на наш старый арбатский дредноут.

В конце Плотникова расстались. Здесь переулок упирался в какой-то деревянный барак и разбегался в стороны: на улицу Луначарского и в Большой Могильцевский переулок, который, соединившись возле сохранившейся церкви Успения на могильцах с Малым Могильцевским, переходил в Мертвый переулок, получивший в 1936 году имя Николая Островского.

Надо сказать, безрадостность этих названий происходит совершенно по разным причинам. Могильцевские переулки, как и само название церкви «на могильцах», показывают, что церковь стояла среди кладбища, как, собственно, все приходские церкви Москвы до указа Петра I 1723 года, запретившего хоронить в городе при церквах, за исключением «знатных персон».

А Мертвый переулок назывался так просто по стечению обстоятельств — от имени домовладельца Мертваго.

Через неделю работа кипела вовсю. Привычно, как для байдарок, строгали рейки для стендов, окрашивали их в черный цвет. Под руководством Александра Сергеевича собирали самые неожиданные конструкции, на которых вскоре возникла яркая схема маршрута с указанием открытых нами исторических объектов. Александр Сергеевич помог Володе и Славе подготовить фотографии. Огромное мозаичное изображение Александра Невского на белом коне, которое выкладывали всем миром, венчало эту необычную отчетную выставку. Филимон все же добился, чтобы на одном из стендов показали результаты раскопок, изобразил контур обнаруженного в кургане воина и украсил его макетами найденных возле него предметов.

Во Дворце пионеров выставка экспедиционного отряда № 532 сорок шестой школы сразу привлекла всеобщее внимание. Во-первых, решетчатые стенды разместились в самом центре огромного фойе, а во-вторых, привлекала совершенно необычная демонстрация всего материала и то, что под стендами стояла одна из байдарок конструкции Александра Сергеевича, изготовленная нами под его руководством и, кстати, побывавшая в эксплуатации.

Когда я с Володей Осадчим вошел в фойе, Слава, совершенно измученный вниманием и вспышками блицев, давал пояснения.

— Слушайте, мужики, поработайте тут немного, а то совсем замучили. И из «Комсомольской правды», и из «Пионерской»…

— А как выставка, нравится?

— Как кому. Одним нравится, другие говорят: формализм какой-то. Но больше все же нравится. И байдаркой интересуются.

— А что байдарка?

— Да вот чертежи просят, телефон Александра Сергеевича…

Вскоре всех пригласили в зал, где в президиуме восседали светила отечественного туризма. Выступали ребята, рассказывали о своих путешествиях, находках. Вначале нам казалось, что интереснее, чем наша экспедиция, просто не бывает, а тут вдруг выяснилось, что большинство отрядов проделало очень интересную и полезную работу: помогали геологам, историкам, ихтиологам. Часть отрядов прошла по пути боевой славы отцов и дедов.

Под конец официальной части специальное жюри подвело итоги соревнования между отрядами, и тут выяснилось, что «за значительный вклад в изучение истории нашей Родины и за подготовку отчетной выставки группа 46-й школы награждается поездкой в город Ленинград во время зимних каникул».

Официальная часть закончилась. Потом показали кинофильмы, слайды, сделанные ребятами разных школ, в большом зале играл оркестр, стихийно состоялся конкурс самодеятельной туристской песни.

— Пошли в зал на танцы, — радостно подскочил ко мне Филимон. — У меня там девочки знакомые из сорок третьей школы. Пошли, а?

— Ребята, я с вами, — откуда-то вынырнул Миша Булдаков. — Ладно?

— Ну, пошли скорее, а то они уже в зале, — торопил Мадленский.

— Вы пока идите, а мы со Славкой вас догоним, — ответил я, — там, в маленьком зале, кажется, Юра Аделунг — давно не виделись.

Юра был прирожденный, вернее даже сказать, потомственный турист. Его отец был большим другом Александра Сергеевича, вместе они организовывали в свое время водную секцию Московского клуба туристов, вместе устраивали традиционные туристские слеты, а на майские праздники регулярно отправлялись на подмосковные реки. Аделунг-старший работал путейцем, но порой с ним происходили самые неожиданные истории. Однажды он принимал участие в съемках увлекательного фильма «Дети капитана Гранта». Пригласили Аделунга в качестве консультанта, когда для каких-то сцен понадобилось монтировать железнодорожный путь.

