Святой Михал

VII. ПОРАЖЕНИЕ

Вилем вернулся из «Венка» в хорошем настроении. Переживания, связанные с отъездом Руды Доллара, были почти забыты; возмущение уже угасло, хотя какое-то внутреннее недовольство сохранилось. В остальном все обстояло как нельзя лучше. В «Венке» они с друзьями немного выпили, потолковали о том, о сем. Настроение у всех было бодрое, боевое — ведь так важно для мужчин, когда они добиваются чего-то. Вилем словно сбросил с себя смирительную рубашку, ему даже дышалось легче.

Беспечный и веселый, вернулся он домой. Ни Луцки, ни жены дома не было. Но Вилема это и не огорчило. Он разделся и лег в постель, а так как очень устал, то через минуту захрапел.

Вскоре от соседки вернулась Бетка. Увидев спящего мужа, она села на край кровати и принялась его тормошить. Вилем проснулся злой и раздосадованный. Дыхание жены напоминало ему натужный, хриплый гул мотора, когда машина медленно и долго поднимается в гору.

— Вилем!

— Оставь меня ради бога! Ну что ты не даешь мне спать? — не открывая глаз, пробормотал он.

— Вилем, проснись… Слышишь?

Она снова принялась его трясти. Наконец он поднял голову и широко зевнул.

— Ты что, выпила? — спросил он, увидев ее разгоряченное лицо.

В храмовой праздник или по какому-нибудь другому торжественному случаю, когда они вместе заходили в «Венок», она любила выпить рюмочку вишневой настойки.

— Ты знаешь, что Сайлер собирается урезать приусадебные участки? Вы что, очумели? Как же мы тогда будем? Нет, я… — Она задохнулась, в горле у нее застрял комок. — Нет, командовать нами ему не удастся! Пусть даже и не думает, — возбужденно добавила ома.

— Да ты что, выпила? — снова повторил Вилем. Он тер сонные глаза и ничего не мог понять.

— Он хочет перекроить наши приусадебные участки! — взорвалась Бетка. — Хочет у каждого отобрать по куску, потому что сам ничего не имеет. Он разъезжает как барин в автобусе на работу и с работы. Она торгует в сельмаге. У них никогда не было даже клочка земли!

— Ты что, спятила? Не болтай чепухи! — оборвал ее окончательно проснувшийся Вилем. — Откуда ты это взяла?

Почти все члены пореченского кооператива обрабатывали (кто для удовольствия, а кто по необходимости) значительно большие участки земли, чем было положено по Уставу единого сельскохозяйственного кооператива, и тем самым, естественно, нарушали его. Но в виноградарских селах на такие вещи смотрели сквозь пальцы, да и в Павловицах никто из районных властей не обращал на это внимания. Тем же нескольким беднякам, у которых никогда не было ни клочка собственной земли — а к ним принадлежали Эда, Адам, Вилем, то есть самые рьяные пропагандисты коллективного возделывания земли, — кооператив выделил по небольшому участку в поле и несколько рядков виноградных лоз на старом винограднике. Тут уж Михал был щедрым и справедливым.

— Это правда! — продолжала возбужденно вопить Бетка. — Все так говорят. А эта его лавочница… Ей всегда было завидно, что у нас в хлевушке свинка с кабанчиком. Говорю тебе: Сайлера никто выбирать не станет, все его вычеркнут. — Она перевела дыхание. — И это пока самое меньшее, что ему могут сделать…

— Где ты это слышала? Что за чертовщина?

Сидя на постели, Вилем тер глаза. Со сна он все никак не мог сосредоточиться.

— Тебе-то все равно! Я знаю. Тебе это даже по вкусу! — снова заверещала Бетка. Губы ее дрожали, голос срывался. Одна только мысль, что их участок может уменьшиться, приводила ее в отчаяние.

Много лет работала Бетка на чужом поле, а когда они с Вилемом получили полоску пашни и несколько рядков на винограднике, она просто срослась с этой своей землей. Она всегда мечтала иметь хоть несколько виноградных лоз. Виноградник издавна считался в Поречье признаком зажиточности и достойного положения. Бетка потому еще так радела о приусадебном участке, что одна из всей семьи работала в кооперативе. Продуктов, которые им выдавали, она получала значительно меньше, чем соседи, и все-таки в их дом уже входил достаток. В прошлом году они закололи двух свиней. Никогда им не жилось так хорошо. И Бетка наслаждалась благополучием. Только теперь она начала жить по-настоящему. У нее появилась гордость, спокойная уверенность, которых она раньше не знала. Они поднялись в глазах людей куда выше, чем в те времена, когда Вилем слыл первым человеком на селе, а семья едва сводила концы с концами. Несмотря на то что прежде у них часто бывали семейные ссоры, она всегда решительно поддерживала Вилема во всех его общественных начинаниях. Теперь же она с трудом переносила те смуты, которые время от времени он затевал в селе. Она страдала, когда женщины в поле или соседки возмущались действиями Вилема. Самыми разными способами старалась она склонить мужа к спокойной, достойной жизни, но пока это плохо ей удавалось. Вилема ничто не могло изменить.

— Ты опять… опять ты к этому делу руку приложил? — спрашивала она испуганно и в то же время с угрозой.

Вилем окончательно пришел в себя.

— Господи, ну что ты! — воскликнул он. — Ведь Сайлер не дурак, чтобы затевать такое. А если бы даже кому-то и взбрело что-нибудь подобное в голову, то перед выборами он все равно не заикнулся бы. Вот пройдут выборы, тогда другое дело. Соображать надо! Из района никаких указаний не было — уж я-то знал бы. Завтра потолкую с ним.

