Святой Михал

V. ГОСТЬ

Михал собирался в путь недолго. В его дорожной сумке — на всякий случай — всегда лежали необходимые туалетные принадлежности. Катарина положила еще только белье да еду: жареную курицу, кусок свиного сала и хлеб. Перед самым отъездом Михал еще раз спустился в погреб. Снял с полки три бутылки сливовицы, стер с них пыль, подумал с минуту и одну поставил обратно. Подошел к бочке и наполнил вином несколько бутылок: одну — для себя в дорогу, остальные — для небольшого торжественного ужина, затеянного Вилемом в честь будущего депутата, который завтра должен был приехать в Поречье.

Наверху, в кухне, его дожидался Адам.

Выбор пал на него потому, что Вилем был поглощен подготовкой встречи, а Эда наотрез отказался заходить к председателю в дом. Касицкого же для такого дела они не могли, вернее, не хотели использовать — по принципиальным соображениям. Вот и пришлось за вином к Михалу (для всех, кроме гостя, была заготовлена «Жемчужина Поречья») отправиться Адаму, хотя удовольствия это ему не доставило. Адам приехал на тракторе. И это имело свой смысл: бутылки, уложенные в сумку, можно было доставить учителю, который вместе с Вилемом занимался подготовкой встречи, не привлекая ничьих взоров, не вызывая расспросов.

Итак, Адам стоял в кухне у Янаков и ждал. Выполняя свою миссию, он, подобно парламентеру, старался сохранять определенную дистанцию и делал вид, будто лично его содержимое бутылок Михала совершенно не интересует.

Впрочем, этому способствовала и сама обстановка кухни. Хотя на газовой плите аппетитно шипело жаркое, кухня казалась ему холодной и неуютной. Это впечатление, видимо, усиливалось из-за белых кафельных плиток, которыми были выложены стены над плитой и мойкой, и какая-то особенная, почти вызывающая чистота. Такое же чувство испытывал и Вилем в первые дни после ремонта канцелярии. Но самое сильное ощущение холода и отчужденности вызывала у Адама его собственная неприязнь к председателю.

Тем не менее эта дипломатическая миссия завершилась бы вполне гладко, если бы не маленькая неловкость, виновником которой оказался он сам. Чтобы не стоять молча, Адам без всяких задних мыслей шутливо обронил:

— Значит, наш товарищ председатель опять собрался к девочкам! И как раз тогда, когда состоится такая важная встреча, он будет в отъезде…

Катарина, в эту минуту укладывавшая в дорожную сумку мужа белую шелковую рубашку с твердым воротничком и манжетами, выпрямилась.

— Да, это он любит, — ответила она с притворно беззаботной улыбкой.

Но Адам заметил, как подозрительно дрогнул ее голос, что никак не соответствовало ни решительному характеру, ни всему облику этой статной, хотя и полной, женщины.

«Господи Иисусе! А не брякнул ли я чего лишнего?» — подумал Адам. Он, конечно, не мог и представить себе, что творилось сейчас в ее душе.

Катарина очень гордилась мужем и той ролью, какую он играл теперь в жизни села. Узнавая о несправедливых нападках, клевете, наговорах, в которых, разумеется, не было недостатка, она готова была защищать Михала, как львица, и не раз уже доказала это на деле. Но вместе с тем всякий раз, как он собирался в командировку, ее охватывало странное беспокойство. Особенно усилилось оно с той поры, как однажды перед их домом остановилась машина и из нее вышла модно причесанная крашеная блондинка, приехавшая за Михалом, чтобы отвезти его в Павловицы. Они торопились, но Михал все же угостил ее своим красным вином. Катарине блондинка показалась подозрительно скромной, да и чересчур хорошенькой. К тому же она сразу приметила, что Михалу блондинка нравится. И хотя в Павловицы вместе с ними поехал тогда и Вилем, Катарина с той поры была настороже.

Долгие годы Михал был постоянно возле нее. Рядом с нею он работал в доме или во дворе, вместе они трудились в поле и на винограднике. А теперь, когда дети улетели из родного гнезда, она часто оставалась одна. Ей не было еще и сорока, а она временами чувствовала себя чуть ли не брошенной, ей казалось, что Михал уезжает теперь все чаще и все охотней. Она уже не была твердо уверена в нем и не раз задумывалась: а не спутался ли он с кем-то? Свои подозрения она высказывала достаточно откровенно и этим только омрачала ему поездки. Незадолго до прихода Адама у них с Михалом снова произошла небольшая размолвка.

— Михал очень любит ездить в командировки, — повторила она и снова улыбнулась. — Я уж давно говорю, что он завел себе какую-то крашеную девицу.

Она произнесла это с деланной легкостью, но в то же время, казалось, проверяла Адама. Ее глаза были полны напряженного ожидания.

Адам насторожился. Ведь он и сам был уже двенадцать лет женат.

— Все вы одним миром мазаны, — продолжала Катарина. — Чуть что, бежите за новой юбкой. Ни одному мужику верить нельзя.

— Ваша правда. Я тоже так думаю… — широко улыбаясь, согласился Адам.

В эту минуту вошел Михал с бутылками. Поставил их на стол, огляделся. И тотчас почуял неладное.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего, — отрезала Катарина.

— Ну, я пошел, — поспешно сказал Адам. — Эти бутылки я сразу отвезу товарищу учителю.

В дверях он остановился и пожелал председателю счастливого пути.

Но и после ухода Адама тягостная напряженность, которую он невольно вызвал, осталась.

— Что случилось? — переспросил Михал.

— Не прикидывайся простачком! — взорвалась Катарина.

— Ты же знаешь, для чего я должен ехать, — попытался урезонить ее Михал.

— Ишь, невинный младенец! Да, знаю. И хорошо знаю, какой ты бываешь настырный, когда тебе что-нибудь от меня нужно. Прекрасно помню, как ты расставлял мне силки. Но теперь я сыта по горло — меня мутит от твоих похождений!

И Михал был сыт по горло такими сценами. Они и сами не заметили, как наговорили друг другу уйму резкостей. Ни одна их стычка не носила еще столь острого характера. Михал просто не мог взять в толк, чем все это вызвано.

