Святой Михал

IV. ЗАБОТЫ, ЗАБОТЫ…

В середине апреля установились ясные теплые дни и с ними пришла весенняя страда. В Поречье она обычно достигала высшего напряжения в конце апреля и продолжалась до второй половины мая.

Время было послеобеденное. Адам и Вилем стояли возле комитета и грелись на солнышке, которое заливало всю площадь веселым светом. Хотя площади и был причинен немалый ущерб — в некоторых местах песок смыли ливни и унесли колеса повозок и машин, так что образовались темные плеши, — это не могло испортить настроение Адама и Вилема.

Друзья курили и с интересом наблюдали, как в проеме башни костела, где устанавливали часы, время от времени появляется голова одного из механиков. Вспугнутые голуби, которые после первого вторжения вновь устроились было в своих гнездах среди балок, теперь в панике перелетали с места на место.

— Ну, теперь полный порядок, — сказал Вилем. — Теперь мы можем быть вполне спокойны. Пожалуй, нам действительно везет. — Он довольно улыбнулся. — Все идет наилучшим образом. Но только это не должно вскружить голову, усыпить нас, ведь самое главное — впереди. А как хорошо, когда человеку удается чего-то достичь — это придает силы и охоту продолжать начатое дело.

Вилем за последнее время приободрился и проявлял невиданную активность. С той самой минуты, как они с Марко пришли к соглашению и принялись за благоустройство площади, все пришло в движение. В районе план строительства консервного завода включили в программу избирательной кампании; произведя расчеты, там сделали вывод, что консервный завод смог бы занять больше пятисот человек. Его наметили построить вблизи Павловиц у шоссе, ведущего к Поречью. Это было бы весьма выгодно поречанам — свой урожай овощей они смогут сдавать чуть ли не у себя дома. И до места работы, если кто захочет поступить на завод, будет рукой подать. И при этом они не потеряют ни клочка своей земли.

Дел и хлопот у Вилема в эти дни было по горло. Приближались выборы, и в селе готовились к торжественному собранию, на котором избирателям должны были представить нового кандидата в депутаты Национального собрания республики, что было большой честью для поречан. Список кандидатов в местный национальный комитет все еще не был готов. На совещании, однако, приняли предложение Вилема ввести в новый состав национального комитета представителя Гаваи. Вилем собирался в поселок к цыганам, чтобы обсудить это вместе с ними.

В проем башни влетели голуби, но сразу же испуганно шарахнулись обратно.

— Кто, по-твоему, должен быть председателем комитета вместо Касицкого? — спросил Адам.

— Думаю, что Беда Сайлер, — ответил Вилем. — Он сейчас работает помощником кладовщика в районной заготовительной конторе, значит, он рабочий. В районе наверняка не будут против. Как мне кажется, такая кандидатура придется им по вкусу.

Адам бросил на Вилема восхищенный взгляд. Все сразу стало ясно. В пронизанном солнцем, насыщенном весенними запахами воздухе, медленно кружась, опускалось белое голубиное перышко. Адам следил за ним, пока оно не легло на землю.

Вдруг в послеполуденной тишине с противоположного конца площади донесся гул автомобильного мотора. Когда машина подъехала к комитету и остановилась около трактора Адама, из нее вышел доктор Фантазир из районной прокуратуры и направился к ним. Адам и Вилем с любопытством смотрели на него.

— Вот это гость! — воскликнул Вилем и весь как-то подтянулся. — Что хорошего вы привезли нам, пан доктор? Проходите! — Он распахнул перед гостем дверь комитета.

Адам продолжал стоять на прежнем месте. Он лениво потянулся и с минуту разглядывал новую серо-голубую «волгу»; у нее было слегка помято переднее крыло и треснула фара.

В дверях появился Вилем.

— Послушай, Адам, нужно, чтобы сюда немедленно явился Руда Доллар, — сказал он серьезно. — Поищи его, это важное дело. Скажи, что его ждет доктор Фантазир.

Руда Доллар был не кто иной, как винодел Руда Михалик. С ним приключилась одна из самых удивительных историй за все время существования Поречья. О нем говорили, ему перемывали косточки в Павловицах.

Вскоре после того, как окончилась очередная загульная пора молодого вина, Руда получил ошеломляющее известие: отец, которого он едва помнил и который с тех пор, как уехал в Америку, то есть ровно тридцать лет, ни разу не дал о себе знать, — оставил ему в наследство двенадцать тысяч долларов и небольшой домик в Штатах. Руда Доллар — с того дня он и получил это прозвище и никто уж его иначе не называл — по каким-то неизвестным причинам решил самолично отправиться за наследством. Однако некоторые обстоятельства, не менее примечательные, чем само это неожиданное наследство, стали препятствием на его пути. Дело в том, что соответствующие инстанции предложили ему свое посредничество, а Руда, этот нелюдимый тихий человек, который никогда и носа из Поречья не высовывал (к тому же было известно, что он вообще терпеть не мог куда-либо ездить), тот самый Руда, которого можно было увидеть только на винограднике с тяпкой или садовым ножом либо с баллоном распылителя, почему-то упорно от этого отказывался. Дело тянулось несколько месяцев, и многие уже были обеспокоены этим. Хотя у Руды была жена и две дочери на выданье, прошел слух, что он, видимо, просто хочет уехать из Поречья и бежать из республики. (Ну, на кой черт он стал бы тратить деньги на дорогу?)

И вот Руда стоял перед доктором, представлявшим для него самое важное звено государственной власти, решавшей его судьбу. Он был сам не свой. Его тонкий нос, перебитый в детстве в какой-то драке, побелел, растрепанные волосы упали на лоб, большие серые глаза лихорадочно блестели.

— Пан Михалик, — начал доктор, — ведь вы уже давно могли бы получить свои деньги. Могли бы на них приобрести… — Он сделал широкий жест. — Ну почему вы не дадите нам доверенность? В Штатах у нас есть великолепные адвокаты. Они сделают все возможное, потому что им платят лишь за дела, которые они выигрывают. Иначе они не получают ни доллара. В этом гарантия. — Он уставился на Руду.

— Я хочу увидеть могилу отца, — сказал Руда тихо и скромно.

Это был его неизменный ответ; так он отвечал на все вопросы соседей и должностных лиц.

— Сколько времени вы его не видели?

— Тридцать лет.