Сначала он занимался только своим делом, а затем так увлекся, что стал давать советы режиссеру, и тот при этом не возражал и не возмущался, хотя это случается редко. В конце концов он сыграл в фильме роль негра-гиганта, восхищавшего нас совершенно сногсшибательной дракой в кульминационной части фильма.

Что же касается Юры, то путейцем он не стал. Весь его жизненный уклад был подчинен туристскому распорядку: то он отправлялся куда-нибудь с рюкзаком за плечами, то уходил с друзьями на плотах по горным рекам. Когда же настало время выбирать свой жизненный путь, он, не в силах изменить своему увлечению путешествиями, сделался геологом, что, конечно же, было воспринято всеми как нечто само собой разумеющееся.

Тогда еще в долгих туристских подходах у Юры открылся талант к стихотворчеству. Постепенно он научился подбирать подходящую мелодию и вскоре сделался настоящим бардом. Мы любили слушать его лиричные, поистине трогающие душу песни, которые контрастировали с его хрипловатым голосом и грубоватой внешностью, как цветок с замшелыми камнями старого бастиона.

Звучали в Юриных песнях и грусть по уходящей вдаль дороге, и бой курантов в предутренней Москве, и раздумья старого флибустьера, которого ведут на казнь, и лихой ноздревский гонор бывшего актера из цикла «Ночные встречи». Он подбирал мелодии к стихам Грина и сам написал несколько песен об этом романтичном писателе. Юра пел о ковбоях-неудачниках, пиратах, о своих друзьях — байдарочниках, героях старых сказок, сосновых плотах, кораблях в Лиссе и даже восставших из гроба мертвецах, которые до третьих петухов бродят по дорогам и пугают запоздавших прохожих.

Юра, как всегда в торжественных случаях, одетый в линялую и штопаную штормовую куртку и тельняшку, расположился на подоконнике небольшого уютного зала. Вокруг него, приоткрыв рты и устремив восторженные взгляды, скопилась стайка слушателей. Юра не торопясь перебирал струны гитары и явно не спешил радовать своих поклонников очередным произведением.

— Привет, Юрка!

— A-а, ребята. Я слышал, вы нашли клад старика Флинта.

— Ну, клад не клад, а кое-что все-таки, — скромно ответил Слава.

— Банк сорвали — в Ленинград едете, — продолжал Юра.

— Это точно.

Часть восторга почитателей, обращенного к своему кумиру, невольно распространилась и на нас, как из людей, которые вот так вот запросто разговаривают с самим Аделунгом. Не прикрывая удивленных ртов, они, как по команде, вертели головами в сторону говорящего в этой пустой необязательной беседе.

— Спой лучше что-нибудь, — попросил Слава.

— Вот, хотите последнее, — обрадовался Юра, он вообще любил выступать. — Песенка про старого фотографа, который бродит по Москве и снимает старые кварталы.

Юра несколько откинул назад слегка лысоватую голову и ударил по струнам:

— Это он про Александра Сергеевича написал, — шепотом сказал Слава.

На нас зашикали:

— Тихо!!!

Юра прикрыл глаза, еще больше откинул голову:

Юра спел последний куплет про старого чудака, и тут в зал, натужно вопя, вкатилась лихая компания с двумя гитарами наперевес.

— Смотри, «лоси», — оживился Слава, — на гитарах играют.

Наши старые знакомые были неотразимы. Инструменты пели у них в руках. Длинные цепкие пальцы строго держали лады, а закаленные глотки ни на секунду не затихали. Их молодцеватые груди были увешаны значками с экзотическими названиями.

Компания расположилась в креслах и грянула задорную и поучительную туристскую песню про туриста, который потихоньку съел все консервы, а когда ему сделали замечание, он осознал и раскаялся.

Юра соскочил с подоконника и, бережно обняв гитару, пошел к выходу.

Мороз на улице здорово давал о себе знать. Около ярко освещенного входа среди ребят мы увидели две приплясывающие на морозе фигуры в черных танцевальных мокасинах на тоненькой подошве.

— Мадленский, Булдаков! — закричал Костя Соколов. — Куда же вы пропали?

Филимон сделал специальный загадочный знак, который должен был означать, что все в порядке. А стоят они здесь не просто так, а со смыслом. И что ожидание их не пропадет даром, хотя на улице, может быть, и все двадцать пять.