Между ними нередко возникали размолвки, но Михал наперед знал, как отнесется Катарина к чему-то и каким будет ее настроение. Иногда он тоже сердился, но в большинстве случаев терпеливо сносил ее наскоки. Он понимал, что время от времени Катарина должна высказаться, иначе она задохнется. Порою, когда слушать ее упреки становилось невмоготу (а ей, слава богу, всего было отпущено с лихвой: она могла сделать жизнь человека и счастливой и порядком отравить ее), когда ему не хотелось вступать с нею в бесплодные пререкания, он исчезал из дому. И впоследствии понял, что такой способ решения споров был и действенней, и значительно приятней. Он просто подымался и уходил. Если ссора вспыхивала днем, Михал ненадолго спускался в погреб, а потом отправлялся прямо на работу. Вечером домой не возвращался, а шел в сторожку на своем винограднике. Там он рылся в земле, делал прививки или осматривал завязи, прикидывая, какой может быть урожай, вдыхал запахи плодовых деревьев, растущих между рядками лоз. Он впитывал этот пряный, полный силы и спокойствия мир, божий мир; воспринимал его всеми чувствами — обонянием, осязанием, зрением… Разложив небольшой костер, он обжаривал сало или варил в котелке суп из цветной капусты с колбасой (помидоры, перец, лук — все необходимое росло здесь же). В подполе сторожки всегда стояла оплетенная бутыль с вином. Михал сидел у костра долго, до поздней ночи, потягивал вино и смотрел на звезды. О жене он забывал. Здесь ему было как у Христа за пазухой. Утром он просыпался чуть свет, снова копался в земле, потом, успокоившийся, умиротворенный, шел домой завтракать.

Когда он впервые вот так ушел из дому, Катарина кинулась его искать и нашла в сторожке только поздно вечером. Михал сидел на пороге, держа в руке стакан. Он смотрел, как всходит месяц, и прислушивался к доносившемуся издалека лаю собак.

— Михал, ты здесь! — сказала она с облегчением, но и настороженно: она не знала, чего от него ждать.

Он молчал. Тогда она набралась смелости и подошла ближе. Присела. Михал допил вино, снова наполнил стакан из стоявшей у его ног бутылки и молча протянул его Катарине. Она отпила немного и вернула стакан. Михал выпил до дна. Примирение прошло без единого слова. Они будто выкурили трубку мира.

У Катарины, казалось, камень с души свалился. Сейчас она была сама доброта и душевность.

— Здесь все осталось как прежде, правда, Михал? — прерывисто дыша, сказала она и многозначительно вздохнула.

Она распустила волосы, тряхнула головой. Михал молча обнял ее.

С той поры Катарина знала, где искать его в таких случаях. Но Михалу не очень нравились ее посещения. Его душевное равновесие восстанавливалось постепенно, ему нужно было время. Михал возвращался домой, когда чувствовал в этом потребность, когда был уверен, что злость уже прошла. Однажды по какой-то причине — какой именно, он уже давно забыл — он прожил в своем скиту целую неделю.

И вот сейчас после перепалки напряжение снова достигло предела. Черт, что на нее нашло? Михал ничего не мог понять. Сколько он ни ломал себе голову, догадаться о причине столь неожиданной вспышки ему так и не удалось.

Катарина не успокоилась, даже когда стала собирать посылку для сына. Михал делал пересадку в Братиславе и мог зайти к Павлу в общежитие. Она долго шуршала бумагой и, запаковав посылку, демонстративно положила ее рядом с дорожной сумкой Михала. Словно напоминала, что у него есть сыновья.

— Скоро вернешься? — спросила она.

— Как управлюсь с делами, — ответил Михал.

Он был даже рад, что уезжает.

Едва Вилем узнал, что Михал уедет накануне того дня, когда в селе произойдет такое знаменательное событие, как встреча с будущим депутатом Национального собрания от их области, у него словно выросли крылья. И вовсе не потому, что Михал вмешивался в подготовку или вносил, скажем, беспорядок в организацию встречи, которой занимался Вилем. Упаси бог! Просто Вилем в отсутствие Михала чувствовал себя свободнее, а значит, счастливее. Его энергия била ключом, он был полон всяческих идей.

А на Касицкого в это время свалилась уйма дел — он ведь замещал Михала и поэтому уделять много времени подготовке предвыборного собрания и встречи не мог. Согласно уговору, он должен был лишь показать гостю хозяйственный двор кооператива. Остальное, то есть самое главное — а именно, чтобы все прошло без сучка без задоринки и чтобы гость чувствовал себя в Поречье как дома, — ложилось на плечи Вилема и Альбина. Целых два дня Вилем жил одними только приготовлениями.

Все знали, что в таких делах на него можно положиться: он был мастером организовывать всякие торжественные мероприятия. Исходил он из того, что гость должен увезти с собой из Поречья самые яркие впечатления. В душу ему должно запасть что-то такое, чего он никогда в жизни не забудет, о чем он всегда будет вспоминать с теплым, радостным чувством. Готовились разные, пусть даже маленькие, но милые и совершенно неожиданные сюрпризы; гостя должны были окружить почтительным и вместе с тем душевным вниманием. Короче говоря, гость должен ощущать чистосердечное доверие, так, словно он был у себя дома, хотя и без жены, но зато среди настоящих, искренних друзей. Такой стиль приема требовал определенных условий: ничего заурядного — того, что могли бы предложить такому гостю в любом другом месте. Вилем вообще не терпел халтуры в подобных делах. И надо сказать, что, как правило, действовал весьма успешно. Гости приезжали в Поречье довольно часто и охотно.

Когда речь шла о более или менее торжественном приеме, лучшим помощником Вилема, его правой рукой был учитель Альбин. Адам и Эда благодаря многолетней практике тоже накопили опыт и могли устроить без особой подготовки отменный пикник на берегу речки или на лесной поляне, даря гостю драгоценные минуты отдыха на лоне природы. Они знали очищающее величие простоты и умели быстро и ловко приготовить на костре сказочно вкусные яства из мяса. Гость, измотанный городской суетой и работой, растянувшись на траве, где тут и там валялись фазаньи перья, не стеснялся обнаружить в присутствии хлебосольных поречан жажду и голод куда большие, чем испытывал обычно. Наслаждаясь сочностью, яркостью красок природы, он обретал — пусть ненадолго — душевное спокойствие, и мир ему казался прекрасным. Такой отдых располагал к непринужденным, а потому особенно полезным и действенным беседам, во время которых гостю излагались различные просьбы и пожелания. Правда, подготовка подобного приема требовала значительного труда и не всегда приносила ожидаемый результат. Приходилось действовать продуманно, чтобы не нарушить впечатление естественности и непринужденности, чтобы не возникло ощущения нарочитости, унижающей и гостя и хозяев.

