Святой Михал

VIII. ТОРЖЕСТВО

Как уже говорилось, драка между Эдой и Людвиком Купецом была запоздалым взрывом — следствием длительной напряженности. Она случилась в тот момент, когда опасность братоубийственной предвыборной борьбы уже миновала и волна вражды начала спадать. Вилем несколько раз, хотя и с болью в сердце, публично заявлял, что ныне Касицкий — самый подходящий и вообще единственный кандидат на пост председателя комитета и что лично он будет его поддерживать. В ответ на это Михал снял с Вилема и Сайлера обвинение, которое вызвало такую бурю страстей и послужило причиной стольких волнений.

Уже явно ощущалось, что дыхание Поречья становится размеренным и спокойным. Все страхи остались позади. Душевному успокоению способствовали также и другие обстоятельства. Основные весенние работы закончились. Солнце грело вовсю. Если ночью, случалось, шел тихий теплый дождичек, то утро было обычно погожее. Дни стояли — краше не придумаешь. Весна шестидесятого года была в Поречье просто великолепной. Наконец пришло сообщение, что дождевальная установка готова и находится уже в пути.

Кто-то в «Венке» даже заявил: «Выборы в Поречье теперь, можно сказать, и не нужны. Все ясно заранее». Это заявление было совершенно правильным, хотя единство поречан не возникло самопроизвольно и не было таким радостным, как в начале весны, когда они все вместе приводили в порядок площадь.

Особенно тяжело переживал провал Эда. Поведение Вилема его глубоко разочаровало. Два дня он старательно избегал встреч с ним, считая и его изменником. Но Вилем, решив предотвратить полный разрыв, сам отыскал Эду и завел с ним долгий разговор. Он покаялся и признал поражение, которое уже было предрешено, разъяснил положение вещей.

— Послушай, ведь на этом наша жизнь не кончается. А потом, по-моему, вообще ничего особенного не произошло. Между прочим, пока все остается так, как было. И если хочешь знать, наша позиция в комитете даже станет сильнее, потому что Керекеш всегда будет держать нашу сторону. Поэтому, я думаю, надо, чтобы выборы прошли гладко. Это имеет и международное значение — нашей партии и правительству важно, чтобы все кандидаты получили как можно больше голосов. Эти выборы должны пройти наилучшим образом, потому что товарищ президент Новотный после них должен подписать новую конституцию.

С таким государственного характера доводом Эда согласился, хотя и без особой радости.

Прямо-таки животворное воздействие на поречан оказало торжественное открытие часов на башне костела. Монтаж их завершился несколько позже, чем предполагалось по первоначальному плану. И произошло это потому, что механикам очень понравилось Поречье, да и Павловицы тоже — они жили там в гостинице и приезжали в село на автобусе. И все же они закончили монтаж в самую пору — за неделю до выборов. Но уехали не сразу, задержались в селе еще на три дня. Погода стояла прекрасная, они купались в Душе и были готовы в любую минуту, если вдруг в часах выявится какой-нибудь дефект, тут же все исправить. Мастера хотели сдать свою работу с отличной оценкой, чтобы никто и никогда не мог на них пожаловаться.

Пуск башенных часов состоялся в субботу, накануне выборов, и начался он небольшим богослужением и освящением. В торжестве, состоявшемся в сквере перед костелом, на сей раз приняли участие почти все жители, празднично одетые, торжественные. Сознание, что речь идет о важном для всех деле, стерло на этот раз религиозные различия. В сквере буйствовали яркие краски молодой зелени и огненно-красных тюльпанов. Вокруг белой, лентами и ветками украшенной башни с квадратным, холодно поблескивающим, словно пластина льда, циферблатом кружили голуби. Все было прекрасно, настолько прекрасно, что никто не посетовал, когда два уставших голубя уселись на большую стрелку часов и та под их тяжестью немного сдвинулась вниз. Напротив, всем, кто стоял на площади, задрав вверх голову, это показалось даже забавным.

Голос у Марко в тот день был особенно густой и певучий. Он не только освятил часы, но и благословил кооператив и все село, покропил на все четыре стороны, туда, где простирались пореченские поля, сады и виноградники, и попросил всемогущего быть милостивым к тем, кто украсил его дом башенными часами, дать им хороший, обильный урожай хлеба, овощей, фруктов и особенно богатый урожай сладкого и сочного винограда. Потом он призвал верующих, чтобы утром, после ранней обедни, они, помолившись сообща, отправились выполнить свой гражданский долг и чтобы единодушно избрали всех выдвинутых кандидатов.

— Бог видит все, — сказал Марко. — И даже то, вычеркнет кто-нибудь кандидатов в бюллетене или нет.

Он говорил об этом горячо, можно сказать с воодушевлением, нарушив даже закон — ведь агитация накануне выборов запрещена.

Но на это никто не обратил внимания. Интересы поречан, их стремление к единству — вот что было для всех самым важным.

Даже такие отпетые безбожники, как Вилем и Адам, после этого богослужения были в каком-то приподнятом настроении. В костел они бы не пошли ни за что на свете, считая, что такой поступок запятнал бы их. Но тут, в сквере у костела, Вилем радостно улыбнулся Адаму. Разве часы, а значит, и это торжество не их рук дело? Да, у Вилема было такое ощущение, что сегодня чествуют именно их. Он искал глазами Эду. Но не нашел. Эда одиноко стоял на другой стороне площади и задумчиво глядел на башню.

В воскресенье ранним утром (часы на костеле показывали ровно шесть) Альбин вместе с Вилемом, Касицким и водителем автобуса Штепаном Бартовичем открыли избирательный участок, украшенный флажками и цветами. На стене висели государственный герб и портрет президента Новотного, окаймленный праздничной гирляндой. Они еще не успели сами выполнить свой гражданский долг, как явилась чета Эштоков.

Их приход вызвал удивление — обычно в подобных случаях они заставляли себя ждать или не приходили вовсе. Но оказалось, что их столь раннее появление на избирательном участке вызвано серьезной причиной. Супруги торопились на крестины в Мочараны, а добираться туда им предстояло пешком, поскольку по воскресеньям автобусы не ходили.

Пани Эштокова несла узелок с тортом. Он стоял в картонной коробке, но был так высок, что коробку нельзя было закрыть. На замысловатых украшениях из крема, напоминающих колыбельку, лежал пластмассовый младенец. Чтобы ненароком не смять торт, пани Эштокова не выпускала узелок из рук. Она подошла к урне и осторожно опустила избирательные бюллетени, выданные Альбином.

С улицы донеслось блеяние: Йозеф Матяш, как обычно по утрам, гнал коз на выгон. Он привязал их к забору, а сам зашел проголосовать.

Блеяние коз послужило для поречан своеобразным сигналом.

Пани Сайлерова подошла к окну, отдернула занавеску и, поглядев в сторону школы, сказала:

— Началось. Можем идти.

Беда Сайлер был в полной готовности: в праздничном костюме, в начищенных до блеска ботинках. После той злосчастной истории, в которую Беда попал нежданно-негаданно, супруги сочли своим долгом проголосовать в числе первых.

