Святой Михал

VI. УДИВИТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

В Поречье пришла страдная пора. Весна была в разгаре. Люди работали, стараясь обогнать время. Они высаживали рассаду капусты, помидоров. Спешили: надо было закончить посадки, пока не высохла уже прогревшаяся земля. А ведь ее еще надо было удобрить и разрыхлить. Рабочих рук и машин едва хватало. Это было большое наступление во имя будущего урожая. Решал буквально каждый час.

Михал разрывался на части. Он вставал едва начинало светать и ложился поздней ночью. Катарина тоже целый день не разгибая спины работала в поле; перед их домом постоянно кто-нибудь безуспешно пытался дозваться хозяев или стучался в запертую калитку.

И именно в то время, когда Поречье задыхалось от работы, развернулась в полную силу избирательная кампания. О Михале вспомнили и в Павловицах — за последние две недели по вечерам за ним несколько раз приезжала машина районного национального комитета. Михала посылали на собрания в соседние села, где дела шли не так успешно. Его хорошо знали всюду и довольно часто обращались за советом и помощью.

Выступая на собраниях, Михал говорил о том, как всем им нужен консервный завод; он сожалел, что именно в их крае — исключительно сельскохозяйственном и самом урожайном — полностью отсутствует пищевая промышленность. Будучи прежде всего практиком, он щедро делился своим опытом. В Мочаранах, например, где тоже закладывали новые виноградники, удивлялись, узнав, что два года назад Михал распорядился посадить между рядками молодых лоз капусту. Виноградники без конца приходилось обрабатывать: окучивать, рыхлить, поливать. И там выросли такие громадные кочаны капусты, каких в Поречье никогда никто не видывал.

А прошлой весной был такой случай: желая помочь ближнему, попавшему в беду, Михал одолжил кооперативу в Горной Рыбнице два трактора. У поречан у самих работы было по горло, они не знали, за что в первую очередь хвататься, но у соседей дела обстояли совсем худо: возникла угроза, что они вообще не справятся с севом. Михал помог им безвозмездно. Сделал вид, будто забыл выписать счет, А потом получилось так, что во время жатвы поречанам до зарезу понадобился сноповязальный шпагат, и они одолжили его у горнорыбницев. Вскоре после этого правление пореченского кооператива получило счет. Михала это взбесило. Он сел и самолично подсчитал все, что причиталось с соседей за тракторы. Кроме того, добавил еще стоимость двух бутылок вина, которые те выпили, когда пришли клянчить помощь. По счету Михала, конечно, никто не уплатил, зато напоминания о своем счете соседи тоже не послали пореченцам.

Этот случай лишний раз подтвердил то, в чем Михал давно был убежден: на свете не так много людей, способных делать то, что они делать не обязаны. Излишнюю щедрость и благотворительность он почитал вредными, потому что они лишь омертвляют силы и возможности человека, ослабляют стремление показать, на что он способен. Мало того, они превращают его в тунеядца и эксплуататора, и, таким образом, первоначально добрый замысел приводит к совершенно противоположному результату. Михал придерживался убеждения, что помогать надо опытом и советами, а финансовыми ссудами да подачками — только в самых крайних случаях. Самое лучшее и действенное средство, по его мнению, — предоставить лодырям возможность поголодать. Короче говоря, Михал был убежден, что самую большую помощь людям человек оказывает тогда, когда заставляет их выявить все заложенные в них силы и способности — и это относится не только к труду, но, скажем, и к любви, и к жизни вообще.

Многие удивлялись, почему Михала, который пользуется таким уважением и, доброй славой, до сих пор не избрали депутатом или почему, например, он не работает в каком-нибудь сельскохозяйственном учреждении в Павловицах. Кое-кому уже стало известно, что идея консервного завода родилась в Поречье. Вилем, конечно, постарался надлежащим образом подать ее в Павловицах, но всем, кто хоть немного знал поречан, было ясно, что истинным инициатором строительства консервного завода мог быть только Михал…

Да, это были трудные дни, до предела выматывавшие силы. Если бы такой темп продолжался месяца два, то и Михала бы скрутило. Катарина, хоть она и была привычна к работе в поле, валилась с ног. Но каждый вечер, дожидаясь мужа, она допоздна стояла у калитки, выглядывая, не идет ли он. Потом возвращалась на кухню, где уже был приготовлен ужин, и, усевшись на стул, дремала. Когда Михал, уставший до изнеможения, возвращался домой, он иной раз даже отказывался от еды и засыпал, едва голова его касалась подушки.

Частые отлучки Михала Катарина переносила мужественно и радовалась, когда слышала от соседей, что Михала хвалили в Мочаранах или в Горной Рыбнице. Но тем сильнее грыз ее червь однажды пробудившегося подозрения. Прежде они давно уже помирились бы, а сейчас столько времени прошло после той злосчастной командировки, а между нею и Михалом все еще будто черная кошка пробежала. Теперь, когда Михал мало бывал дома, у Катарины было больше времени на размышления, А поскольку неуверенность, как известно, порождает самые неожиданные вопросы и тотчас находит на них ответ, то подозрения Катарины разрастались, как плесень. Она с трудом подавляла их.

После полудня Михал устало брел домой обедать. На площади он заметил непривычное оживление, хотя в эту пору большинство взрослого населения Поречья обычно снова спешило в поле. Люди стояли на крылечках, у заборов, собирались группами. Недалеко от «Венка», покашливая, урчал трактор Адама, на прицепе было полно женщин с корзинками, сумками, мотыгами. Все смотрели на шоссе.

