Святой Михал

III. ИДЕЯ

Похмелье прошло, Вилем был трезв, но выглядел озабоченным, задумчивым, Постепенно и это прошло — он обрел уверенность.

В Поречье снова наступили будни. Пора молодого вина миновала, оно созрело. Начинались скучные времена. Основные хозяйственные работы были закончены. Утренние заморозки день ото дня крепчали. Большая часть кооперативных тракторов и упряжек возила лес для Лесного управления.

Однажды Вилем после полудня проходил по площади. Неподалеку от «Венка» стояли два трактора с прицепами, груженными тяжелыми буковыми бревнами. Трактористы по дороге на лесопилку заскочили пообедать. Тишину сельской площади нарушал только Войта Рачек — возле кучи песка и битого кирпича он обтесывал на колоде балку. Завидев Вилема, он прекратил работу.

В другой раз Вилем наверняка огляделся бы по сторонам — нет ли где поблизости Йожки Смолака — и остановился бы перекинуться с Войтой словом-другим, спросил бы: «Ну, как дела?» Но сейчас он безучастно прошел мимо. У него были свои заботы. Он знал, что не имеет права терять времени.

Энергично шагая, он пересек площадь, миновал белый сельский храм. Перейдя дорогу, ведущую на виноградники, свернул в проулок, ведущий к дому священника. У калитки ему повстречалась пани Маркова. Она собиралась уходить.

У Павла Марко, духовного пастыря подавляющего большинства поречан, было удивительное прошлое. Когда-то он работал продавцом в магазине тканей в Прешове. Отмерял шелка, поплин, мадаполам на пододеяльники, бархатные ленточки и пользовавшийся самым большим спросом ситец. Но в самом начале пятидесятых годов произошло памятное событие — униатская церковь в Чехословакии приняла решение присоединиться к православной. В ту пору государственная власть вела борьбу с католическим клиром, слишком уж преданным Ватикану, и искала более верного союзника среди духовенства. Но часть растерявшихся униатских священников после этого решения трусливо покинула свою паству. В одно прекрасное утро верующие проснулись уже как прихожане другой церкви, и к тому же без пастырей. Их охватила паника, и католики, пользуясь этим, старались наловить в мутной воде побольше рыбки. Возникла опасность, что первоначально благое намерение приведет к противоположному результату. На помощь православной церкви пришли, однако, представители власти. Они решили послать ей подкрепление. Вот тогда-то областной комитет партии вызвал несколько десятков человек, в том числе и Марко, и настоял на том, чтоб они стали служителями церкви. Так после долгих и мучительных уговоров стал священником и Марко. Сперва это ему действительно претила, потому что он всегда проявлял полное равнодушие к религии. Но, поскольку Марко был дисциплинированным и преданным партийцем, он все же согласился и поехал на специальные курсы, где обучался несколько недель. А затем в один прекрасный день появился со своей женой в Поречье, поселился в опустевшем доме приходского священника и принялся выполнять его обязанности. Так нежданно-негаданно изменилась вся жизнь Павла Марко. Покорность, с какой он принял эту перемену, примерное усердие, с каким он выполнял свой долг, делали Марко близким образу тех святых, о которых рассказывалось в «Житиях». Злые языки не раз перемывали ему косточки — в Поречье жили ведь и безнравственные безбожники-атеисты, и католики. Последних, к счастью, в селе было немного: ведь им приходилось ходить по шоссе или по проселочной дороге за четыре километра в мочаранский костел.

Мягкая, теплая улыбка Марко почти мгновенно вызывала доверие; его серо-голубые глаза всегда были полны понимания. Он прочувственно дарил прихожанам утешение божьим словом во время проповедей и праздничных обрядов, на крестинах, именинах и во время таких печальных событий, как похороны. В любое время он охотно навещал больных. Его сочный, мелодичный голос способен был обличающе греметь, а вслед за тем мог звучать тихо и проникновенно. На свадьбах, крестинах и в других подобных случаях, когда гостеприимные прихожане стараются блеснуть своей кухней и запасами кладовой, Марко был неизменно веселым, жизнерадостным сотрапезником. Благодаря этим качествам ему быстро удалось преодолеть сдержанность, с которой его приняли вначале прихожане, а также избежать различных ловушек и обид. Совершенно неожиданно он добился в Поречье больших успехов. Время от времени на его проповеди, особенно в большие праздники, являлись даже заблудшие души из Мочаран. Со дня его приезда в село прошло лишь несколько лет, а всем уже казалось, что Марко живет здесь с незапамятных времен, с самого своего рождения. За эти несколько лет Марко успел основательно отремонтировать храм, так что дом господень ослепительно сверкал на солнце белизной, да и внутри его царили благолепие, порядок и чистота. Он внес кое-что новое, может быть, и незначительное, но заметное в благоустройство приходского дома — двор у него понемногу, но постоянно пополнялся домашней птицей; он держал голубей и развел пчел; расчистил и тщательно обработал большой сад, примыкавший к дому. За несколько лет Марко, можно сказать, обзавелся всем, что только было нужно ему для жизни и полного довольства. Казалось, жить бы ему да жить здесь долго и счастливо, как вдруг произошло событие, которое выбило его на какое-то время из колеи и внесло смятение в его душу.

Однажды Марко ни с того ни с сего снова вызвали в Прешов, в областной комитет. Развернулась борьба против религиозного мракобесия, и ему вдруг пришлось решать, где, собственно, его место. Пожалуй, никогда и ничто еще не приводило его в такую растерянность. Он решительно не понимал, да так и не понял, почему одни и те же люди послали его, чтобы он служил Делу как пастырь духовный, а потом вдруг стали отвращать его от этого. Марко встал на дыбы. Вполне довольный своей жизнью в Поречье, благодарный прихожанам за их привязанность, он решил остаться там. Разошелся с товарищами по партии он, правда, по-хорошему — пообещал впредь оказывать им всяческое содействие и сотрудничать с властями. С той поры, однако, на него время от времени находила странная тревога — он будто утратил в чем-то уверенность. Возможно, его одолевали угрызения совести и он сожалел о своем решении или, может быть, его угнетало моральное обязательство избегать по мере возможности каких бы то ни было столкновений со светскими учреждениями. В те минуты, когда его мучила совесть, он старался держаться в тени и во всем проявлял большую осторожность.

Впрочем, в последнее время в Поречье, к счастью, ничего особенного не происходило, урожаи были хорошие, и жизнь членов кооператива становилась все лучше и лучше. Марко располнел, округлился, отрастил брюшко и ходил вразвалку.

Он как раз обедал, когда кто-то постучался; открылась дверь, и вошел Вилем.

Марко испуганно вскинул брови. Обычно Вилем не заходил к нему домой. Когда нужно было что-либо обсудить, они встречались в национальном комитете. Значит, случилось что-то чрезвычайное. Священник вопрошающе глядел на Вилема. Незаметно отодвинув тарелку, кивком пригласил его сесть.

— Да вы ешьте, — просто, на удивление дружеским тоном сказал Вилем. Он до малейших подробностей знал прошлое Марко и, не скрывая, смотрел на него свысока. Но сегодня Вилем даже улыбался. — Времени у меня достаточно, я подожду. И принесла же меня нелегкая именно сейчас, ну что бы мне прийти чуточку позже.

Марко помедлил. Потом несколько неуверенно, сделав жест, который мог означать извинение, принялся за еду. Это давало ему возможность подумать, и он лихорадочно стал перебирать в уме все события последнего времени. Тщетно, однако, ломал он голову над тем, что же могло заставить Вилема прийти к нему. Указав взглядом на тарелки, он пояснил:

— Пятница…

Отрезая кусочки запеченного в тесте сыра, Марко заедал их картофельным пюре. Впрочем, иногда он и в постный день позволял себе полакомиться и вообще поесть основательно — это он любил.

— Понятно, — кивнул Вилем. — Мальчишкой я прислуживал в храме при богослужениях, так что хорошо помню все посты.

— В самом деле? — Марко принужденно улыбнулся.

— Ну а как же. Перед рождеством пост длился всегда шесть недель, а перед пасхой — семь. Потом еще четыре недели перед Петром и Павлом и две — перед успением богородицы. В остальное время пост соблюдали каждый понедельник, среду и пятницу. Да, чуть не забыл — постились еще перед такими праздниками, как, скажем, усекновение главы Иоанна Предтечи и воздвижение креста господня — это тот день, когда, кажется, нашелся крест, на котором был распят Христос. Выходит… — Вилем перевел дух, — мы с Адамом как-то подсчитали. Выходит, что в году постных дней больше двухсот тридцати. Адам просто не хотел этому верить, но я-то все помню очень хорошо. В те дни нельзя было есть ни мяса, ни сала, ни молока, ну и, конечно, яиц. Пищу заправляли только подсолнечным маслом или маргарином. Вообще-то по правилам даже и маргарин нельзя есть, да на него пан епископ снял запрет, У католиков с этим было полегче, — заключил Вилем, — они не соблюдали столько постов. Достаточно было лишь в среду и пятницу не есть мясо и сало.