Те, кто не пошел в костел, друг за другом или группками тянулись к избирательному участку. Пришел и Кужела. Сегодня «Венок» был закрыт, потому что по закону до окончания выборов запрещалось продавать-какие-либо спиртные напитки. В Поречье, где у каждого в погребе были достаточные запасы и каждый мог выпить по своему желанию и потребности что угодно, такой запрет, с точки зрения Кужелы, был просто смехотворным. Но зато у него оказалось свободным воскресенье, чего не случалось уже давно. Медленной, тяжелой походкой пришел Мохнач, потом супруги Полаки с нижнего конца села — они собирались работать на винограднике до вечера. Площадь оживала.

Почти в то же самое время, когда к школе приплелся Адам, из калитки своего дома вышли Михал с Катариной. Катарина спешила в костел, но ни за что не хотела отказаться от радости и удовольствия пойти на выборы вместе с мужем. Они медленно, с достоинством шли через площадь.

На Катарине была кашемировая блузка, отделанная тонкими кружевами у выреза и на манжетах. Материал купил Михал и преподнес ей в знак примирения после одной из своих командировок. На груди с левой стороны поблескивала костяная брошка — летящая чайка, — тоже подарок Михала. Наряд ей был очень к лицу, она прямо-таки сияла. Катарина сознавала, что в том, как спокойно проходят выборы, есть и ее заслуга, поскольку она положила конец интригам против Михала. Когда они вошли в зал для голосования, она с улыбкой взглянула на Вилема, сидевшего за письменным столом, на котором лежали списки избирателей. Тот опустил глаза и, выдвинув ящик, склонился над ним, сделав вид, будто что-то ищет. Михалу показалось, что он покраснел.

Проголосовав, Катарина направилась в костел. Так как одета она была слишком нарядно и вырез блузки, отороченный кружевами, был вызывающе глубок, то перед входом в костел она набросила на плечи темный платок, дабы не осквернить дома господня.

Эда появился позднее, он все время слонялся возле школы — хотел быть под рукой, если вдруг зачем-то понадобится. Настроение у него было скверное, и, чтоб подбодрить себя, он уже с утра немножко выпил. Увидев Густу, Эда направился было к нему, но вдруг с недовольным видом остановился: Густа резко повернулся и зашагал к дому Вилема, где в эту минуту скрипнула калитка и в сверкающее солнцем утро вышла Луцка.

Настоящая толчея на избирательном участке началась приблизительно в половине восьмого, когда нагрянула бесшабашная и веселая толпа цыган из Гаваи. Керекеш привел с собой всех. Впервые у них будет свой депутат в местном национальном комитете — жители Гаваи считали это прорывом вражеского укрепления и вошли в него вместе с детьми. Сразу поднялся галдеж. Пестрая толпа цыган внесла суматоху. На улице их пытался утихомирить Густа. А на самом избирательном участке сразу привалило работы. Никто из гавайских, так же как ни один из поречан, не зашел за ширму. Все открыто голосовали «за». Ширма находилась в углу помещения, у окна, и ее матерчатые стенки изрядно просвечивали. Если бы кто-нибудь и зашел за нее, чтобы, взяв ручку, кого-то вычеркнуть, это можно было бы увидеть.

И все же не обошлось без происшествий. Оказалось, что цыган Адольф Кендик, включенный, как и остальные, в список избирателей, куда-то исчез. Никто ничего о нем не знал.

— Где он? — спросил Вилем, раздраженно подняв брови.

— Куда-то ушел и пока не вернулся, — с полным безразличием ответил Керекеш.

— Когда ушел?

— Недели две назад, наверное.

— А ты не мог прийти и предупредить об этом заранее? — напустился на него Вилем.

— Просто ушел человек — и все. Кто его знает, может, до вечера и вернется.

— Хорошенькое дело — сиди тут и дожидайся его! А может, он в кутузке?

— Да нет, вряд ли, — сказал Керекеш. — Ада сидел пока только дважды.

Вилем и Альбин уткнулись в бумаги — они были в замешательстве, Касицкий неприязненно поглядывал на Керекеша. Он никогда не мог подавить в себе антипатию к обитателям Гаваи.

— Что же делать? — со вздохом спросил Вилем. — Неприятная история. Этот окаянный парень может испортить нам все показатели. Надо вычеркнуть его из списка.

— Верно, — сказал Альбин. — С одной стороны, это делать не положено, ну а с другой — что, если он действительно угодил в кутузку за свои проделки и нам не успели еще сообщить…

— Что тут долго раздумывать, — прервал его рассуждения Вилем. — Если он попался и сидит, то ясно, что участвовать в выборах не может. Выходит, он не должен быть в списке избирателей, и его надо исключить. Делать это сейчас не положено, ты прав. Но кто мог подумать, что он выкинет такой номер, черт возьми! Один подонок может испортить всю музыку… если мы сообщим, что избиратель не явился на выборы. Это выглядело бы как политическая демонстрация. Давайте вычеркнем его из списка и поставим печать, — распалясь, настаивал Вилем.

Альбин какое-то время колебался, но потом согласился с его доводами; согласились с ними Касицкий и Бартович, а затем и Керекеш. Последний аргумент Вилема был самым убедительным: ему не хотелось, чтобы на Гаваю легло пятно.

Новая волна избирателей хлынула примерно через час, когда распахнулись двери костела. Верующие, в основном женщины, с молитвенниками и четками в руках заполонили избирательный участок. Первым получил бюллетень Марко и направился прямо к урне. По его примеру за ширму и на этот раз никто не зашел. Выборы носили откровенно демонстративный характер.

Все шло просто и естественно. Женщины торопливо расходились по домам заниматься стряпней, мужчины задерживались на площади. После второй волны остались только те, кто запоздал, увлекшись болтовней по дороге.

— Как вы считаете, когда мы закончим? — спросил довольный Касицкий.

— В последние выборы кое-кто приплелся около полудня, — ответил Вилем. — А сегодня все идет как по маслу. Я думаю… — Он огляделся и радостно воскликнул: — Боже милостивый! Да ведь мы можем оказаться первыми в районе! Это, конечно, было бы большой для нас честью, а кроме того, мы могли бы получить… Да мы могли бы выиграть в соревновании!..

— В каком соревновании? — заинтересовался Касицкий.

— Как в каком? То село, которое первым в районе и наиболее успешно закончит выборы — то есть единодушно проголосует за своих кандидатов и тем самым покажет, что его жители наиболее сознательные, — получит премию в пятнадцать тысяч крон. Кто окажется на втором месте — получит десять, а на третьем — пять тысяч крон. Тем же, кто займет последующие места, вручат только грамоты. Но я имею в виду не деньги. Тут речь идет о чести. И нам следует поднажать. Который теперь час?

— Еще нет и девяти, — сказал Альбин.

Хотя у Вилема на руке были отличные часы, он вышел на порог и посмотрел на башню. Он действительно только сейчас вспомнил о соревновании. Когда в Павловицах ему сказали об этом, Вилему и в голову не пришло, что их село может оказаться в числе первых. Ведь тогда сложились такие обстоятельства… Но сейчас все уже в порядке, сегодня в Поречье голосуют все как один.