Такую вот встречу с несколькими небольшими, но приятными сюрпризами и подготовили Вилем с Альбином депутату. Вилем только так его и называл — и гость действительно был депутатом, пока, правда, от соседнего избирательного округа. В Поречье его еще не знали.

Около пяти часов, начищенные, наглаженные, при полном параде, Вилем, Альбин и Касицкий собрались в помещении национального комитета. Посидели недолго за столом Вилема, где стояли рюмки для первого тоста за гостя и за успех дела, в без трех минут пять вышли на площадь. Они хотели встретить гостя сразу же, как только тот въедет в село. Это тоже входило в программу, продуманную и разработанную до мельчайших деталей. Для большего эффекта — чтобы у депутата создалось впечатление, что его приезд в Поречье подлинный праздник, — вместе с ними вышли его встречать четверо пионеров в белоснежных рубашках и красных галстуках: два мальчика и две девочки, которых выбрал Альбин. Им предстояло преподнести депутату букет сирени, как только он выйдет из машины и ступит на пореченскую землю. Сирень — гордость Альбина — лишь начинала цвести в школьном саду. Еще один букет предназначался кандидату в депутаты областного национального комитета — доярке из какого-то отдаленного кооператива. Она должна была приехать вместе с депутатом.

Сирень не понравилась Вилему — она еще не совсем распустилась и была, по его мнению, какого-то холодного, металлического оттенка. Но он понимал и Альбина — в других садах сирень еще не цвела. Самому Вилему по душе были более теплые и веселые тона. Поэтому он сорвал у забора одуванчик и воткнул его в петлицу пиджака.

Они ждали, спокойно оглядывая все вокруг. Площадь сверкала чистотой; еще вечером поречане разровняли граблями местами укатанный, местами разрытый машинами песок. От входа в школу до фасада «Венка» протянулся большой транспарант: «Приветствуем нашего кандидата!» Другой, призывающий: «Все на выборы!», украшал фронтон сельмага. В кабинете Альбина была масса всякой всячины, пригодной для таких случаев: цветная бумага, флажки, печатные воззвания, портреты, лозунги, часть которых в результате различных перемен устарела. Из них легко можно было составлять и клеить всевозможные новые лозунги; тем более что этим охотно занимались ученики на уроках труда, которые учитель мог по собственному усмотрению назначать на любое время, когда в этом возникала необходимость. Таким образом, в руках Альбина были сосредоточены, так сказать, все местные средства массовой коммуникации, и он искусно умел ими пользоваться.

— Мне кажется, ему должно понравиться, — сказал Альбин.

— По-моему, тоже, — отозвался Вилем.

Он посмотрел на башню костела. Механики уже не работали, и голуби прихорашивались в нише. «Черт возьми, жаль, что еще нет часов». Вот тогда была бы встреча! Ну ладно, и так хорошо», — подумал он.

Но гость не приезжал, и чем больше длилось ожидание, тем заметнее улетучивалось радостное настроение. Задержка депутата угрожала осуществлению их столь хорошо продуманного плана.

Встречающие нетерпеливо ходили взад и вперед возле комитета, мрачно курили, заходили в помещение, но тотчас же снова выбегали на площадь — депутат мог появиться каждую секунду. Дети, сперва стоявшие чинно, принялись подталкивать друг друга, шалить — им стало скучно, и Альбину приходилось то и дело одергивать их.

Они ждали уже около часа. За это время Вилем успел дважды сменить одуванчик в петлице, а Касицкий — сходить на хозяйственный двор, чтобы лишний раз проверить, все ли там в порядке. Альбин озабоченно глядел ему вслед.

— Что, если депутат приедет слишком поздно? — спросил он с тревогой.

Вилем задумался. Взвесив все обстоятельства, которые могли нарушить так хорошо подготовленную программу, он сказал:

— Да, досадно! Но единственное, что можно исключить или немного сократить, — это осмотр двора. Коровников и всякой скотины он, наверное, видал столько, что у него в голове все перемешалось. Хозяйственный двор не самое главное.

Он был расстроен, но не падал духом.

В это время у «Венка» остановился Густа — сегодня он дежурил. Несколько раз подходил он к комитету, обменивался двумя-тремя словами с ожидающими, снова уходил и каждый раз, оглядевшись кругом, не спеша направлялся к сельмагу. Там за прилавком, на котором можно было увидеть домашнюю утварь и мясо, почтовую бумагу и сладости, хлеб и ткани, стояла дочь Вилема — Луцка.

Густа останавливался неподалеку от витрины и глазел — в последние три дня тут был его наблюдательный пункт, — но одним наблюдением не ограничивался. По нескольку раз на дню он заходил в магазин и покупал всякую дребедень: то нитки, то гуталин, то принимался выбирать зубную щетку, хотя Луцка могла предложить ему щетки только одного образца. Он уже дважды спрашивал лезвия «Silver Gillette», хотя сам брился опасной бритвой и, знал, что таких лезвий здесь нет. Каждый раз Густа подолгу задерживался в магазине и был очень рад, если заведующая, пани Сайлерова, не старалась самолично обслужить его.

Сегодня Густа сперва зашел за булкой и паштетом. Теперь он стоял у витрины и прикидывал, что бы еще такое купить.

Народу в магазине было немного, и Луцка, стоя за прилавком, видела его. Она знала, что он смотрит на нее, но это вовсе не было ей неприятно. Густа был загорелый, крепкий парень, и ему очень шла форменная одежда. Впервые она приметила его, когда они всем селом приводили в порядок площадь.

Немного спустя Луцка увидела, что из калитки дома напротив вышла Милка. Та непременно появлялась на площади, как только Густа занимал свой наблюдательный пункт, и заводила с ним разговор.

Густа тоже заметил Милку.

В ту же минуту звякнул колокольчик, и из двери магазина вышла Луцка.

— Ну как, приехали уже? — спросила она.

— Еще нет, — ответил Густа. — Странно что-то, правда? Но наверное, приедут, все так готовились…

Он широко улыбнулся. И она ответила ему улыбкой.