Сам Вилем мало интересовался приусадебным участком — он был выше этого. Если бы не жена, которая вечно ворчала, не ее настоятельные требования помочь ей, когда урожаю угрожала непогода, он, возможно, и не знал бы даже, какой именно участок земли принадлежит им. Но он понимал, какие последствия могли бы иметь слухи, принесенные Беткой, и при мысли об этом по телу его пробежал озноб.

— Завтра все утрясем, — сказал он решительно, чтобы успокоить себя и отогнать нерадостные мысли, к которым придется вернуться поутру. Хотелось также успокоить жену. Она все еще пыхтела, как перегретый мотор, и обиженно шмыгала носом.

Снова заснуть ему удалось не скоро.

Утром он вышел во двор. Потянулся. Солнце приятно ласкало кожу. Воздух благоухал. Куры бросились врассыпную, когда он направился к колодцу. Вилем снял рубашку, окатил себя до пояса холодной водой и долго растирался полотенцем, довольно поглядывая вокруг. Вдруг ему показалось, что за ним наблюдают. Он быстро обернулся. Неподалеку от изгороди стояли Альжбета Мохначова и Аничка Рачекова. Хотя вчера днем Вилем и Мохначова, встретившись на площади, дружелюбно поболтали, сейчас почему-то и она, и Аничка смерили его враждебным взглядом. А когда он подошел к изгороди и поздоровался с ними, они молча повернулись спинами.

Вилем обомлел.

Бетка, выгонявшая на лужайку овцу, которую они недавно завели, видела эту сцену. Она тихонько всхлипнула.

Вот так все и началось.

Последующие события развивались быстро и неожиданно. Вилем, Адам, Эда и их кандидат Беда Сайлер не успели даже опомниться и подумать об обороне, как все уже было решено. В течение одного дня в Поречье не осталось, пожалуй, ни единого человека, который бы не осуждал Вилема и его единомышленников.

Лавина негодования и глубокого отвращения увлекла за собой и некоторых недавних сторонников Вилема. Даже Михала Бабьяка, Имру Бартовича и Людвика Купеца, которые до последней минуты горячо поддерживали Вилема, охватила паника. Они поддались общему настроению и превратились в ярых его противников. Обычно так и бывает. Те, что внезапно «прозрели», относятся к своим недавним друзьям куда с большей непримиримостью и жестокостью, чем другие, щедро поливая их грязью и требуя крови.

Вот и скотница Валерия Матяшова, которая только что поддерживала Беду Сайлера, вдруг возненавидела его. Когда утром он шел, разумеется ничего не подозревая, на автобусную остановку, она даже плюнула в его сторону.

Отныне все Поречье считало любую попытку отстранить Касицкого от руководства местным национальным комитетом кощунством. Вечером возле «Венка» собирались мужчины и орали, что выставят из села каждого, кто станет поддерживать Сайлера. А кто думает иначе, пусть убирается сам. Говорили, что уже давно следовало ожидать от Вилема и Беды такого подвоха. Были начисто забыты все добрые дела. Даже про сквер и про часы на башне храма (установка которых как раз заканчивалась) забыли, хотя все это было неразрывно связано с именем Вилема. И многое другое, сделанное Вилемом, вдруг приобрело совершенно иную окраску и характер. Все представлялось теперь только в черном свете.

Вилем, Эда, Адам и Беда Сайлер после нескольких перебранок с противниками не отважились пойти вечером в «Венок». Они собрались дома у Вилема, чтобы держать совет, как быть. Луцку послали за пивом, а Бетка сама исчезла из дому.

— Знал бы я, кто распустил этот слух, все зубы ему повышибал бы, — заявил Эда.

Он выпил пиво и поставил пустой стакан на стол.

— А не Касицкий ли это? — спросил Адам. — Он, видать, испугался, как бы Беда Сайлер его не обставит.

— Может, и он, — согласился Эда. — Теперь ясно, какое оружие они используют и как они опасны. Не брезгают ничем.

— Ты считаешь, что это Касицкий? — задумчиво произнес Беда Сайлер.

Сайлеру было лет пятьдесят; лысый, круглолицый, с глубокими складками возле рта и живыми, но какими-то испуганными глазами, он выглядел сейчас совершенно беспомощным. Надо сказать, Беда Сайлер, удостоенный чести стать кандидатом в председатели местного национального комитета, влип в эту историю совершенно случайно. И не по собственной инициативе. Правда, он был достаточно честолюбив, и возможность возглавить органы власти в селе, объединенном в один из самых сильных кооперативов области, очень льстила ему. Тем более что Вилем заверил его, будто все пройдет совершенно гладко. Сайлер заранее чувствовал себя обязанным ему. Однажды он уже оценил помощь Вилема — благодаря его вмешательству жена Сайлера стала заведующей сельмагом. Вилем за эту помощь ничего и не ждал от него — никаких услуг, И когда позднее в магазине стала работать Луцка, это было чистой случайностью, сам Вилем неохотно пошел на это. А теперь неожиданный коварный удар потряс Беду Сайлера, выбил его из колеи. Вконец растерявшись, не зная, как выпутаться из этой скверной истории, он настороженно глядел на Вилема — ждал от него помощи.

Вилем молчал.

— А что, если Беда объяснит людям все как есть? Скажет, что это неправда. И мы тоже где надо, между прочим, можем сказать кое-что о Касицком, ну то, о чем догадался Адам. Может, все и станет на свое место, — сказал Эда неуверенно.

Все молчали.

Вилем медленно потягивал из стакана пиво. Потом заговорил раздумчиво:

— Допустим. Только надо помнить, что любой разговор об этом вызовет новую волну кривотолков. А чем больше их будет, тем хуже. Пойдут разговоры в других кооперативах, скажем в Горной Рыбнице, где таких приусадебных участков вовсе нет. А те поедут в район и станут ссылаться на нас. Нельзя забывать и об этом.