— До финиша близко, время у нас отличное, — заметил Вилем, — нет еще девяти. Дело на мази.

Больше о соревновании они не говорили, но каждый с этой минуты только о нем и думал, Альбин и Касицкий проверяли по спискам избирателей, кто еще не проголосовал, и выписывали фамилии на отдельном листке. В три минуты десятого избирательный участок опустел.

Вилем снова вышел на порог, поглядел вокруг. Никто не шел в сторону школы. Площадь была безлюдна, как обычно в воскресное утро.

Он вернулся, довольно потирая руки.

— Мне кажется, мы подошли к концу. Кто еще должен прийти?

Альбин показал ему листок. До сих пор не проголосовали только двое: Цирил Матяш и дядя Касицкого — Карел.

Густа и Эда охотно согласились пойти к ним. Оказалось, Цирил ночью поссорился с женой и так напился, что не может встать на ноги. А дядя Касицкого после завтрака отправился на виноградник и до сих пор не вернулся.

— Может быть, послать к ним с урной? — спросил Вилем.

— Когда пойдем к больным да престарелым — заодно и к ним заглянем. Ждать больше нельзя.

Посовещавшись, решили, что Бартович и Эда возьмут урну и зайдут сначала к отцу Мохнача, который уже год хворает и дальше крыльца с помощью палки доковылять не может. Затем посетят старую Альжбету Бабьякову, уже несколько лет вообще не поднимающуюся с постели из-за рассеянного склероза. По дороге заскочат к Матяшу и, если Карел Касицкий к тому времени не появится, сделают крюк к Кривому полю, где находится его виноградник. По тропинке до Кривого поля можно добраться меньше чем за пятнадцать минут.

Бартович полагал, что Густа пойдет вместе с ними, но Вилем запротестовал:

— Пойти посмотреть, что с людьми, — это одно. А являться с урной — совсем другое. Ему нельзя. Он на дежурстве и к тому же в форме.

— Правильно, — поддержал его Альбин.

— Кто-нибудь потом такое может наклепать! Люди ведь всякие бывают. Нет, не положено ему этим заниматься.

Бартович и Эда ушли.

Вилем с довольным видом потянулся и вновь посмотрел на часы. Было семнадцать минут десятого.

— Я, пожалуй, пойду позвоню, — сказал он. — Пока кто-нибудь приедет из района нас проверить, ребята уже вернутся.

— Мне кажется, надо бы еще немного подождать, — возразил Касицкий.

— Ни к чему. Час прождешь, пока соединят. Сегодня к ним не пробьешься, а дорога каждая минута.

Он направился в кабинет Альбина, где стоял телефон. Это был одновременно и школьный кабинет природоведения. Комната была заполонена чучелами птиц и грызунов, пробирками, наглядными пособиями, мешочками с сухими растениями.

Каким-то чудом Вилема тотчас же соединили с Павловицами. Ему ответил секретарь районного национального комитета Юрай Смуда. Они хорошо знали друг друга.

— У нас все! — радостно сообщил Вилем. — Никак не мог дозвониться. Сижу на телефоне почти двадцать минут. У нас проголосовали все сто процентов, И за всех кандидатов. Никто никого не вычеркивал и даже не заходил за ширму. Как у других?

Он затаил дыхание.

Дверь в кабинет была открыта, и Альбин с Касицким слушали разговор. В это время зашел посмотреть, как идут выборы, и Михал.

— Поздравляю, Вилем! — сказал Смуда. — Вы — вторые.

— Что?! — заорал Вилем. В трубке все время что-то трещало. — Кто-то нас обогнал? Черт возьми! Кто же первый?

— Блатница. Удивляешься, дружище? — Секретарь засмеялся, когда ошеломленный Вилем умолк.

— Что? Повтори! — закричал, придя в себя, Вилем.

Блатница с незапамятных времен было одним из самых захудалых сел в районе, и в Павловицах вечно с ним маялись, вытаскивали из всяких бед.

— У них, знаешь ли, сегодня храмовой праздник. Мы хотели, чтобы они отложили его на неделю, но их деятели поклялись, что до восьми все село проголосует, а потом будет праздновать. Так и получилось — выборы закончили с опозданием против уговора всего на несколько минут. В Блатнице уже открыли закусочную и пивную. Да, им теперь есть за что выпить!

— Вот это да! Но в таком случае за что же им давать премию? Устраивать одновременно с выборами храмовой праздник — это уже коммерческая сделка, а не соревнование. А им отвалят за это теперь целых пятнадцать тысяч!

— Десять тоже на улице не валяются, — перебил его Смуда. — Скажу откровенно, я рад, Вилем, что на втором месте — вы. Молодцы! Тем более если учесть все то, что вы сделали у себя перед выборами. В среду утром приезжайте с Касицким. Но мы еще созвонимся. Да, сейчас пошлю к вам наших ребят. Пусть поглядят, все ли в порядке. — И он, не попрощавшись, положил трубку.

Выйдя из кабинета, Вилем с облегчением вздохнул и широко улыбнулся.

— Значит, мы почти выиграли. А могли бы отхватить и пятнадцать тысяч. Вы слышали? Ну ладно, все равно мы опять среди первых.

Его согревало сознание успеха Дела, и возвращалось несколько поколебленное чувство уверенности. Неудачи и тревоги последнего времени как рукой сняло.

— А что, если нам это отметить?! — воскликнул он. И обвел торжествующим взглядом Альбина, Михала, Касицкого.

— Когда? Сейчас? — спросил Альбин.

Касицкий и Михал промолчали.

— Ну, что вы!.. Конечно, нет, — сказал Вилем. — В среду утром мы с Петером поедем в район. Там состоится торжественное заседание, где будут подводить итоги выборов, Вот когда мы привезем наши тысчонки, тогда и сообразим. Надо же немножко передохнуть и нам… Что вы на это скажете?

Он поглядел на Михала.

Михал и Касицкий кивнули в знак согласия. Улыбка Альбина свидетельствовала и о его полной поддержке.

— Следовало бы немного подготовиться, — потирая руки, заметил Вилем. — Предоставьте это мне.

В среду с самого утра сияло солнце и на небе не было ни облачка. Вилем и Касицкий первым автобусом уехали в Павловицы. В зале заседаний районного национального комитета состоялась небольшая торжественная встреча, где подняли бокалы за успешно проведенные выборы и за будущие успехи в работе. Выборы во всем районе прошли блестяще. Все кандидаты в депутаты областного и районного национальных комитетов были избраны и получили в целом более девяноста восьми процентов голосов. Не прошли только три кандидата в местные национальные комитеты.

Итак, район снова подтвердил, что заслуженно пользуется доброй славой, и доказал, что политическая работа ведется в нем на должном уровне. Все выражали удовлетворение и радовались предстоящей длительной передышке — до следующих выборов. Вилем с Касицким получили для Поречья грамоту и чек на десять тысяч крон в награду за отлично подготовленные и успешно проведенные выборы. Все происходило так, как обычно бывает в подобных случаях.