У Луцки был тонкий прямой нос, широко расставленные глаза и выдававшиеся скулы. Но это вовсе не делало ее непривлекательной. В глазах Луцки словно бы отражался необыкновенный цвет ее волос — они отливали медью и так же сверкали. Но самым приметным в Луцке была ее складная крепкая фигурка. Поэтому Густу нисколько не трогало, когда злые языки из зависти называли ее «медяшкой».

— Луцка! — раздался из магазина голос пани Сайлеровой.

— Сейчас! — бросила Луцка. — Иду, иду!

Но она стояла до тех пор, пока Милка не вошла к себе в дом.

— Когда вы сегодня закрываете? — спросил Густа.

— На полчаса раньше. Из-за собрания, — сказала Луцка и снова улыбнулась.

Он смотрел, как она, плавно покачиваясь на длинных ногах, направилась к магазину. «До чего же хороша!» — думал он.

Колокольчик снова звякнул, и Густа с досадой побрел дальше.

Уже надвигались сумерки, и солнце освещало только узкую полоску площади, когда на шоссе возле «Венка» раздался автомобильный гудок. Показалась серо-зеленая «татра-603».

Среди встречающих началась суматоха. Густа услышал, как оживившийся Вилем крикнул:

— Ну, вот и он… Наконец-то приехал!

Большой зал «Венка», войти в который можно было только через пивную, оживал, когда устраивались танцевальные вечера, балы и маскарады на масленицу, в дни храмовых праздников и других торжеств. Был он не таким уж большим, но сейчас благодаря стараниям Альбина как бы раздвинулся. Стены его были празднично украшены рисунками и вышивками пореченских школьников, большими фотографиями, отражающими успехи кооператоров. Тут можно было увидеть и коровник, и птицеферму, и виноградник, корзины, полные винограда, горы капустных кочанов, ящики помидоров и цветной капусты. Одна стена была отведена для фотографий, запечатлевших славный и памятный день, когда поречане общими усилиями перенесли крест, расчистили площадь и разбили новый сквер. Некоторые фотографии были окантованы красной гофрированной бумагой. Их соединяли друг с другом флажки и предвыборные призывы. Стены зала, казалось, пылали от ярких красок.

Вилем был доволен. Все шло как по маслу. Зал наполнился до отказа. У двери пивной началась толчея. Пришли даже несколько человек из Гаваи. Но цыгане из врожденной осторожности не смешались с толпой поречан, а держались стайкой чуть в стороне.

Впереди всех выстроился детский хор. Его выступление включили в программу главным образом для того, чтобы пришли и те, кто обычно не проявлял интереса к собраниям.

Люди сидели тихо и держались как-то смущенно. Все взгляды были обращены к депутату. Его звали Петер Лукачик, он был областным школьным инспектором.

Вилем тоже не спускал глаз с депутата, изучая выражение его лица. Он увидел на нем прежде всего печать спокойствия и самодисциплины, но в то же время явную усталость. Такое лицо могло быть только у хорошего человека. На Вилема, как и на остальных, произвело также впечатление, что депутат не захотел, чтобы его сопровождал секретарь или кто-нибудь из партийных работников. Он пожелал встретиться со своими избирателями один. Тем большими были ответственность и хлопоты, ложившиеся на плечи Вилема: ему пришлось поручиться в Павловицах, что во всем будет полный порядок. От сознания ответственности голова у него разламывалась, он все время был в напряжении.

Первая смена в настроении поречан произошла, когда Касицкий представил им гостя и от их имени приветствовал его. Затем он с сожалением отметил, что кандидат в депутаты областного национального комитета приехать не смогла.

— Я думаю, — сказал он, — что вы извините нашего кандидата. Она не смогла приехать, потому что… Короче говоря, в воскресенье… в общем, у них храмовой праздник. И вы можете себе представить… сколько по такому случаю у женщины дел…

Наступила гробовая тишина.

Вилем оцепенел. Проклятье! Что это Касицкого дернуло болтать такой вздор? Неужели он не мог придумать ничего посерьезнее? Вилем был возмущен и расстроен: что подумают люди! И не видел, не мог представить себе, кто и как сумел бы сейчас сгладить создавшееся неприятное впечатление.

Но ничего худого не произошло. К удивлению Вилема, по притихшему залу пронесся вздох, в котором было и удовлетворение, и понимание, потом раздались громкие аплодисменты — знак одобрения. Озадаченный, он неожиданно для себя убедился, что реакция собрания совсем не та, какой, по его мнению, можно было ожидать.

Казалось, всем пришлось по душе, что у кандидата могут быть такие простые человеческие заботы. К этой женщине все сразу почувствовали доверие и посчитали ее своей. Словно речь шла о члене семьи, который на приехал потому, что должен был жарить мясо, печь пироги или готовить еще что-то для своей родни.

Вилем смущенно улыбнулся.

Напряженность и скованность первых минут как рукой сняло. Всем стало легко и свободно. Грянул пионерский хор. Потом Альбин подтолкнул вперед Аничку Купецову. Девочка была как картинка — в легком воздушном платьице, с большим бантом в волосах. Она запела известную народную песню, в которой девушка доверительно открывает имя своего любимого и не боится выказать силу своей любви. Но вместо слов «…ради Дюричка, ради Дюричка я Дунай переплывала» Аничка пропела: «…ради Петричка, ради Петричка» и так далее. Эту неожиданную для всех, но заранее придуманную замену зал встретил одобрительно, как знак внимания и уважения к гостю, который того заслуживает.

Вилем неотрывно следил за тем, как меняется выражение лица депутата, и был доволен. Еще прежде, чем тот взял слово, в зале уже установилась непринужденная, даже дружеская атмосфера.

Петер Лукачик был искушенным оратором: говорил он не слишком долго и от международных событий довольно быстро перешел к повседневным делам.

— Знаете, — сказал он, — я был рад, что еду к вам в Поречье. Вы сами додумались, что вам надо делать, чтобы жить лучше. И у вас тут на каждом шагу видишь, что живете вы хорошо. Вы сами поняли, что нашему сельскохозяйственному району необходим крупный консервный комбинат. Здесь может развиваться пищевая промышленность. Это превосходно! Если я буду избран, то сделаю для этого все, что окажется в моих силах. Такой консервный комбинат мог бы иметь значение для всего края. Я поинтересовался планами и должен сказать, что убытки, которые сейчас несут кооперативы и государство, настолько велики, что вопрос вполне ясен. Поэтому, полагаю, особых препятствий не будет.