— Пошли, — сказал Слава.

Завернули в переулок, и тут Костя встал как вкопанный. Мы с недоумением обернулись.

— Ты что?

— Смотрите, ребята, стоит.

И он указал на маленький горбатый «Запорожец», приткнувшийся к гигантскому сугробу.

— Ну и что, пусть стоит.

— Как так: «Пусть стоит». Давайте его на сугроб поставим.

P-раз! И легонькая машинка, уныло свесив кривые задние колеса, грустно глядела на нас своими фарами с высоты смерзшегося звенящего сугроба.

Заскочили в проходной двор и тут вволю посмеялись…

— Слушайте, ребята, а вдруг этот «Запорожец» какого-нибудь инвалида. Им часто выдают такие машины, — вдруг сказал Слава.

— Нет, нет, я точно видел, — возразил Костя, — у него нет ручного управления.

— Нет, ну все равно надо снять, — поддержал Славу Володя Осадчий.

— А если засекут? — забеспокоился Коля.

— Чего же ты сейчас боишься? Ведь когда ставили на сугроб, не боялся.

— Тогда был порыв…

Мне показалось, что «Запорожец» улыбнулся, когда увидел нас в проеме подворотни.

С кряхтением стали стаскивать машину с сугроба. В окнах начали зажигаться огни. Из темного конца переулка раздалась трель милицейского свистка.

— Продолжаем работу, ни с места, — приказал Слава.

— Прекратить, — запыхавшись от бега, потребовал молоденький сержант.

— Что «прекратить»? — поинтересовался Слава.

— А что вы тут делаете? — в свою очередь, подозрительно спросил сержант.

— Машину с сугроба снимаем. Кто-то вон поставил и убежал. А мы видим: такое дело, — толково объяснял Слава.

— А владелец, может быть, инвалид, — запальчиво поддержал Костя, — как ему быть?

— Да нет, не похоже, — медленно сказал сержант, заглянув в салон, — управление не ручное, хотя кто его знает.

Из-за угла вынырнули четыре тени. Филимон и Миша, радостно щебеча и приплясывая, держали под руки двух девочек в искусственных шубках с раскрасневшимися мордочками. Сделав вид, что ни к нам, ни к сержанту, ни к «Запорожцу» они не имеют никакого отношения, ребята проворно свернули в проходной двор.

— Ну что, орлы, взяли, — сказал сержант и ухватился за передний бампер.

— Оставьте в покое машину, — раздался сверху визгливый женский голос. — Сейчас позову милицию!

— Все в порядке, мамаша, я уже здесь, — поднял голову сержант.

Мы смиренно молчали.

— Что это они, то на сугроб ставят, то снимают, — поинтересовался бас из дома напротив.

Сержант внимательно посмотрел на нас, мы приподняли машину, дернули, и она, мягко спружинив, встала на свое место.

— Что, совесть заела? — спросил сержант, отряхивая перчатки.

— Да, — коротко ответил Слава.

Ленинградский вокзал… Сколько отсюда начиналось дорог в летние скитания по северо-западу нашей страны! Вот в том дальнем углу огромного зала свалены были наши рюкзаки и байдарки, когда мы жарким июльским полднем уходили в свою первую экспедицию. Тогда пассажирский поезд привез нас в своем последнем, болтающемся на стыках и стрелках вагоне в Новгород. А в конце лета Ленинградский вокзал встречал нас из Пскова…

На следующий год поход снова начинался с Ленинградского вокзала, и уезжали мы поздно ночью в Ленинград, откуда на местном поезде приехали сырым дождливым утром в Гдов. Да мало ли дорог за плечами! Но сегодня мы едем в Ленинград на экскурсию.

Я вышел из метро, ощутил всю силу январского мороза. Напротив огромные часы со знаками зодиака показывали без десяти одиннадцать. У входа увидел знакомую фигуру.

— Привет, Славка!

— Привет. Холодно-то как.

— А ты чего тут стоишь? Да еще без шапки.

— Да там, в зале, громкоговорители орут, душно как-то.

В зале вокруг сложенных рюкзаков стояли Алена, Леша и Филимон. Мадленский что-то рассказывал, при этом жестикулировал, подавшись вперед. Леша и Алена внимательно слушали, недоверчиво улыбались, а время от времени разражались хохотом. А Филька в эти моменты делал непроницаемое лицо, весьма довольный реакцией слушателей.