— Верно, — поддержал его Эда.

— Когда все прикинешь, становится ясно, что мы увязли по уши. — Ведь если за эту историю с участками возьмутся в районе да придадут ей политический характер и примут соответствующее решение, нам придется его выполнять. Вот чем это пахнет, черт возьми! Но перед выборами никто, даже сам президент, не захочет встревать в такое щекотливое дело, хотя бы оно и пошло всем на пользу.

Вошла Луцка. Она принесла из «Венка» еще один кувшин пива.

— Ну, что там? — спросил Сайлер.

— Ничего особенного, — ответила она. — Все как всегда.

Луцка собиралась уйти. Она остановилась у зеркальца, висевшего возле окна, подкрасила губы и, послюнив указательный палец, пригладила брови.

Адам с интересом наблюдал за нею.

— По-моему, в пиве есть ром, — сообщил Эда, налив себе стакан из нового кувшина. Присмиревшие, испуганные внезапно нагрянувшей на них бедой, они скромно заказали одно только пиво.

— Ах да, пан Кужела влил в кувшин две стопки рома и ничего за них не взял, — вспомнила Луцка.

Такое внимание со стороны Кужелы согрело их сердца.

— Мне кажется, с Кужелой что-то стряслось, — заметил Эда. — В последнее время он ходит как в воду опущенный. Помните, такой же он был, когда контролер влепил ему штраф.

При этих словах Адам заерзал и растерянно огляделся по сторонам. Он единственный знал, что произошло с Кужелой. А началось все так. Когда Адам увидел, как растерялся и приуныл Вилем из-за отъезда Руды Доллара, он решил чем-нибудь отвлечь его и потешить. А так как он знал о неудачном ухаживании Вилема за Катариной в молодые годы и оба недолюбливали Михала, то он и придумал послать то самое письмо. Состряпал он его вместе с Кужелой. А чтобы все выглядело правдоподобнее, Кужела опустил письмо в Павловицах. Разумеется, они никому не обмолвились ни словом и, как истые заговорщики, выжидали развития событий, рассчитывая, что потом вместе с Вилемом будут наблюдать, как рассорятся Михал с Катариной. Адам предполагал, что эта ссора несколько свяжет руки Михалу и тогда Вилему будет вольготней. А это особенно важно именно теперь, в самый ответственный момент перед выборами.

Но дело приняло скверный и совершенно неожиданный оборот — Михал, видимо, что-то проведал, а Адам здорово поругался с Кужелой. И теперь его мучила совесть. Он даже подумывал о том, чтобы признаться во всем Вилему, но потом решительно отказался от этого своего намерения. Он не только не обрадовал бы его, а достиг бы как раз обратного. Он не мог позволить себе, просто не имел права доставлять Вилему лишних волнений при его нынешних огорчениях и заботах. (Адам и не предполагал, что своей необдуманной выходкой обрушил лавину, которая нежданно-негаданно изменила весь ход предвыборной кампании.)

Сайлер шумно вздохнул. Все снова погрузились в раздумья о горькой и безутешной действительности.

— Что же делать? — робко спросил Сайлер, нарушив молчание. Он не сводил с Вилема глаз.

— Делать что-то, конечно, надо, но что именно, я еще и сам толком не знаю, — сказал Вилем и откашлялся. — Прежде всего надо прощупать, кого им удалось подцепить на свою удочку, а кто еще с нами. Мы должны знать, на чью поддержку можем рассчитывать. На Гаваю положиться можно — тут все ясно. Но если у нас не будет достаточно сторонников в селе, это выставит нас в невыгодном свете.

В его словах определенно прозвучала воля к действию, блеснула надежда. И Эда ухватился за нее.

— Хорошо, — сказал он. — Это мы сделаем. Прощупаем село.

Однако проблеск надежды, вызванный упоминанием о Гавае, нисколько не порадовал Адама и Сайлера. Опять все надолго умолкли.

Первым поднялся Беда Сайлер. Он уезжал на работу очень рано, с первым автобусом, и ему надо было выспаться. Вид у него был по-прежнему унылый и растерянный. Эда проводил его презрительным взглядом.

— Я считаю, что мы должны были выставлять только твою кандидатуру, Вилем, — заявил он. — С тобой ничего подобного не произошло бы. Особенно после всего, что мы сделали для села. Да и виноградник у тебя есть. Тебя никто ни в чем не мог бы заподозрить и никто не смог бы очернить… Черт побери, а ведь, пожалуй, еще можно и переиграть! Ты, Вилем, сам должен был бы…

Глаза у Эды загорелись. Адаму передалось его возбуждение. Он глубоко затянулся сигаретой. Но Вилем прервал эти рассуждения:

— Где уж там! Теперь это не поможет. Они подумают, что мы только для виду отступаем. Ведь кандидатуру Сайлера предложил я сам. Пятно ложится на всех нас. А как подумаю, что если бы мы тогда не начали, то и никакого кооператива в Поречье не было бы и все жили бы по старинке, злость меня берет. Удивляюсь, как быстро все забывается. Нет у людей ни капли благодарности!

Он встал, посмотрел в окно. Все кругом уже окутал ночной мрак, только на столбе перед «Венком» горел фонарь. Он освещал часть площади, посыпанной песком. Ярко светились и окна закусочной — в «Венке» было полно народу.

У Вилема невольно вырвался вздох.