Вилем сиял. Выйдя на минуту из зала, он столкнулся в коридоре с Юраем Смудой. Они разговорились. Смуда — секретарь районного национального комитета — был как бы прямым начальством Вилема. Но он всегда держался с ним не официально, а очень по-дружески. Вот и сейчас он поделился новостью, которая пика еще хранилась в секрете и которую ему самому доверительно сообщил его друг. В Павловицах, сказал он, скоро приступят к строительству крупного промышленного предприятия, которое будет из привозных деталей изготовлять прицепы к грузовикам. В министерстве все уже решено. Смуда был в восторге и красочно описывал, какое будущее ожидает теперь Павловицы. На заводе будет занято полторы тысячи человек. Издавна сложившийся чисто сельскохозяйственный облик района наконец-то изменится. Вот когда Павловицы поднимутся по-настоящему.

— Знаешь, пробить такой завод нам было нелегко. Наверху шла настоящая борьба, но ведь и мы не лыком шиты! — Он был преисполнен гордости и удовлетворенно потирал руки. — Ты вообще можешь себе представить, что будет значить для нас такое промышленное предприятие? Короче говоря, мы кой-кого обскакали. А прицепы будем изготовлять и на экспорт. О нас узнают даже в Африке. Это тебе, братец, не какой-то там консервный заводишко. — Тут он запнулся. — Ах да, эта ваша идея насчет консервного завода… Знаешь, Вилем, — заговорил он доверительно, — с этим заводом придется немного подождать. Завод автоприцепов сожрет все наши капиталовложения. И кроме того, Вилем, — пусть это, разумеется, останется между нами — в тех районах, куда мы возим на переработку овощи и фрукты, очень приуныли, когда узнали о вашем плане: мол, тогда у них не будет хватать сырья. Своего-то у них действительно почти нет. Это же бедный край, потому там после революции и построили консервный завод. Ну а вы, пореченцы, молодцы, ничего не скажешь! Только планы ваши, Вилем, надо немного отодвинуть. Позднее мы к ним еще, я думаю, вернемся. Ну, пока! Я пошел.

Вилем оцепенел. Что за чертовщина! Что же теперь будет?

Он смотрел остановившимся взглядом прямо перед собой и не мог собраться с мыслями. Вначале ему показалось, что он ослышался. Может, Смуда шутит? Нет, он не шутил… Павловицы поднимутся… Район поднимется… Да, но ведь консервный завод уже включен в план! Нет, Вилем отказывался понимать. «Что же делать? — лихорадочно думал он. — Ведь обо всем уже рассказали людям, разъяснили, что консервный завод — наша насущная потребность. И это правда. Районное руководство само все подсчитало. На всех предвыборных собраниях об этом говорилось. И вот — на тебе! Что же теперь делать?» Он чувствовал себя обманутым и с горечью сознавал, что снова сел в лужу, как в случае с Рудой Долларом. «Вот дьявольщина! Мы опять оказались в дурацком положении. Что теперь скажут в Поречье?»

Наконец Вилем взял себя в руки. Все продумал и решил, что пока не следует сообщать своим эту новость, чтобы не испортить им настроение. Иначе сорвется и то маленькое торжество, которому все так радовались. Он твердо решил держать язык за зубами.

Вилем вернулся в зал. Лицо у него было расстроенное.

— Что случилось? — спросил Касицкий.

— Желудок побаливает… — с неопределенной, несколько смущенной улыбкой ответил Вилем и перевел разговор на другое.

По дороге к автобусной станции Вилем зашел к знакомому мяснику. Еще в понедельник он заказал два килограмма молодой говядины и столько же свиной грудинки. Если их смешать, получится, как считал Вилем, самый лучший, сочный гуляш. А уж Эда готовит гуляш отменно! Все остальное, что необходимо для хорошего настроения, а также для утоления голода и жажды, имелось в собственном хозяйстве и не требовало особых хлопот.

Дневным автобусом Вилем и Касицкий вернулись в Поречье.

Это был самый чудесный уголок на берегу Души; из Поречья до него можно было добраться за каких-нибудь полчаса. Тут — неподалеку от впадения речки в Черную воду — течение перекрывали массивные шлюзовые створы. Пока поречане не построили этой плотины, Черная вода во время бурного весеннего таяния или сильных дождей вытесняла воды Души и заставляла ее течь вспять. Тогда Душа широко разливалась, затопляя окрестные поля, образовывала омуты и заливчики. Теперь среди зарослей ивняка и ольшаника извивалась глубокая затока, наполнявшаяся водой, когда створы плотины закрывались.

Рыбы здесь было великое множество. В омутах, заросших тростником, на заре и по вечерам, высунув из воды головы, плескались карпы. У берегов, укрывшись в корягах и тине, большие темные щуки подстерегали свою добычу — подлещиков, линей, карасей, плотву. Ночью выплывали на охоту угри. В зеленоватой воде затоки временами мелькал серебристый судак, а то вдруг водную гладь разрезал черный плавник сома. На дне прогретой солнцем речки обитали тритоны, раки, лягушки, личинки стрекоз, головастики, уйма всяких насекомых, всевозможные моллюски и черви. В норе под корягой жила ондатра. На высоком, заросшем кустарником берегу устраивали себе убежища дикие кролики и ежи. С противоположного берега, защищенного дамбой, прилетали фазаны, чтобы полакомиться семенами и насекомыми. За речкой простирались поля. За ними вдали виднелись виноградники и вытянутой дугой поднимались покрытые лесом Карпаты, откуда речка брала свое начало.

Здесь, в этом зеленом царстве тишины и покоя, вскоре после полудня появились Адам и Эда. Предварительно договорившись с Михалом и Касицким, Вилем послал их сюда, чтобы они все заранее подготовили. Они выехали из села на тракторе вскоре после того, как вернулись из города Вилем и Касицкий. Можно было подумать, что они едут работать.

На изгибе дороги, недалеко от мостика плотины, они свернули к зарослям ивняка и ольшаника и там поставили трактор, надежно укрыв его от солнца и от глаз случайных прохожих. Эда в одной руке нес тяжелую корзину, прикрытую мешковиной, а в другой — ведро с бутылками. Адам тащил скатанную циновку из тростника, изрядно потрепанную и замызганную от частого употребления, а также пятилитровую бутыль.

Проходя по мостику, они наметанным глазом окинули все вокруг. И сразу, не сговариваясь, оба направились к покрытой сочной травой полянке, неподалеку от берега.

Тяжелые дубовые створы шлюза, вставленные в глубокий забетонированный желоб, были открыты. Речка текла спокойно. Через выложенный деревом водосброс, у которого в случае необходимости закрывались створы, с журчаньем и всплесками стекала прогретая солнцем вода. С другой стороны полянку окаймлял ольшаник. Переливающаяся на солнце пышная листва молодых деревцов отбрасывала тень, и лишь местами — то тут, то там — сквозь зеленый заслон ветвей пробивались трепещущие лучики солнечного света. Но большая часть поляны была на солнцепеке. Так что каждый мог выбрать себе местечко по душе. Теплый, ласковый ветерок доносил запах касатика. На берегу реки — низком и пологом — громоздились принесенные течением бревна, сухие ветки и кора, пучки сена. На кустах, растущих у самой воды, тоже виднелись следы речных наносов. Кругом царило величавое спокойствие. Место это было прекрасно и днем, в лучах солнца, и вечером, при свете луны.