Он откашлялся. Оказалось, ему уже известно все, что предпринимают поречане.

— Я рад, что у вас есть такие люди, как Михал Янак и Вилем Губик.

О Касицком он почему-то забыл.

Вилема будто коснулся луч солнца. Депутат словно бы поднес ему бокал необыкновенно согревающего и приятного напитка.

Такое внимание к Вилему порадовало и Эду. Ему стало казаться, что депутат уже давно их знает, интересуется ими и с пониманием следит за их работой. Должно быть, он и вправду замечательный человек! Эда торжествующе оглядел зал и уставился на гостя.

А Густа, услышав имя Вилема, сразу перевел взгляд на Луцку.

На ней была кремовая блузка с вырезом, отделанным тонкими белыми кружевами, и узкая юбка выше колен, настолько ее обтягивающая, что можно было даже различить кромки белья. От нее исходил нежный запах апельсина — таких духов Густа еще никогда не встречал, и он подумал, что этот запах удивительно сочетается с цветом ее волос и глаз. Внезапно Густа почувствовал: Луцка решила больше не тянуть и, как говорится, идти на сближение.

И это было так. Ее главная соперница, Милка, все чаще вертелась вокруг Густы. Луцке стало ясно, что Милка всерьез готовит леску, крючок и наживку. Потому-то она и решила не выжидать, а действовать. Эту решимость трудно было не заметить — она как бы выплескивалась из нее, усиливая колдовской аромат, который обволакивал Густу и делал Луцку неотразимой.

Густа отвел от нее глаза. Он слушал оратора, не воспринимая его слов. Мощный поток уносил его мысли совсем в другую сторону.

Затем далекий бесцветный голос стал нарастать, и вдруг Густа услышал, как депутат, словно обращаясь к нему, сказал:

— Она стоит перед нами… Она ждет нас, прекрасная наша будущность!

И тут же, как по команде, Густа снова уставился на девушку.

Она тоже смотрела на него. Глаза ее раскрылись до предела, будто стремились поглотить его.

Густа недавно вернулся с военной службы — он был сержантом пограничных войск — и все еще не мог отвыкнуть от военной терминологии: он применял ее даже к Луцке. Восторженно рассматривал он все ее «стратегические пункты»: высотки, излучины, склоны, все заманчивые позиции. Да, Луцка — потрясающая девчонка! Казалось, мир прекрасен и улыбается ему.

Он даже не заметил, что депутат закончил свою речь. Только бурные аплодисменты заставили его очнуться.

Собрание прошло с огромным успехом.

— Мы приготовили скромное угощение, — обратился Вилем, к депутату, когда они после собрания вышли на площадь. — Вы говорили замечательно. После такого выступления, я хорошо это знаю, здорово пересыхает в горле.

Члены комитета во главе с Касицким стояли вокруг них и прислушивались к разговору.

— Может быть, не стоит… Знаете, мне теперь так мало приходится спать, — попытался было сопротивляться гость. — Каждый вечер выступления. Мне хотелось бы… Я думал…

Он вздохнул и поглядел на шофера, который все время, пока шло собрание, торчал у машины и курил с недовольным видом.

— Ничего, поднажмем на газ и нагоним, — сказал, оживившись, шофер.

— Ну, хорошо, — согласился гость. — У меня действительно в горле пересохло… Но только недолго.

— Конечно, конечно, — радостно заверил его Вилем. — Все уже готово, и мы вас не очень задержим. Посидим немножко у Альбина в школьном саду. Пойдемте, прошу!

Он решительно зашагал к школе. Остальные последовали за ним.

Был теплый звездный вечер. Они прошли через калитку по чисто выметенному двору и приостановились, чтобы, как положено, пропустить вперед почетного гостя, да так и замерли на месте, пораженные открывшимся им зрелищем.

Сад тонул в серо-зеленом сумраке. На переднем плане под раскидистой грушей сверкал в свете лампы длинный, накрытый белой скатертью стол. Посредине его на блюде лежал большой круг овечьего сыра. Это был первый весенний сыр, жирный и мягкий, украшенный парниковым зеленым лучком и пузатой розовой редиской. А вокруг живописно теснились блюда с ломтиками сала и домашней копченой колбасы. Были там и хлеб, и горчица, и салат из редиски с подсолнечным маслом и уксусом. Над блюдами с закусками высились бутылки с вином. На самом почетном месте — во главе стола — выстроились в ряд бутылки с красным вином Михала.

Альбин застенчиво улыбался. Он всегда сам накрывал праздничный стол, не подпуская к нему даже жену. Этому занятию он отдавался всей своей душой художника, подобно тому как в свободные минуты рисовал пейзажи и натюрморты с цветами. Жене нравились его рисунки. Она гордилась тем, что он мог рисовать прямо на стене — в кухне, спальне, коридоре и даже в туалете на вас смотрели букеты полевых цветов. Но у гостей, по правде говоря, более глубокое и более стойкое воспоминание оставлял любовно сервированный им стол.

Альбинка (хотя настоящее имя ее было Мария, но ее так никогда никто не называл), взволнованная и разгоряченная приготовлениями, тоже высунулась из кухоньки, чтобы поглядеть, каково будет впечатление гостей.

Впечатление было поистине огромным!

Эда, которого Вилем взял себе в помощники, чтобы он был под рукой, если вдруг что понадобится, стоял как завороженный. А ведь ему уже не раз доводилось видеть накрытый Альбином стол. Он уставился на подвешенную к ветке груши лампочку, свет которой, пробиваясь сквозь молодую трепещущую листву, кружевной сеткой ложился на скатерть. Да, это была впечатляющая картина. Затем в наступившей тишине он услышал стрекотание, легкое жужжание, шорох крылышек летающей вокруг лампочки мошкары; почувствовал, как в вечернюю свежесть проникают из кухни аппетитные запахи.

Депутат и шофер тоже были в восторге. Даже само это место казалось созданным для отдыха. Отгороженное густой живой изгородью из боярышника и сирени, оно было скрыто от любопытных глаз. Конец сада переходил в луг, а дальше шли виноградники. Сочная молодая листва, свежевскопанные грядки создавали впечатление, будто ты и впрямь находишься на лоне природы. И при всем этом кухня с ее соблазнительными запахами была совсем рядом.