Отец тогда оставил их тут — Руду, его брата, сестру и мать — безо всяких средств. Брат Руды — Карел — погиб в войну, мать умерла. Сестра Мария помешалась и уже пять лет находилась в лечебнице. Таким образом, Руда был единственным наследником. Это пробуждало у односельчан, с одной стороны, зависть, с другой — внезапные проявления дружеских чувств, а то вдруг воскрешало неожиданные родственные связи, о которых прежде Руда и понятия не имел. Но он игнорировал и первое и второе.

— Отец писал вам когда-нибудь?

Руда отрицательно покачал головой.

От знакомых доходили известия об отце, и несколько раз — когда дома было так плохо, что хуже некуда, — мать писала ему, то взывая о помощи, то проклиная его. Отец так и не отозвался.

— Вы хорошо помните его? — продолжал наседать доктор.

— Нет! — ответил Руда.

Об отце у него осталось лишь весьма неясное, туманное воспоминание.

— Почему же, ничего не зная об отце, ничего не чувствуя к нему, вы так хотите побывать на его могиле?

— Именно потому, что мы очень давно расстались, я хочу хотя бы поглядеть на его могилу, — сказал Руда тихо. — И потом… я… там еще есть дом, и я должен его продать.

Лишь тогда, когда эти слова слетели у него с языка, он понял, что допустил ошибку.

— Пан Михалик, — усмехнулся доктор, — неужто вы умеете продавать в Америке дома? Вы говорите по-английски?

— Ну, где там! — сказал Руда и покраснел. — Но в том городе живут наши знакомые, две семьи из Мочаран.

— Вот видите, пан Михалик, сами вы ничего не сумеете там сделать. А мы вам все устроим. Наши адвокаты продадут ваш дом. Посчитайте, во что обойдется вам ваше упрямство: сколько стоит дорога туда и обратно да к тому же еще пребывание в Америке. Вы же потеряете уйму денег! Пора вам взяться за ум. Вы знаете, во что вам станет одна только дорога? Ведь вы заплатите за каждый доллар тридцать шесть крон — если вас туда пустят, конечно. Ну, что?

— Все равно, — ответил Руда. — Мне эти деньги не нужны.

Доктор Фантазир и Вилем переглянулись.

— Я в них не нуждаюсь, я и без них проживу. — Уши у Руды покраснели. — Пускай пропадают, раз так…

— А знаете, вас за это могли бы судить, — сказал строго доктор.

— За что? — Руда вытаращил глаза. — Я же просто не хочу ничего брать.

— Что за выдумки! Ведь это твердая валюта, а ваш отец был гражданином нашей республики. Он заработал их там своим горбом, а вы хотите подарить им эти деньги? Насколько я знаю, у вас жена и две дочери на выданье.

— Мне ничего не надо, — сказал Руда. — Мне в кооперативе живется очень хорошо. Я большего не хочу.

— Так зачем же вам туда ехать?

— На могилу отца, — ответил Руда.

— Что за чертовщина! — вмешался в разговор Вилем, который терпеливо слушал до этой минуты. — Ты же слышишь, Руда, что говорит пан доктор. Как я понял, если ты будешь так себя вести, то лишишь и себя, и государство изрядной суммы. Верно? — Он взглянул на доктора, тот утвердительно кивнул. — А я знаю, что и тебе и государству эти деньги нужны, — распалялся Вилем. — И я бы очень хотел услышать от тебя, зачем ты на самом деле хочешь ехать туда!

— Хочу поехать на могилу своего папы, — упрямо повторил Руда. Он уже отупел от усталости, и голос его звучал не так уверенно, как прежде.

— Послушайте, дорогой мой! Я приехал сюда, потому что мы сыты по горло этой возней! — резко заговорил доктор. — Дайте нам доверенность, и мы все уладим. — Он открыл портфель. — Вот. Достаточно подписать это, и все будет в порядке. А могилу мы для вас сфотографируем.

Руда несколько раз судорожно сглотнул, глядя куда-то в одну точку.

— Ну, тогда я ничего не хочу, — сказал он. Повернулся и вышел.

Адам дожидался на улице конца разговора. Повертевшись возле трактора, поднял капот и стал проверять свечи. Он уже покончил и с этим, когда гость из района вышел в сопровождении Вилема.

Потом они вместе с Вилемом смотрели, как доктор Фантазир с недовольным видом сел в «волгу» и включил мотор. Машина рывком тронулась с места, набрала скорость и в конце площади круто срезала поворот.

Адам видел, как Руда Доллар выбежал из комитета и, вместо того чтоб идти домой, направился на виноградник. Все было ясно, и Вилем мог ничего не объяснять. Но ему хотелось высказаться.

— Он все время твердит: хочу увидеть могилу отца. Ни черта не понимаю. Просто тронулся человек. Господи Иисусе, ведь это же нешуточные деньги! На них можно купить двенадцать машин. Может, он потому и, свихнулся…

— Вполне может быть, — согласился Адам. — Да это у них в роду. Ну, а что доктор?

— По-моему, он человек деловой, и ему осточертели все эти разговоры. Его на мякине не проведешь. Если Руда и дальше будет артачиться, он просто останется на бобах.

В эту минуту к ним подошел Михал. Он собирался делать обход хозяйства, когда увидел отъезжавший автомобиль.

— Какие-нибудь новости, Вилем? — спросил он.

— Приезжал пан доктор из прокуратуры, — поторопился ответить Адам, — Разговаривал с Рудой Долларом.

— Они все еще не хотят его пустить?

— Само собой. А вы бы пустили его, председатель?

Адам насторожился.

— Почему бы и нет? — ответил Михал просто. — Пускай себе едет за своими деньгами да и белый свет хоть немного посмотрит. Я бы с удовольствием отправился на такую экскурсию.

Наступило гнетущее молчание. На лице Адама отразилось удивление, даже возмущение. Его разум отказывался постичь рассуждения председателя. Строгое лицо Вилема застыло.

— За каким чертом ему туда ехать! Ведь он… Ведь он же палец о палец не ударил, чтобы заработать эти деньги, — негодующе возразил Адам. — Ему никогда и не снилось, что он их получит. Нет, я не завидую ему, но пусть бы он… — Адам задохнулся.