— Чему вы так радуетесь? — спросил Слава.

— Филя рассказывает, как провел новогоднюю ночь, — объяснила Алена.

— С новыми подружками из сорок третьей школы?

— Почти, — уклончиво ответил Филимон.

— Как так?

— Да они его разыграли, и Филька встречал Новый год на улице…

— И приятно, что не потерял при этом чувство юмора, — послышался знакомый голос.

— Александр Сергеевич! А мы и не заметили, как вы подошли.

— Еще бы, вы так увлеклись. Ну, все в сборе?

На узком перроне усталая, сонная толпа, подгоняемая холодом, быстро двигалась между двумя составами. Над головами висел дымок — топились печки в вагонах. Знакомый железнодорожный запах, который вызывает волнение, обещает дальние странствия. Проводники стояли возле вагонов, притопывая на морозе.

— Граждане, подъезжаем к Ленинграду. Билеты нужны?

— Конечно, — Слава быстро свесился с верхней полки, — для отчета.

— Ну, берите, берите.

Огромная площадь перед вокзалом встретила нас колючим ветром, суетой трамваев и машин.

— Ребята, давайте не растягиваться, — собрал нас Александр Сергеевич. — На всякий случай: школа, где мы остановимся, находится на улице Дзержинского. Вот посмотрите сюда.

Александр Сергеевич подошел к книжному киоску, в застекленной витрине которого висела большая схема Ленинграда.

— Я вначале никак не мог понять, — подошел ко мне Слава, — почему так неудобно ходить по Ленинграду.

— Ну и что ты понял?

— А очень просто: у москвичей скорость выше, приходится все время кого-нибудь обгонять.

Сейчас-то уже положение изменилось, ленинградцы скачут по своему Невскому, не уступая москвичам на улице Горького или проспекте Калинина.

За Аничковым дворцом Александр Сергеевич свернул в какую-то узкую улицу, затем в другую.

— Вот и улица Дзержинского, бывшая Гороховая.

— Так это здесь жил Обломов? — резво отозвался Мадленский.

— Ну наконец-то, теперь я вижу, что с литературным образованием у вас, Филя, все в порядке.

— Еще бы, это мой любимый предмет, — скромно потупился Филимон.

Серое высокое здание школы с длинными темными узкими окнами смотрело через неширокую улицу на такой же серый дом напротив, в котором, правда, разноцветно горели окна. Постучались в запертые двери. Прохожие оборачивались, недоумевая, что нужно целой компании старшеклассников с рюкзаками рано утром в школе во время каникул.

Появилась заспанная вахтерша. На втором этаже она долго подбирала ключ к высокой двери класса, и наконец мы с облегчением сбросили на пол рюкзаки.

Парты были сдвинуты к окну и поставлены одна на другую. Доставленные из физкультурного зала маты уложены вдоль стен. Значит, нас ждали.

— Это наш туристский кружок позаботился, — пояснила наша хозяйка.

За окном уже стало почти совсем светло, день обещал быть ясным и морозным.

— Куда мы сегодня пойдем? — спросил Слава.

— Я предлагаю, — ответил Александр Сергеевич, — отправиться за город. Ну, скажем, в Репино. Жаль упускать солнечную погоду.

— Красиво-то как, — сказала Маша, когда за окном замелькали сосны и ели, а электричка выкатилась из города и застучала колесами по Карельскому перешейку.

Народу в вагоне было немного. Мы бегали от одного окна к другому.

— Смотрите! — кричал Филя, указывая в окно справа. И мы мчались глазеть на поросшие лесом огромные валуны красноватого гранита.

— Залив! Море! — кричал в это время Костя, расположившись у окна слева.

— Александр Сергеевич, а вы путешествовали когда-нибудь по Карелии? — спросил Володя.

— Нет, никогда…

— Странно, ведь это страна тысяч озер, как называют Карелию, а вы такой страстный байдарочник.

— Я воевал в Карелии. Правда, севернее. Там природа не такая богатая. Но дело не в этом.

Когда нас в сентябре сорок первого везли на фронт, да и когда обустраивали позицию, я смотрел вокруг и думал:

«Вот кончится война, победим, и приеду я сюда в поход на байдарке». Потом я видел эти озера буквально красными от крови… Здесь гибли мои товарищи, здесь я сам получил ранение, так что нелегко мне путешествовать по этому краю…

— Александр Сергеевич, Солнечное проехали, наша следующая, — сообщил Слава.