Сопротивление, оказанное сторонникам Беды Сайлера, было настолько всеобщим и стойким, что план Вилема рухнул в самом начале. Единомышленники Вилема отказались от его осуществления после первых же робких попыток. Поречане открыто выражали им свое глубокое презрение и возмущение, не скрывая, что хотят покончить с ними раз и навсегда. Все смотрели на них словно на каких-то террористов, которые хотят сжить со света популярного, любимого народом и избранного им президента, как на изменников, готовящих открыть ворота крепости, окруженной врагом. Было ясно, что Беду Сайлера и Вилема никто выбирать не станет, что поречане во время выборов просто вычеркнут их в бюллетене. Вилем даже подумывал, что ему, вероятно, надо бы съездить в район и посоветоваться. Но он был настолько расстроен, что у него просто опускались руки.

А тут еще случилась беда у Эды — на скотном дворе заболели несколько коров. Каким-то непонятным образом в кормовую смесь, которую обычно приготовлял он сам, попала мочевина. Эда ни на минуту не покидал коровника, там и ночевал. Почти одновременно произошла неприятность и у Адама. В расстройстве чувств он обработал культиватором поле раннего картофеля в Сухой долине, принадлежавшее соседнему Мочаранскому кооперативу.

Вилем ходил как в воду опущенный. Ни к чему не проявлял интереса. Был угрюм и молчалив. Казался самому себе слабым и беспомощным, как малое дитя. Хотя солнышко припекало, он ходил в наглухо застегнутом пиджаке, как бы подчеркивая, что не желает считаться с новым отношением к нему односельчан. Уже третий день не брился. Даже курить ему не хотелось, голова просто разламывалась. В таком отчаянно скверном положении Вилем еще не бывал — он оказался в полной изоляции.

Правда, когда он однажды зашел в «Венок» выпить кружку пива, Кужела пододвинул ему стопку рома. Но к немалому его удивлению, Вилем отказался. Он заплатил и быстро вышел. Его задело за живое, что, наливая ему пиво, Кужела боязливо поглядывал на двух посетителей, сидевших за столиком, которые при появлении Вилема тотчас же умолкли.

Единственным человеком, не изменившим к нему своего отношения, была его дочь. К слухам, которые встревожили и всполошили все Поречье, Луцка отнеслась совершенно безучастно, будто это ее нисколько не касалось. Она выглядела довольной и счастливой. Ей приходилось иногда в горячую пору сразу после окончания работы в магазине брать мотыгу и идти на приусадебный участок помогать матери. Она делала это неохотно и работала безо всякого рвения, на что отец смотрел сквозь пальцы.

Свое одиночество Вилем переживал настолько тяжело, что обычное отношение к нему Луцки воспринимал как удивительно нежное, внимательное. И это согревало его — значит, он все же не совсем одинок. Он платил ей пониманием и снисходительностью к ее поздним вечерним прогулкам. Даже слыша ночью странные шорохи и приглушенный шепот в ее комнате, он оставался в постели и только вздыхал.

Наступил четвертый «черный» день. Сегодня Вилему было особенно муторно. Голова у него трещала. Они с Беткой были дома одни. У Луцки разболелся зуб, и она уехала в Павловицы к врачу. За обедом Вилем почти не притронулся к еде, и Бетка сидела с обиженным видом на табуретке у плиты, держа на коленях тарелку.

Вилем ушел в спальню, громко хлопнув дверью, и улегся на постель.

Даже через закрытую дверь он слышал, как вздыхает, всхлипывает и шмыгает носом жена. Было в этих звуках что-то сердитое и воинственное; то была не оборона, а нападение, и это еще больше угнетало и нервировало Вилема. Ее вздохи и плач сопровождались громыханием посуды и ведер — чего Вилем не переносил с детства. Он накрыл голову подушкой, но тщетно — звуки терзали его. Они олицетворяли собой Бетку, и она представлялась ему еще более тощей и костлявой, чем была на самом деле, какой-то колючей. Единственным плавным изгибом, единственным округлым местом у нее, казалось, был подбородок. Издавна накапливавшаяся горечь и неудовлетворенность жизнью переполняли Вилема. Он предпочел встать и уйти.

Вилем направился к себе в канцелярию. Шел посередине площади: возле домов грелись на солнышке односельчане. На том месте, где, пробиваясь сквозь слой привезенного сюда песка, буйно росли травы и ромашки, он встретил лесника. Тот слонялся по площади, стараясь держаться поближе к дому Рачековых. В другое время Смолак охотно поболтал бы с Вилемом, но сегодня только кивнул ему, с опаской оглядевшись по сторонам.

С отвратительным ощущением, как побитая собака добрел Вилем до канцелярии. К головной боли прибавилась боль в желудке. Обводя страдальческим взглядом комнату, он увидел на полке бутылку пива и почувствовал отвращение к выпивке. Такое случалось с ним редко и только после сильного загула. Он убрал бутылку в шкаф, чтобы она не мозолила глаза, и обвязал голову мокрым полотенцем.

Теперь уже не было никаких сомнений: они потерпели поражение. И в своих собственных глазах он выглядел сейчас святым великомучеником Вилемом — покровителем осужденных на смерть.

Почему он такой невезучий? Вечно его преследовали неудачи, хотя поначалу все иной раз складывалось наилучшим образом. Планы его были превосходны. Казалось, перед ним открывается весь мир. Но затем каждый раз происходило что-то неожиданное, и все рушилось. Жизнь становилась мерзкой, отвратительной. Вилему вспоминалось сейчас все самое печальное, горькое, с чем ему довелось столкнуться.

«Что бы я ни делал, как бы ни старался, а под конец все шло насмарку, — думал он. — Проклятие, почему-то всегда мне все выходит боком! Как тогда, с тем летним навесом!»