— Это его деньги, — спокойно разъяснил Михал. — Достаточно подсчитать, чего лишил семью старый Михалик. Ведь он ни разу даже гроша не послал детям. Думаю, что по сравнению с этим все его доллары — сущий пустяк. Насколько я помню, когда он уехал, Мария была еще в пеленках, Карелу исполнилось четыре года, а Руде — семь. Если бы отец содержал их, скажем, только до шестнадцати лет, то это будет — подождите — около тридцати семи лет. Не так ли? — Он с минуту считал в уме, шевеля губами. Потом глаза его округлились от удивления. — Получается около десяти долларов в месяц!

— Каких десять долларов? — спросил Адам.

— Ну, если бы он посылал десять долларов в месяц на каждого ребенка. А на любого другого ребенка у нас в Поречье даже тогда приходилось куда больше. Я уж не говорю о том, чего не купишь ни за какие деньги. Руда долго должен был содержать мать, — продолжал Михал. — Нет, Адам, я бы никогда не променял на эти доллары то, чего он был лишен. И если говорить начистоту, все это наследство — лишь незначительная мзда за то, чего Руда уже никогда не получит. Бог с ним, пускай себе едет за этими долларами.

Адам был в полнейшей растерянности. То, что говорил председатель, было слишком неожиданным, казалось ему непостижимым. Обо всем этом он до сих пор никогда не задумывался — такое просто не приходило ему в голову. В сущности, он был добрый человек, но ему трудно было согласиться — неужто председатель прав? Ему так не хотелось этого.

Он взглянул на Вилема — искал у него поддержки. Лицо у того после слов Михала стало еще строже.

— Да ведь никто не отнимает у него эти деньги, — возмутился Вилем. — Но пусть расходует их тут. Государство само все за него сделает, и Руда получит денежки готовенькими. Сэкономит на дороге, а у нашего государства будет больше твердой валюты, которая ему очень нужна. Ведь наша республика устроила для Руды такую жизнь в кооперативе, какая и не снилась старому Михалику, когда он уезжал отсюда из-за того, что не мог найти работы… А теперь, черт побери, каждый только и глядит, как бы урвать кусок пожирнее.

— Это верно, — сказал Адам с облегчением. — А что, если вдруг Руда останется там с этими деньгами?

— Ну что ты! У него же семья. Жена и две девочки.

— Подумаешь! У отца его тоже была семья, когда он уехал отсюда, — возразил Адам. — И в кармане у него не было ни гроша, А Руду там ждут двенадцать машин. Ну почему, скажи-ка, председатель, он так рвется туда?

Михал пожал плечами.

— Может, на него вдруг нашла блажь и он решил, раз уж такой случай ему выпал, попутешествовать. Или же у него в самом деле защемило сердце оттого, что он папашу своего почти не знал, и ему хочется теперь хоть могилу его увидеть. А может, все это переплелось…

— Нет, тут дело нечисто, — сказал Вилем. По его голосу чувствовалось, что он никогда не согласится с доводами Михала. — Бьюсь об заклад, у Руды что-то на уме…

— Я тоже так думаю, — поддержал его Адам. — На кладбище он годами не заглядывает. А там у него мать лежит, которая его вырастила.

— Насколько я знаю Руду, он наверняка вернется, — со вздохом закончил разговор Михал и отправился по своим делам.

Адам и Вилем молча проводили председателя взглядом.

— Вот видишь, — сказал немного погодя Вилем. — Михал никогда не был с нами и не будет, хоть он уже и член партии. И пусть даже кооперативные дела он ведет хорошо, а доверять ему нельзя. Чуть только возникнет какой политический вопрос — ну, скажем, как с этими долларами, — и сразу ясно, что он за птица. Мы все время должны смотреть в оба, как этот кучер правит лошадьми и куда катится воз, — чтоб дышло всегда торчало прямо вперед.

— Не люблю я эдаких людей, — заметил Адам. — Просто не выношу. Подумать только — такие деньжищи, а Руда… Нет, не понимаю я… Ведь он же знает, что мы не пустим его туда. Наверно, это его чертовски бесит!

— У нас тут с выборами работы по горло. Надо, чтобы самые лучшие, самые надежные люди заняли по праву свое место, и в это время… Черт! Мне бы их заботы! — сказал Вилем с презрением. — Иногда у меня даже нет уверенности, стоит ли стараться для таких типов… Да, я как раз собираюсь отправиться с учителем в Гаваю…

В ту же секунду оба — и Адам и Вилем — повернули головы: на другой стороне площади глухо прозвучал выстрел из дробовика. Похоже, что с чердака нового дома Рачека.

— Наверно, Войта пристрелил кошку, — предположил Адам.

Строительство дома исчерпало физические и душевные силы Войты Рачека. В последнее время он выглядел усталым и озабоченным. Трудности со строительными материалами, а также необходимость строгой экономии — с самого начала выяснилось, что новый дом обойдется куда дороже, чем рассчитывали Рачековы, — вызвали в жизни Войты неожиданные осложнения, о которых он ни сном ни духом не ведал и ведать не мог. Два года назад, когда они с женой взялись за строительство, Войта по уговору с лесником Смолаком «раздобыл» в лесу два воза бревен. Адам охотно привез их ему и помог сгрузить. Дело это было довольно деликатного свойства. Войта Рачек и не предполагал, какую ловушку он сам себе уготовил. Йожка Смолак повадился ходить к ним и так часто заглядывал на стройку, даже в отсутствие Войты, что в Поречье начались всякие пересуды. А у Анички, пани Рачековой, и в самом деле установились близкие отношения с Йожкой Смолаком. Войта охотно прогнал бы лесника подальше от своего дома, но сделка с ним связывала ему руки.

Всякий раз, едва только Войта уходил на работу или ехал в город доставать необходимые материалы: известь, скобы, цемент, трубы, разную арматуру или кровельный материал, как тут же под любым предлогом появлялся лесник. Кое-кто из поречан даже утверждал, что маленькая Марта как две капли воды похожа на постоянного гостя Рачековых, который тоже был женат и имел троих сыновей. Войта приходил в бешенство, он и сам вообще уже ни в чем не был уверен. Соседи судачили насчет их семейной жизни или же с насмешкой наблюдали за нею.