Здесь и расположились наши устроители. В тишине был слышен лишь плеск воды да стрекот кузнечиков в траве. Адам потянулся с блаженной улыбкой. Оба разделись и в одних трусах, взяв циновку, мешок и ведро, направились к затоке, в устье которой торчали черные колья.

Раскатав циновку, Адам и Эда вошли в воду. Циновку, укрепили под водой между кольями. В центре тростниковой перегородки, закрывшей теперь все неглубокое русло реки, под водой было круглое отверстие. Адам, стоя по пояс в воде, еще заканчивал укреплять циновку, а Эда уже шагал вдоль берега. Метрах в ста от устья затоки он сломал большую ветку и снова влез в воду. Он бил веткой по воде у поросших кустарником берегов, шлепал ногами, разбрызгивал и мутил воду. Он гнал рыбу вниз, туда, где стоял Адам.

Адам ждал ее в полной боевой готовности, приставив к отверстию в циновке мешок. Вначале он даже не видел Эду, а только слышал, как тот шлепает по воде, — затока была извилистой. Потом заметил, как спокойная водная гладь вокруг него заволновалась, зарябила на солнце. Показался Эда. Над его головой кружила потревоженная мошкара. Стремительно проносились, плясали, то появляясь, то исчезая, пестрые бабочки, комары, мухи, стрекозы. Сверкая на солнце, они со всех сторон облепляли Эду.

Вдруг Адам почувствовал в мешке первый сильный толчок. Он быстро приподнял мешок, сунул внутрь руку, ловким движением ухватил карпа и выбросил его на берег.

По мере того как Эда — весь в тине и водорослях — приближался к устью, рыбы становилось все больше, и скоро возле Адама вода уже кишмя кишела. Наталкиваясь на неожиданное препятствие, рыба искала щель, чтобы улизнуть. Но тут-то и попадала прямо в мешок. В траве на берегу билось уже штук тридцать рыбин: три щуки, несколько карпов, лини, голавли, лещи, окуни и сазаны. Мелких рыбешек, головастиков, тритонов и двух испуганных лягушек Адам вытряхнул из мешка в воду.

Усевшись на берегу, Адам и Эда принялись чистить и потрошить свой улов. Кучу внутренностей, на которую с жужжанием слетались мухи, Адам выбросил прямо в воду — пусть кормятся ими другие окуни и судаки, пусть растут и жиреют. Короче говоря, пусть подрастают для следующего пиршества.

На полянку, где был лагерь, они вернулись с ведром, доверху наполненным рыбой. Двух самых больших карпов и щуку Эда нес в руках.

В мешочке у них была припасена соль, смешанная с перцем. Ничего другого для стряпни им и не требовалось. Адам послюнил палец и поднял его вверх — ветерок дул со стороны речки.

Через несколько минут вспыхнуло и весело заплясало пламя костра — дровишки для него приготовили быстро. Это была узкая и длинная — около двух метров — полоса огня. Пламя и легкий белый дым потянулись в сторону ивняка. С наветренной стороны, слегка наклоненные к костру, выстроились пруты с нанизанной на них рыбой. Большие рыбины были продеты от рта к хвосту. Маленькие, нанизанные по три-четыре штуки, казалось, плыли по воздуху. И у всех рыб, в меру поперченных и посоленных снаружи и изнутри, на спинке были сделаны поперечные надрезы — чтобы не съежились. Ни пламя, ни дым их не касались. Они пеклись на жару, которым обдавал их костер.

Почти одновременно неподалеку от этого костра вспыхнул другой, обложенный камнями. Здесь в закопченном котелке жарились нарезанные вместе с зелеными перьями золотистые луковки. Вторым блюдом, по замыслу Вилема, должен был быть гуляш. На него пошло мясо, привезенное из Павловиц. Время от времени Адам с Эдой прикладывались к бутылке, что стояла рядом на траве.

В ту самую минуту, когда благоухание касатика отступило перед победным запахом жареного лука, на тропинке показались Михал, Вилем и Касицкий. Следом за ними шли Альбин и остальные новоизбранные члены комитета — Штепан Драбек и Мохнач. Беда Сайлер с извинениями сообщил, что не сможет принять участие в пирушке, потому что работает во вторую смену.

Подойдя ближе к поляне, все как по команде остановились, вдохнули аппетитный запах и с признательностью оглядели шеренгу пекущихся рыбин и груду нарезанного кусочками мяса, которые Эда бросал один за другим в котел.

Выбранное Адамом и Эдой место всем понравилось, казалось уютным и обжитым. Чтобы впечатление было полным, Адам, с радостью взявший на себя роль хозяина, налил всем по стопочке. Чокнувшись, они выпили. Теперь каждый счел своим долгом помочь Адаму и Эде. Одни собирали и подносили к костру кору и ветки, другие взялись поддерживать огонь.

Когда у костра нагромоздилось столько топлива, что его хватило бы на то, чтобы испечь вдвое больше рыбы, Альбин, на этот раз свободный от обязанностей хозяина, сбросил одежду и направился к плотине.

Вода была теплая, хорошо прогретая солнцем. Разбежавшись, он с криком «гоп» ловко нырнул, вытянув вперед руки. За ним последовали остальные. Поднялся шум, возня, во все стороны летели брызги. Потом купальщики перелезли через водосброс и уселись под ним. Спокойная, задерживаемая плотиной и согретая солнцем вода, переливаясь, падала им на спины. Это было так освежающе-приятно, что сидеть здесь хотелось бесконечно долго. А те, кому было уже достаточно водного массажа, развалились на залитой солнцем отмели. Наслаждение стало еще более полным, когда мучимый жаждой Вилем крикнул Адаму, который вместе с Эдой приглядывал за рыбой и гуляшом: «Принеси-ка нам бутылочку — мы хлебнем по глоточку!» — и Адам охотно выполнил его просьбу.

Взойдя на мостик, он спустил на веревке бутылку «Жемчужины Поречья». Вскоре ему пришлось доставить купальщикам таким же образом еще две бутылки. Альбин и Касицкий развлекались, стараясь утопить друг друга. Остальные их подзадоривали и вместо аплодисментов шлепали по воде ногами. Когда Адам, и сам отдавая должное «Жемчужине Поречья», спускал на веревке четвертую бутылку, он решил позабавиться и, как только купальщики протягивали руки к бутылке, тотчас подымал ее. Хохот и крик стояли невообразимые. Право пить первым предоставлялось тому, кто схватит бутылку, но приманка, на которую все бросались, ускользала.

В самый разгар игры на берегу появился Марко — весь день он ждал каких-то посетителей, досадуя, что не может пойти со всеми, и пообещал обязательно прийти позднее. Марко остановился, потянул носом… Уже у мостика слышались дразнящие запахи. Он окинул взглядом костер со склоненными над ним запекающимися рыбинами, котел с гуляшом, купальщиков под мостиком. И пришел в восторг. За годы своей деятельности в Поречье он научился ценить те прекрасные и беззаботные мгновения жизни, которые связаны с едой и возлияниями. Господь создал такой живописный уголок и такие минуты для того, чтобы дать человеку облегчение и радость. Марко знал: такие мгновения нельзя упускать, ибо они скоротечны.