Восемь лет назад поречане были против кооператива. Вилем сплотил тогда первых смельчаков, сторонников нового, чтобы покончить с бедностью, со старыми устоями и открыть селу путь к расцвету. Большинство поречан видело в кооперативе прежде всего сомнительную, рискованную и даже оскорбительную затею. Осуждением и злорадными насмешками встречали они каждый шаг смельчаков.

Вилему и его единомышленникам приходилось туго — все у них шло вкривь и вкось. Даже среди сторонников находились такие, которые в душе осуждали бессмысленную, по их мнению, попытку основать кооператив, но вступили в него, опасаясь каких-либо санкций. Настроение падало, и кооператив едва держался на ногах.

Однажды под вечер Эда пас — тогда совсем еще небольшое — кооперативное стадо в Кругах. На этом пастбище с давних пор был загон с навесом для скота. Навес был уже старый, прогнивший, стропила местами обрушились, и в дождь скотина все равно мокла под ним.

Эда и Вилем сидели у костра и поджаривали на огне кусочки сала, когда около них вдруг остановилась машина секретаря райкома. Секретарь решил сократить путь, и машина свернула с шоссе на узкий проселок, который пересекал пастбище. В сухую погоду так быстрее можно было попасть в Горную Рыбницу.

Они разговорились. Нежданный гость оглядел коров, укрывшихся под навесом. Неухоженные, грязные, они лежали в навозной жиже. Секретарь возмутился. Так вести хозяйство! Это же просто издевательство!

— Да разве ваши коровы будут давать молоко? Ведь это же самый настоящий свинарник! Неужели нельзя навести порядок, построить новый навес?

Эда, который с детства был не в ладах с чистотой, виновато молчал.

— Работы невпроворот, — объяснил Вилем устало. — А работников — раз-два и обчелся. В селе нас не больно-то жалуют.

— Знаю, — вздохнув, сказал секретарь. — И все же надо решительно взяться за дело. Постройте новый навес, а корма у вас достаточно. — Он обвел взглядом пастбище. — Да и лес под боком.

Вилем пригласил его к костру. Предложил отведать поджаренного на прутиках сала. Секретарь сперва отказывался, но потом все же присел на камень, который принес ему Эда. Дальнейший разговор проходил уже в более спокойных тонах. Воздух так и благоухал ароматом трав и цветов.

— К такому сальцу хорошо бы стаканчик вина, — сказал Вилем.

— Что ж, можно сбегать, — предложил Эда, многозначительно посмотрев на запыленную «волгу».

Секретарь отправил в Поречье шофера. Эда съездил с ним. Этот вечер у костра доставил всем большое удовольствие.

Дней через десять Эда спозаранок пригнал коров на пастбище — ночь скот провел в хлеву — и остановился как вкопанный.

Что это — сон? Ему даже почудилось, что он слышит колокольный перезвон. Он зажмурил глаза и снова открыл их. В Кругах сияли на солнце новым тесом загон-навес, ограда и даже просторная сторожка. И все это — из свежего леса, ослепительно чистое — казалось просто нереальным.

Эда подошел поближе, ощупал все своими руками. В сторожке были даже нары, столик и место для бидонов… Он ничего не мог понять. Еще вчера на пастбище было все как обычно. Сегодня же на месте старого навеса осталось только огромное черное пятно — от навозной жижи. От прогнивших, сломанных кольев не было и следа.

Он бросил стадо и помчался за Вилемом. Эда нашел его в амбаре и, задыхаясь, стал рассказывать о чуде. Вилем сперва подумал, что тот спятил, потом решил: Эде что-то померещилось спьяну. Уж ему-то, Вилему, первому было бы известно, если бы что случилось. Да и на такое дело, как постройка нового навеса, даже времени не хватило бы. Но все же он вместе с Эдой отправился на пастбище.

Всю дорогу Вилем клял на чем свет стоит и себя, и Эду за пустую трату времени. А когда пришел на пастбище, остолбенел. Потом ущипнул себя; не снится ли ему? Огляделся вокруг: не заблудились ли они. Нет как будто.

Оба стояли как вкопанные и молчали. Мимо как раз проходил лесник Мигалко, предшественник Смолака.

— Ну, каково? — спросил он и загадочно улыбнулся.

Лесник-то знал, в чем дело. Ночью, когда он возвращался из леса, его пес что-то почуял, начал лаять и привел его к пастбищу. Еще издали он услышал громкий стук и заметил какое-то странное оживление. Мигалко, подойдя ближе, увидел в свете луны две машины, груженные лесом, и человек пятнадцать рабочих. Они ломали старую ограду загона и тут же ставили новую. Собирали и сбивали заранее приготовленные стропила, балки для навеса.

— Что вы тут делаете? — спросил Мигалко.

К нему подошел секретарь райкома. Он был явно недоволен, что лесник застал их за этой работой. Они немного потолковали. А затем Мигалко ушел. Потому-то и улыбался он сейчас. Улыбка его сбила Вилема с толку. Он понял ее по-своему. Мочаранское лесничество, которому принадлежала лесная зона Поречья, взяло над их кооперативом шефство — ни в Мочаранах, ни в Горной Рыбнице кооперативов тогда еще не было. Лесничество должно было помогать пореченским кооператорам, но пока ничего не делало. Вот Вилем и подумал, что у шефов заговорила совесть и они решили удивить поречан.

— Так это вы построили? — спросил он.

— Хорош подарок, а? — сказал лесник. Он уклонился от прямого ответа и вновь улыбнулся.

Эда предложил ему сигарету. Вилем, полный благодарности и внезапно пробудившихся надежд, добавил:

— За мной бутылочка, друг. Приходи. Вечером разопьем в «Венке».

Слух о чуде в Кругах быстро разнесся по селу, и многие, не поверив, побежали туда поглядеть.