Марко по-прежнему держался настороженно. Он слушал и пытался уловить в том, что говорил Вилем, объяснение причины его визита. Создалось впечатление, что тот явился исключительно ради дружеской беседы.

— Знаете, нас в доме было шестеро, — ударился вдруг в воспоминания Вилем. — Однажды, когда мы в постный день ели кукурузную кашу с грушевым взваром, сестренка примчалась домой голодная и схватила ложку, не вымытую после молока. Так потом ей пришлось исповедоваться даже в этом грехе. Карой за смертный грех был ад, за простой грех — только чистилище.

— Ну, теперь с этим не так строго, — напомнил Марко. — Церковь стала снисходительней, а бог милостивее к нам.

В глазах Вилема, казалось, сверкнуло удовлетворение.

— Гм, так вы прислуживали при богослужениях, — заметил Марко, вновь насторожившись. — А я и не знал…

— Ну как же! Да ведь такая религия, как наша, черт возьми, была придумана будто нарочно для одних только бедняков.

Марко отодвинул тарелку. Он выжидал.

— Что ж, теперь можно перейти к делу. — Вилем откашлялся. — А дело, значит, вот какое. Словом, оно касается старой развалины на площади. Трактористы, да и шоферы, которые возят нам товары в сельмаг и пиво для «Венка», стали жаловаться, что эта развалюха мешает им разворачиваться. Тут, мол, и до беды недолго. Вот я и подумал — надо нам обмозговать это и что-то решить.

— Вы имеете в виду крест на площади? — неуверенно осведомился Марко после минутной паузы. Но ему уже стало ясно, зачем пришел Вилем.

— Ага! Тем более что особенно он мешает теперь, зимой, когда снова начинают возить лес, а на дороге то и дело чертов гололед. — Вилем говорил с таким видом, словно и впрямь был этим весьма озабочен.

— А с каких пор стоит крест на площади? — мягко спросил Марко.

— Сколько я помню, он стоял там всегда. Когда я был еще мальчонкой, он уже и тогда… — Тут Вилем осекся, но сразу же поспешно закончил: — Но ведь раньше ездили только на лошадях и крест не мешал. Кругом — тихо, спокойно, прямо божья благодать! А сейчас, пан священник, всюду снуют тракторы, да и грузовики носятся как угорелые.

В комнате наступила тишина. Марко положил руки на стол и с такой силой сжал их, что кончики пальцев побелели. Он не припоминал, чтобы кто-то когда-либо высказал хоть слово недовольства по этому поводу. Что за этим кроется? В то же время он упрекнул себя: ведь если бы он раньше распорядился привести крест в порядок — покрасить его, оштукатурить и побелить постамент, — то Вилем вряд ли отважился бы явиться с таким предложением. Да, надо было больше радеть о святых местах и усерднее беречь их…

— Это — святое место, — сказал Марко. — Да к тому же еще исторический памятник. Крест стоит на площади самое меньшее сто пятьдесят лет. Церковной хроники я, к сожалению, не нашел. Мой предшественник, по всей вероятности, забрал ее с собой.

В голосе Марко прозвучало сожаление, но в то же время и осторожный отказ.

— Значит, надо подумать о том, что место это вовсе не подходящее для такой святыни, — не отступал Вилем. — Когда, скажем, проезжают грузовики, вся земля там трясется, пыль стоит столбом, а потом ложится на крест. Вечно там бензинная гарь. Повадились к кресту ходить-по нужде собаки, гуси. Да кабы только они. Вы же знаете, сколько народу сейчас толчется в «Венке»… Нет, неподходящее это для креста место — прямо напротив закусочной.

Марко сосредоточенно обдумывал слова Вилема — они звучали спокойно, свидетельствуя о внутренней убежденности и решимости. Впрочем, было известно, что Вилему этих качеств не занимать.

— Значит, вы хотите снести крест?! Убрать его с того места, где он был освящен?! — Марко отрицательно покачал головой.

Вилем был готов к такому ответу. Он знал, что его предложение встретит отпор священника, и сманеврировал:

— Снести?! Но в этом нет никакой необходимости. Я знаю, что пока еще есть немало людей, которые не представляют себе, как можно прожить без таких вещей. А что, если перенести крест в какое-нибудь другое, более подходящее место? Скажем, ближе к церкви. Лучше всего между нею и вашим домом. Тут можно было бы устроить сквер. — Вилем перевел дыхание и заговорил громко, увлеченно: — Разве не превосходное это будет место для креста? Он стоял бы среди зелени и цветочков, в стороне от бензинного смрада, пыли и всякого непотребства. Мне кажется, для такого памятника это было бы самое достойное место, какое только можно найти в Поречье и какого он действительно заслуживает.

Марко с напряженным вниманием выслушал Вилема и задумался. Он невольно поглядел в окно и увидел ограду своего сада, а за ним — проулок. Проулок шел от костела и, расширяясь, переходил в пустырь, заросший бурьяном и заваленный всевозможным мусором — черепками, щепками, банками, обрывками бумажных мешков. Там было множество мышиных норок и ходов, трава пропиталась мышиным запахом. Как ни пытался Марко убрать образовавшуюся здесь свалку, устранить беспорядок, это ему не удавалось. Ребятишки устраивали тут сражения и притаскивали все новый и новый хлам, а как только на землю садились голуби, которых разводил Марко, — они так расплодились, что гнездились даже в башне костела, — мальчишки принимались их гонять. Несколько лет назад, когда Цирил Матяш собрался ставить себе новый дом, он устроил здесь под навесом склад строительных материалов. Навес, крытый драным толем, так и остался тут, удивительно быстро превратившись в место кошачьих оргий. Порою в полнолуние кошки вопили так, что ни сам Марко, ни жена его не могли спать. Сейчас под навесом красовались два ящика для металлолома.

— Сквер? — переспросил священник.

Вилем подтвердил.

— Если мы вместе возьмемся за это, работа закипит. А такое дело всем придется по душе!

Марко чуть не задохнулся от возбуждения. Да, место было выбрано неплохо. Если принять проект Вилема, тут и впрямь можно будет навести порядок. Исчезнет навес, уберутся коты, не будет всей этой рухляди, хлама и пропахшей мышами травы, прекратятся шумные сражения и вечный крик ребятни. С тем большим сожалением Марко сознавал, что из принципиальных соображений он вынужден будет сказать Вилему «нет».

— Убрать крест оттуда, где он был освящен, — грех. Великий грех…

— Но я думаю, — возразил Вилем, и голос его зазвучал чуть тверже, — я думаю, что и тут дело обстоит примерно так же, как с постами… Люди уже не настолько… короче, теперь другие времена. Да к тому же скоро выборы. Избиратели могут сами привести нам те же доводы и указать на непристойности, которые учиняют у креста пьяные, выходя из «Венка». По-моему, нам есть смысл договориться.

При упоминании о выборах Марко вздрогнул. Он понял, что опасность куда серьезнее, чем он сперва предполагал. Вилем, видимо, хочет убрать крест с площади по политическим мотивам. Это было вполне правдоподобно — выборы обычно пробуждали и на определенное время повышали всякого рода общественную активность. Некоторое время Марко молчал, погрузившись в безрадостные размышления. Ведь в таком случае в игру вступали силы, которым он не сумел бы противостоять. И он принялся лихорадочно взвешивать свои возможности. Вот он, положим, решительно отвергает предложение Вилема, заявив: «Нет, здесь, в Поречье, я представляю церковь и не могу допустить подобного». И тотчас слышит ответ Вилема: «Меня вызывали в район, теперь я должен уладить это с вами». Он видел широко расплывшуюся в ухмылке, довольную физиономию Вилема. Но ежели дело обстоит так, то зачем было Вилему приходить со своим предложением, в общем-то вполне великодушным? Ведь он мог сразу открыть карты. Поведение Вилема, столь несвойственное ему, сбивало священника с толку. Конечно, это могло быть и ловушкой. У Марко упало сердце. А может, он именно сейчас должен показать, какую позицию занимает и как выполняет данные в свое время обещания? Он бросил тревожный взгляд на Вилема. Но в глазах его увидел лишь спокойствие и удовлетворенность.

Тем не менее священнику казалось, будто он зажат в тиски. Он сознавал, что в силу странных, необычных обстоятельств, связанных с его прошлым, он не может поступать так, как хотел бы. Придется пойти на уступки, если этого потребуют обстоятельства.

Жизнь давно научила его не тратить попусту силы там, где все решено наперед. В то же время он знал, что не может позволить себе капитулировать и признать поражение, прежде чем это станет неизбежным. Перед каждым серьезным шагом Марко всегда тщательно изучал обстановку — так хорошая хозяйка внимательными, чуткими пальцами ощупывает кур-несушек. Да, необходимо все взвесить.

— Я думаю — и это не только мое мнение, — что нам надо, не откладывая в долгий ящик, уладить это дело, пока не поздно, — сказал Вилем. — Чтоб не стряслось какой беды, да и чтобы не было у нас нервотрепки, которая только зря отравляет жизнь.