Михал огляделся. На обочине шоссе стояло такси, окруженное толпой зевак.

Руда! Михал и позабыл, что сегодня уезжает Руда Доллар.

Недавний приезд сотрудника прокуратуры, так напугавший Руду, явно был последней попыткой заставить его отказаться от поездки «на могилу отца». Но так как Руда выдержал психологический нажим, то вскоре он получил разрешение и все необходимые бумаги для поездки за океан. Михал должен был бы испытывать удовлетворение: его предсказание сбылось. Но он так устал, так был измотан, что ему это даже в голову не пришло.

Он направился к такси, которое должно было отвезти Руду в Кошице на аэродром. Руда в это время вместе с шофером подтащил к машине большой бесформенный тюк. Увидев председателя, он опустил ношу, прислонил ее к дверце и улыбнулся. Его просто нельзя было узнать. Праздничный костюм, хотя и несколько мешковатый, выглядел вполне прилично — Руда его никогда, даже по воскресеньям, не надевал. Рубашка сверкала белизной, на ногах — новые блестящие ботинки. Волосы тщательно приглажены.

— Ну как? — спросил Михал.

— Да вот, еду, — ответил Руда.

Он весь светился радостью победы. От обычной его неуклюжести и безответности не осталось и следа. Держался он уверенно, как будто собирался заняться своими привычными делами на винограднике. Взгляд Руды все время обегал площадь. Он искал Вилема. Ему так хотелось, чтобы Вилем был сейчас здесь. Но Вилем не показывался. Впрочем, Руда и без того был счастлив. Если бы банк, где у него лежали доллары, обанкротился, он все равно не чувствовал бы себя полностью обделенным.

— Что это за поклажа? — поинтересовался Михал.

— Багет, — ответил Руда.

— Какой багет?

— Для рамок. Ну, в которые картины вставляют.

С минуту Михал недоуменно смотрел на Руду, потом бросил взгляд на тюк.

— Бог мой! — воскликнул он. — Неужто ты собираешься вставить в рамку полученный в наследство домишко!

— Видишь ли, Михал, багет этот ручной работы. А такие вещи там ценятся, — объяснил Руда.

Он увозил с собой позолоченный и посеребренный, украшенный народным орнаментом багет для рамок, который купил в Павловицах, — для продажи в Америке.

— Мне писали, — продолжал он, — что всякое барахло ручной работы стоит там кучу денег. Вот я и везу.

— Ах вот оно что! — Михал улыбнулся.

Жена и дочери Руды, тоже празднично одетые, суетились около такси, полные нетерпения. Они провожали его на аэродром.

Затем Руда с женой куда-то исчезли. Вскоре он вновь появился с бутылкой и стаканами. Наполняя их, он перелил вино через край — так у него дрожали руки.

— В добрый путь! — сказал Михал. — Ну как, страшновато?

— Страшновато, — подтвердил Руда. — Ведь я… — Он вдруг даже как-то одеревенел. — Ведь я еще никогда никуда не ездил.

И как раз в ту минуту, когда они подняли стаканы, с грохотом и шумом тронулся трактор Адама. Одна из женщин, сидевших на прицепе, крикнула Адаму:

— Куда тебя черт несет! Подожди, пока уедут!

Но Адам нажал на газ.

Из окна канцелярии национального комитета за всей этой суетой наблюдали Вилем и Эда. Им хорошо было видно Руду и Михала, потому что провожающие столпились вокруг такси.

— Выпивают на дорожку, — заметил дальнозоркий Эда. — К ним подходит Касицкий.

— Одна компания… — мрачно буркнул Вилем.

Отъезд Руды нанес удар его вере и убеждениям, даже, можно сказать, ранил его. Он чувствовал себя обманутым. В районе ему говорили, что Руду ни за что не пустят, а получилось… «Если они будут так поступать, — думал он, — если будут ставить людей в дурацкое положение, то в конце концов останутся одни-одинешеньки, и как раз тогда, когда больше всего будут нуждаться в поддержке. Особенно если вдруг какие-нибудь там реакционеры и вправду задумают что-либо предпринять. У кого они найдут поддержку, если люди перестанут им верить?»

— Видно, у него где-то рука. Или кого-нибудь подмазал, — продолжал Вилем.

Это казалось ему самым вероятным.

— Да, вечно нас кто-то предает… А ты представляешь себе, какие деньжищи ухлопает Руда на дорогу?.. — негодовал Вилем.

— Ему там купили билет на самолет.

— Знаю. Это, наверное, из того наследства, которое он там получит, — вздохнул Вилем и замолчал. — Уже уехали? — спросил он небрежно через некоторое время.

Чтобы показать свое безразличие, он копался в ящике стола, потом взялся чинить карандаш, но грифель дважды ломался.

— Трогаются, — сообщил Эда.

Вилем снова вздохнул.

Отъезд Руды Доллара привел его в скверное настроение. Однако событие это, естественно, не могло повлиять на те приготовления, которыми жили Вилем и его друзья. Планы их осуществлялись гладко, без помех. После первого предвыборного собрания в Поречье распространилось и укрепилось убеждение, что председателем местного национального комитета станет Бедржих Сайлер. И снова из неизвестного источника среди членов кооператива распространился слух, что Сайлер, как работник районной сельскохозяйственной заготовительной конторы, сумеет многое сделать для Поречья при сдаче урожая овощей. Об этом постоянно толковали в «Венке». Вилем, Адам, Эда и Людвик Купец основательно поработали среди тех, с кем они зимой добивались и добились благоустройства села. Немалую помощь оказал им заведующий закусочной Кужела. Да и Керекеш пообещал, что вся Гавая, если понадобится, единодушно вычеркнет Касицкого из списка кандидатов.