Произошло это утром, часов около семи. Вилем решил не терять времени даром. В одиннадцать часов он — как был в рабочем костюме, с приставшими отрубями — появился в кабинете секретаря районного комитета.

— Товарищ секретарь, тебе следовало бы снова заглянуть к нам, — сказал он, улыбаясь во весь рот.

— Хм… С меня пока хватит последней поездки, — ответил секретарь.

Он сидел за письменным столом, к которому был приставлен длинный стол для заседаний, где лежала уйма бумаг. Секретарь испытующе поглядел на Вилема.

— И все же тебе следовало бы приехать еще разок, — продолжал уговаривать его Вилем.

Голос его обрел некую таинственность.

— У вас какие-то новости?

Вилему казалось, будто секретарь дружески протянул ему руку.

— Да. Навес… — сказал он. — Мы серьезно обсудили твое предложение, товарищ секретарь, и взялись за ум. Короче говоря, сказали себе: «Товарищ секретарь был прав», поплевали на ладони, взяли в руки инструмент — и вот результат!

— Смотри-ка, значит, у вас все получилось?! — насмешливо заметил секретарь.

Но тут ему пришло в голову, что Вилем, видимо, продолжает игру, которую начал он сам. Разговор стал его забавлять. Он был доволен, что удивил пореченских кооператоров, хотя сам не смог бы объяснить, почему решил им помочь. Вероятно, тот короткий отдых на пастбище (он давненько не сиживал у костра!), запах насаженных на прутики и обжаренных на огне ломтиков сала, глоток вина из захватанной бутылки — все это запало ему в душу. Но помимо того, он хотел также показать пореченским руководителям, что они должны делать. Вот он и попросил на лесопильном заводе заготовить навес и все остальное.

— Во сколько же вам это обошлось? — спросил он с любезной, почти ласковой улыбкой, которая еще больше подбодрила Вилема.

— Ну… пока точно сказать не могу. Еще не все подсчитано. Немного помогло нам и лесничество, — бросил Вилем как бы невзначай. Потом вздохнул, собираясь добавить еще что-то.

— А как коровы? Все такие же грязные? — перебил его секретарь.

Вилем было запнулся, но улыбка тут же снова заиграла на его лице.

— Понятное дело! — заговорил он. — Это все равно как с человеком — вымоется, наденет новое исподнее, ляжет в чистую постель, и сразу ему так хорошо станет, даже дышится легче, да и чувствует он себя здоровее. Короче говоря, в форме он по всем статьям. И со скотиной так же. Тут мы уж приложим силы. Но сначала, чтобы коровы не стояли в грязи, мы решили построить навес. И что за навес, просто чудо! — вернулся он к тому, ради чего явился сюда. — Вот я и думаю, что теперь дело у нас пойдет.

Он говорил, искренне веря во все, что говорит. И чувствовал, как растет в нем вера в свои силы, а вместе с ней и гордость.

— Думали, работа угробит нас. Но люди загорелись и сделали все необходимое. Теперь следовало бы немножко поддержать в них боевой дух. И мне кажется, небольшая денежная помощь была бы очень кстати. Раз уж дело у нас стронулось, надо и нам пойти навстречу. Подкинуть немного деньжат…

Взволнованно, но ясными, невинными глазами смотрел он на секретаря. Тот удивленно вскинул голову, выпрямился.

— Людей эта работа подняла в их собственных глазах, — гнул Вилем свою линию. — Когда все было готово, у каждого стало на сердце радостно. И вообще теперь помощь кооперативу значила бы куда больше, чем просто деньги; у нас тогда произошел бы самый настоящий перелом. Члены кооператива поняли бы: стоит не пожалеть своего горба — и результат налицо. Можно было бы приниматься и за дела поважнее.

Наступило недолгое молчание.

Секретарь пристально вглядывался в лицо Вилема. Он вдруг почувствовал, что он обманут, оказался в дураках. Его словно обокрали, да еще и опозорили. Он возмутился.

Вилем хоть и заметил признаки опасности, но не сумел вовремя отступить с занятой позиции. Да и не понял, почему изменилось настроение секретаря. И узнать причину этого, естественно, не мог, поскольку ни сном ни духом не ведал, что сделал для них секретарь.

— Вот… — сказал он нерешительно. — Вот я и думал…

— Вон! — рассвирепев, закричал секретарь.

Он подскочил к двери и открыл ее.

— Ступай прочь! — громко, с неподдельным гневом крикнул он.

Вилема как ветром сдуло.

Все Поречье долго толковало о «чуде». Вслед за тем на Вилема одна за другой свалились новые неприятности; он окончательно упал в глазах односельчан. Не прошло и недели, как кооператив развалился.

И все же в истории с навесом намерения Вилема были самые честные и добрые. Ведь он действительно готов был на все ради кооператива. Но что бы он ни делал, невезенье преследовало его. Что бы он ни затевал, все шло прахом. Короче говоря, он был жалкий, достойный презрения неудачник. Сам он мог объяснить это только тем, что, когда он появился на свет, вокруг кровати, должно быть, бегала черная кошка.

В таком состоянии — с повязанной мокрым полотенцем головой — и застал его Михал. Вилем сидел, тупо уставившись в одну точку.

Когда он вошел, Вилем долго глядел на него, словно на привидение, — он не слышал шагов. Потом жалкое выражение его измученного лица сменилось растерянностью, похожей почти на страх.

Он хотел было сдернуть с головы полотенце, но сообразил, что Михал все равно уже видел его. Руку с мокрым полотенцем он бессильно уронил на бумаги, которыми был завален стол.

— Что с тобой? — спросил Михал.