Марко снова глянул в окно. По проулку носились мальчишки. Они швыряли камнями в старую кастрюлю. С ящика, набитого разным хламом, на навес прыгнул черный кот Мацек — любимец жены… И вдруг произошло нечто невероятное.

Дети и сарай исчезли, захламленный, заросший травой пустырь неузнаваемо изменился. Посреди него зеленел свежий, затканный цветами газон. Видение длилось две-три секунды. И исчезло.

Кот, выгнув спину, подкрадывался к воробью, готовясь к прыжку. По неизъяснимой причине он чем-то напомнил священнику Вилема. А воробей, который в страхе трепыхался на навесе, был он сам, Марко.

— Дело не только во мне, — произнес Марко. — Ведь речь идет об очень серьезных вещах. Это освященное место! Я должен кое с кем посоветоваться.

Он ждал, как отнесется к сказанному Вилем.

— Само собой, ясно, — заметил с достоинством Вилем. Словно он и не торопил Марко, а, напротив, проявлял полное понимание его озабоченности. — Посоветуйтесь, а потом мы опять потолкуем.

Вилем поднялся и вышел. Пройдя по проулку к костелу, он зашагал по площади. Марко, стоя у окна, долго провожал его угрюмым взглядом.

На другой день рано утром Марко уехал на автобусе в город по своим обычным делам. Он решил воспользоваться случаем и осторожно расспрашивал, выяснял, пока не убедился, что его начальству не известно ничего, — что так или иначе связано с планом Вилема. Правда, это еще ничего не значило. У Вилема могли быть более свежие сведения или какие-то специальные распоряжения. Тем не менее Марко несколько успокоился. И решил не спешить, прежде чем окончательно не узнает, где собака зарыта. Он вступит в осторожную борьбу с Вилемом. И будет выжидать, зная, что в любой момент сможет отступить и прекратить схватку.

Возвратившись в село после полудня, он встретил Вилема неподалеку от «Венка». Казалось, тот дожидался прихода автобуса.

Губы Марко тронула улыбка. Они поздоровались.

Вилем остановился, а Марко продолжал свой путь. Тяжелой походкой, вразвалку он направился к своему дому. За ним тянулась строчка следов — дорогу развезло, утром выпал снег, растаявший за день.

Вилем задумчиво глядел вслед священнику.

В тот же день под вечер Адам, как обычно, вез из леса буковые бревна. Было уже поздно, и груженный бревнами прицеп должен был на ночь остаться на площади — рано утром Адам собирался отвезти их на лесопилку. Но когда он затормозил неподалеку от креста, трактор пошел юзом. Адам не сумел его удержать, прицеп задел за постамент и разворотил угол. Сам крест, хотя и его тоже стукнуло бревном, лишь слегка погнулся.

В последний момент Адаму все же удалось совладать с трактором. Выключив мотор, он выскочил и громко выругался.

Эда по чистой случайности находился возле закусочной и вместе с Людвиком Купецом оказался свидетелем происшествия.

Оба были вне себя от негодования. Когда на площади показался Касицкий, возвращавшийся с хозяйственного двора, Эда возбужденно воскликнул:

— Счастье еще, что такое случилось именно с Адамом, который умеет обращаться с машиной как никто другой. Потому и не произошло ничего страшного.

С облегчением, да и чтобы не сглазить, Эда сплюнул и обратился к Касицкому:

— С этой развалиной посреди площади уже давно надо было что-то сделать. Хотел бы я знать, кто возместит убыток, если Адам или кто другой разобьет здесь трактор! — Он поглядел Касицкому прямо в глаза. — Тут как в мышеловке. Авария ведь может случиться и с автобусом, который возит школьников, что учатся в Павловицах.

Людвик Купец с серьезным видом поддакнул. Он принадлежал к числу старых соратников Вилема, а сын его был трактористом.

— Пойдем, Адам, пропустим по стаканчику для успокоения, — предложил Эда.

Адам сначала согласился, но тут же отказался:

— Нет, будь оно все проклято, не могу! Сперва осмотрю машину. Приду попозже — смыть испуг, конечно, надо.

Вокруг тем временем собралась толпа зевак.

Вечером происшествие обсуждалось в «Венке». В изустной передаче случай стал выглядеть более драматичным: говорилось уже о смертельной опасности — Адам якобы избежал ее лишь чудом. Бревна, мол, которыми был нагружен прицеп, в результате удара могли сорваться и смять, раздавить трактор. Особенно возбуждающе, вызывая негодование, действовала на воображение присутствующих мысль о том, что подобное может случиться и с автобусом, который возит детей. Росло убеждение, что никто не имеет права так рисковать здоровьем и жизнью людей. Большая часть собравшихся сознавала свой долг — сделать все для того, чтобы возможность подобных случаев была исключена. В тот же вечер в «Венке» — а затем и во всем Поречье — родилась твердая решимость что-то предпринять. И разве могло кого-нибудь удивить то обстоятельство, что, когда возмущенные посетители закусочной стали расходиться по домам, и их внимание вновь привлек к себе прицеп Адама, одиноко стоявший на месте аварии как наглядное предостережение, то вокруг креста на снегу они оставили гораздо больше следов, нежели обычно. В других случаях там останавливались лишь случайно, испытывая потребность облегчиться, а в этот вечер таким способом было выражено всеобщее неудовольствие!

Когда о беде, приключившейся с «зетор-супером» и прицепом Адама, а также о последствиях аварии узнал Марко, у него засосало под ложечкой. Он испытывал такое чувство, будто идет по очень скользкой дорожке.

Но разве Вилем не предвидел, что может случиться нечто подобное?

Карел Кужела, заведующий пореченской закусочной, был человек не здешний, из Павловиц. В конце войны он познакомился с Вилемом в лесах. Позднее женился на поречанке и при весьма существенной поддержке Вилема получил место заведующего закусочной. И хотя торговля была делом для него новым — коммерческая жилка у него вообще отсутствовала, — он быстро освоился. Это был довольно своеобразный, немногословный и суровый человек. К тому же заведовать закусочной было вовсе не просто. В Поречье, где в каждом доме стояло несколько бочек своего вина, продажа в розлив шла не слишком-то бойко. Поречане, приходившие сюда поболтать или сыграть в карты, чаще всего пили пиво, иногда «разбавив» его стопкой рома. Случалось, заказывали и что-нибудь покрепче, вроде сливовицы, водки или коньяка. «Жемчужину Поречья» требовали обычно лишь проезжие туристы да влюбленные парочки из Павловиц, которые предпринимали экскурсии в пореченские густые заросли, а на обратном пути в ожидании автобуса заходили выпить стаканчик вина. Зимой, чтобы согреться, лесорубы и трактористы заказывали глинтвейн, сваренный с гвоздикой и лавровым листом, — фирменный напиток «Венка». И все же вначале дела у Кужелы шли вполне прилично.

Хуже стало, когда кооператив — конечно, уже при Михале — тоже занялся предпринимательством. В дни престольных и других больших церковных праздников, шумных летних гуляний, например, таких, как бал пожарных, именно тогда, когда в «Венке» прежде бывала большая выручка — люди не только много тратили, но и не слишком обращали внимание на счет, — кооператив открывал теперь свой ларек. На площади, в каких-нибудь пятидесяти метрах от «Венка», продавали в розлив «Жемчужину Поречья». Это чувствительно сказывалось на выручке «Венка». Кужела, правда, пытался ослабить конкурента — всячески благоустраивал свое заведение и вынашивал идею поставить во дворе кегельбан, но руководство треста отказалось выделить ему необходимые средства. Это несколько сдерживало инициативу Кужелы. Он чувствовал себя потерпевшей стороной и недружелюбно поглядывал на Михала. К чести Кужелы, надо сказать, что держался он по отношению к председателю корректно, хотя и с оттенком горечи. Несмотря на заботы и неприятности, которые последние два года доставляла ему закусочная, заведующий сохранял спокойствие. Самым большим развлечением, которое он себе позволял, были регулярные экскурсии в Павловицы, предпринимаемые им по понедельникам, — «Венок» в этот день был закрыт. Кужела ездил туда оформлять всевозможные заказы, оплачивать счета и всегда останавливался в гостиница «Спорт», где в меру кутил и позволял себе другие развлечения. Эти небольшие загулы давали ему или, вернее, поддерживали в нем необходимое чувство самоуважения, хотя подобные поездки вызывали обычно семейные неурядицы.

События, связанные с крестом и изменившие пульс жизни всего села, неожиданно создали «Венку» такую популярность, какая Кужеле и не снилась. В заведении теперь было людно каждый вечер. Работы стало столько, что Кужеле помогала обслуживать посетителей его жена Ружа, которая прежде занималась лишь стряпней и уборкой. Выручка за последние недели возросла втрое. Кужела под влиянием такого процветания и сам расцвел, к нему вернулось хорошее настроение. Сверх того он еще «болел» за Вилема, Адама, Эду и всех, кто был с ними заодно. «Венок» надолго превратился в боевую позицию, генеральный штаб, казарму, в арсенал.