Итак, все шло наилучшим образом. Сознание этого вернуло Вилему уверенность и спокойствие. Ему даже удалось наконец отточить карандаш.

— Михал направился домой, — доложил Эда. — Наверное, еще не обедал.

Михал устало вошел в прихожую и почувствовал слабый запах пригоревшего молока и жира. Дверь в кухню была приоткрыта. Сначала он подумал, что Катарины нет дома и ему придется разогревать обед самому. Но она явно была здесь.

— Ты дома, Катарина? — крикнул он. — Видела Руду Доллара?

Ответа не последовало. Он открыл дверь в кухню.

Катарина сидела на диване; глаза ее покраснели от слез, руки бессильно лежали «а коленях.

Михал удивленно посмотрел на нее. Окинул взглядом кухню. Стол не был накрыт. Всюду стояла грязная кухонная посуда. Гарь от убежавшего молока заглушила запах жареного мяса. На сковородке остывало жаркое. На столе среди кастрюль лежала кучка картофельной кожуры. Очистки от картошки и лука валялись даже на полу. Дверцы буфета были распахнуты настежь.

Михал уставился на жену:

— Что с тобой?

В первый момент он испугался, подумал, не случилось ли чего с сыновьями. Катарина молча протянула ему смятый лист бумаги.

Михал взял его. Развернул и побледнел.

— Кто это писал? — дрожа от гнева, спросил он через минуту бесцветным голосом.

Он оторвался от письма. Потом снова впился глазами в бумагу.

На листке печатными буквами было написано:

— Так я и знала, — со вздохом сказала Катарина, и глаза ее наполнились слезами.

Она вела себя совершенно иначе, чем мог предположить Михал. Теперь, казалось ей, уже нет никаких сомнений в измене мужа, и она сразу как-то сникла.

Михал опустился на стул. Локтем он оперся о стол, угодив прямо в кучку очистков. Другая его рука повисла. Он испытывал одновременно и непривычное смятение, и дикую ярость, и ощущение полной беспомощности. Кто же мог сделать такое?..

Первый, на кого пало его подозрение, был Вилем. Михал знал, что предвыборная деятельность Вилема направлена прежде всего против Касицкого, но одновременно он надеялся ослабить и его позиции. Михал слишком хорошо знал Вилема, чтобы не понять, куда тот гнет. Но это… Это было бы уж слишком…

Он поднял голову. Катарина сидела неподвижно, будто даже и не дышала.

— Ты этому веришь? — заговорил он медленно и тихо. — Если б я знал, какой подлец это написал, я бы из него душу вытряс.

— Так, значит, это та самая, которую ты даже осмелился притащить сюда, к нам в дом? — всхлипывая, спросила Катарина, губы у нее дрожали.

— Кто? — с недоумением спросил он.

— Та, которой ты сказал, чтобы она сама приехала за тобой на машине. Хотел показать, как ты живешь.

Дыхание ее участилось.

Михал оцепенел.

Он вспомнил ту красивую, модно причесанную блондинку с черными глазами, которая работает в сельскохозяйственном отделе районного национального комитета и которую однажды послали сюда, в Поречье, за ним. Действительно, если он не ошибается, ее зовут Властой.

Михал был настолько ошеломлен, что не в силах был даже обороняться.

— Та химическая вертихвостка… Ну, говори, как ее зовут? — пошла в наступление Катарина.

Михал сидел, неподвижно уставившись в одну точку. Потом вздохнул.

Катарина объяснила его вздох по-своему.

— Ступай к своей красотке! — крикнула она. — Убирайся!

Грудь ее высоко вздымалась.

— Ступай к ней!

Михал отчужденно смотрел на жену.

«Что делать?» — думал он. Он понимал, что сейчас, когда ему так подло и продуманно нанесли удар в спину, вызвав, вполне естественно, бурю в семье, быть грубым с Катариной нельзя.

Он снова вздохнул и кончиком языка провел по пересохшим губам. Потом горестно проговорил:

— А я подумал, что-то стряслось с мальчиками.

Услышав эти слова, Катарина вскочила как ужаленная.

— Не устраивай комедий! — крикнула она. — Нечего детей сюда приплетать!

Распаляясь все больше, она вырвала у него изобличающее письмо и выскочила из дому.

— Катарина!

Михал бросился к двери. Он слышал, как она сбежала с крыльца. Потом увидел, как на ходу она повязывает платок. Взбешенная, она что есть силы хлопнула калиткой.

Михал вернулся на кухню и тяжело опустился на диван. Глаза его сверкали гневом. Кто же все-таки мог?.. Если не сам Вилем, то, конечно, кто-то из его дружков — это ему, Михалу, совершенно ясно.

Он был потрясен; такая им овладела усталость, такая душевная пустота. Он долго сидел понурый и безучастный, бессильно опустив на колени руки, уставившись прямо перед собой.