Большинство односельчан открыто возмущалось. Впрочем, было достаточно и таких, кто смотрел и на эти отношения с пониманием, причем симпатии их были на стороне пани Рачековой, которая в самый разгар строительной горячки, несмотря на тяжкий труд, просто цвела. Все зависит от того, какая у человека супружеская жизнь, насколько сильна его неутоленная жажда счастья, насколько удовлетворены его желания или же какие «грехи» он скрывает; от того, каково соотношение публично провозглашаемой порядочности и подлинных потребностей плоти и души; от того, считает ли человек семью своим прибежищем либо более или менее надежной крепостью, позволяющей время от времени предпринимать вылазки. На Войту Рачека все смотрели с презрением.

Незадолго до полудня Войта возвращался с поля; он сидел на тракторе рядом с Адамом и вдруг увидел, как из его сада выходит лесник. Сердце его сжалось. Он искоса бросил взгляд на Адама. Адам ничего не заметил, но Войте показалось, что его губы растянулись в ехидной ухмылке. Разговор, который они вели, внезапно прервался. Войте послышалось даже, будто Адам сказал: «Черт подери, как же ты теперь поступишь?»

Он знал, что уже давно пора принять решительные меры, но все никак не мог отважиться. Сначала надеялся, что ничего серьезного нет, хотя стал осторожно наблюдать за Аничкой. Сомнения не только не покидали его, а все нарастали. Войта пытался повернуть ход событий, пытался действовать то угрозами, то просьбами, но ничего не добился. Он наталкивался попеременно то на удивительную неуступчивость жены, то на ее изобретательность и такое милое обращение, что у него дух захватывало от радости. Войта чувствовал, как постепенно обессилевает от этой борьбы. Видел, что Аничка с каждым днем все больше отдаляется от него. Он говорил себе: «Ну, погоди же, я за тебя возьмусь». И мучился, отчаиваясь и злясь.

Адам остановил трактор. Войта слез и направился было к дому, но тут же передумал. Зашел в «Венок» и, хотя до обеда было еще далеко, выпил пива и стопку рома. Легче не стало — уголки его губ уныло опустились, пиво показалось выдохшимся.

Два дня назад он подметил, каким взглядом проводила Аничка лесника, когда тот проходил мимо их дома. Глаза у нее вспыхнули и раскрылись широко-широко — они сияли. Когда же она посмотрела на Войту, взгляд ее сразу стал холодным. Словно выключили рефлектор. В присутствии Смолака она вся сверилась женским счастьем, и это лишь отдаленно напоминало Войте прежние времена. Но так ни одна женщина никогда на него не смотрела. В минуты откровенности с самим собой и невеселых раздумий он со все большей досадой и жалостью к себе признавал, что должен казаться Аничке чем-то вроде травы-кислицы. И Войта хирел на глазах, окончательно теряя уверенность в себе. Нет, он должен положить этому конец! Хватит с него такой жизни!

Войта поднял глаза от кружки, ему почудилось, что у стойки раздался смех. И еще ему показалось, что вслед за этим кто-то громко произнес: «Ну и слабак же этот Войта Рачек!»

Он огляделся. Никто ничего не говорил, но кровь бросилась ему в голову. Он чувствовал, как она стучит в висках.

Войта выпил еще одну большую стопку рома и отправился домой.

Прошел по двору. Площадка возле нового дома была уже убрана и приведена в порядок, инструмент сложен у сарая. За домом, в саду, откуда только что выскользнул Смолак, спала в коляске Марта.

Он вошел в кухню. На плите варился обед. Аничка сидела за столом и перебирала для ужина горох, держа на коленях кастрюлю.

Войта огляделся.

Аничка улыбнулась ему. Сегодня опять был «ее день». Исполненная внутреннего удовлетворения и счастливого волнения, она всегда хорошела.

— Ты уже пришел? Обед будет готов через несколько минут, — сказала Аничка.

С чарующей невинностью она положила руки на стол; волосы ее были в беспорядке. Она еще не заметила, в каком настроении явился Войта. А у него участилось дыхание. Он мысленно представил себе, как эти руки минуту назад обнимали Смолака. Ярость его нарастала, и в то же время ему было невыразимо жаль себя.

— Ага. Ты же видишь, что я тут, — буркнул он.

Аничка насторожилась. Поглядела ему в лицо, чтобы знать, чего следует опасаться. Глаза у Войты были просто бешеные, но держался он неуверенно. Это несколько успокоило ее.

И прежде, еще до того, как она стала неверна Войте, Аничка вела себя осторожно, словно ступала по осколкам стекла. Она и тогда выжидающе наблюдала за ним, терзаемая страхом и угрызениями совести, хотя ничего особенного и не происходило. А потом Йожка словно околдовал ее. Аничку захватило, закружило, понесло. Иногда она пыталась размышлять над тем, что с ней творится, и не могла толком понять, почему так получилось. Ведь ее любовник вовсе не был ни красавцем, ни силачом. Но, видно, в нем было как раз то, что ей нужно. И, едва осознав это, она, как истинная женщина, стала принимать вещи такими, какие они есть. Она была необычайно изобретательна, и большей частью ей удавалось усыпить подозрительность Войты. Более того, она совершенно неожиданно нашла удачное и успокоительное логическое обоснование. Иногда она ловила себя на том, что беспричинно улыбается. «Вот удивительно, — думала она, — только теперь я поняла, что я — женщина. Наверное, потому, что узнала, что такое настоящий мужчина». До сих пор она и понятия об этом не имела. В ней жила смутная, но жадная потребность отдаться до конца, а с беднягой Войтой у нее ничего не получалось: он просто не был создан для этого. И все же она по-своему любила его; Марта и в самом деле была его дочерью. Аничка воспринимала его как отца или как брата. Поэтому иногда даже удивлялась, почему, собственно, Войта бранит ее и угрожает ей. Ведь если у нее хорошее настроение, это и для него лучше: в доме тогда радостно и покойно. Войта должен быть ей только благодарен за это. Иной раз она, бывало, даже нежно приласкает его, поцелует в губы. Порой, когда Войта оскорбит ее, когда он груб и неблагодарен или же, наоборот, когда ей очень хорошо, а то и просто когда ей случалось выпить вишневки, она забавлялась, представляя себе, что было бы, если бы Йожка пришел с букетом и попросил у Войты ее руки. Бедняжка Войта! В такие минуты Аничка обычно тихонько подкрадывалась к нему, гладила, обнимала его, была к нему особенно ласкова и внимательна. Так она избавлялась от угрызений совести, которые временами все же мучили ее.