Возможно, процветанию «Венка» довольно быстро пришел бы конец, возможно, его не было бы вообще, если бы не удивительное совпадение случайностей и чрезвычайно благоприятных событий. Первоначальное возмущение жителей Поречья, вызванное аварией трактора, а главное, перспективой еще больших опасностей, о возможности которых авария напоминала, длилось бы, пожалуй, не более двух-трех дней. Возможно, оно просто прошло бы, рассеялось, возможно, приняло бы сугубо деловую и привычно сдержанную форму, если бы негодование, объектом которого стал старый крест, не проявилось столь резко и не вызвало отклика, какого Вилем, Адам и Эда и не ожидали. Да, развитие событий могло бы быть совершенно иным, не допусти Марко оплошность, к которой его принудила группа набожных женщин, глубоко задетых осквернением креста.

Женщины начали поход против виновников тех непристойностей, которые время от времени позволяли себе посетители «Венка». Явившись к священнику, они потребовали, чтобы он взял крест под свою защиту и сурово осудил нечестивцев. Марко, сознавая деликатность ситуации, во время проповеди упомянул об этом, правда, весьма осторожно и робко. Это подлило масла в огонь, придав требованиям женщин оттенок официальности, что невероятно усложнило положение и послужило объявлением войны, которое, конечно, было немедленно принято.

Так как упреки и обвинения не имели точного адреса и никого конкретно нельзя было объявить преступником, они задевали, в общем-то, всех посетителей «Венка», любого, кто когда-либо без злокозненных намерений облегчился возле креста. Но в глазах тех, чью совесть взбудоражила авария с трактором Адама, эти протесты вполне закономерно слились с защитой положения, которое, с их точки зрения, необходимо было срочно изменить, чтобы не случилось еще какой-нибудь беды. То, что их намерение натолкнулось на сопротивление, лишь сделало его еще более значительным и важным.

Вилем, Адам и Эда, да, впрочем, и все остальные возмутились. Они поняли, что теперь отступать нельзя, почувствовали моральный долг и обязанность вести борьбу до победного конца. Убеждение, что речь идет об общественно полезном деле, которому стремятся помешать религиозные противники, а также то, что эта история в глазах части поречан приобрела несколько авантюрный характер, неожиданно стало вовлекать в борьбу все новых и новых союзников. Благодаря Вилему и его единомышленникам в общественном сознании поречан — правда, несколько завуалированно, поскольку об этом много и не говорилось, — стремление обеспечить безопасность детей, предотвратить возможность беды, причиной которой может стать крест, слилось с осознанной потребностью очистить сельскую площадь от символа всего старого, отжившего, символа мракобесия. Впрочем, были и такие, кто присоединился лишь из чувства удовлетворения, что в селе что-то происходит. Да и зимняя пора весьма благоприятствовала развитию такой, можно сказать, активности. Поразмыслив обстоятельно надо всем, Вилем пришел к выводу, что никакое другое время года не могло бы быть более подходящим для такого дела. Работы у людей было уже немного, и длинные зимние вечера, казалось, только и существуют для того, чтобы проводить их в дружеской компании. В «Венок» теперь регулярно ходили даже те, кто раньше лишь изредка забегал выпить кружку пива. Не было тайной, что ради пользы дела, которое их всех вдохновляло, кой-кому пришлось пойти на семейные разлады и ссоры.

Но помимо всего этого, они приносили и немалые материальные жертвы. Из вечера в вечер проводили они время в «Венке». Дружно пили, вели беседы, играли в карты. Пили много, поскольку хотели не просто утолить жажду. Пиво, крепленное ромом, выполняло высокую общественную функцию. А чтобы хотелось выпить, надо было и поесть. Ружа каждый вечер готовила острый, сильно наперченный гуляш; кроме того, всегда исчезали и две банки маринованной селедки. Чаще, чем прежде, гости Кужелы останавливались у витрины возле стойки и брали пакетик хрустящего картофеля или жаренного с солью арахиса. (У Кужелы были предусмотрительно выставлены здесь и сладости — леденцы, шоколад, пакетики косхалвы, — чтобы посетители, которые задержались слишком поздно или немного перебрали, могли дома откупиться этими лакомствами, служившими к тому же и знаками внимания.)

То, что всегда было неприятным и обременительным последствием выпивки, теперь они приветствовали с удовлетворением и отправлялись поодиночке или небольшими группками на площадь. Никто не заходил во двор «Венка», где пол дощатого нужника, покрытого льдом, был небезопасно скользким. Нет, они не считали за труд совершить в темноте значительно больший путь к середине площади, где стоял крест.

Даже сильные морозы не ослабили их волю к протесту. Вилем не переставал удивляться. В создавшемся положении он усматривал коренной перелом — исчезло наконец существовавшее до сих пор безразличие к делам села. Гордость, вызванная активной деятельностью и борьбой, а вместе с тем убежденность, что они осуществляют безмерно полезную общественную акцию, объединили посетителей «Венка» в довольно многочисленную ударную группу, которая знала, чего хочет, и последовательно, с сознанием своего морального превосходства выполняла задачу. Сплоченность ее день ото дня возрастала.

Между тем группа возмущенных, все более решительно выступающих с протестом женщин под предводительством Альжбеты Мохначовой потребовала от участкового милиционера Густы, чтобы он защитил освященное место от надругательства. Густа был еще совсем молодой работник и прибыл в Поречье всего несколько недель назад. Делегацию, которая обратилась к нему, он выслушал и сказал:

— Хорошо, я посмотрю, что там случилось.

Вечером он с минуту постоял под фонарем, который горел на столбе чуть поодаль от «Венка», — единственный фонарь на всей продолговатой пореченской площади. Густа знал, что за ним наблюдают из окон закусочной, да и из других окон. Он прошелся по площади, снова вернулся к фонарю и, нерешительно потоптавшись, вошел в «Венок», чтобы немного обогреться. Заказал глинтвейн. А пока он здесь сидел, случилось так, что лампочка на столбе вдруг лопнула и рассыпалась вдребезги. Густа, не подозревая об этом, приятно проводил время в «Венке». Позже, выйдя в темень на площадь — в этом готовы были присягнуть несколько свидетелей, и среди них Эда, — он остановился возле креста и тоже облегчился. Когда наутро женщины снова пришли к нему, он с кислой миной заявил:

— Не могу же я сторожить ночью каждую придорожную тумбу! Государство платит мне не за то, чтобы я следил, где кто сунет руку в ширинку.

Этим Густа снискал себе симпатии многих, а завсегдатаи «Венка» признали его поречанином.

Но даже после такой неудачи негодующие женщины не сдались. Напротив. Они мобилизовали общественное мнение, проведя работу прежде всего среди жен тех, кто, по их мнению, совершал непристойности, потому что ежедневно просиживал допоздна в «Венке». В результате влияние защитниц креста несколько возросло, и они решили взять дело его охраны в свои руки.

В тот же вечер Эда вышел на минутку, как обычно, из закусочной, но тотчас вернулся.

— Похоже, что сегодня они караулят, — сообщил он. — Я видел, как они там расхаживают, и, кажется, с палками, так что я туда даже подступиться не смог. А новую лампочку в фонарь еще не ввинтили.

Из «Венка» послали на разведку Адама и Людвика Купеца. Оказалось, Эда был прав. Пронесся слух, что около креста дежурят, по всей вероятности, и несколько мужчин. Завсегдатаев закусочной это возмутило. Поскольку некоторые, в том числе и Адам, были под градусом и сошли в раж, они рвались предпринять боевую вылазку, но Вилем отговорил их. Вместо этого было решено провести операцию, которая хотя и была простой, но носила характер заговора, а это в немалой степени способствовало поднятию боевого духа.

Никто уже не выходил из «Венка». Завсегдатаи его развлекались в свое удовольствие и задержались дольше обычного. На улице подморозило, но им — в зале, у раскаленной печки, за стаканом глинтвейна, приятно пахнущего гвоздикой и лавровым листом, — мороз нисколько не мешал. Заговорщики разошлись поздно ночью, тихо, степенно. В окнах «Венка» погас свет.

Промерзшие и успокоившиеся, караульщики отправились по домам. И тогда дверь закусочной осторожно отворилась, из нее выскользнули несколько теней. По тропке, протоптанной в смерзшемся снегу, они направились к кресту. А из тьмы тихими воровскими шагами начали подкрадываться к кресту остальные.

Наверно, никогда еще самоотверженность и воля этих людей не были столь велики.

В ту ночь овощевод Владимир Бриндзак, человек тихий, безответный и старательный, который только и жил заботами о парниках и буквально нянчился с рассадой, вернувшись из «Венка» домой, сразу уснул как сурок — он не привык столько пить и слоняться по ночам и потому не принимал участия в «операции». Проснулся он уже под утро, почувствовав потребность облегчиться. Жена еще спала. Помедлив с минуту, он вылез из теплой ямки, которую пролежал, укрыл жену и стал одеваться. Набросил на себя пальто, обмотал вокруг шеи шарф, надел барашковую шапку и, как был, в домашних туфлях, осторожно зашагал по хрусткому снегу к площади.