Наконец он поднялся с дивана и медленно подошел к плите. Нехотя поковырял ложкой в остывшей кастрюле. Оглядел кухню. Потом нагнулся, собрал с пола очистки, принес половую щетку. Закрыл дверцы буфета, сложил грязную посуду в мойку. Вытер мокрой тряпкой запекшееся на горелке убежавшее молоко, зажег газ. Набрал в кастрюлю воды, чтобы вымыть посуду, и поставил ее на огонь. Михал долго стоял и тупо смотрел на мойку, потом огляделся, махнул рукой и, выключив газ, вышел из дому.

В тот вечер Михал вернулся домой поздно. Жену он нашел в комнате мальчиков. Она переселилась туда из супружеской спальни и уже легла в постель. Подойдя к двери, он услышал, как она поспешно повернулась на кровати. Он осторожно вошел и остановился у изголовья. Катарина лежала лицом к стене, закрывшись до подбородка одеялом. Притворилась, что спит. Дышала громко и ровно. Он вернулся в кухню. Спустился в погреб и принес кувшин вина. Почти весь его выпил. Потом разделся и лег в постель.

Они не разговаривали и утром. Михал попытался было завязать разговор, но натолкнулся на упорное молчание жены. Когда их глаза случайно встретились, Катарина смерила его враждебным взглядом. Казалось, она испепелила б его, если бы могла.

Днем он пришел несколько раньше обычного, рассчитывая за обедом все же объясниться, но Катарина уже ушла на поле. И обеда не приготовила. Михал горько улыбнулся. Да, в одном он никогда не мог ее упрекнуть — она ни в чем не была половинчатой или непоследовательной.

Он нарезал хлеба и колбасы, взял горчицу. Потом передумал: лучше сделать яичницу с салом. Зажарил и слегка поперчил ее. Когда все съел, допил из кувшина остаток вчерашнего вина. Но оно было невкусным — уже выдохлось.

Отставив кувшин, он сварил черный кофе. Глотал обжигающе горячий кофе и размышлял. Он знал; надо действовать, надо что-то предпринять.

Он снова подумал о Вилеме. Когда та девушка приехала за ним, Вилем тоже отправился с ними в город. Правда, машина тогда долго стояла на площади и девушку видели многие. Утром Михал заговорил с Вилемом, осторожно, чтобы не вызвать подозрений, он прощупывал его. Но Вилем держался как ни в чем не бывало — будто ничего и не знал. Если принимать во внимание хитрость Вилема, то это могло еще ничего не значить. Написать такое, правда, могла и какая-нибудь соседка, с которой Катарина была не в ладах. Это тоже нельзя было исключать.

Письмо это, конечно, несусветная чушь, и можно бы просто разорвать и забыть его, если бы не Катарина. Видимо, нет никаких надежд добиться сейчас ее доверия. Михал знал, что необходимо рассеять тучи подозрения. Ссор в доме он не переносил и считал, что по крайней мере хоть здесь у него должен быть покой. Уйти на виноградник и жить там какое-то время отшельником сейчас, к сожалению, невозможно. Слишком много дел, к тому же подозрения Катарины лишь усилились бы.

Он посмотрел на часы. Шел третий час. Михал мрачно поднялся и вышел.

Медленно, устало брел он по пустынной площади. Перед «Венком» увидел гревшегося на солнышке Кужелу.

Закусочная в это время дня обычно пустовала. После полудня уходил последний посетитель, и Кужела бывал свободен до четырех часов, когда автобус привозил поречан, возвращавшихся из города.

А до этого забегали лишь дети за лимонадом да леденцами, если их не было в сельмаге. В погожие дни Кужела обычно выносил стул, ставил его у стены, поближе к тому месту, где останавливался автобус и где солнышко пригревало сильнее. Он наслаждался редкими минутами покоя — для него это была самая блаженная пора. Если стул оказывался пустым, значит, пришел какой-то случайный посетитель и Кужела возвратится тотчас, как только его обслужит. В плохую или чересчур жаркую погоду Кужела сидел у окна. Оттуда была видна вся площадь — центр жизни Поречья. У Ружи либо были дела на кухне, либо, как сегодня, она пошла в сельмаг за покупками, да и поболтать немножко. Муж не возражал против таких отлучек.

Кужела увидел председателя еще издалека.

— Как дела? — спросил он, когда Михал подошел поближе.

Несмотря на возникавшую иногда конкуренцию между кооперативом и «Венком», Кужела при встрече с Михалом держался всегда корректно. Это означало, что он относился к Михалу с должным уважением, однако никогда не угодничал перед ним и не пытался быть с ним запанибрата.

— Дела идут, — сказал Михал. — Еще несколько дней — и самое трудное будет позади.

— Вы вроде чем-то озабочены? — заметил Кужела.

Вопрос прозвучал вполне невинно — будто просто для поддержания разговора, но Михал насторожился.

Ему послышалась в голосе заведующего закусочной какая-то странная нотка. Конечно, нетрудно и ошибиться. Он был раздражен, а в таком состоянии человек легко может прийти к нелепому выводу; при виде дохлой кошки готов подозревать в убийстве даже мышь.

Михал остановился. Солнышко пригревало. Кужела сидел на стуле, запрокинув голову и зажмурив глаза. Михалу казалось, что тот с довольной усмешкой следит за ним из-под опущенных век. У него никогда не возникло бы такое подозрение, если бы Кужела не был приятелем Вилема.

— А знаете что, — вместо ответа сказал Михал, — я бы выпил сейчас пива.

— С ромом?

— Да, но налейте стопку побольше.

Кужела молча поднялся со стула и вошел в пустую закусочную. Михал последовал за ним. Кужела наполнил пивом две кружки и, сдув пену, влил в них по большой стопке рома. Потом поставил их на стол, за которым устроился Михал, и подсел к нему.