— У тебя опять был этот кобель? — спросил Войта. — Этот надушенный кобель? — Смолак всегда носил белые, хорошо отутюженные рубашки, и поэтому Войта в последнее время — вообще-то чистоплотный и аккуратный — злился, когда Аничка давала ему свежевыстиранную рубашку. Ему хотелось теперь ходить грязным и оборванным. — Хватит с меня! — закричал он. — Или ты прекратишь свои шашни, или я тебя выгоню. Но запомни, развод будет по твоей вине!

Аничка на момент застыла, удивленно глядя на него. Потом провела кончиком языка по пересохшим вдруг губам и тихо ответила.

— Как хочешь… — Она вздохнула, словно с сожалением. — Но дети и полдома мои.

Ошеломленный таким ответом, Войта впился в нее взглядом.

— Что?! — крикнул он в бешенстве. Он-то ожидал, что она испугается угрозы. Лицо его побагровело.

— Как хочешь, — решительнее повторила Аничка, испытующе глядя ему в глаза.

— Ну хорошо! — еще громче крикнул Войта. — Хорошо же! — почти взвизгнул он.

Повернулся и выскочил в прихожую, хлопнув дверью.

На минуту он в растерянности остановился, как бы ослепнув от ярости. Потом поднял голову, и на глаза ему попалось охотничье ружье, висевшее на стене. Он постоял, поочередно глядя то на ружье, то на дверь кухни. Нащупал на полке шкафа патрон и сорвал ружье с гвоздя. Зарядил его. Еще раз взглянул на дверь и снова задумался: палец на спусковом крючке дрожал.

Раздался выстрел. Грохот его, усиленный тем, что все двери в прихожей были закрыты, обрушился на Войту и оглушил его. Он упал на холодный пол. Лежал и ждал, когда к нему прибежит Аничка.

Ему почудилось, что в кухне началось какое-то беспорядочное движение, слышались быстрые, торопливые шаги. Но вскоре он понял, что там ничего не происходит — просто в висках у него стучит кровь. Дверь в кухню оставалась по-прежнему закрытой.

Еще с минуту он лежал без движения, осыпанный штукатуркой, отлетевшей с потолка.

Ждал.

Нет. Никаких шагов, никто не спешил к нему. В возбуждении он даже, казалось, слышал, как падают в кастрюлю горошины.

Войта поднялся, полный отчаяния, и, распахнув дверь, ворвался в кухню.

Аничка по-прежнему сидела, положив руки на стол и закусив губы.

— Шлюха ты, поганая шлюха! — голос его срывался на визг. Он был вне себя от ярости.

— Ну, чего тебе от меня надо? — спросила она со вздохом.

— Чего?! Эх, ты. Подлая ты баба! — снова завизжал он. — Если б я застрелился, тебе было бы все равно.

Войта угрожающе наклонился к ней; он стоял так близко, что она чувствовала на своем лице его дыхание.

— Ты — да чтоб застрелился?! — сказала она пренебрежительно.

Взгляд ее широко раскрытых глаз обжег Войту. В них было столько презрения, что он даже вздрогнул. Хотел ударить ее, но этот взгляд будто парализовал Войту. Он трясся как в лихорадке.

— Дрянь! — просипел он. — Ну и дрянь же ты!

Он вырвал у нее кастрюлю и швырнул ее на пол. Горох рассыпался по кухне. Аничка поднялась со стула.

— Войта, — вдруг тихо проговорила она. — Войта, ступай и убери ружье, пока сюда никто не пришел.

Как побитая собака, униженный, оскорбленный, Войта, пошатываясь, вышел во двор. Сел на чурбан и закурил, жадно затягиваясь. Долго тупо смотрел перед собой. Потом поднялся. Побрел в прихожую, достал веник и подмел штукатурку, выщербленную дробью. Повесил ружье на стену и хлопнул входной дверью.

Он опять отправился в «Венок».

С приходом весны работы у Михала стало невпроворот. Едва кончилось прореживание и обрезка виноградных лоз, как настало время сеять яровые и готовить землю для посадки овощей. В парниках буйно росла рассада. Михал постоянно был в движении — все хозяйство он держал под своим контролем. Никто не знал, где и когда он появится. Создавалось впечатление, что председатель вездесущ. Каждому казалось, что Михал стоит у него за спиной. Но как раз тогда, когда всюду кипела работа, Михалу пришлось уехать на три дня.

Он получил телеграмму с завода, который по заказу кооператива уже давно должен был изготовить для них дождевальную установку. Телеграмма извещала, что работа над нею началась, но в чертежах — их Михал послал еще год назад — что-то неясно. Завод был около Брно, Михалу предстояли две пересадки, и на дорогу в один конец нужен был почти целый день. Но он обязательно должен был съездить, чтобы не пропали плоды их труда за целый год: уже первые засушливые дни в мае могли затормозить рост рассады, а то и погубить ее. Он знал: чтобы экспедиция его была успешной и на заводе поторопились с выполнением заказа, нужно прихватить с собой две бутылки водки и срочно выехать.

Такие деловые поездки невозможно планировать. Михалу часто приходилось предпринимать их, как только в этом возникала необходимость. Впрочем, на этот раз он уезжал с большой неохотой — ведь именно в те дни, когда, его не будет, в Поречье состоится первое предвыборное собрание. Но отложить поездку он не мог.

После разговора с Вилемом и Адамом на площади возле комитета — это было за день до отъезда — он пошел взглянуть на парники. Там он немного поковырялся в глине, измеряя и сравнивая корешки и высоту рассады. Потом прошелся по хозяйственному двору и заглянул в коровник. А оттуда через поле направился к виноградникам.

Он шел не слишком быстро — скорее, брел. Временами останавливался и вдыхал влажный теплый воздух. Вдоль всего берега, между дорогой и виноградником, цвели черешни. Молодые, острые, как лезвия, травинки пробивались из влажной, распаренной земли, устремляясь к солнцу. Воздух густо напитался запахом земли, корней, истлевшей листвы и свежих соков, пробужденных весной к новой жизни, сладким ароматом цветов, усыпавших ветви черешен, горьковатым запахом цветочной пыльцы. Михал засмотрелся на деревья. Окружавший его мир казался сейчас таким спокойным и приветливым.