Дойдя до нужного места, он остановился. Его трясло от холода, зубы выбивали дробь. Но он чувствовал себя счастливым, как человек, который перехитрил тех, кто мешал ему выполнить не просто доброе дело, а дело чуть ли не государственной важности.

Бриндзак уже собрался было возвратиться домой, как вдруг услышал в темноте подозрительные шаги. Он замер, сердце его забилось. Ему почудилось, что за ним следят. Он стал разглядывать фигуру, подходившую к кресту с другой стороны. Она остановилась.

В смятении Бриндзак уже решил было отступить, но тут же вздохнул с облегчением. Он услышал в темноте звук, несомненно свидетельствовавший о том, что рядом союзник.

— Это кто? — хриплым шепотом спросил он.

Ему ответили, и Бриндзак узнал Людвика Купеца. Людвик шел на скотный двор задать корм и остановился тут по дороге. Обычно он выходил позднее, но поскольку сегодня нужда заставила его подняться с постели так рано, он решил прямо отсюда отправиться на работу. Людвик надеялся, что ему удастся еще хоть немного вздремнуть в теплом хлеву.

— Так ты тоже тут? — спросил Бриндзак.

Зубы у него по-прежнему стучали — его пронимал холод, ноги в тапочках мерзли. Он вовсе из подумал, что этот вопрос с гораздо большим основанием мог быть задан ему.

— Ага, — ответил Людвик и громко откашлялся.

Бриндзак огляделся по сторонам, но вокруг не было никого. В холодной, морозной пустоте площади он благодаря присутствию Людвика вдруг ощутил тепло, хотя вообще-то они никогда не были особенно близкими друзьями.

— Вот чудно́! — сказал он. — Только сейчас, кажется… понимаешь, что ты еще нужен. На что-то способен, черт подери!

— Да, — согласился Людвик. И отправился своей дорогой.

Владимир поднял глаза к небу. Оно было в тучах.

— Только бы не засыпало до утра снегом, — сказал он сам себе озабоченно.

После неожиданной ночной акции волнение в Поречье усилилось. Защитников креста охватила настоящая паника, у них просто опустились руки. Среди поречан лихорадочно, как эпидемия, распространялись всевозможные измышления и догадки.

Около десяти часов утра несколько глубоко возмущенных, разъяренных женщин выступили с ответной акцией. Они смыли все следы святотатства горячей водой, а Альжбета Мохначова возложила на крест небольшой венок из еловых веток и букетик бессмертника.

В полдень Войта Рачек вышел из дому с ведром цемента и банкой черной краски, оставшейся у него после строительства, и направился к кресту. На площади то тут, то там стояли кучки людей. Вилем и Эда тайком вели наблюдение за Войтой из окна канцелярии. Он укрепил расшатанное основание креста камнями и залил их цементом. Потом покрасил крест черной краской. В это время к постаменту подкрался пес. По своему собачьему обыкновению он обнюхал угол и поднял лапу. Увидев это, Войта вышел из себя, он схватил банку и вылил остатки краски на спину псу.

— Вот вам! — с угрозой выкрикнул он, окидывая взглядом село.

Эти действия подбодрили всех, кто требовал охраны креста от осквернителей и вообще решительных мер.

После обеда несколько набожных женщин украсили крест еще одним венком из сосновых веток с шишками и принесли картинку из Священного писания. Они зажгли у креста две освященные свечки и открыто, на глазах всего села молились перед ним. Среди них была и жена Владимира Бриндзака. Она каялась и молила господа простить ее непутевого супруга, который, вместо того чтобы, как всегда прежде, сидеть дома, теперь каждый вечер проводит в «Венке» и транжирит деньги.

Стало ясно, что на этот раз защитники креста будут стоять в карауле всю ночь. Вилем и Адам, встретившись под вечер в комитете, серьезно, даже с некоторым опасением размышляли об этом, когда Адам узнал про Войту Рачека, он от удивления поднял брови и недоуменно пробормотал:

— Да что ты? Ведь он… Господи Иисусе, а разве Войта не католик?

— Кажется, да. Ну конечно же… — вспомнил Вилем. — Время от времени, по большим праздникам, он ходил в костел в Мочараны.

— Так чего же он тогда лезет? — Адам задумался. — Наверно, приметил, что с нами как-то был лесник. Да. Не иначе!

Вилем молчал и хмурился.

— Бьюсь об заклад, что тут не может быть другой причины. Войта вообще очень сдал. Во всем, — пояснил Адам и продолжал, словно размышляя вслух: — Ну что бы ему стукнуть разок свою бабу? Почему он не врежет ей как следует? Как, скажем, Йожка Матяс. Все думают, что его Мария несчастная, забитая. Ее родители настаивали даже, чтобы она вернулась домой, когда узнали, какие там бывают баталии. Да только сама Мария об этом и слышать не хочет. Ей по вкусу такая жизнь. После взбучки она рада-радешенька кинуться ему на шею. Прижмется к нему, ластится, целует руки, которые ей только что надавали тумаков, и лепечет: «Ох, и оттрепали вы меня. Теперь я снова буду хорошей, буду послушной». Она всегда после этого как шалая, все готова сделать для него, хоть луну с неба достать! Что поделаешь, некоторым бабам нужен именно такой мужик, а иначе ей жизнь не в жизнь! Она должна чувствовать в мужике силу, бояться — вот тогда ей хорошо. После каждой взбучки она будто снова на свет рождается. Йожка говорит: в постели как огонь становится, такая, что если бы ее высушить, размолоть в порошок и дать такой порошок тем, которые уже не могут… ну, кто уже забыл, что он мужик, так…

Вилем продолжал хмуриться. Казалось, он и не слушает Адама. А тот любил порассуждать о таких вещах — хлебом его не корми.

— У Анички Рачековой это, скорее всего, хворь, а не блуд — просто невмоготу ей, бедняжке. Плоть требует своего, а Войта слабак! Не может он дать Аничке той радости, какую каждая баба ждет от мужика. К Войте ее, видать, не тянет еще и потому, что слишком уж он миндальничает с ней. Аничке нужно, чтобы ею командовали, в ежовых рукавицах держали, а Войта вместо этого к боженьке обратился, крест взялся красить. Я думаю…

— Э, нет! Все это не то! — вдруг резко оборвал Адама Вилем. Видно, его задело за живое.

Еще совсем недавно креста будто вовсе и не было на площади. Если, бы он случайно сломался и упал, никто бы о нем и не вспомнил. А теперь он словно ожил, приобрел какую-то жизненную силу.

— Короче говоря, сейчас все ясно. Ясно, что мы были правы, когда взялись за это. Ясно, что значит этот крест для реакции. Сейчас это видно каждому, — продолжал Вилем.

Адам недоумевающе уставился на него. Наконец он все же понял, почему так встревожен Вилем.

— Послушай, Вилем, — сказал он, — а что, если завтра, когда я поеду с лесом, трактор опять пойдет юзом? Эти бабы налили там столько воды, что на площади, можно сказать, настоящий каток!

Вилем покачал головой.

— Не годится. Вот если бы мы так сделали сразу, тогда был бы полный порядок. Сейчас только настроим против себя людей, а этого делать мы не должны. Я думаю, тут надо действовать иначе.

Глядя на разукрашенный крест, Вилем понимал, что у них теперь появятся новые затруднения. В семьях усилятся раздоры, мужчины начнут колебаться. Он представил себе, как перед ожившим символом, увенчанным хвоей, слабеет боевое настроение и в душе многих его друзей и сторонников возникают сомнения, а не совершили ли они грех. Чувствовал, что они лопали впросак. Обстоятельства требовали быстрых и решительных действий. Тем более что и Михал с Касицким тоже стали проявлять неудовольствие.

— У тебя есть какая-нибудь идея? — спросил Адам.

Вилем молчал, сосредоточенно думая о чем-то. Вдруг, едва не сорвав голос от внезапно охватившей его радости, он заорал:

— Черт подери! Кажется, я что-то придумал! Но прежде мне надо повидать Михала. Пойду-ка я к нему.

Адам недоумевал: с чего это Вилему понадобился председатель, да еще по такому делу? Но он ни о чем не спрашивал. Знал, что, когда придет время, Вилем сам расскажет обо всем.

— Где бы он сейчас мог быть? — спросил Вилем.

— Я видел его на хозяйственном дворе. Наверно, опять топчется в коровнике.

— Ладно, пойду туда, — сказал Вилем и вышел, оставив Адама одного в канцелярии.

Вилем разыскал Михала и подошел к нему еще более озабоченный, чем прежде.

— Рад тебя видеть! — сказал Михал, испытующе глядя на него. — По-моему, нам есть о чем потолковать.