— Вы все время здесь воевали, на Севере? — спросила Алена.

— Нет… После ранения я оказался в Москве как раз в то время, когда гитлеровцы, не считаясь с потерями, рвались к столице. Я принял командование лыжным батальоном. Мы должны были закрепиться в районе Останкина и не пропустить фашистские танки в Москву.

— А потом?

— Потом врага отогнали от столицы, а я до конца войны служил в зенитной батарее…

Вдоль шоссе тянутся санатории, детские сады, дачи. И среди высоких сосен и елей приткнулся к склону причудливый деревянный дом с большими окнами, стеклянными скатами кровли, резными украшениями, балконами и верандами.

— Александр Сергеевич, а почему эта усадьба Репина называется «Пенатами»? — спросил Костя Соколов.

— Пенаты — у древних римлян боги домашнего очага, семейного счастья. А позднее это слово стало обозначать просто родной дом. Ну помните выражение «вернуться к родным пенатам»?

В прихожей Слава заметил старую железную лопату и оживился:

— А она на что здесь?

— Это лопата, которой Репин работал в саду.

— A-а, я думал, ненужная просто.

— Филя, проследите, пожалуйста, за Славой, а то будет как с колоколом.

— А что колокол? — возмутился Слава. — Я же его не взял, хотя совсем ненужный был колокол.

— Почему ненужный? А звонить в случае пожара в деревне или еще по каким причинам?

— Так они для этого кусок рельса повесили. А колокол на заборе в Большом Сабске так и висит, так и скучает, сердечный, позеленел даже весь.

И Слава с укоризной посмотрел на Александра Сергеевича, запретившего ему реквизировать этот предмет «для нужд истории».

Когда выходили на улицу, смеркалось. Парк не казался уже таким прозрачным и легким. Аллея вела в заснеженную холодную тьму, и лишь минут через двадцать впереди показались огни станции.

Вечером Невский совсем другой. Свету гораздо больше — это витрины бесконечных магазинов, кафе, порталы театров, кино. Вспыхивают неоновые трубки рекламы.

— Ребята, нам сюда, — прервал наш стремительный бег Александр Сергеевич.

Мы свернули в тихую боковую улицу за огромным домом с надписью через весь фасад: «Аэрофлот». Это мрачное здание бывшего банка описал Александр Грин в рассказе «Крысолов».

— Улица Гоголя, — прочел Филимон.

Долго поднимались по пустой гулкой каменной лестнице. Последний этаж. Александр Сергеевич нажал кнопку звонка квартиры 29.

Через некоторое время загремел замок, дверь распахнулась.

— Ребята! Приветствую вас на нашей ленинградской земле, понимаете ли?

Георгий Николаевич обнял Александра Сергеевича, пропустил нас в квартиру.

— Как добрались, что уже успели посмотреть? — добродушно гудел Георгий Николаевич могучим басом.

— Спасибо. Доехали хорошо, были в «Пенатах». Как ваше здоровье? Как планы?

В кабинете Георгия Николаевича глаза у ребят разбегались от обилия всяких интересных предметов. Александру Сергеевичу не терпелось услышать рассказ Георгия Николаевича о его последних теоретических исследованиях, новом взгляде на историческое сражение, обобщение результатов летних изысканий. Но ожидаемую идиллию нарушил возглас Филимона:

— Георгий Николаевич, что это за пистолет? Он очень старинный?

— Ну ты чего, сам не видишь? — обиделся за пистолет Слава.

Георгий Николаевич снял со стены кремневый пистолет с тонким длинным стволом, резной рукояткой, весь усеянный гравированными изображениями.

— История этого оружия, — задумчиво начал Георгий Николаевич, перекладывая пистолет из одной массивной ладони в другую, — непосредственно связана с моей семьей. Возможно, если б не этот пистолет…

— А что за история? — спросил Костя.

— Мой отец — вот он на портрете — воевал на Шипке, сражался за независимость братских славянских народов на Балканах.

На старой фотографии молодой горец в традиционной кавказской бурке с газырями и в папахе смотрел куда-то поверх наших голов.