Но в то же время на каждом шагу ощущалось неукротимое буйство весны, стремление к размножению, продолжению рода. Широко раскрывшиеся цветы обнажили тугие липкие рыльца пестиков и трепетные тычинки. Они манили и звали носящихся вокруг насекомых своим ароматом, своими видными издалека ослепительно белыми венчиками, резко выделяющимися на фоне коричневатой и зеленой листвы. При каждом дуновении ветерка они нетерпеливо рассыпали пыльцу, которая желтоватой мглой повисала в воздухе. Ненасытные, сладострастно выпяченные рыльца улавливали пыльцу и жадно поглощали ее. И едва только удовлетворялась потребность в оплодотворении, как аромат у цветка исчезал. Ослепительно белые, маняще прекрасные лепестки увядали и опадали, покрывая землю, а тем временем распускались новые бутоны. Новые тычинки и новые пестики продирались в мир размножения. В кронах деревьев — среди гудящих насекомых, добывающих пищу для будущего поколения, — ожили старые птичьи гнезда. Самцы вились в воздухе, заливистыми трелями выражая самочкам свое любовное томление, а потом стремительно опускались вниз. Воздух звенел от щебета, чириканья, свиста. На защищенном от ветра склоне, где было тепло и тихо, нетерпеливо пробивались к солнцу первые, пока еще не раскрывшиеся бутоны терновника.

Михал снова остановился; к нему вернулось привычное весеннее тревожное чувство. Сильнее всего он ощущал его, когда начинал таять и пропитывался водой снег, а по речке шел лед, когда он вдыхал запах влажной земли, еще холодный сырой воздух, а на берегах Души краснели налитые свежим соком кусты краснотала. Но при взгляде на цветущий терновник Михала почему-то всегда охватывало странное волнение. Он долго не мог найти объяснения, отчего обыкновенный цветущий куст терна пробуждает в нем такое глубокое беспокойство. И вдруг ему показалось, что он докопался до истины. Михал даже вздрогнул, когда эта мысль пришла ему в голову. Наверно, это была чушь, но он никак не мог ее выбить из головы — он высчитал, что именно в такую пору он и был зачат. В юности он несколько раз с трудом удерживался, чтобы не спросить об этом родителей. Однажды, еще до женитьбы, он поделился этими мыслями с Катариной. Они лежали в нагретой траве, словно в гнездышке, и их переполняло чувство радостного, пьянящего томления. Катарина смеялась — смеялась у самого его лица, глаза ее до краев были полны любви. Михалу показалось, что он и сейчас слышит, как она, смеясь, говорит: «И дурашка же ты, Михал! Знаешь, сколько есть мест, про которые я могла бы думать, что меня там зачали?»

Улыбнувшись, Михал зашагал дальше. Под Горкой он встретил на тропинке цыганочку Эву — школьницу лет четырнадцати. У нее было восемь братьев и сестер — вот сколько детей успела произвести на свет ее мать, тоже Эва, которую много лет назад Михал застиг на винограднике, когда поджидал Катарину.

Эва шла со стороны села; на ней было нарядное платье из силона с серебристой нитью, шею обвивали ярко-красные бусы. Она несла две матерчатые сумки. В одной закудахтала курица, и тотчас из другой тоже послышалось хлопанье крыльев. Увидев белую шею птицы, Михал понял, что она с кооперативной фермы.

Девушка нисколько не смутилась — кур она купила на ферме и несла их, счастливая и гордая. У нее и впрямь был необычный вид, интересно, с чего это она так вырядилась.

— Ты смотри, до чего же идет тебе это платье! — сказал он.

Эва поздоровалась.

— Как будете готовить курицу? С красным перцем?

— Да, — с готовностью ответила она.

У нее был приятный голосок, во время всяких торжеств она пела в детском хоре.

Михал улыбнулся ей. Эва ответила ему спокойной, сияющей улыбкой, кокетливо тряхнула головкой и гордо зашагала дальше. Она направлялась в Гаваю.

Он недоуменно поглядел ей вслед. «Что это с ней? С какой радостью повстречалась она на своем пути?» — подумал он. Девочка, казалось, несла свое счастье, как знамя.

Ему стало вдруг немножко грустно при мысли, что так быстро летит время. Оба его сына уже покинули дом. Владя был в армии. Павел, второй сын, учился в техникуме в Братиславе. А ему самому стукнуло сорок три. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, так сказать, все ее корешки. И хотя иногда за эти годы довелось попробовать на вкус и запах разные корешки, но со времен безрассудной, немного взбалмошной молодости кое-что, конечно, изменилось. Правда, он и сейчас еще полон сил и не имеет никаких оснований испытывать мировую скорбь. И все же сердце у него больно сжалось.

Добравшись до старого виноградника, он увидел между рядами лоз Руду Доллара и остановился.

— К тебе приезжали?

Руда кивнул. Он не проявил особой радости при виде председателя. После разговора с доктором Фантазиром Руда пошел на новый виноградник, где сейчас кипела работа, но потом удрал на старый, чтоб быть подальше от людей, и укрылся среди виноградных лоз. С понурым видом он рыхлил землю тяпкой. Его переполняли заботы и тревога.

Руда показался Михалу еще более тощим, чем обычно; его заплатанные, забрызганные соком молодых виноградных лоз и вином штаны, казалось, вот-вот свалятся.

— Ты все еще хочешь туда ехать? — спросил Михал.

— Хочу, — ответил Руда.

— Гм! — Лицо Михала выражало интерес и участие. — Слушай, Руда, мне хотелось бы знать правду: почему, собственно, ты так рвешься туда? Ты можешь мне сказать?

Руда почувствовал на себе испытующий и в то же время полный внимания взгляд председателя. Он долго молчал, глядя вниз, на равнину, которую извилистой дугой окаймляла Душа, потом мельком посмотрел на председателя.

— Почему? Но… Ладно, тебе я, так и быть, скажу.

Он невольно оглянулся. Они были на винограднике одни.

— Коли уж мне привалило такое счастье, то надо не зевать, чтобы от этого наследства было как можно больше проку. Ведь мне все равно придется уплатить государству налог с наследства в долларах. В долларах будет и все то, что я привезу в наличности, а мне дадут за них кронами, так чего же еще им надо?

Михал недоумевающе смотрел на него.