Вилем откашлялся.

— Ну что ж, не будем мешкать, поскольку у товарища депутата мало времени. Итак, начнем!

Учитель принялся разливать вино. Альбинка исчезла на кухне.

Когда осушили первый стакан, депутат причмокнул языком, зажмурился и понимающе улыбнулся.

— Да-а, — протянул шофер. — После такого вина и козел запоет соловьем.

— Жаль, что с нами нет нашего председателя. Он вынужден был уехать по неотложному делу, — заметил Касицкий.

— Да, жаль, — согласился депутат. — Я много слышал о нем. И с удовольствием потолковал бы с ним.

Учитель снова стал наливать вино, ему помогал Эда.

Потом появилась Альбинка. Проворно, но степенно она носила полные блюда. Глаза ее сияли. Она, так же как Альбин, любила принимать гостей.

— Давайте сперва отведаем горячих закусок, — предложил Вилем с загадочным видом.

На блюдах лежали маленькие карпы, зажаренные в сливочном масле с тмином и луком, нарезанным тоненькими колечками. Запахло блинчиками с начинкой из жареных сморчков — тех диковинных грибов, которые появляются весной как будто специально для того, чтобы щекотать обоняние и возбуждать аппетит. Ими же были начинены и карпы. Утром Альбин вывел школьников на прогулку. Они облазили все межи и берега речки. Блинчики с жареными грибками были «фирменным» блюдом Альбина. Он пек их вместе с женой и при этом каждый раз изобретал что-то новое.

Приступили к еде. Все было очень вкусно, и настроение заметно поднялось. Произошла только небольшая накладка. Эда заявил, что блинчики с такой начинкой — это хорошо, но, если бы их еще запанировали и поджарили, как шницель, было бы вообще бесподобно.

— Помните, мы так подавали их, когда приезжал секретарь обкома? — сказал он.

Альбин обиделся: он с самого утра не присел — столько было работы! Да и на собрании надо было присутствовать — разве успеешь все сделать?

— Ну как же! — ответил он с досадой. — Но дело в том, что еще, кроме блинчиков, подают на стол.

— Альбин прав, — вмешался в спор Вилем. — Я думаю, вы не отказались бы от собственноручно зажаренного на вертеле барашка, — обратился он к депутату. — Барашек совсем молоденький, и это не займет много времени. Давай, Эда!

— Барашка на вертеле я еще никогда не зажаривал, — признался депутат и удивленно огляделся.

Тем временем Эда присел на корточки перед стеной зеленого кустарника, и вскоре там заплясало пламя небольшого костра. Костер потрескивал, и, по мере того как он разгорался, в нем стали видны уложенные пирамидкой поленца. Альбин принес выпотрошенного барашка; он был уже посолен, поперчен и насажен на вертел.

Депутат решительно встал, подтянул брюки и, подойдя к костру, взялся за работу. Он поворачивал вертел и время от времени подкреплялся вином: бутылка стояла у его ног. Эда, присев на корточки, по мере надобности подбрасывал в костер поленца. Он терпеливо следил за вертелом, готовый в любую минуту помочь гостю, если тот вдруг утомится. Оба вдыхали в себя первый, пока едва уловимый запах жареного мяса.

На лице депутата появилось трогательно-блаженное выражение. Он был счастлив. И вот, когда его спокойное и радостное благодушие, казалось, достигло предела, из-за зарослей бузины раздались напевные звуки цыганской скрипки. Это Керекеш заиграл песню «Сидит сокол на клене». В вечерней тишине задушевная мелодия звучала особенно проникновенно. Все притихли и смотрели на гостя.

Тот замер, удивленно прислушиваясь. Заглянул в глаза Вилема, осмотрелся вокруг. Губы его беззвучно зашевелились. Он был растроган до глубины души, растроган и умилен.

— Да ведь это моя самая любимая песня. Поразительно! — воскликнул он простодушно.

Ему виделось в этом какое-то знамение, удивительное родство душ. Он и предположить не мог, что выведать разными способами и гораздо более важные сведения было для Вилема сущим пустяком.

Кусты раздвинулись, и из темноты появился сияющий Адам. Он придерживал ветки, чтобы Керекеш мог пройти сквозь заросли. Скрипка не умолкала ни на минуту. Она пела то ликующе-радостно, то печально, то тихо журчала, как родничок, то голос ее, казалось, разносился по вселенной. Даже звезды трепетали, слушая ее. Это, бесспорно, был гвоздь программы.

Депутат налил Адаму и Керекешу вина из своей бутылки. Альбин пригласил их к столу, чтобы они малость подкрепились.

Правда, в этом не было особой необходимости, потому что Керекеш с самого утра играл на свадьбе в Павловицах. И Адаму, посланному за ним, пришлось пустить в ход все свои способности, чтобы высвободить скрипача из объятий разгулявшихся гостей. Немалых усилий стоило убедить их, что речь идет о важном политическом мероприятии. Керекеша отпустили только после того, как Адам клятвенно заверил, что через часок-другой доставит его обратно. Пока шли переговоры, Адам тоже успел и выпить и закусить. Но тем не менее оба сейчас охотно принялись за еду, желая отведать тех блюд, что приготовил Альбин.

У всех было так хорошо на душе! Сгрудившись у костра, хозяева не сводили с гостя глаз. А тот от избытка чувств решительно заявил, что никому не доверит барашка и действительно зажарит его собственноручно. Так никто и не смог убедить его хоть немного передохнуть. Время от времени все наполняли стаканы.

— А рыбка была неплоха! — вдруг заявил Эда.