— Так вот, как-то в одной болгарской деревне, — продолжал Георгий Николаевич, слегка понизив голос, опустив голову и глядя на нас поверх очков, — он вдруг увидел, как турок тащит куда-то болгарскую девушку, понимаете ли. Отец, долго не раздумывая, подлетел к нему на коне и с размаху рубанул его саблей. Но в это время, — сверкнул глазами Георгий Николаевич, — из-за глинобитного деревенского дома выскочил другой турок, на полном скаку он выхватил пистолет. Раздался сухой щелчок курка по капсюлю, но выстрела не произошло. Отец бросил своего коня вперед и зарубил турка. А в качестве трофея забрал пистолет, который спас ему жизнь.

— А почему пистолет не выстрелил? — спросил Слава.

— Неизвестно. Иногда происходит осечка. И тогда она стоит одному из противников жизни.

Александр Сергеевич внимательно слушал Георгия Николаевича, хотя, по всей видимости, уже не в первый раз.

— А знаете, Георгий Николаевич, один мой предок тоже участвовал в этой русско-турецкой войне. Только на Кавказе. Он командовал артиллерией Баязета во время знаменитого «Баязетского сидения».

— Вот видите, а теперь мы с вами объединили наши усилия, чтобы восстановить для современников одну из страниц истории нашего народа. Это символично, понимаете ли… Вот что, ребята, — обратился к нам Георгий Николаевич, — от имени Института археологии Академии наук СССР мне поручено передать вам большую благодарность. Там очень заинтересовались результатами экспедиций и просят вас, Александр Сергеевич, написать для сборника «Ледовое побоище» статью о древних водных путях новгородцев, связывавших этот старинный русский город с южной частью Чудского озера, до сих пор в литературе о многих из них нет никаких упоминаний. Ведь в какой-то степени вы вышли за рамки тех исследований, которые были предусмотрены основной программой работ: нам нужно было, понимаете ли, доказать, что существовала связь с Новгородом через Желчу, а вы обнаружили целую судоходную систему, притом очень оживленную…

— Вот это-то и огорчает, — перебил Георгия Николаевича Костя Соколов.

— Что же вас заботит?

— А то, что, если б был один вариант, все ясно, а так неизвестно, как Александр в действительности шел к месту битвы и обратно.

— Ну не огорчайтесь, Костя, — успокоил его Георгий Николаевич, — во-первых, новгородскому князю Александру Ярославичу не раз приходилось выступать во главе своей дружины к Чудскому озеру, и при этом он мог двигаться различными путями — все зависело от погодных условий и времени года. А что касается Ледового побоища, то как раз мною подготовлена совершенно новая трактовка на базе наших совместных исследований.

— Она действительно сильно отличается от предшествующих описаний битвы? — спросил Александр Сергеевич.

— Полагаю, что да! Но давайте посмотрим вместе — вы будете моими первыми оппонентами. Я не буду объяснять вам, — начал Георгий Николаевич, — какое огромное значение для исхода битвы имеет правильно выбранная позиция. Если она выбрана удачно, да еще известна тактика врага — можно считать, что сделана серьезная заявка на победу в сражении. А именно у восточного берега Узмени Александр Невский создал своему войску целый ряд преимуществ.

Вот смотрите, — Георгий Николаевич развернул схему, испещренную цветными карандашами, — войска Александра Ярославича со стороны противника были как бы прикрыты широкой ледяной поверхностью озера — враг не мог подойти незамеченным. Кроме того, на берегу за Подборовским мысом, на Вороньем Камне, в районе Старых Гривок за неприятелем внимательно наблюдала «сторожа», и это тоже лишало врага возможности произвести внезапное нападение. Правый фланг русских войск защищала часть озера с тонким льдом, а левый — далеко просматривающаяся поверхность замерзшего озера. Все это исключало скрытый обход.

Если бы врагу удалось прорвать боевой порядок русского войска, то он неизбежно попадал на покрытый вековым лесом, заснеженный после февральских и мартовских метелей берег. А здесь тяжелая рыцарская кавалерия, хоть и мощная, но крайне неповоротливая, не могла развить свой успех.

Русские расположились на широкой полосе промерзшего до дна прибрежного мелководья, что гарантировало от опасности провалиться под лед. К тому же Александр до поры до времени скрывал свое войско в лесу, стало быть, рыцари не знали истинных сил русских, а могли только приблизительно определить их по дымам костров. А сами же они, выйдя на лед Узмени, обнаружили не только свои истинные силы, но и свой боевой порядок, и направление удара.