— Спорим, что я даже знаю о чем! Мне тоже все это не по нутру. И мне не нравится то, что у нас творится, — со вздохом сказал Вилем.

Михала на первых порах не трогала схватка из-за креста. Он молча наблюдал за нею, она его даже потешала. Сам он уже давно охладел к вере и в церкви появлялся раза два в год. По правде говоря, в последний раз Михал испытал чувство религиозного волнения много лет назад, когда написал заявление о вступлении в кооператив. Он вышел с этим заявлением из дому, и в ту же минуту на башне церкви зазвонил колокол. Михал остановился сам не свой и подумал: уж не знамение ли это, не предостережение ли? Сердце у него защемило, он подумал: а имеет ли он теперь право войти в костел? Заявление жгло ему руку. Но он стряхнул с себя эти сомнения, и чувство страха прошло. Крест, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, по мнению Михала, не так уж и мешал, но было бы невредно переселить его поближе к костелу: движение транспорта на площади и в самом деле увеличивается. Однако дело начало принимать слишком неприятный оборот, Пошли свары между скотниками и доярками. Да и Катарина возмущена, требует, чтобы он в конце концов навел порядок.

Михал закурил сигарету. Он никогда не носил перчаток, и пальцы у него были красные, одеревеневшие от холода.

— Послушай, Вилем, кто устраивает все эти непотребства? Просто загадка какая-то, а? — Михал ухмыльнулся.

— Вовсе нет. Никакая это не загадка… — возразил Вилем. — Просто мужики… ну, посидят в «Венке», выпьют, а потом выбегают — надо же им по нужде сходить. Так было всегда. Только раньше никто не замечал, потому что это не имело… короче, это не носило политического характера. — Он вздохнул. — Да, с этим надо кончать. Я еще раз потолкую с Марко. Ведь недаром говорится: дитя не плачет — мать не разумеет. Мне вот пришла в голову мыслишка… Что, если бы мы?.. — Вилем осекся.

— Что мы? — настороженно спросил Михал.

— Да вот… есть одно соображение.

Когда Вилем пришел к священнику, тот сидел на табуретке у ящика и мастерил улей. На полу валялись щепки, оструганные доски, стояла баночка со столярным клеем, разный инструмент.

Марко поднял голову и залился краской.

— Добрый день, — поздоровался, как подобает, Вилем. — Это, наверно, уже девятый улей вы мастерите, да?

— В чем дело? — ответил вопросом на вопрос Марко, смерив Вилема гневным взглядом.

Пани Маркова, пухленькая, цветущая женщина, резала на столе лапшу. Когда она увидела Вилема, с лица ее сразу же слетело приветливое выражение. Однако она не прекратила работы. Нож, отрезающий тонкие, нежные лапшинки, напротив, задвигался с возросшей скоростью. Религиозное чувство у пани Марковой было более глубоким, чем у ее мужа. К тому же она страдала из-за каждой несправедливости, с которой сталкивалась. Ей лично Вилем никогда не был приятен, не нравился ни цвет его волос, ни его взгляд, не говоря уже о характере. Короче, он всегда был ей крайне несимпатичен, так что у ее нынешней к нему враждебности были действительно глубокие корни.

И эту враждебность Вилем сразу же почувствовал, но она нисколько его не обескуражила. Он огляделся по сторонам, а затем уставился на пани Маркову. Смотрел он на нее так долго и так упорно, что она не выдержала, бросила нож на стол и выскочила в сени, в ярости хлопнув дверью.

— В чем дело? — повторил свой вопрос священник.

Вилем решил брать быка за рога.

— Я пришел спросить… вернее, договориться с вами. Черт возьми, не кажется ли вам, что пора что-то предпринять? — начал он. — По-моему, наш крест, раз уж он является символом, должен находиться на подобающем ему месте. Пора что-то делать, пан священник. Уже и наверху, — он имел в виду районное начальство, — говорят об этом.

Вилем говорил спокойно, так, будто просто продолжал начатый прежде, но прерванный разговор и ничего существенного за это время не произошло.

Марко выпрямился на табуретке. Положил боковину улья на пол, неторопливо вытер руки о старые рабочие брюки. Лицо его пылало.

— Но видите ли, теперь… — начал было он. Ему хотелось сказать Вилему, что тот со своими дружками зашел слишком далеко — ведь то, что делается в селе, переходит все границы. Но Вилем прочитал все это в глазах священника и опередил его.

— Я думаю точно так же, — заявил Вилем с таким видом, будто всегда был согласен с Марко. При этом он вел себя вполне по-джентльменски — не напоминал Марко, что предвидел подобное развитие событий и предупреждал его. — Но если уж на то пошло, такие безобразия случались и прежде. Все дело в том, что, пока к ним не привлекают внимания, это никого не трогает. А иной мужик, если перебрал малость, свинья свиньей становится. Все ему тогда нипочем. Выйдет из «Венка» и на то первое, что попадется ему на глаза, выльет все, что осталось от питья. Вот я и думаю, — снова вернулся он к сути дела, — что для нашего креста следовало бы найти лучшее, достойное его место. Тем более что есть еще одно немаловажное обстоятельство.

— Какое?

— Я уже говорил вам, что предстоят выборы… и нас ждут большие дела. Наверно, вы об этом тоже слышали. Видимо, где-то поблизости будет строиться консервный завод. Поречье наше поднимется, окажется у всех на виду. И тогда здесь такое с транспортом начнется, самое настоящее столпотворение. Вот мы и должны подготовиться к этому. — Вилем немного помолчал. — Да, дел нам предстоит немало. Глядите, к примеру, ну разве не стыд, что у нас в селе нет больших часов, чтобы каждый издалека видел, который час? Женщины наши иногда уходят с поля намного раньше положенного времени. Мол, на солнце поглядели и решили, что пора домой. Вот мы и договорились — комитет и правление кооператива, — что купим и установим такие часы. Как вы думаете, где их лучше установить? Может, на школе?

Когда речь зашла о часах, Марко затаил дыхание. Он весь напрягся и испытующе глядел на Вилема.

Много лет назад, когда в. Поречье строили костел, в башне его сделали специальный проем, предназначенный для часов. Но денег тогда едва хватило на сооружение костела, оборудовали его по частям, а часов так и не поставили. Через этот открытый проем и залетали теперь в башню одичавшие голуби Марко. Установить часы на сельском храме было его заветной мечтой. Несколько раз он упоминал об этом, так, между прочим, но никогда и не надеялся, что его мечта сбудется. Правда, мысль об этом время от времени мелькала у него в голове, но он всегда прогонял ее, потому что такими деньгами здешняя церковная община не располагала. Вернее, они всегда были нужны для других целей. И Марко уже примирился с этим. А теперь…

За дверью, в сенях, слышался шорох — раздраженная пани Маркова нетерпеливо ходила взад и вперед.

— Вы имеете в виду большие башенные часы с длинными стрелками? — спросил священник чуть погодя.

— Именно такие. Они нам давно нужны.

— А ведь для них есть специальное место на башке костела, — заметил Марко. Он выжидал, с трудом подавляя волнение.

— Тьфу ты черт! — воскликнул Вилем с таким видом, словно Марко открыл ему глаза. — Верно! Они будут прекрасно видны отовсюду. Ну и ну! Вы представляете, как будет здорово: наш старый крест переселится на новое место, в сквер, и будет стоять где-нибудь здесь, между костелом и вашим домом, а на башне костела появятся часы! Каково?! Что бы скажете на это, пан священник? — Он оживился. — Если бы мы все это сделали, наше Поречье просто засияло бы. Каждому была бы от этого польза и радость. Только те шалопаи, что выходят из «Венка»… — он запнулся, но тут же продолжал: — Ладно! Я с часами улажу, мы их раздобудем и установим на вашей башне.

Марко попался. Как мышь, которая не устояла при виде кусочка сала.

Но сам Марко не считал предложение Вилема ловушкой. Потому что такого он вообще не мог когда-либо ожидать. Опасения, не покидавшие его со времени первого посещения Вилема, исчезли, все представлялось ему теперь в ином свете. Обстоятельства резко изменились и принесли ему ряд преимуществ. И наконец, по правде говоря, Марко в глубине души признавал, что крест действительно стоит не на самом лучшем месте. Однажды, когда он изрядно повеселился на свадьбе Эвы Касицкой и под утро шел через площадь домой, он тоже задержался было возле креста, чтобы облегчиться. И опомнился лишь в последнюю минуту.

— Пожалуй, вы правы, — сказал он. — А не возникнут ли затруднения при покупке, часов?

— Что вы! — успокоил его Вилем. — Если уж на то пошло, так это ведь тоже политический момент. К выборам они будут красоваться на башне. Утром я съезжу в Павловицы и все устрою. А с крестом давайте уладим сразу, без проволочек. Я потолкую с нашими… ну, с членами национального комитета, — поправился он. — А вы… вот это было бы здорово, черт подери! — Он сделал вид, будто его только сейчас осенило. — Что, если бы вы, скажем, в воскресенье во время проповеди все объяснили? Давайте дружно возьмемся за дело, тогда быстро все и закончим. Пусть о нашем Поречье всюду говорят только хорошее.