Только сейчас до него дошло, что он, наверное, обидел Альбина. Почувствовав необходимость исправить ошибку и в то же время желая создать впечатление, что Альбин все же был неправ, он продолжал:

— Должен сказать, что мало кто умеет готовить так искусно, как наш Альбин. Нет и не может быть ничего лучше, чем карпик, начиненный грибками и поджаренный на сливочном масле. Но я не имею ничего против, если рыба приготовлена с чесноком или, скажем, запечена в пергаментной бумаге. Тогда в нее кладется несколько ломтиков сала, немного луку, перца, лаврового листа или тмина. Когда вы потом разворачиваете пергамент, оттуда на вас пахнет таким ароматом! Весь запах рыбы, весь ее сок остаются! Ничто не улетучивается. Из пергамента вытекают ручейки жирного густого соуса, где, наподобие лодочек, плавает тмин. — Эда рассказывал смакуя, как истинный гурман. — Должен признаться, что мне очень нравилось, когда моя мама, после того как испечет хлеб, сушила в печке рыбу, нашпиговав ее стебельками укропа. По сей день помню, какой чудесный запах был у той рыбы. Только все это — ничто по сравнению с тем, как готовил рыбу старик Бартович. Помнишь, мы ходили к нему, когда он нас звал? — обратился Эда к Вилему.

— Еще бы не помнить, — ответил Вилем, поднося ко рту стакан.

— Ведь каждая рыба требует своего, — продолжал Эда. — А этого часто и не знают. Многие воображают, что умеют стряпать, а жарят рыбу на том, что под руку попадает. Бартович говорил, что это самая большая ошибка. Даже преступление! Одну рыбу, говорил он, надо жарить на сале, другую — на сливочном масле, для третьей, скажем, нужно подсолнечное масло. У него в запасе всегда было даже гусиное сало для определенного сорта рыбы. До чего ж вкусные готовил он котлеты: он смешивал филе разных рыб, потому что у каждой свой вкус, смешивал по-своему и никогда не уминал. Поэтому котлета получается пышной и хрустящей. Она просто таяла во рту. Такого блюда, наверное, теперь уже никому не отведать.

— Точно. Ни одна женщина никогда так не приготовит, — согласился Вилем.

— Бартович был строг даже в мелочах. Без конца ко всему придирался.

— Это я знаю, — сказал Вилем. — Однажды мы с ним пекли картошку. Я зарыл в золу, а Бартович рассердился и говорит: «Вилем, ты что, решил ее сварить?» Вытащил картошку из золы и положил сверху. И только когда от нее перестал идти пар, когда ушла вся вода, он снова зарыл ее в золу. Он со мной тогда даже разговаривать перестал. Наверное, считал, что я совершил преступление.

— А с чем вы ели картошку? — спросил Эда.

— С гусиным салом и чесноком. Это вкуснее всего.

— Я люблю поесть, — заметил Эда. — Люблю, когда еда вкусная и ее вдоволь. И терпеть не могу тех, кто ест только потому, что надо есть.

Вилем собирался что-то возразить, но тут заговорил гость:

— Мне хотелось бы записать для жены кое-что из ваших рецептов.

— Не стоит, — заметил Эда. — Раз вы будете нашим депутатом, приезжайте к нам почаще.

— И то правда, — согласился гость. — Но все же я хотел бы знать, на чем жарить линей. Мы с женой их очень любим.

— На гусином сале, — сказал Альбин.

— Вот до этого я бы никогда не додумался, — признался депутат.

Он вытянул ноги и с довольной улыбкой отпил прямо из бутылки.

Вид и запах жарящегося барашка и гурманские разглагольствования Эды раздразнили у всех аппетит. Разговор о еде не умолкал. Каждый предлагал и расхваливал то, что любил сам. Они жевали сочное куриное филе, впивались зубами в гусиные ляжки, обсасывали свиные ребрышки, поджаренные с можжевеловыми ягодами. Едва съедали одно, сразу же наваливались на другое. Все в меру посолено, поперчено, поджарено, все сочно, хрустит и аппетитно пахнет. Все услаждает. И сколько угощения ни готовил бы гостеприимный хозяин, кладовая оставалась полной.

Они вдыхали запах поджаривающегося барашка, то и дело наливали из бутылок и без конца чокались. Взаимопонимание и дружеские чувства росли и крепли с каждой минутой.

— А еще очень вкусно, если смолоть и смешать мясо косули и свинину, завернуть в капустный лист и тушить в сметанной подливке, — заметил Альбин, сидевший у костра.

— А копченостей ты не добавляешь? — спросил Эда.

— Немножко сала. Тогда подливка приобретает особый вкус, — разъяснил Альбин.

На короткое время наступила тишина. Ее неожиданно нарушил Вилем.

— Капустный лист… — сокрушенно произнес он. — Черт возьми, как только вспомню, что капусты могло бы быть у каждого вдоволь, что горы капусты гниют на полях и никому до этого нет дела, такая злость берет!..

Он умолк. Все переглянулись и, казалось, чего-то ждали.

— Сделаем все возможное, чтобы консервный завод был построен, — с воодушевлением заговорил окончательно растроганный депутат. — Не представляю, что могло бы помешать осуществлению нашего плана. Вы по этому поводу не беспокойтесь!

Отпив еще немного из своей бутылки, он что-то замурлыкал себе под нос.

Тут Эда встал и неуверенной походкой направился к Вилему, который, стоя с бутылкой в руке у стола, поддевал ножом кружок сыра.

— Послушай, Вилем, мы сейчас могли бы совершенно спокойно выложить ему все наши просьбы, если они у нас, конечно, есть. А с консервным заводом, мне кажется, ты попал в точку! Господи, дивлюсь я этому Касицкому — почему не закинет удочку, не попросит чего-нибудь для кооператива.

— Нет, так нельзя. Товарищ депутат может подумать, что это ловушка, а не дружеский ужин. Ведь мы устроили эту встречу для того, чтобы наш гость почувствовал, как мы рады, что именно он будет представлять нас в Национальном собрании. А может быть, даже и в правительстве. Должен тебе сказать — это большой человек! Он может повлиять в очень важных для нас делах. Он решает или присутствует при решении вопросов, где и что строить, кому дать субвенцию… Или помочь попасть в институт, когда там уже нет больше мест. И вообще… Я думаю, пока мы ничем не должны ему докучать.

— И все же… — стоял на своем Эда. — Сейчас, думается мне, самый подходящий момент… Ну, как хочешь.

С трудом переставляя ноги, Эда вернулся к костру. Все заботы вылетели у него из головы. Хотелось только, чтобы выборы проходили долго либо чтоб они происходили чаще. Он сидел около депутата, вернее, они вместе жарили барашка — Эда все время подкладывал в костер поленца. И чем дальше, тем больше он осознавал, как здорово они сработались, и неожиданно для самого себя понял, что испытывает к депутату симпатию и даже какое-то теплое чувство.