— Хорошо пообедали? — спросил Кужела.

— Просто хочется выпить, — ответил Михал и внимательно посмотрел на него.

Они подняли кружки, чокнулись и выпили. Михал вытер губы.

— Ваше пиво вкуснее, чем в «Спорте».

Иногда, дожидаясь в Павловицах автобуса, Михал заходил в тамошнюю гостиницу выпить пива.

— Это потому, что у нас хороший погреб.

— А в «Спорте» все так же весело?

— В понедельник я туда заходил. Так себе.

Глаза Михала остановились на кружке. Он почувствовал, как внутри у него что-то заныло, и вдруг встрепенулся: сегодня среда, письмо пришло вчера. Это значит, что послано оно было тогда, когда Кужела ездил в город.

Михал поднял кружку и шумно отхлебнул, потом поставил ее на стол, но тотчас сделал еще несколько глотков.

— Послушайте, у меня возникли кое-какие неприятности, и я хотел бы с вами потолковать, — сказал он без обиняков.

— Что-нибудь с кооперативом?

— Нет, с женой.

Кужела поднял брови.

— Что такое?

— Не знаю, что на нее нашло. Короче говоря, женщина просто не в себе, — сказал доверительно Михал. — Вам, конечно, это знакомо.

— Еще бы! Все они гадюки.

Кужела был известный бабник, и у него с женой постоянно происходили стычки; иногда в воскресный день он исчезал из дома и возвращался лишь во вторник утром.

— Мне необходима ваша помощь, — сказал Михал. — Разумеется, все должно остаться между нами.

На лице Кужелы появилось удивленно-недоверчивое выражение. Михал понял, что тот колеблется. Шрам у него на лбу слегка покраснел — он «заработал» его в прошлом году в день храмового праздника, когда вместе с Адамом усмирял разбушевавшихся гостей из Горной Рыбницы, которые столь своеобразно отметили свою дружескую встречу с поречанами.

— Чем могу быть полезен? — спросил Кужела выжидательно.

— В общем, это пустяк, — сказал Михал. — Напишите моей жене несколько строчек. Хватит трех фраз. Надо ее немного успокоить.

У Кужелы задергалось веко. Он обхватил кружку ладонями и водил пальцами по ее острым граням. Как быть? Известно что-нибудь председателю или нет — он не мог понять. А что, если Адам проболтался? Проклятая история!

— А что я могу написать? — возразил он. — Сочинять я не мастер. Может быть, Альбин напишет, ведь он учитель?

— Жена знает его почерк, — сказал Михал. — Альбин иногда мне помогает, когда у меня много работы. Вообще было бы лучше, чтобы письмо написал кто-нибудь не из членов кооператива. Ясное дело, подписывать его вам не надо. Все останется между нами.

Говоря это, Михал не спускал с Кужелы пристального, испытующего взгляда.

У того было ощущение, будто Михал загоняет его в угол, а он никак не может выскользнуть. Если Михал его подозревает, то отказ лишь усилит подозрение. Но откуда председатель мог знать, что и он приложил к этому руку? Неужели Адам в самом деле…

Кужела не был в этом уверен. Возможно, тут случайное совпадение, и лучше уж исполнить просьбу Михала.

— Ума не приложу, что писать. Сочинять я не мастер, — снова повторил он, сделав ударение на слове «сочинять». Его отказ прозвучал так, будто он считал предложение председателя оскорбительным.

— Ну что ж, — кивнул Михал. — Я сам продиктую. Не более трех фраз. Вы должны помочь мне выбраться из этой заварухи. Для меня это очень важно.

— Понимаю.

— Ну, начнем?

Кужела обвел глазами пустой зал. Как ему хотелось, чтобы сейчас сюда зашел хоть какой-нибудь сопляк выпить стакан газированной воды. Но никто не приходил. Он даже выглянул в окно. На площади не было ни души. До прихода автобуса оставался еще час.

— Ладно, — ответил Кужела.

Он медленно и неохотно поднялся, давая понять, что решился на это только из дружеских чувств к Михалу и добрых побуждений, раз дома у него какие-то нелады.

Долго рылся он в выдвижном ящике под стойкой в поисках почтовой бумаги. Нарочито медленно отыскивал среди бланков заказов, счетов и чеков авторучку — он вечно возился, когда нужно было подсчитывать выручку, чтобы сдать ее, предварительно вычтя, конечно, чаевые. И при этом все поглядывал на председателя.

Дома Михал держался с видом оскорбленного достоинства. Жены подчеркнуто не замечал. Однако уловил в ее поведении некоторую перемену. Появились первые несомненные доказательства, хотя поначалу и холодной, но явной нормализации семейных отношений.

Его, как всегда, ждала еда; в доме царили порядок и чистота, о чем Катарина постоянно проявляла, можно сказать, даже чрезмерную заботу. Она давала Михалу понять, что не забывает о своих обязанностях. На третий день кончилась супружеская изоляция. Катарина вновь появилась в спальне и смущенно заявила, что в той комнате ей плохо спится и потому на следующий день тяжело работать. С собой она все же принесла грусть и укоризну. И спала, прижавшись к самой стенке.

Наутро Катарина нарушила молчание, спросив, не зарезать ли курицу. Когда Михал кивнул в ответ, она сообщила ему, что у Касицких собака разорвала трех гусят. Михал не ответил. Он читал газету. Через минуту Катарина заговорила о винограднике и вызвалась пойти туда окучивать в субботу после обеда. Михал, не отрывая глаз от газеты, холодно сказал:

— Я тоже собирался туда заглянуть.