— Эгей! Вот это водопой! — радостно крикнул он. — Дай боже добрый урожай и в нынешнем году!

— Урожай будет, ведь вы же, пан священник, его благословили, — ухмыляясь, заметил Адам.

— А как иначе? — ответил Марко. — Но вы, друзья, тоже должны приложить усилия. Ведь у нас разделение труда. Правда, тут нам придется трудиться сообща. — Он снова, как истый гурман, втянул запах готовящихся яств. — Сейчас и я спущусь к вам!

Через минуту пан священник уже был обрызган водой и согрет первыми глотками «Жемчужины».

— Вот и хорошо. Теперь мы в полном сборе — весь Национальный фронт! — засмеялся Альбин.

— А где же Керекеш? — вдруг вспомнил Михал и огляделся. Только сейчас он заметил, что того здесь нет.

— Вот тебе на! — с досадой воскликнул Вилем, он тоже совершенно забыл про цыгана.

— Может, Адаму съездить за ним? — неуверенно предложил Альбин.

— Его все равно нет сейчас дома, — возразил Вилем. — Мне кажется, я видел его в городе. Давайте оставим ему бутылочку, и дело с концом.

Все согласились.

Настроение у Михала было преотличное. Речная вода обмывала не только его белую кожу, но, казалось, и душу. Солнце ласково грело шею и грудь. На сердце было удивительно светло и спокойно. И Михал вдруг почувствовал голод. Он вышел из воды и направился к костру. Присев на корточки со стаканом в руке, он с интересом наблюдал, как печется рыба. Серебристые, полосатые, свинцово-серые, даже черные брюшки и спинки рыб с красноватыми, желто-коричневыми, крапчатыми и черными плавниками, присыпанные солью с перцем, раскрывались над трепещущим жаром; на них образовывались веерообразные запекшиеся бороздки, по которым у крупных карпов и щук стекали вниз, к головам, капельки жира. На рыбьем носу такая капелька превращалась в жемчужину; она все росла, потом падала с тихим шипением на горячие угли и превращалась в едва заметный, тонкий, как паутинка, дымок, струйкой подымавшийся вверх.

Адам уже несколько раз поворачивал вертелы, чтобы рыба запеклась равномерно со всех сторон и на ней образовалась хрустящая корочка. Он подошел к Михалу и доложил:

— Эти, что поменьше, уже готовы.

Михал как зачарованный смотрел на них.

Адам и Эда старались по возможности нанизать на один вертел поочередно окуня, сазана, линя и леща. Они делали так не из эстетических побуждений и не из-за прихоти (в мерцающем воздухе эта четверка напоминала плывущую упряжку), а по чисто кулинарным соображениям. Каждый участник пирушки получал вертел сразу с четырьмя разными видами рыб.

— Мне кажется, мы могли бы уже начать, — глотая слюнки, сказал Михал, он уже не мог отвести глаз от рыб.

— Но сначала выпьем?

Адам чувствовал себя неуверенно: он до сих пор не знал, известно ли председателю, кто именно сыграл ту злую шутку с письмом, а вернее, кто подложил ему такую свинью. При разных обстоятельствах Адам и сам расценивал свою выходку по-разному. Но то, каким образом Михал вышел из положения, в которое они с Кужелой его поставили, невольно подняло его в глазах Адама. Этот случай да еще история с Бедой Сайлером и явились причиной необыкновенного трудолюбия и усердия Адама. За последние десять дней у него не было ни одного «окна» и держался он со всеми как можно предупредительнее. Однако в присутствии председателя вдруг становился неловким, словно бы деревенел. Вот и сейчас, наливая Михалу вина, он перелил через край. Адам очень обрадовался, когда увидел, что остальные купальщики возвращаются к костру.

Все принялись за еду. Сидя на траве, сначала отведали рыбок помельче — некоторые так пропеклись, что их можно было есть прямо с костями, и они аппетитно похрустывали на зубах. Рыбины покрупнее еще не были готовы. Ели без хлеба, чтобы прочувствовать нежный, сдобренный солью с перцем вкус каждой рыбы. Хлеб будет хорош с гуляшом — там ведь и подливки много. Но перейти к этому блюду пока никто не спешил. Бутылки ходили по кругу, веселье становилось более шумным. Наконец очередь дошла до крупной рыбы. Обглоданные кости и головы предавались огню. Когда допили последнюю бутылку, Эда направился за оплетенной пятилитровой бутылью золотистого муската, которая охлаждалась в речке. Он поставил ее подальше от плотины, чтобы она не соблазняла купальщиков. Адам взял у него из рук бутыль.

— Что ж, давайте тяпнем по стаканчику «Жемчужины»! Как я понимаю, завтра нас снова ждет работа и кто его знает что еще, — сказал Вилем. — Воспользуемся же этими прекрасными минутами. Адам! Налей-ка нам!

— Слава господу богу за щедрые дары! — торжественно провозгласил Марко. Он сидел поодаль в тени, наслаждаясь прохладой. — Никогда еще не едал такой вкусной рыбы!

Марко любил поесть. Он съел крупную щуку, небольшого карпа и теперь намеревался уничтожить еще двух окуньков.

— Честь и хвала! — произнес он, взяв вертел, на который были насажены окуньки, и заметил: — Господи, а у меня опять пустой стакан?!

Михал полулежал, опираясь на локоть. В одной руке он держал рыбу, в другой — стакан. Он улыбался. Вино и ему ударило в голову.

— Эда, куда ты все время бегаешь? Иди сюда, посиди с нами! — крикнул Вилем.

Эда только что вышел из речки — он тоже решил освежиться. Сосредоточенно помешал он томящееся в котле мясо и, подойдя к костру, где расположилась компания, взял одного линька. Ему было не по себе. Несмотря на окружающую красоту, на радостное настроение присутствующих, на избыток вина, его не покидало какое-то тягостное чувство. Он вспоминал, как здорово было тогда в саду у Альбина, и все не мог решить, не изменяет ли он Делу, отмечая сегодня победу Касицкого и Михала.

Непонятно, что подействовало на Вилема — то ли угнетенное состояние Эды, то ли выпитое вино, — но только он вдруг решил: негоже молчать о том, что должны знать все.

— Подумать только — как мог бы человек веселиться, радоваться, если не было бы на свете всяких непонятных и каверзных вещей. Так вот, знайте — консервного завода у нас не будет! — Вилем огляделся и продолжал: — Ума не приложу, как вам это объяснить. Вместо него будут строить какой-то сборочный завод… будут выпускать автоприцепы. Это, говорят, необходимо для того, чтобы район наш поднялся и чтобы у нас была своя промышленность. А прицепы эти станут вывозить даже куда-то в Африку. Вот и все, что сказал мне Юрай Смуда; больше ничего не знаю. Я, наверное, не должен был бы вам говорить, да только гложет меня это.

Наступила гнетущая тишина. Слышалось только жужжание насекомых, шум воды, слабое потрескивание дров да бульканье гуляша в котле.