— Но если я туда поеду и получу наследство сам, — продолжал Руда, — то по американским законам мне разрешается послать что-нибудь в виде подарка. За это не надо платить ни пошлины, ни налога. Из моего наследства, по их законам, я могу послать ровно две тысячи долларов. Вот я и послал бы каждой дочке по тысяче, и у каждой была бы машина. Я же говорю, что все доллары и так придут сюда.

Михал оторопел. Он на мгновение даже утратил дар речи и не знал, смеяться ему или обругать Руду.

— Та-ак, — весело протянул он.

— Мне написал сосед отца, который родом из Мочаран. Так посоветовал адвокат. У меня есть это письмо.

Руда выжидательно, с опаской смотрел на председателя. Он рассказал ему это потому, что его тяготила тайна, которую он до сих пор не доверил никому, а ему ужасно хотелось снять камень с сердца. Никогда бы и ни с кем он не поделился, если бы не сегодняшний приезд работника районной прокуратуры и разговор с ним, который буквально подкосил его: теперь у Руды уже не было прежней уверенности. Но он знал, что Михалу довериться можно.

Губы Михала растянулись в улыбке.

— Так вот оно что! — воскликнул он. — Значит, вот почему ты рвешься на могилу отца…

— Нет, нет, и это тоже! — горячо возразил Руда. — Я и туда загляну. Только, — голос у негр сорвался, — теперь я побаиваюсь, как бы у меня все не уплыло из рук. — Он не отводил глаз от лица председателя.

Михал задумался, на лбу его прорезалась морщинка.

— А ты, оказывается, вовсе не простак, Руда! — сказал он тепло. — Знаешь, мне кажется, ты прав. Потому что… — Он запнулся: ему показалось, что на него в эту минуту хмуро смотрит Вилем, он даже видел его пристальный, испытующий взгляд. Михал вздохнул. — Видишь ли, государство, безусловно, делает для нас много, очень много. Но пока некоторые из тех, что сидят наверху, будут латать государственный карман такими доходами, они меньше станут ломать голову над тем, чтобы собственное хозяйство велось как надо. Это будет тормозить дело, вместо того чтобы заставить их навести порядок на производстве и в планировании. Так им легче — заделывают всякие дыры и прорехи, вместо того чтобы предпринимать что-то существенное. Разве не так?

Руда уставился на него.

То, о чем говорил председатель, ему никогда и в голову не приходило, Он знал лишь одно — ему нужно получить как можно больше долларов, и все. Его общественное сознание было не столь высоко, а знания законов развития общества не столь уж глубоки. В политике он не разбирался. Единственное, что он твердо усвоил, было то, что они все будут жить лучше, если в кооперативе будут хорошие виноградники и вина. Остальное его не заботило. Но Руда не был хапугой, нет. Просто он никак не мог взять в толк, почему нельзя съездить в Штаты за долларами, которые принадлежат ему по праву.

Теперь, послушав председателя, он почувствовал, как внутреннее напряжение, томившее его, ослабло, и вздохнул с облегчением. Но в то же время им овладело какое-то неприятное чувство — будто он замешан во что-то такое, о чем никогда не думал и с чем не хотел бы иметь ничего общего.

— Так я… я ведь и эти две тысячи долларов пошлю сюда, — сказал он.

— Я знаю, Руда, — успокоил его Михал. — Вот и поезжай за ними. Желаю тебе получить их.

У Руды загорелись глаза. Его переполняло чувство благодарности и симпатии к председателю, которого он и без того всегда уважал, ведь он, как и большинство поречан, и в кооператив вступил лишь тогда, когда Михал решил взять хозяйство в свои руки. И сейчас, хотя он знал, что председатель ничем не может ему помочь, его согревало сознание, что он не одинок, что Михал одобряет его замысел.

— Тебе надо еще чуточку продержаться, — улыбаясь, заметил Михал. — Думаю, что немного погодя тебе на блюдечке принесут этот самый заграничный паспорт. Те — там, наверху, в министерстве… словом, у нас не хватает твердой валюты, и они не захотят потерять даже эти доллары. Как я понимаю, тебе нечего опасаться.

Вилем и учитель Альбин Шлапка по полевой тропке, а затем вдоль виноградников дошли до старого русла Души, изгибавшегося дугой. Здесь, в долине, на берегу, заросшем буйным кустарником и травой, в почтительном и в то же время приятном отдалении от Поречья и его жителей, жался и вместе с тем жил своей гордой цыганской жизнью поселок Гавая. В нем была одна-единственная узкая улочка и небольшая площадь, служившая одновременно парламентом, площадкой для игр, детскими яслями, местом отдыха, полем сражения и летней кухней — с весны до осени здесь обычно все стряпали под открытым небом.

Над улицей и площадью, где царило фантастическое смешение красок и запахов, проплывал приносимый откуда-то ветром запах тухлятины. Хибарки, тесно жавшиеся друг к другу, отличались одна от другой — они были сооружены из различных материалов. Дерево, необожженный кирпич, жесть, глина, толь, солома, изредка черепица — все это создавало удивительное смешение легкости и тяжеловесности. Жизнь тут шла в совершенно ином ритме, чем в Поречье. Гавая гордилась мощным размахом рождаемости. Если бы во всей республике был достигнут такой уровень, то перед нею скоро встали бы большие трудности.

На одной-единственной улице Гаваи жило столько братьев и сестер, дядюшек и тетушек, родных, двоюродных, троюродных, что разобраться во всей этой пестрой картине можно было лишь при выплате государственных пособий на детей. Пособия эти, правда, выдавались, как правило, лишь работающему кормильцу семьи, однако жители поселка ухитрялись получать их даже тогда, когда работающих в семье не было. Сколько детей в Гавае, установить было трудно: детей ведь можно и одалживать! Если вдруг на какое-то время исчезали родители или не удавалось установить отцовство, официальные данные о количестве детей в поселке колебались.