Сквозь черную пелену печали у Катарины стало проглядывать новое, пока еще скрываемое волнение. Она была преисполнена удивления — смутного, какого-то беспомощного. Ходила вокруг Михала непривычно тихая и словно бы в чем-то неуверенная.

Михал ждал разговора и знал, что он обязательно последует.

Во время обеда на столе появилась вазочка с веткой боярышника. Катарина сорвала ее на меже, возвращаясь с поля. Михал ел молча.

— Хочешь еще? — спросила она.

— Нет.

— Может, хочешь чашечку кофе? Я сварю, Михал.

— Пожалуй.

Катарина встала.

— Сегодня вечером тебя опять не будет?

Михал кивнул. Он знал, что Катарину распирает тайна, — она уже не может оставаться с нею наедине, ей хочется поделиться, но продолжал спокойно есть.

Катарина вздохнула. Стоя у плиты, она взглянула на Михала и зарделась. Затаила дыхание.

— Я тоже могла бы, если бы… — Она многозначительно замолчала, не спуская с Михала глаз.

— Что ты могла бы? — спросил он, продолжая жевать и не поднимая глаз от тарелки.

— Михал…

Она подошла к нему. Он удивленно поднял глаза.

— Михал! Я… должна тебе кое-что сказать. Знаешь, Михал… — Она вздохнула и покраснела от волнения. — Посмотри, что я получила.

Она достала из выреза кофточки и протянула Михалу сложенный листок бумаги.

— Опять? — проворчал он раздраженно. — Оставь меня в покое!

— Ты только взгляни, Михал, — попросила она.

— Ну, покажи.

Он протянул руку. Катарина заботливо развернула перед ним письмо.

С минуту он пристально вглядывался в него:

— Что за чертовщина! — вспыхнул Михал. — Кто это написал?

— Вот видишь! — сказала Катарина с интонацией, которая не осталась незамеченной Михалом.

— Кто это написал? — повторил он уже спокойно.

— Не знаю.

— Он же пишет, что ты его, наверное, заметила. Кто это?

— Михал…

— Когда ты получила письмо?

— Я нашла его как-то вечером в почтовом ящике.

— Значит, оно у тебя уже давно?

Михал задумался; пальцы его отбивали на столе дробь. Вдруг он крикнул:

— Нет, ты погляди на них! Только этого им и надо!

Катарина изумленно уставилась на него. Она не понимала, о чем идет речь.

— Им только этого и надо! — повторил Михал. — Я, кажется, разгадал их тактику. Они хотят натравить нас друг на друга, поссорить. Сперва письмо насчет меня, теперь — о тебе.

— Но Михал…

— Мне все понятно, — продолжал он раздраженно. — Одному надо, чтобы ты мне была во всем помехой. Другому не нравится, что мы дружно живем. Третий хочет свалить меня. Но я расквитаюсь со всеми… — Он спрятал письмо. — Им не удастся поймать нас на эту наживку.

— Что ты собираешься делать?

Катарина в отчаянии посмотрела на него. Она была унижена и разочарована. Дышала глубоко и прерывисто. Одежда словно вдруг стала ей тесна.

— Ничего, я узнаю, кто это писал. По почерку. В картотеке в национальном комитете…

— Михал, — взмолилась Катарина, — Михал, не позорься, плюнь, разорви письмо!

На глазах ее заблестели слезы.

— Не бойся, — сказал Михал. — Больше такое никогда не повторится. Об этом уж я позабочусь!

На этот раз Михал вошел прямо в пустовавшую закусочную.

Было около половины третьего. И хотя солнце ярко светило, стула возле «Венка» не было.

Кужела открывал новую бочку. Он вылез из подвала взлохмаченный и вымокший, в прорезиненном фартуке. Увидев председателя, поднял брови и бросил взгляд на открытую в кухню дверь. Ружа громыхала посудой в мойке.

— Что будем пить? — спросил он.

Не дожидаясь ответа, Кужела взял две кружки и направился к бочке. Он был сам не свой. После того случая он Михала больше не видел. Казалось, председатель обходит «Венок» стороной. За это время Кужела успел дважды поругаться с Адамом, который откровенно удивлялся и даже обиделся на него, — Адам не чувствовал за собой никакой вины. Об их затее знали только они двое, даже Вилему ничего не сказали. Теперь они ждали, чем все это кончится, и, разумеется, в такой ситуации лучше всего было держать язык за зубами.

— Снова с ромом?

— Нет, не пиво, — улыбаясь, сказал Михал.

Минуту он с веселой искоркой в глазах наблюдал за Кужелой.

— Сегодня меня угощаете вы! — продолжал он мягко.

Глаза Михала скользнули по полке со спиртными напитками. Там стояли бутылки с яркими этикетками, наполненные белой, желтой, зеленоватой и совершенно бесцветной жидкостью. Выбор крепких напитков был не такой уж большой: посетители «Венка» чаще всего заказывали ром или водку. На некоторых бутылках лежала пыль, другие были полупустыми. В одной-единственной бутылке вишневой наливки плавали хлопья осадка — явное доказательство того, что этот напиток не пользуется у посетителей успехом.

— По-моему, вы должны поставить мне бутылку «Охотничьей», — сказал Михал, подумав.