В случае отступления рыцари вынуждены были бы отходить по совершенно открытой местности, в то время как русские в этом случае могли легко выйти из-под удара врага и, оставив заслоны, отступить на Желчу, а затем, пользуясь открытой вами сетью местных озерно-речных путей, отойти во внутренние области новгородско-псковских земель.

— Но если так все было невыгодно рыцарям, — задал вопрос Слава, — то зачем они вообще ввязывались в сражение? Тем более что лед через две-три недели после этого все равно бы растаял.

— Не могли они, Слава, не принять битву. Александр хорошо изучил психологию рыцарей и фактически выманил их на озеро. В 1241 году Александр Невский совершил из Новгорода поход по южной водной системе: по Шелоне — Узе с волоком в Череху, а затем по реке Великой — и освободил Псков, захваченный ливонцами в результате княжеско-боярского конфликта. После этого вторгся в земли Ливонского ордена, пройдя вдоль западного побережья нынешнего Псковского озера. Эти действия русских нельзя ни в коем случае считать захватническими. Молодой князь, а было Александру тогда 22 года, не был опьянен успехами и трезво оценивал политическую обстановку России XIII века. Поэтому к столице ордена, городу Дорпату, он послал лишь передовой отряд Домаша и Кербета с целью выманить рыцарей из их родовых гнезд.

В Дорпате началась паника. Срочно было собрано рыцарское войско, которое встретилось с передовым отрядом русских и разбило его. Но прибежавшие к Александру дружинники сообщили, что немецкие рыцари покинули Дорпат и движутся навстречу Александру. И вот тогда, как говорит русская летопись, он «воспятился на озеро», то есть отошел за Узмень, на ее восточный берег, где и готовил решительную встречу с врагом.

Ночь на 5 апреля русские ратники и немецкие рыцари провели, расположившись друг против друга на противоположных берегах Узмени. Вражеские разведчики, пользуясь темнотой, спустились на лед, пробовали его толщину, прикидывали вероятное место построения русского войска. Но и русские дозорные не спускали глаз с рыцарского войска.

Еще было темно, когда разведка донесла Александру Невскому, что рыцари готовятся к наступлению. Князь и его воеводы начали строить ратников на прибрежной полосе возле мыса Сиговец. Впереди боевого порядка русского войска встали лучники. За ними выстроились пешие ополченцы, которые прикрывались большими, почти в рост человека, деревянными щитами.

Вы знаете, что в прибрежных деревнях юго-восточного угла Чудского озера, где произошла битва, до сих пор бытует немало легенд, связанных с Александром Невским и Ледовым побоищем. В Чудской Руднице, например, рассказывали: «Как прослышали, что Александр-то Невский на немца идет, так все и подались к нему. Уходили, кто с чем мог…» И действительно, многие ополченцы пришли просто с крючьями, засапожными ножами, рогатинами. В рукопашной схватке с рыцарями, к которой те были не очень склонны, все это превращалось в грозное оружие. «Главное — вывести из строя коня, — поучали бывалые дружинники князя, — а на земле рыцарь нестрашен, неповоротлив он!»

На флангах выстроилась конница — основная ударная сила русских. Часть конных отрядов Александра и его брата Андрея была скрыта за прибрежными зарослями, чтобы заранее не выдавать врагу своего местонахождения.

Забрезжил туманный весенний рассвет. На широкой, ровной поверхности Узмени показалась колеблющаяся темная полоса. Она приближалась, и вот уже явственно стали видны белые плащи рыцарей, шлемы с опущенными забралами, щиты с геральдическими изображениями, взятые наперевес копья.

Построенные клином, или, как пишет русский летописец, «свиньей», немцы во главе с магистром ордена надвигались на ратников Александра Невского. Передние ряды клина составляли опытные, не раз побывавшие в битвах конные рыцари. Хорошо по тем временам вооруженные, они обладали колоссальной пробивной силой. Позади рыцарей ехали их оруженосцы. За ними шли пешие воины-кнехты, набранные из населения подвластных ордену местных племен — «чуди», как назвал их русский летописец. Они были вооружены мечами, короткими копьями, луками, секирами.

Все ближе надвигалось острие вражеского клина. Немцев слепило восходящее солнце, но они упрямо шли вперед.