— Ты думаешь, он это серьезно? — нарушил молчание Касицкий. — Иди-ка ты знаешь куда с такими новостями! Консервный завод был включен в программу избирательной кампании! Понятно?

— Да, был включен, — подтвердил Вилем. — Я и не удивляюсь, что вы мне не верите.

Все взгляды устремились на Михала. У Адама, который собрался было снова наполнить стаканы и поднял бутыль, вдруг опустились руки, и он поставил бутыль на траву. Эда, склонившийся над котлом, выпрямился; с палочки, служившей ему мешалкой, капала подливка.

Михал сидел, опустив голову и тупо уставившись себе под ноги… В нем, как тогда, когда Катарина получила первое письмо, закипела ярость, и в то же время его охватила растерянность, сознание собственного бессилия.

— Нет, это невозможно, — тихо заговорил он, губы его дрожали. — Говорят-говорят одно, а получается совсем другое. Ведь это же лишено здравого смысла. Совершенно непонятно. О чем они там думают? А может, вообще не думают? Это же бессмыслица! Так… так мы потеряем все, чего достигли. Кто останавливается на полдороге, тот, считай, и не трогался с места… Как оглянусь я на путь, что мы уже прошли, вижу — сделано немало. Правда, кое-чего нам еще не хватает для полного успеха. За эти годы страна набрала силу. Но надо бы еще крепче, увереннее стать на ноги. Вдох сделан глубокий, легкие расширились, а теперь, когда страна растет, что-то препятствует ее дыханию. Разве им это непонятно? Что они, не умеют считать? Забыли, что дважды два — четыре? Каждый ребенок это знает. Это же простейшая таблица умножения. Тут какая-то ошибка. Я чувствую, хорошо чувствую это. Такие ошибки отравляют нам жизнь. Как нам теперь быть? Ума не приложу. Но что-то мы должны предпринять. Каждый разумный человек обязан это понять. Совсем разучились считать! Кто же… Кто это так? Боже, как только подумаю… Нет…

Михал никак не мог уразуметь то, что сообщил Вилем. Это казалось ему столь же диким, как если бы посреди огромной плантации клубники кто-то построил кирпичный завод, а глину возил за десятки километров.

Перед его мысленным взором пробегали товарные поезда, груженные стальными прутьями, отливками, разными штампованными изделиями, колесами, ящиками с болтами и инструментами. Он видел, как загромождают они железнодорожные станции и подъездные пути, где ждут отправки горы капусты, огурцов, помидоров, абрикосов, черешни, сливы. Видел, как вся эта масса овощей и фруктов, уложенных в ящики, вянет и покрывается плесенью. Видел, как тракторы с прицепами, доверху груженные овощами и фруктами, возвращаются из районной заготовительной конторы обратно в Поречье. Он словно чувствовал гнилостный запах вокруг полевых складов, забитых овощами. Они представлялись ему жуткими кладбищами, где погребены плоды их труда, где отъедаются гусеницы, тли, мухи, черви, слизни, полевые мыши и крысы, где во множестве плодятся дикие кролики и зайцы. Он видел, как через неделю после того, как одна-единственная бабочка-боярышница отложит яички, отовсюду полезут и начнут объедать листья сотни прожорливых желтых гусениц.

Михал съежился, обхватил руками колени; даже в его движениях чувствовалось, какая свинцовая тяжесть сковала все его существо. Окружающий мир, такой прекрасный и теплый, представлялся ему сейчас суровой пустыней, от которой веяло холодом. Михал был подавлен и одинок.

Вдруг, словно откуда-то издалека, до него донеслись слова Касицкого:

— Нет, этого не может быть. Ведь там же сидят люди с головой! Чего они, собственно, хотят — желал бы я знать?

Михал молчал. Он все еще не мог собраться с мыслями. Они то теснились у него в голове, то расплывались.

Но слова Касицкого задели Вилема за живое. Он задумался, как будто преодолевая какие-то сомнения, а потом сказал:

— Наверное, там на это смотрят иначе. Возможно… возможно, дело связано с обороной страны. Ведь нельзя, чтобы все заводы были сосредоточены в одном месте. Но это не нашего ума дело. И причину такого решения мы с вами никогда не узнаем. Тут, безусловно, что-то есть. Такие вещи с кондачка не делаются.

Вилем попросту не знал, что думать по данному поводу. Его обуревали противоречивые чувства. О том, что они кого-то обскакали, как сказал Смуда, он даже и не заикнулся. Он чувствовал сейчас острую неприязнь к этому выражению.

— Вот мы и сели в лужу! — зло бросил Касицкий. — Снова вернулись туда, откуда начали.

Михал медленно разнял руки, сжимавшие колени. Он снова услышал слабое потрескивание веток в костре и тихий шум речки; увидел разбросанные в траве бутылки, полуобгоревшие на затухающем огне рыбьи головы, и кости, и самую большую щуку, и двух карпов, насаженных на вертел. И словно впервые увидел лица.

Взгляд его остановился на Вилеме. «Ну да, — подумал он, — Вилем, пожалуй, мог бы теперь даже позлорадствовать. Ведь из предвыборных программ и планов — перенос креста, разбивка сквера у костела и установка часов — это, можно сказать, единственное, что поречане действительно получили».

— Ну нет, почему мы в луже? — сказал, печально улыбнувшись, Михал. — Ведь мы пока еще живы! А что, если нам самим взяться за дело? Теперь это нам тем более необходимо, раз уж… — Он помолчал. — Думаю, никто лучше нас самих не знает, что нам сейчас в первую очередь надо. В конце концов, кто нам мешает самим построить такой завод? У нас в районе сорок восемь кооперативов, и всем нужен консервный завод. Надо объединить усилия и договориться. Хотя бы с некоторыми. Может быть, лучше всего построить совместно небольшой консервный заводик и держать его в своих руках… Пусть для начала это будет совсем маленькое предприятие… Ну скажем, начать с шинковки и засолки капусты.

Плечи его расправились, и он в упор посмотрел на Вилема.

— Капусто-засолочный пункт? Ты это имеешь в виду? — спросил Вилем изумленно.

— Да, он находился бы… вернее, должен был бы находиться близко от железной дороги. И мы бы, совместно…

— Так ты хочешь… — Вилем запнулся. — Вот чертовщина! — воскликнул он; в голосе его прозвучало невольное восхищение, но вместе с тем и сомнение. — А ведь они там, наверное, не очень задумывались о строительстве нашего консервного завода, когда решался вопрос о заводе автоприцепов.

Он напряженно перебирал в памяти все, что говорил ему об этом деле Смуда, но мысли его разбегались.

— Боже милостивый! А ведь это мысль, Михал! — радостно проговорил Альбин, окидывая всех взглядом.

Михал кивнул.

— Думаю, нам с Вилемом надо съездить в район и снова все объяснить там. Заглянем и к соседям. Я полагаю, что среди них мы найдем союзников и компаньонов. Они страдают от того же, что и мы. С капусто-засолочным пунктом мы, кооператоры, и сами справимся. Уж на что другое, а на это у нас сил хватит. Уверен, что дело пойдет, — повторил свою мысль Михал. — И самое лучшее — держать все в своих руках; управлять таким капусто-засолочным пунктом может какое-нибудь местное сельскохозяйственное объединение. А Вилем поможет протолкнуть нам это дело в районе. Верно?