— Что? — Кужела непонимающе уставился на Михала. — Это почему же? — спросил он хрипловато.

Он был известный скряга. Некоторые объясняли его скупость слишком большими расходами, связанными с еженедельными поездками в город.

— С чего это я вдруг должен ставить вам «Охотничью»? — спросил он тихо и снова посмотрел в сторону кухни.

С пустыми кружками в руках он подошел к двери, ведущей в кухню, и закрыл ее. Михал улыбнулся.

— Так надо, — сказал он мягко. — И вы мне ее сегодня поставите.

Затем, немного помолчав, продолжал:

— Как вы думаете, ваша жена узнала бы по почерку, что именно вы писали то письмо?

У Кужелы покраснела шея и даже шрам на лбу набух и казался еще не зажившим. Он собрался было помыть поллитровые кружки под краном, но руки его так и замерли в воздухе.

— Ну и подкузьмили же вы меня! — зло сказал он. — Неужели вы можете…

Глаза, впившиеся в Михала, потемнели.

— На этом мы могли бы поставить точку, покончить со всем. Как вы думаете? — прервал его Михал. На словах «со всем» он сделал едва заметное, но понятное обоим ударение.

Михалу вдруг стало хорошо, ему действительно захотелось выпить, но что-то такое, чего у него самого а доме не было.

— Хотите снова меня подловить? Знаете, как я это называю? — заговорил Кужела. Но тут в дверях появилась Ружа с подносом, уставленным вымытыми кружками и стаканами, и он сразу умолк, бросив на нее свирепый взгляд.

Михал дружески кивнул Руже и обратился к Кужеле.

— Выпьем, — предложил он как ни в чем не бывало.

— Это он с удовольствием, — заметила Ружа, пожилая, усталая, болезненного вида женщина с длинным бледным лицом и тонкими, сухими губами. — Чего это вы тут? — спросила она Михала.

Глаза Кужелы забегали.

— Не видишь разве, у нас дела! — буркнул он.

Ружа почувствовала напряженность, висевшую в воздухе, и с интересом посмотрела на обоих. Она молча подвинула посуду и вернулась с пустым мокрым подносом на кухню.

Кужела, сжав губы, замер у стойки. Он чувствовал, что попал в западню. Михал никогда не позволил бы себе такого, если бы не знал чего-то. Проклятье! Дело было щекотливое и принимало опасный оборот. Оно могло кончиться плохо. Кужела вовсе не хотел вступать в конфликт с председателем кооператива. Хотя он и был вне себя от ярости, но понимал, что председатель предлагает ему выход из этой скверной истории, в которую его втянул Адам.

Он доплелся до стола и тяжело опустился на стул.

— А это письмо я получу обратно? — спросил он. — Мне бы не хотелось, чтобы из-за какой-то глупой писульки разразился семейный скандал. Я и без того сыт этим по горло. Вы меня здорово подловили!

— Конечно, получите. И все будет в полном порядке, — спокойно сказал Михал, решивший придерживаться прежней своей тактики. Он знал, что иногда такой способ куда результативнее, особенно если хочешь повернее узнать то, о чем только догадываешься.

Кужела поднялся, принес бутылку «Охотничьей» и две рюмки. Откупорив бутылку, он снова сел и налил водки. Они молча чокнулись, выпили.

Кужела понемногу отходил, гнев его сменился унынием.

— Дома теперь все в порядке? — не глядя на Михала, спросил он немного погодя.

— Вроде бы, — ответил Михал.

Он пил понемногу, глоток за глотком.

В окно Кужела увидел маленького Карлушку, который прибежал за лимонадом. Он с недовольным, почти враждебным видом налил мальчику лимонада и опять подсел к Михалу за стол. Он снова все взвесил и пришел к единственному выводу, что эту дубину Адама с его куриными мозгами надо было тогда выгнать взашей.

Когда бутылка опустела, Михал без единого слова достал письмо и разорвал его на мелкие клочки.

— Да, подкузьмили вы меня, — хмуро повторил Кужела. — Теперь я у вас в долгу.

Михалу было очень хорошо, должно быть, так же хорошо, как Руде Доллару в день отъезда.

Под вечер Михал, дожидаясь машины, которая должна была отвезти его в Залужицы, разговаривал в кухне с председателем местного национального комитета.

Вернувшись домой, он едва успел, громко фыркая, ополоснуться холодной водой и приняться за еду, как явился Петер Касицкий.

Михал сидел, удобно вытянув ноги, Катарина хлопотала у плиты. Он наслаждался минутами покоя, хотя и не сознавал этого. Бесконечные заседания и собрания целиком поглотили его. Он разъезжал по округе, словно чей-то уполномоченный, давал консультации и вмешивался в дела местных политиков. При этом был глубоко убежден, что никакой политикой он не занимается, а заботится только о нуждах поречан и их соседей.

— Похоже, они что-то задумали, Михал, — сказал Касицкий. — Явно хотят подставить мне подножку.

Касицкий не назвал ничьих имен, впрочем, в этом не было необходимости. Тяжело вздохнув, он продолжал:

— Ладно. Хоть немного поживу спокойно. С меня хватит. Работать с Вилемом — значит доконать себя.

— Оставь, — возразил Михал. — Выкинь это из головы. Не бросишь же ты дела теперь!

Хотя Михал и устал, после посещения «Венка» он был в приподнятом настроении. Да и вообще он был оптимистом. Тем более что, в общем-то, в кооперативе дела шли хорошо.