— Идет! — согласился священник. — Договорились!

Они еще немного посовещались, и Марко позвал жену. Когда она вошла, глаза у Марко сияли, а губы спокойно и добродушно улыбались.

— Принеси-ка нам кувшинчик, — сказал он. — Мы с Вилемом должны кое-что обмыть.

Пани Маркова остолбенела. Все время своего вынужденного изгнания она взволнованно прислушивалась к тому, что происходит рядом. Ее терзало любопытство. Она все ждала, что вот-вот раздастся крик и муж выгонит Вилема взашей. Способностью разбираться в том, что выходило за пределы семейных и личных интересов, она не отличалась и во всем руководствовалась велением сердца, а оно у нее было горячее. Потрясенная пани Маркова стояла не двигаясь, с трудом переводя дыхание. Было очевидно, что она возмущена и будет упорствовать. Устремленный на мужа испытующе-подозрительный взгляд говорил о том, что она не может смириться с тем, что он не выгнал Вилема, и что она попытается внушить ему эту мысль.

Вилем не обращал на пани Маркову ровно никакого внимания. Зато священник сурово и пристально посмотрел на жену, глаза его предостерегающе сверкнули. Пани Маркова повернулась и, тяжело вздохнув, вышла.

Пока Марко наливал вино, Вилем внимательно наблюдал за ним.

— Значит, мы обо всем договорились, — сказал он деловито. — Если уж на то пошло, пан священник, мы оба служим одному делу. И не будем с этим тянуть, приступим не откладывая.

Они подняли стаканы, чокнулись — это было как печать, скрепляющая соглашение.

Сначала по селу прокатилась волна настороженности и сомнений — обычных предвестников надвигающихся перемен. Поползли всевозможные противоречивые слухи, возникали различные догадки. Они просачивались в ряды враждующих сторон, подобно тому как сырость проникает сквозь трещины стен, и вызывали удивление и недоверие. Хотя события назревали исподволь, казалось, что они нагрянули внезапно. Поэтому на первых порах у многих возникло ощущение, будто их захватили врасплох.

Вилем ни на минуту не сомневался в успехе. Вечером, когда после встречи со священником он беседовал с друзьями, чтобы рассеять замешательство Эды и Адама, он высказался по этому поводу весьма выразительно и энергично:

— Вот мы и выиграли — дело в шляпе! Большего нельзя было и желать. Я сам удивляюсь. Креста на площади не будет! Что же касается часов, то тут — хоть это кое-кому не нравится — дело обстоит совсем иначе, чем они себе представляют. Часы будут на костеле, это верно, но мы должны смотреть на вещи шире. Часы прежде всего будут служить нам, нашему делу. — Вилем повторил доводы, которые уже излагал священнику, и добавил: — К тому же все село знает, что часы даем мы, комитет и кооператив. Черт подери, ведь не строить же нам для них специальную башню! Так что, в сущности, мы просто воспользуемся готовой башней.

— Да, пожалуй, — после некоторого раздумья согласился Эда.

— С какой стороны ни посмотри, мы и в самом деле не могли ожидать большего! — распаляясь, продолжал Вилем.

Он и сам не сознавал, насколько был прав на сей раз.

В первое же воскресенье марта священник горячо говорил в проповеди о том, как важно и полезно общими усилиями благоустроить село. Он, правда, не сказал прямо о победе, но обрисовал все так, что каждый из прихожан считал этот итог своим личным успехом. Марко призвал верующих в будущую субботу принять добровольное участие в работах по благоустройству, и почти все выразили согласие. На неделе священник зашел к Вилему, в национальный комитет. Потом они вместе осмотрели площадь, что-то обсуждали, советовались.

Всюду шли приготовления к предстоящим работам. Все свары прекратились. Стало ясно, что наступают иные времена.

В субботу почти все село вышло с мотыгами, лопатами, тачками. Кооператив выделил технику — два трактора. Работали на двух участках. Бригада, организованная Вилемом и состоявшая преимущественно из завсегдатаев «Венка», с энтузиазмом принялась за благоустройство площади, а следовательно, и за удаление с нее креста. Эда хоть и загорелся идеями Вилема, но категорически отказался принять участие в работе, связанной с сооружением нового постамента для креста. Впрочем, Вилем понимал это, да и остальные тоже. Группа, руководимая Марко, очищала захламленный пустырь между костелом и домом священника. Она должна была снести выстроенный когда-то Матяшом навес и разбить сквер.

Произошло то, на что ни Вилем, ни Марко не рассчитывали, что превзошло все их ожидания: обе группы начали сближаться, а под конец смешались. И понятно почему — ведь вскоре выяснилось, что у них много общих дел. Мусор увозили в одно и то же место — в заброшенную каменоломню. Трактористы — один из них был Адам — оказались первыми соединительными звеньями. Поскольку рабочие задания обеих групп были разными, с разной скоростью шла и погрузка мусора на прицепы. Трактористы, чтобы не терять времени, начали увозить мусор с обеих рабочих площадок. Адам перевез также на пустырь часть камней из разобранного постамента: старые, освященные, они должны были лечь в основание нового постамента — таким образом сохранялась преемственность.

Более всего, однако, способствовал сближению сам Вилем. Он отправился просто так, только взглянуть, как идет работа, на пустырь за костелом и увидел, что тут лежат без дела мотыги, лопаты и не хватает кирок, тогда как на площади кирки в избытке. Произошел обмен инструментом, чтобы ничто не задерживало работы. Случалось, что вместе с инструментом переходили на другой участок и его владельцы.

Хотя день был пасмурный, казалось, солнце рассыпает кругом свои теплые и ласковые, трепетные лучи. Пожалуй, лучше всего это оценил Адам, когда, удивленный и растроганный происходящим, изрек:

— А здорово! Все равно как милую обнимаешь!

Удовлетворение, вызванное скорым и успешным завершением начатого дела, усилилось, когда в село прибыли два механика фирмы «Часы и драгоценности». Они приехали на такси, чтобы осмотреть и обмерить нишу, где предстояло установить часы. Марко поднялся вместе с ними на башню; стоявшие внизу поречане с интересом смотрели, как из проема, пустовавшего с давних пор, вылетели голуби, а затем посыпались перья и птичий помет. Место для часов, как утверждали механики, было просто исключительное. После их посещения работы по благоустройству площади и пустыря продолжались даже по вечерам, и вообще, как только у кого-нибудь выпадала свободная минута, он тут же принимался за работу. На площади не только высвободили место, где стоял крест, но всю ее очистили от дерна и бурьяна. Сюда возили песок, готовили почву для сквера. Каждый рвался помочь, и это было подобно стихии. Поречан охватил созидательный порыв первооткрывателей. Адам тоже был в ударе. Он привез два прицепа песка — нагружали их Эда и Вилем, — в то время как второй тракторист сделал только одну ездку. Он даже осторожно срезал, вернее, соскреб плугом очищенный от хлама травянистый покров на пустыре.

В «Венке» из вечера в вечер обсуждались планы благоустройства, возникали новые идеи. Сюда заглядывали теперь и те, кто раньше обходил «Венок» стороной, зная, что здесь — боевой штаб противника. Тут придумывали, из какого камня делать бордюр вокруг сквера и не подыскать ли в лесу красивую голубую ель, чтобы пересадить ее в сквер. Лишь однажды возникла угроза небольшого, но неприятного осложнения — Владимир Бриндзак вдруг выступил с предложением устроить среди поречан сбор средств на новый крест. Вилем сразу нашелся:

— Нет, это будет совсем не то, — сказал он, — у старого креста молилось столько поколений поречан, что это теперь уже не просто кусок железа. Так и пан священник говорил. Когда крест поставят на новое место, у костела, он будет иметь совсем другое значение и ценность. А Войта Рачек так здорово покрасил крест, что он выглядит совсем как новый.

Слова Вилема произвели на всех присутствующих огромное впечатление — он сразу вырос в их глазах. Эда откровенно восхищался им, правда, у Адама все же возникло сомнение, но он поделился только с Вилемом.

— Я, конечно, не знаю да и мне вообще-то все равно. Это ничего, что Войта католик? Не осквернил ли он их православный крест?

— Тьфу ты черт. В самом деле… — Вилем задумался. — Мне кажется, что нет. По идее, может быть, и так, но в жизни ведь никогда не ограничивают благотворительность. Самое лучшее для нас — не соваться в их дела.