— Голова разламывается от этих окаянных бумаг, — ответил Вилем.

Он пытался скрыть от Михала истинную причину своего тягостного состояния — ведь он едва не плакал.

— И я их не жалую, — поддержал его Михал. — Порою у меня от них тоже голова идет кругом.

Покрасневшие глаза Вилема испытующе смотрели на председателя кооператива.

Михал держался по-дружески, так, будто в Поречье ничего и не произошло. Он понимал, что все уже решено, что Вилем побежден и у них с Касицким свободное поле деятельности. Угрызений совести за происшедшее он не испытывал. Напротив, это его даже немного позабавило. О том, кто был первопричиной такой невероятной предвыборной сумятицы, он узнал совершенно случайно и вначале даже не поверил этому. Катарина ничего ему не сказала; только по ее намекам да и по многозначительным и загадочным улыбкам он догадался, что она приложила руку к этому делу. Михал предоставил событиям развиваться своим ходом. В то же время он сознавал, что заходить слишком далеко в истории с Вилемом и Бедой Сайлером было бы неразумно. Ему вспоминался эпизод с автобусом павловицких экскурсантов, которые явились в Поречье и приняли участие в голосовании, и по телу его пробегал легкий озноб. Теперь Михал был уверен, что в селе у него крепкая опора. И ему хотелось поскорее взяться за осуществление своих давних планов. Михал был убежден, что для пользы дела необходимо запрячь в них и Вилема.

— Шел мимо и решил заглянуть к тебе, — сказал Михал, — Как обстоит дело со списком избирателей? Все в порядке?

— Да, — хмуро подтвердил Вилем, все еще сам не свой. — С этим все в порядке.

— Гм… Но меня, Вилем, беспокоит еще один вопрос. Как ты думаешь, в Гавае угомонились? Не учинят там никаких безобразий? — Михал поглядел на заросшее, диковатое лицо Вилема. — Было бы хорошо, чтобы председателем остался Касицкий, вообще, чтобы все осталось по-старому. Из списка кандидатов никого не следовало бы вычеркивать. По-моему, список такой, как надо!

Вилем внимательно слушал Михала. Временами у него от волнения перехватывало дыхание. «Что у Михала на уме? Ведь он прекрасно знает, что гавайские избиратели не решат исхода выборов, если их не поддержат в Поречье. Так что же он?..»

— Нам надо сделать все, чтобы в бюллетенях вообще никого не вычеркивали, — продолжал Михал. — Это необходимо в интересах всего села.

Он хорошо знал, чего добивается.

А до Вилема так и не доходило: ведь Михал мог бы теперь раздавить его, почему же он этого не делает?

У него еще не было уверенности, правильно ли он понял председателя. Он бросил на Михала испытующий взгляд — хотелось по выражению его лица узнать, не ошибся ли он, но никакого недоброжелательства не заметил. И тогда, несмотря на тревогу, в душе Вилема затеплилась неясная надежда.

— Что касается Керекеша, то это была превосходная идея, — сказал Михал. — Мы будем иметь на них больше влияния, если выберем их представителя в национальный комитет.

У Вилема отлегло от сердца, хотя настороженность не покидала его.

— Как раз это я и имел в виду. Ведь нам то и дело приходится там что-то улаживать, утрясать, — осторожно заметил он, желая подчеркнуть и свое участие в делах кооператива. — Как вот теперь, с выборами.

— Так они не будут вычеркивать? — спросил Михал.

Вилем на секунду замер. Он понял, что председатель протягивает ему руку помощи, и ухватился за нее, не дурак же он!

— Я слышал кое-что, — сказал Вилем. — Но я бы… Пожалуй, мы с Альбином сможем уладить… С ними легче договориться тому, кто не состоит в кооперативе, — многозначительно сказал он. — Порою случаются такие дела, которые никогда не предусмотришь, будь ты хоть семи пядей во лбу, а они обрушиваются на тебя как гром среди ясного неба. — Слова его звучали искренне и убедительно. — Взять хоть Беду Сайлера. Какой поклеп на него возвели, а он-то ничего похожего и в мыслях не держал.

— Знаю, — согласился Михал.

Он вынул из пачки сигарету и закурил. Вилем с волнением следил за ним.

— Понимаешь, с выборами нам надо внести ясность, — продолжал Михал. — Ведь если люди будут думать, что Беду Сайлера по-прежнему прочат в председатели, его вообще не выберут.

Относительно избрания в комитет самого Вилема Михал даже не обмолвился, но тот и сам прекрасно сознавал, что печальный прогноз относится также и к нему и что он более чем реален.

— Самое лучшее для всех нас — договориться и заявить, что председателем останется Касицкий. Это успокоит людей. Как ты думаешь?

Вилем слушал его, задумчиво покусывая губы. Он знал, что они проиграли и любое сопротивление без помощи извне было бы совершенно бессмысленным. А тут ему неожиданно дается возможность уйти от полного поражения. Он проглотил эту горькую пилюлю. Что ж, надо было смириться.

— Я… — начал неуверенно Вилем, — я точно так же думаю. Это было бы политически правильное решение, — сказал он, и ему сразу стало как-то легче.

Он вдруг поднялся и достал из шкафа бутылку, которую незадолго перед тем убрал с глаз долой. Откупорил ее и разлил пиво в стаканы. Потом выглянул в окно и озадаченно воскликнул:

— Что это там столько людей?

— Наверное, пришел автобус.

— Нет, похоже у «Венка» какая-то потасовка.