Это был чудесный вечер. Никто никуда не спешил; все взоры были прикованы к вертелу. Наконец барашек был готов, и все накинулись на него. Отрезали кусочки сочного мяса; ломтики хлеба служили тарелками. Жевали шумно, облизывались, кости бросали в огонь. И снова пили из стаканов и бутылок.

Все шло наилучшим образом, настроение было что надо! И гости и хозяева совсем растаяли; различия в общественном положении стерлись; наступило полное взаимопонимание. В конце концов Эда до того разошелся, что, положив депутату на плечо руку, заговорил с умилением:

— Бог мой, до чего ж изменились времена! Вспомнить только, как было… раньше… Раньше такой вот депутат, если хотел, чтобы его избрали, должен был перед выборами угостить людей гуляшом да еще выкатить бочки. Теперь ничего такого и в помине нет. Все перевернулось… Сегодня, я бы сказал, каждый кандидат знает, что его все равно выберут. То есть… И теперь избиратели хотят, чтобы о них не забыли, чтобы их депутат… Короче, они стремятся показать, что они его любят, что он для них свой человек. И делают все, чтобы он не забыл о них. Но вас… вас это не касается. Должен сказать, что никогда еще не видел я такого народного депутата, как вы. Черт возьми, раз я вижу, что вы действительно народный депутат, я знаю — вы не подведете, вы будете за нас!

— Ну что вы! — Депутат сиял: вино, видно, ударило ему в голову. — Ничего похожего мне еще не приходилось слышать.

— Лично я таким делом никогда бы не смог заниматься — во все вникать, все решать! — продолжал Эда. — Без конца думать о том, чтобы все было как следует. Для этого, черт возьми, нужна голова! Мы… мы все понимаем, правда, Вилем? Мы бы тоже хотели, чтобы все шло как надо. Поэтому мы бы хотели… и мы так думаем, что после этих выборов мы с Вилемом…

— Кончай! — оборвал его Вилем.

— Ваша жена, наверное, не так уж часто вас видит, — вклинился в беседу Адам, чтобы помочь Вилему уйти от разговора, начатого Эдой.

При упоминании о жене депутат махнул рукой и подлил Эде вина — он хотел с ним выпить.

У Эды на глазах выступили слезы благодарности. Когда они чокнулись, Эда взял со стола полную бутылку «Жемчужины Поречья» и обтер горлышко. Он намеревался выпить ее в честь депутата — по крайней мере, все это так поняли. Запрокинул голову, глаза устремил в небо. Вино с легким бульканьем полилось ему в горло, как бы переливаясь из одного сосуда в другой. Эда залпом выпил полбутылки. А после того как приложился вторично, перевернул бутылку вверх дном — из нее вылились всего две-три капли.

Гость был потрясен и в восхищении похлопал Эду по спине.

— Я бы так не смог, — сказал он.

— Спорим на что угодно! Вот увидите — вас выберут! — почти кричал Эда. — Мы вас выберем! Вы и вправду человек из народа, вы — наш человек!

Ему так хотелось подружиться с депутатом! Держался он совсем неплохо, хотя и выпил очень много.

— На что хотите поспорим — мы вас выберем! — перекрывая все голоса, орал он.

У костра затянули песню под аккомпанемент скрипки Керекеша. Но вскоре высокие, пронзительные, хриплые и диковатые, хотя и восторженные, голоса заглушили ее звуки.

Пирушка достигла своей высшей точки.

Густа совершал обход своего участка. Его сопровождала Луцка. Они дошли до молодых вербочек у речки и застряли там, а когда возвращались, обоим было удивительно хорошо.

Шли они медленно. Густа обнимал девушку за талию.

Ее крепкие длинные ноги, подчеркнутые короткой юбкой, двигались медленно и лениво. Волосы были растрепаны, кружева на вырезе кофточки скомканы. Апельсиновый аромат уже едва ощущался — он смешался с запахом пота и нежным запахом лежалой вербной листвы. Туфельки на каблуках Луцка несла в руке.

Они поминутно останавливались, целовались и снова шли устало и медленно, тесно прижавшись друг к другу.

Когда они вышли из темноты на площадь и увидели «татру-603», Густа потянулся с довольным видом.

Из глубины школьного сада доносились голоса. Можно было даже различить звон стаканов. Значит, все в порядке.

Они улыбнулись друг другу.

Густа поправил ремень и застегнул пуговку на рубашке.

Луцка смотрела на него, и лицо ее светилось. Она обвила его шею руками, не выпуская из рук туфли.

Он поцеловал ее.

Луцка небрежно, скорее, по привычке, поправила волосы.

— Завтра на том же месте, да, Густа? — сказала она.

Тем временем ужин в школьном саду подходил к концу.

Вилем собрал в тарелку остатки еды и понес ее к угасавшему костру. По дороге он споткнулся: кто-то свернулся клубочком возле костра среди черепков, рыбьих костей, огрызков хлеба и громко храпел. Скрипка Керекеша отдыхала на блюде, там, где прежде лежал сыр, рядом с пустыми бутылками и кожурой от редиски. Смычок висел на дереве.

— Я немного… Что-то голова у меня болит, — с трудом заговорил депутат. — В последнее время мне часто приходилось… Но так… так хорошо мне еще не было нигде. Бог мой, совсем как дома. Я среди вас — как дома. Это был чудесный вечер!

— А вы ведь здесь, среди нас, действительно дома, товарищ депутат, — сказал Вилем. — Я тоже думаю, что теперь мы будем встречаться чаще.

— Мне пора ехать, — тихо сказал депутат. Он тяжело опустился на стул и закрыл глаза.

— А где же Густа? — вдруг вспомнил Эда, когда гость уснул.

Его тоже начала одолевать дремота. Чтобы стряхнуть ее с себя, он выпил еще.

— Наверное, остался на площади, приглядывает за машиной, — высказал предположение Вилем.

— Забыли мы о нем. Нехорошо! — сказал шофер.

Он взял со стола непочатую бутылку «Жемчужины Поречья», откупорил ее и, снова заткнув пробкой горлышко, зашагал через двор, направляясь к калитке.

Около машины действительно стоял Густа и закуривал сигарету. Он вглядывался в темноту, в которой исчезла Луцка. По селу разносился лай собак, гулял свежий влажный ветерок.