— Именно теперь, Петер, когда у нас непочатый край работы?! — продолжал он. — Знаешь, что я узнал? Кооперативы уже сейчас сдают столько молока, что молочный завод в Павловицах не справляется с переработкой. И молоко в цистернах везут в соседние районы, чтобы там его перерабатывать. А перевозка одного литра молока обходится дороже, чем его производство. Понимаешь?

— Ужасно! Это даже трудно себе представить, — возмутился Касицкий.

— Правительство уже столько затратило на нас, что теперь, когда капиталовложения должны бы начать возвращаться в казну, оно не может остановиться, оно должно сделать еще один шаг и помочь нам превратиться в настоящие фабрики продовольствия, — говорил Михал. — И этот шаг будет сделан не просто из добрых побуждений, а потому, что все хотят расцвета нашей страны, нашей жизни. Знаешь, именно это укрепляет во мне надежду на успех нашего плана. Должны же наверху знать и думать о таких вещах.

Касицкий вздохнул и вернулся к начатому разговору:

— Я уже по горло сыт своим председательством. Говорят, что вместо меня они хотят поставить Беду Сайлера.

Хотя разговоры об этом Михал тоже слышал, но считал их беспочвенными и не придавал им никакого значения.

— Ну нет! — резко заявил он. — Председателем комитета должен быть кто-то из членов кооператива. Все Поречье живет прежде всего кооперативом! И ты, Петер, будешь тянуть свою лямку и дальше.

— Слышал я, что цыгане из Гаваи при голосовании собираются меня вычеркнуть, — продолжал Касицкий. — Что ты на это скажешь?

Михал задумчиво посмотрел на него.

— Но ведь добрая половина из них даже читать не умеет. Как же они?..

— Очень просто.. Им объяснят, что надо будет вычеркнуть, например третью фамилию — и все! А если то же самое сделают несколько поречан, будет вполне достаточно, чтоб меня прокатить…

Михал призадумался. Он знал, что помешать этой кампании — дело сложное и предчувствие Касицкого может оправдаться. При мысли о том, что Вилем и его дружки снова возьмут в свои руки власть в селе, он даже вздрогнул. Опять настанут трудные времена — излишние осложнения, новые препятствия. Сам Вилем, правда, не очень мешал Михалу, поскольку держался в стороне от его дел, а в некоторых случаях сотрудничество с ним было даже полезно. Но Михалу нужен был покой, у него и так забот хватало. Ему необходим надежный тыл.

— Они способны выкинуть такой номер. — Касицкий снова вздохнул. — До сих пор не могут мне простить, что я был против кооператива, когда его создавали. Для них не имеет значения, как человек работает и что он думает теперь.

— Разными мы родились, разными и умрем, — глубокомысленно заметил Михал.

— Но вам надо что-то сделать! — вдруг горячо заговорила Катарина, внимательно и с интересом прислушивавшаяся к их разговору.

— Да, это следует обмозговать, — согласился Михал. — Лучше всего обсудить на собрании. Поречье — село земледельческое, кооперативное. Ясное дело, местная власть должна быть в руках кооператоров.

Перед окном остановилась машина, и Михал устало поднялся. Касицкий вышел вместе с ним.

Катарина осталась одна. После обеда, когда Михал ушел, взяв у нее письмо, она была взволнована, даже испугана тем, что происходило вокруг них. Она поплакала, но слезы ее были вызваны не только жалостью к самой себе и тоской, но и негодованием. Катарина прекрасно знала, что в последнее время над Поречьем сгущаются тучи, и понимала, кто тому виной. И хотя ей не было точно известно, кто написал оба так взволновавших ее письма, но, услышав разговор Михала с Касицким, без всяких разъяснений сообразила, в чем дело, и у нее защемило сердце.

Она была оскорблена не только за себя, но и за Михала. Черные тучи, нависшие над Михалом, да и над всем Поречьем, казались ей поистине грозовыми. Сидеть сложа руки нельзя, решила она. И загорелась желанием отвести опасность, надвигающуюся на Михала.

Постояв немного посреди кухни, напряженно глядя в одну точку, она вышла на улицу, но не взяла с собой, как обычно, табуретку, чтобы подсесть к соседям, которые отдыхали после трудов праведных у калиток, наслаждаясь теплыми тихими сумерками. Она лишь на минутку остановилась возле Рачековых и перекинулась несколькими словами с Аничкой. Разговаривая, она поглядывала на площадь, где сквозь песок снова пробивалась трава.

Вдруг она увидела Вилема, направлявшегося к «Венку». Едва он скрылся за дверью закусочной, как Катарина спохватилась:

— Ох, я же хотела сходить на кладбище!

Она вернулась домой, сорвала несколько голубых ирисов, только начавших распускаться, и с букетом в руке медленно зашагала вдоль площади. Вскоре она вернулась, но шла уже по противоположной стороне.

Шла не торопясь, внешне ко всему безучастная; временами останавливалась, чтоб обменяться словечком-другим с односельчанами.

Подойдя к жене Вилема, она улыбнулась. Они перебросились несколькими словами. Разговор не клеился — Бетка Губикова не любила Катарину: она знала, что Вилем когда-то ухаживал за ней. Но сегодня Катарина была с ней приветливее обычного. Уже собираясь продолжить свой путь, Катарина вдруг обронила озабоченно:

— Да-а, кто знает, как теперь все будет…

— А что такое? — заинтересовалась Бетка.

— Да вот, слышала я, такое люди говорят… — Катарина не договорила и вздохнула.