События последних дней привели Эду в небывало тягостное состояние духа. У него тоже было мучительное ощущение, что они в западне, что надвигается самая настоящая катастрофа. Двое суток подряд не выходил он из коровника и вот теперь — уже далеко за полдень — шел домой. По дороге заглянул в «Венок» и выпил на голодный желудок три большие стопки рома. Опрокинул их одну за другой прямо у стойки. И вконец расстроился. Он был убежден, что кто-то нарочно подсыпал в корм мочевину, иначе объяснить происшедшее он не мог. Всю свою жизнь, с самого раннего детства, занимался он одним делом — выхаживал коров, и ничего подобного у него никогда не случалось. Он был готов подозревать каждого и даже тут искал связь с предвыборной борьбой.

Эда, так же как и Вилем, всегда знал, чего хотел, но был чересчур упрямым. Он упорно отказывался мириться с действительностью, если она не отвечала его представлениям, приспосабливаться он не мог и не умел. Он никогда не признавал поражения. И чем труднее были обстоятельства, тем воинственнее и настойчивее он становился. Потому-то так тяжело Эда переживал теперь бездействие. Для него и сейчас речь шла прежде всего о важном святом Деле. Ему представлялось, что они сейчас похожи на человека, которого во время драки пырнули ножом, а он сидит и смотрит, как льется кровь, и не делает ничего, чтобы ее остановить. Это было невыносимо.

Перекинувшись несколькими словами с Кужелой, Эда выпил четвертую стопку рома и вышел еще более раздраженный. На площади возле «Венка» он натолкнулся на Людвика Купеца. Завязалась перебранка, короткая, но острая. Эда назвал Купеца «старой крысой».

До последних дней они хорошо относились друг к другу. Людвик с давних пор принадлежал к самым верным друзьям Вилема. Сколько невзгод пережили они вместе! Эда не забыл, что этой зимой, участвуя в совместной акции, Людвик действовал особенно энергично. Тем тяжелее переживал он его измену.

— Чего пристаешь? — спросил Людвик.

Его обветренное лицо побагровело. На всякий случай он отбросил недокуренную сигарету.

Кужела, выйдя из закусочной, наблюдал за ними.

— Ты крыса… изменник, — произнес Эда с таким презрением, на какое только был способен. Да вдобавок еще и плюнул.

— Иди ты… — отпарировал Людвик, пока он еще держал себя в руках.

Эда обрадовался, он был почти благодарен Людвику: ведь тот дал ему повод для драки. И если дело до нее не дошло, то только благодаря Густе, который неожиданно появился перед «Венком». Заметив опасность, он вмешался в ссору недавних друзей, и кое-как ему удалось успокоить обоих. Разочарованный, Эда подтянул пояс и собирался уже уйти, как ситуация неожиданно вновь обострилась.

Подошел автобус. Вышедшие из него люди (среди них был и Беда Сайлер) каким-то чутьем уловили, что происходит. В адрес Эды раздались насмешки, и тучи вновь сгустились.

Новой опасности Густа не заметил, потому что взгляд его был прикован к Луцке, которая тоже вернулась из города.

У нее было чудесное настроение. После зубного врача она зашла к парикмахеру. Волосы, уложенные пышными волнами, так и сверкали над ее лбом. Красно-черный свитерок плотно облегал фигуру. Губы были слегка подкрашены розовой помадой. Она остановилась, увидев Густу, кивнула ему.

— Привет, Густа!

Вот тут-то и раздался первый удар. Эда, застрявший, как в сетях, в толпе приехавших из города, услышав насмешки, затрясся от ярости. Когда же он увидел Беду Сайлера, который поспешно, опустив голову, с видом побежденного, выходил из вражеского окружения, он почувствовал, что все это имеет важное значение не только лично для него, но и для общества. С воплем «Ах ты, крыса проклятая!» Эда накинулся на Людвика.

Густа на секунду опешил. Он видел, как Эда двинул Купеца кулаком по лицу. Тот закачался, но, как мужик крепкий, умеющий постоять за себя, вернул удар. Поднялся галдеж.

Густа кинулся к дерущимся. Один случайный удар почти сбил его с ног, но он применил несколько приемов дзюдо и развел драчунов. Луцка восторженно следила за ним. А Густа, зная, что за ним наблюдают, демонстрировал высокий класс; он был почти счастлив, что ему представилась возможность показать себя.

Однако, несмотря на его вмешательство, возникла угроза, что в драку вступят и другие. Воспрепятствовали этому уже Михал с Вилемом, вклинившиеся в толпу.

Все же потребовалось еще какое-то время, прежде чем Эда и Людвик утихомирились и всеобщее возбуждение ослабло. С непостижимой быстротой по площади разнеслось, что Михал и Вилем договорились между собой, что приусадебных участков урезать никто не будет и что не следует вычеркивать в бюллетенях ни Касицкого, ни Беду Сайлера, ни Вилема, ни Керекеша. Короче говоря, все останется по-прежнему, и драка, выходит, была просто недоразумением. Взбудораженная толпа понемногу стала успокаиваться. А вскоре успокоилось и все село.

Но Эда так ничего и не понял.

Когда Вилем увел его в сторону, он мрачно глянул на разорванный рукав рубашки и с досадой обронил:

— Проклятый Густа, очумел он, что ли? Не дал как следует врезать этому подлецу Людвику…

— А что, собственно, произошло? — спросил Вилем, хотя догадывался о причине драки.

Эда сплюнул.

— Ничего. Просто я ему сказал, что он крыса и подлец. Таких типов я, Вилем, не выношу. Меня от них тошнит.

Вилем посмотрел на него долгим взглядом. Сейчас, оказавшись лицом к лицу с Эдой, он мгновенно утратил хорошее настроение, которое появилось у него после разговора с Михалом.

— Да, все пошло у нас шиворот-навыворот… Знаешь, Эда, я должен тебе кое-что разъяснить… — почти официально сказал он.