Вилем с готовностью подтвердил:

— Ну, ясно. Каждый из нас сделает все, что сможет.

Остальные шумно поддержали его. Всех охватило радостное возбуждение, беседа приобрела иное направление. Ни у кого не возникало сомнения, что настоящему делу никто и никогда не осмелится ставить палки в колеса.

Один только Касицкий попытался было робко выразить свои опасения.

— Как бы нам опять кто-нибудь не встал поперек дороги, — заговорил он. — Я бы…

— Заткнуть глотку можно только тем, кто ест чужой хлеб, а мы едим свой, — с ударением произнес Михал.

— Так пусть его у нас всегда будет вдоволь! — провозгласил Марко и поднял стакан.

Он снова оживился, его пышущее здоровьем, круглое, румяное лицо сияло.

Все чокнулись.

— Послушайте! А начало-то у нас уже есть! Те десять тысяч, которые нам дали! Ну что бы выборам бывать почаще! — воскликнул Адам и засмеялся, радуясь внезапно осенившей его мысли.

Все засмеялись, побежали к речке, и вновь началась веселая возня.

Как бы в ознаменование того, что выход из положения найден и пирушка может продолжаться, Адам взобрался на перила мостика и, сосчитав до трех, прыгнул в воду. И хотя при этом он поранил ногу, но не очень сокрушался, скорее, даже гордился своей ссадиной. Выйдя из воды и немного пообсохнув, все с аппетитом взялись за гуляш. И был он таким вкусным, как никогда. От полного котелка в минуту ничего не осталось. А так как от мяса и подливки жгло во рту, то приходилось часто запивать его.

Долгая и тяжелая работа, нервное напряжение, предшествовавшие пикнику, соединение водки с вином, полные желудки, а также непривычные спортивные упражнения на реке и горячие солнечные ванны сделали свое дело. Несмотря на выносливость и закаленность участников пирушки, их буйное веселье и боевое настроение, достигнув высшей точки, вдруг угасли.

Исчез Эда, сказал, что идет купаться, да так и не вернулся. Касицкий и Мохнач растянулись на траве и уснули рядом с брошенным, еще не вымытым котлом. Вилем побрел к речке, устало сел на берегу и, опустив на колени отяжелевшую голову, уснул.

Михал похрапывал в тени ольшаника; тень росла, густела и закрывала теперь почти всю поляну. Альбин и Марко, держа друг друга за плечи, тихонько пели.

Опускались сумерки. Адам вдруг расстроился. Он вообще, когда выпивал, даже если ему и бывало хорошо, выглядел среди остальных грустным и отчужденным, каким-то лишним человеком; казалось, его гложет черная тоска. Медленна побрел он к мостику и оперся о деревянные перила.

Солнце садилось. В прозрачном воздухе за рекой четко вырисовывались контуры виноградников, а за ними — темная зубчатая полоса леса. С запада по небу, как от точильного диска, навстречу им летели золотые искры. Пряный аромат касатика, снова заглушивший остальные запахи, был таким густым, что, казалось, прилипал к коже. У берега заквакала первая лягушка, запищали комары. В излучине реки у самой затоки что-то стремительно, словно ножом, разрезало воду. Это вышла на вечернюю охоту щука. В полях перекликались фазаны.

Сумерки лишь усиливали мрачное настроение Адама. Ему даже почудилось, что из ивняка доносится приглушенный девичий смех, хоть он и знал, что там нет ни души.

Немного погодя, сам не свой от тоски, он раздраженно пнул ногой камень, столкнул его в воду и поплелся к угасающему костру.

Альбин и Марко уже не пели; присев на корточки, они вели неспешный разговор под мирное похрапывание спящих.

Адам долго смотрел на Михала. Потом подсел к Альбину и Марко. И хотя его снедала тоска, он все же не без волнения размышлял о Михале. Он подумал, что голыми руками его не возьмешь, что председатель — человек ловкий и хитрый, как лиса, из любого положения непременно найдет выход, но при этом от Михала всегда исходит какая-то удивительная чистота. Сейчас к прежнему чувству добавилось ощущение, что Михал все может, он добьется всего, что задумал. Видимо — Адам допускал это еще неохотно, — Михал действительно живет теми же интересами, что и он, и Вилем, только идет к тому, чего добиваются они, другим путем. Возможно, он уже давно знал, что надо теперь делать, и даже немного обогнал их с Вилемом на том пути, по которому они должны двигаться дальше.

«Да, придется помогать Михалу, раз человек хочет, чтобы жизнь шла вперед, раз… Да, черт побери! Теперь мне кажется, что и Михал болеет душой за наше Дело».

Адам даже испугался своих мыслей — думать о таких вещах, да еще среди пустых бутылок, было для него противоестественно. Он поискал глазами Эду. Но того на поляне не было: он спал в ивняке. Тогда Адам закурил и угрюмо уставился перед собой. Глаза у него слипались.

Голосов слышно не было, но зато трещали кузнечики и квакали лягушки. Все чаще можно было различить всплески рыбы в реке. В кустарнике, где недавно ласочка опустошила фазанье гнездо, пробежал, принюхиваясь, ежик. Он добрался до берега затоки, где под лопухом лежал большой уж. Едва еж приблизился, как уж предусмотрительно скользнул в воду. Его длинная гибкая спина с рядами темных пятнышек легко скользила в воде. Головка ужа с двумя округлыми, как молодой месяц, желтыми пятнами была приподнята. Круглые зрачки неподвижно смотрели на поросшую густой травой отмель. Несколько крикливых лягушек, завидев его, мгновенно умолкли, нырнули в воду и затаились в тине.

Из норы в корнях плакучей ивы вынырнула ондатра; ее густая блестящая шерсть, казалось, была смазана бриолином. Она подплыла к камышу и с минуту грызла его. Потом нырнула на дно и вынесла оттуда на берег большую, плотно закрытую раковину. Оранжево-желтые верхние резцы, выступающие полукругом, и нижние резцы принялись за работу. Острые, как долото, они легко, с хрустом разгрызли овальные известковые створки раковины. Когда ондатра проглотила нежное содержимое раковины, на берегу осталась только кучка отливающих перламутром осколков. Ондатра снова скользнула в воду. Она кружила возле длинных мечевидных листьев касатика, вокруг толстых, мясистых стеблей камыша. Потом поплыла, управляя, как рулем, своим сплющенным хвостом, к месту, где вокруг рыбьих потрохов сновали во множестве прожорливые, ненасытные окуни.

На поляну, слегка пошатываясь, вышел Вилем; расстегнутая рубашка свободно болталась на нем. Он остановился. Громко, с наслаждением зевнул и почесал взлохмаченную голову. Поморгал припухшими веками и, лениво переставляя ноги, направился к сидящим на траве мужчинам. Они курили. Среди них был и Михал. Он уже выспался.

Все устало, осоловевшими глазами глядели на зеленый, яркий, красочный мир, окружавший их. Легкий ветерок приносил влажное и пряное, напитанное запахом касатика дыхание земли.

Перевод Т. МИРОНОВОЙ.