Гавая, в которой родилось и выросло уже не одно поколение цыган, по традиции поставляла музыкантов, воришек, лодырей и вечных странников. Те, кто уходил в города, становились большей частью мусорщиками, разносчиками угля, чернорабочими коммунальных служб, подсобными рабочими на стройках. Женское население Гаваи — если источником пропитания для него не служило материнство, — поставляло прорицательниц, гадалок и весьма кратковременных подсобных работниц в буфетах и ресторанах. Впрочем, те, кто покидал Гаваю, через некоторое время обычно возвращались обратно. Каждый уголок здесь дышал теплотой и интимностью, совершенно недоступной пониманию людей со стороны. Такой манящей, что, когда, например, год назад Франтишек Ковач получил квартиру в Павловицах, вся его семья изо дня в день возвращалась ночевать в Гаваю. Пятеро детей Ковача не могли уснуть в тишине холодных стен нового дома — их охватывало щемящее чувство одиночества и пустоты, от которого разрывалось сердце.

На площади Вилем и учитель остановились. Ватага детей, гонявшихся за козой, которая паслась на берегу, несколько мужчин с сигаретами в зубах, сидевших на двух рваных соломенных матрацах, и кучка женщин, собравшихся вокруг куска брезента, на котором сушились цветы мать-и-мачехи и земляничный лист, сразу же утратили беззаботность. Официальные лица из Поречья появлялись здесь крайне редко и почти исключительно с целью привлечения к ответственности, а скорее — с повторной угрозой сделать это. (Обычно провинившихся вызывали в комитет или же решали подобные дела в дни выплаты подобия на детей, когда явка была стопроцентной.) Наиболее частой причиной для таких посещений был тот простой факт, что понятие общественной, или общей, собственности давно укоренилось у обитателей, поселка и они по мере возможности последовательно исходили из этого в своей практике. Узкие тропки, утоптанные и твердые, как камень, лучеобразно разбегались во все стороны; будто ручейки, вились они по полям, направляясь к садам и виноградникам кооператива. Окрестности были прочерчены ими, словно каналами оросительной системы, по которым вожделенная влага притекала в испытывающий вечно неутоленную жажду поселок. Эти каналы были неистребимы; они с легкостью преодолевали все препятствия и даже после глубокой вспашки сразу же вновь пролегали на полях.

Вилем огляделся по сторонам.

Все вокруг выжидающе, даже враждебно умолкло. Над Гаваей физически ощутимо повис в воздухе тревожный вопрос. В это время года, когда еще так далеко было до сбора урожая, множество ворот, ведущих к искушению и греху, было закрыто.

В эту минуту в конце улочки появилась Эва. Она возвращалась из Поречья по одной из утоптанных тропинок. Шла она, сияя, как солнечный луч, поглощенная своими мыслями, не обращая внимания на возню кур в сумках.

Эва шла, гордо подняв голову. Судя по всему, у нее была для этого серьезная причина: она казалась себе гораздо более значительной, чем обычно. Словно, кроме сумок, несла с собой все, что нужно для жизни и счастья.

— Эва! — окликнул ее учитель.

Она удивленно остановилась. Поглощенная собой, она даже не обратила внимания на пришельцев.

— Позови Керекеша, — сказал учитель.

Эва бросилась было выполнять приказание, но тут в разговор вмешался Вилем.

— Что это у вас готовится? — спросил он, глядя на сумки.

— У нее будет свадьба, — выпалил мальчишка, который вертелся возле них.

Альбин задохнулся.

— Эва, — прохрипел он. — Эва!

Она была его ученицей, ходила в шестой класс и этой весной должна была окончить школу.

Эва оцепенела. Сумки в ее руках вдруг отяжелели.

— Подойди ко мне! Я не дам тебе свидетельства, — сказал учитель строго, — если…

— Но мы… мы записываться еще не пойдем, — вырвалось у Эвы; она слегка заикалась.

Потом повернулась и, скользнув, как ласка, скрылась за домами.

— Эва!

Она исчезла.

— Это правда? — спросил учитель проболтавшегося мальчишку.

— Не знаю, — угрюмо ответил тот.

— Ты тоже ничего не знаешь? — спросил Альбин у другого мальчишки, который подошел к ним вместе со своими приятелями. Они не знали, о чем идет речь. Тот, к кому обратился учитель, заметил, что в сумках, которые несла Эва, что-то шевелилось; ему даже показалось, что он видел куриный клюв, и, так как он не знал, где Эва раздобыла содержимое своих сумок, на всякий случай он решил молчать.

— Ну, так что, Штепан? — снова спросил учитель.

Штепан не отвечал. Он был застигнут врасплох — словно у доски. В горле у него застрял комок. Он рассудил, что самое лучшее сейчас сделать вид, что ничего не знаешь, и стоял с растерянно-глуповатым видом, будто потерял дар речи. Если бы Альбин не знал Штепана и не слышал, как тот вопит на переменах, если он случайно появлялся в школе, то мог подумать, что Штепан нем как рыба.

— Правда, что Эва выходит замуж? — спросил учитель.

Вопрос удивил Штепана. И сразу избавил его от всех страхов и опасений. Он с облегчением вздохнул и даже улыбнулся.

— Она уже месяц живет у Червеняков, — сказал он. — Она уже живет там… у них. — Он не понимал, почему учитель спрашивает об этом.

Альбин обратился к Вилему:

— Ты слышишь?

— Да… Стоит войти сюда, как сразу же на что-нибудь наткнешься, — заметил Вилем.

— Я не дам ей свидетельства, — сказал Альбин.

Вилем небрежно махнул рукой, намекая на бессмысленность подобных действий.

— Хотел бы я знать, как ты хочешь воспрепятствовать им, если они не собираются расписываться. Ведь не будет же Густа караулить ее. Тут они рано начинают беситься.

Учитель беспомощно вздохнул.

В эту минуту из хибарки, в оконце которой висело что-то отдаленно напоминавшее занавеску, вышел заспанный, растрепанный цыган в расстегнутой рубахе, в замызганных брюках и неторопливо направился к ним.

— Слушай, Керекеш, — сразу по-деловому обратился к нему Вилем, — нам надо обмозговать два дела.

Цыган беспокойно посмотрел на них и беглым взглядом окинул площадь. Он взвешивал обстоятельства.

— Так вот… ты, наверно, знаешь, скоро будут выборы, — продолжал Вилем. — И мы хотели бы…

— Выборы? — настороженно протянул Керекеш. Но спустя несколько секунд лицо его прояснилось. Он улыбнулся.

Втроем они направились к старому руслу реки, заросшему травой и ивняком; там, усевшись на камнях и удобно вытянув ноги, они долго говорили.

Перевод Л. ВАСИЛЬЕВОЙ.