Объединенные усилия, направленные на то, чтобы украсить Поречье, достигли вершины в следующую субботу. Каждый трудился там, где он был более всего нужен, и произошло полное слияние обеих групп поречан. Исчезли последние тени былых недоразумений. Все, казалось, жаждали общения, были на удивление внимательны и предупредительны друг к другу. Альжбета Мохначова принесла своему мужу, который вместе с Эдой разбрасывал по площади песок, горячий кофе. Она предложила кофе и Эде. Когда тот выпил, Альжбета, даже не сполоснув чашку, налила себе и тоже сделала несколько глотков. И случилось так, что учитель Альбин Шлапка, один из самых активных деятелей в селе — правда, в предшествующий бурный период он занял нейтральную позицию, — увековечил фотоаппаратом именно этот момент, который впоследствии вошел в хронику села. Когда Вилем, Михал и Касицкий со знанием дела осматривали новое основание для креста, вокруг которого была уже вскопана клумба, пани Маркова, высаживавшая тюльпаны, приветливо улыбнулась всем троим. А Кужела прислал из «Венка» по большому жбану пива и на площадь, и к костелу.

Усердно работал и Густа. Он снял форменный китель и фуражку, а девушки, граблями разравнивавшие песок, стали, хихикая, примерять ее. Милка Бартовичова так и осталась в ней работать.

Площадь стала очень красивой, она просто сияла чистотой. И все, кто смотрел на нее, представлялись себе такими же чистыми, словно душу умыли. Казалось, что пришло наконец время теплых, безоблачных дней и Поречье расцвело, подобно многолетнему растению, настала поистине благословенная пора. Чем же было вызвано столь удивительное единение и взаимопонимание поречан? Почему село благоденствовало в покое и счастье? Наверно, мало кто сознавал, что во всем этом заслуга Вилема, хотя надо сказать, что его престиж невероятно вырос в глазах односельчан. Ведь ни у кого из них не было оснований считать себя побежденным. Напротив. Всех и каждого переполняло торжествующее победное чувство. Много ли есть полководцев и стратегов или политиков, которым удавался такой ловкий трюк, удавалось сплотить враждующие стороны в полном единении и с общим для всех сознанием победы? Все поречане были преисполнены гордости, все были счастливы.

Едва наступили сумерки, в «Венок» набилось полно народу. Вилем и Адам, усталые, еще не успевшие умыться после работы, сидели у окна и с удовольствием потягивали пиво. Они не отрывали глаз от чудесно переменившейся, сияюще-желтой площади. Через открытую форточку лился свежий воздух, но обоим от переполнявшего их чувства покоя и душевного равновесия казалось, будто они греются на теплом полуденном солнышке.

Вилем задумчиво затягивался сигаретой и выпускал дым клубами. Цветом своим площадь напоминала ему крышку баночки светло-коричневого гуталина. По мере того как темнело, у нее появлялся более густой, бронзовый оттенок.

На площади показался расфранченный лесник. Он шел не спеша и словно невзначай остановился перед новым домом Рачековых. Выглянула пани Аничка. Неподалеку прогуливалась и группами стояла молодежь — до «Венка» долетали беззаботные голоса и смех. Потом у окна закусочной появился Густа. Он пришел на дежурство.

Адам протянул ему через форточку кружку пива, и Густа одним духом опорожнил ее. Потом с блаженной улыбкой вернул кружку, откозырял и медленно удалился. Под ногами у него слабо поскрипывал песок.

У Вилема было великолепное настроение. Он смотрел на площадь, и ему вдруг показалось, что над нею взлетают, рассыпаясь тысячами цветных огоньков, ракеты праздничного фейерверка.

— Густа — парень что надо! — неожиданно изрек после долгого молчания Адам, будто теперь лишь вспомнив об этом.

Вилем молча кивнул. Не отводя глаз от окна, он медленно отпил из кружки.

Адам не пошевелился, не обернулся даже тогда, когда Кужела поставил перед ними на стол новые полные кружки. Он не замечал и гула голосов подвыпивших поречан, веселившихся за его спиной. На душе у него было чисто и светло, он так и сиял. Согласие, царившее вокруг, представлялось ему просто диковинным. В эти минуты он смотрел на мир и его будущее словно сквозь осколок бутылочного стекла, как делал это однажды, наблюдая затмение солнца. В нем пробуждалась какая-то неясная надежда, которую он и высказать не умел.

— Вилем, — сказал он немного погодя. — А ведь так у нас еще никогда не бывало. Нет, никогда. — Голос его звучал торжественно.

Незаметно надвинулась ночь. Адам, непривычно растроганный и умиленный, задумчиво глядел на лужицу света, разлившуюся на песке под фонарем, в который наконец ввернули новую лампочку. И вдруг ни с того ни с сего ему стало тоскливо. Что это? Что с ним происходит? Он не мог понять.

До этой минуты он ощущал только необыкновенную приподнятость. У сельской площади, лежавшей перед ним, было новое, чистое, помолодевшее лицо, слегка припудренное золотистым песком. Ничто уже не безобразило его. Чирей, так раздражавший и возмущавший их в последнее время, был удален, пропыленный бурьян исчез. Казалось, чего же больше? И все же… Господи, в чем причина? Откуда взялась эта внезапная теска?

В самый разгар торжества его вдруг охватило сиротливое чувство одиночества. С какой радостью он поднялся бы сейчас и с бутылкой в руке пошел бы к тем отполированным камням на площади, посидел бы, выкурил сигарету и, глядя по сторонам, слушал стрекотанье кузнечиков. Он любил сидеть там: вытянет, бывало, ноги, погрузив голые ступни в гущу ромашки, и бархатные подушечки ее цветов ласково щекочут между пальцами.

Адам вновь поглядел на лужицу света, разлитую на песке аккуратно посыпанной, будто прилизанной площади. Его передернуло.

Вместо простой и милой подружки перед Адамом предстала холодная и неприступная незнакомая красотка, волосы которой в соответствии с модой отливали бронзой. Сама бесчувственная, она и в нем не вызывала ответного чувства. Адам не мог отделаться от ощущения, будто у него что-то украли. От восторженности не осталось и следа. Прилизанная площадь уже не вызывала восхищения.

Он торопливо и даже с испугом оглянулся на Вилема, почувствовав угрызение совести из-за своих неожиданных мыслей. Опасался, что Вилем догадается обо всем по его глазам.

А Вилем чему-то улыбался.

Угрызения совести — обычно Адам их не знал — стали сильнее. И хотя он чувствовал себя обворованным, ему казалось, будто он совершает предательство и должен загладить свою вину. Но в голове была отчаянная пустота.

Адам неторопливо пил кружку за кружкой. Он вслушался в гул, наполнявший закусочную. В этом гуле голосов было столько живости и веселья, что ему почудилось, будто он слышит даже звуки скрипки цыгана Керекеша. Но цыгана тут не было, хотя в ушах Адама почему-то звучала музыка.

— Как видишь, дружище, все удается, если берешься за дело как следует, — заметил Вилем. — Всегда надо ковать железо, пока горячо. А ведь дело-то, в общем, оказалось даже не таким и трудным. Вот я и думаю… — Вилем умолк. Даже и без слов было ясно, что он о чем-то напряженно думает.

Адама вновь охватило чувство вины, и это совсем лишило его способности трезво рассуждать. Он пытался стряхнуть с себя это наваждение. Но в голове еще сильнее зазвучали хватающие за душу жалобные звуки скрипки.

— А кого… кого, интересно, будут выбирать цыгане? — неожиданно для себя спросил он и провел кончиком языка по сухим, губам.

Лицо Вилема удивленно вытянулось.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… — От растерянности Адам даже задохнулся. Он ведь ни о чем таком вовсе и не думал. — Мне кажется, Вилем, что цыгане не слишком-то жалуют Михала и Касицкого. Оба стоят им поперек горла. И тот и другой гоняют цыган с полей и виноградников, когда они пытаются там хозяйничать. Вот мне и пришло в голову… — он глубоко вздохнул, — что, если бы нам внести в список кандидатов, скажем, того же Керекеша? Ведь еще никогда ни один цыган в списке кандидатов не был. А как хорошо это было бы для них! Пусть об их поселке заботится кто-то из их же людей, не вечно же нашим с ними возиться. И потом, когда мы на собрании договоримся о списке кандидатов, Касицкий обязательно будет в нем, уж этого нам не избежать. Но цыгане во время выборов наверняка вычеркнут его, если им подсказать. А у них немало голосов. И так, сообща, мы могли бы его… — Он умолк, не договорив.

— Вот это мысль! Ну и Адам! Молодец! Здорово придумал! Как раз то, что надо! — Вилем едва не подскочил на стуле от восхищения. — В Гавае это наверняка сумеют оценить. Пожалуй, я загляну туда с Альбином. Надо, чтобы с ними поговорил учитель.

Пошатываясь, к ним подошел Людвик Купец. Он держал кружку пива — хотел выпить с Адамом и Вилемом — и горланил какую-то песню. Ему было так хорошо, а собственный рев еще больше поднимал настроение.

Когда они выпили, Людвик поставил пустую кружку на стол и торопливо зашагал к выходу. Выйдя на площадь, он не задумываясь направился к тому месту, где прежде стоял крест. И только уже расстегнув ширинку, вдруг замер.

— Тьфу ты черт! — зло буркнул он и поплелся обратно, во двор «Венка», к дощатой загородке под вербами.