Сражение начали искусные русские лучники. Они осыпали градом стрел приближающиеся ряды ливонцев, стараясь поразить врага в глазную щель шлема, но расстроить эти ряды было нелегко.

«И наехаша на полк немци и чудь, — повествует русская летопись, — и прошибошися свиньею сквозе полк». Это был удар страшной силы. Русская пехота не выдержала натиска. Обычно в результате такого удара рыцарям удавалось обратить врага в бегство, но на этот раз среди русских не произошло никакого замешательства, они не только не побежали, но обрушились на рыцарей с флангов. Разгорелась ожесточенная рукопашная схватка.

«И бысть ту сеча зла и велика немцем и чуди, и трус от копий ломления и звук от мечного сечения, якоже морю помрезшю двигнутися, и не бе видети леду, покрыло бо есть всю кровью».

— Георгий Николаевич, — спросил Филимон, — а где в это время находился Александр Невский?

— Достоверных сведений мы об этом не имеем, понимаете ли, существует, правда, предание, что он управлял действием своих полков, стоя на Вороньем Камне. Конечно же, это не так: молодой горячий князь не мог находиться так далеко от поля сражения. Скорее всего он наблюдал за боем с опушки леса, протянувшегося вдоль берега. Александр и его воеводы с этой относительно небольшой высоты хорошо видели все происходящее. От них не укрылось замешательство в рядах рыцарей, вызванное стремительным натиском русских. Однако враг не был еще сломлен. Стоило хоть немного ослабить натиск, и рыцари могли воспрянуть духом и вновь ринуться в наступление — это были закаленные воины. Надо было немедленно оказать помощь пехоте, и тогда Александр срочно ввел в бой резерв — суздальскую конницу.

Всадники зашли в тыл рыцарям и обрушились на них с той стороны, с которой они меньше всего ожидали нападения. Пешие вспомогательные отряды, набранные орденом из населения местных племен, обратились в бегство. Окруженные со всех сторон рыцари отчаянно отбивались, но исход битвы был предрешен.

«Братья (рыцари) дрались стойко, но были повержены на траву», — уныло констатирует ливонская хроника.

— Какая же в апреле на льду озера трава? — удивился Костя.

— А вспомните, сколько в той части озера тростника! Зимой, когда вода замерзает, он продолжает торчать из-под снега…

Так вот. Большая часть рыцарей погибла во время сечи, а часть устремилась на запад, но на ровной ледяной поверхности трудно скрыться от преследования: «Некуда им было убежать, и били их на семь верст по льду до Суболического берега, и пало 500 немцев, а чуди без числа… а инех вода потопи».

— Я помню фильм «Александр Невский», — сказала Алена, — там как раз от веса рыцарей трескается лед…

— Как раз наша экспедиция доказала обратное, — возразил Караев, — лед на месте битвы был сплошной, до дна! Просто небольшая часть рыцарей пыталась скрыться на северо-запад, а там как раз участки со слабым льдом. Поэтому хочу еще раз подчеркнуть — исследования, подобные нашему, нельзя проводить в тиши кабинетов, необходимо уточнять все детали на месте… Да что я вам рассказываю — вы за эти годы сами это хорошо поняли.

И что мне хотелось бы еще напомнить, — продолжал Георгий Николаевич. — Ведь, одержав блестящую победу на льду Чудского озера, Александр сам мог пойти на владения ордена. Его столица Дорпат лежала беззащитной, но князь этого не сделал.

По преданию, Александр Невский отпустил по домам пленников из прибалтийских племен с такими словами: «Идите и скажите, что Русь жива. Пусть без страха жалуют к нам в гости. Но кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет Русская земля».

Может быть, именно в тот момент поняли мы всерьез, насколько работа, которую вели мы на Чудском озере, имеет важное значение для нашей Родины, ее исторического прошлого. Да и было чем гордиться: нам поручили серьезное ответственное дело, и мы с ним справились.

Потом в научных изданиях были напечатаны результаты экспедиционных исследований, говорилось там и о нашей работе. Московские, ленинградские газеты и журналы напечатали материалы под броскими заголовками, вроде «Разгадана тайна веков» или что-то в том же духе.

А в тот январский вечер в Ленинграде, когда в голубоватых лучах светильников за окном пролетали серебристые снежинки, мы впервые как-то разом ощутили — ведь экспедиция закончилась, а что же дальше?