Святой Михал

II. МОЛОДОЕ ВИНО

В конце октября в Поречье приходят первые заморозки. Утром, когда выглянет солнце, воздух прозрачно чист. Виноградники, венком обрамляющие верхнюю часть села, пылают, словно ярко начищенная медь. Умолк скрип тяжело груженных возов и тракторных прицепов, кончилась суматошная беготня и хлопоты около виноградных прессов и бродильных чанов. Повсюду в садах и во дворах натыкаешься на кучки выжимок, виноградных косточек и кожуры; в глубоких разъезженных колеях мокнут раздавленные виноградины. Это те отходы, что остались от переполненных спелыми гроздьями бочек, ушатов, корзин, ведер, кадушек. Все остальное их содержимое превратилось в золотистую и рубиновую жидкость, которая бурно бродит в огромных бочках, заполнивших подвалы кооператива, — точно так же, как бродит она в бочках поменьше, бочонках, банках и оплетенных бутылях в погребе каждого поречанина. Наконец-то весь урожай, все плоды труда человеческого убраны. Кончились весенние, летние и осенние непрерывные хлопоты, работа в любую погоду — в дождь и в зной. Над притихшей, успокоившейся сельской площадью повис терпкий, слегка дурманящий аромат молодого вина.

Пока живительный сок созревает в бочках, все Поречье находится словно во власти чар, наслаждаясь полнотой жизни и предаваясь сладкой истоме. Это прекрасные дни, поистине самый буйный и в то же время самый чудесный праздник. В календаре он не обозначен, но люди празднуют его, потому что он сам напоминает о себе, переполняя собой всех и вся, прогоняя утомительную серость будней. Весь мир вдруг обретает яркие, сочные краски. И тут, у кого нет неотложных дел — скажем, не нужно кормить и доить скот, — тот отдыхает, всецело отдавшись очарованию этих дней. В такое время человек, знающий нравы поречан, не приедет к ним из Павловиц с каким-нибудь служебным делом, если, конечно, он вдруг не воспылает желанием, отбросив все формальности и заботы, заглянуть в чей-нибудь погреб и попробовать самолично, как зреет в нынешнем году молодое вино.

В один из таких дней как-то перед полуднем на площади появился Вилем. Кругом ни души, полная тишина. В такую пору ничем не нарушаемого отдыха лишь изредка услышишь чей-нибудь голос да вырвется откуда-то хрипловатое пение или приглушенный смех. Гуси нежились в бурьяне, из проулка между костелом и домом священника доносились голоса детей. С башни костела взвилась стая голубей и пролетела низко, над самой площадью. Шум их крыльев привлек внимание Вилема. Он остановился с усталым видом, по привычке почесал затылок. Глаза его отыскали дом Михала, светло-серый, недавно оштукатуренный.

Во дворе показалась Катарина. Она была воплощением здоровой женской силы и красоты — высокая грудь, крутые бедра, живые, блестящие глаза. Она потянулась на солнышке и, подняв обнаженные руки, пригладила волосы на висках.

Вилем в последнее время вообще был, как говорится, не в своей тарелке. Вот уже третий день он с трудом добирался до своей канцелярии — то и дело его что-то отвлекало и задерживало. Стоило выйти из дому, как кто-нибудь из соседей зазывал его к себе отведать молодого винца. А Вилем знал, что вежливость требует зайти, если тебя приглашают от чистого сердца. Дома он не слишком-то засиживался, не питал он особой любви к домашнему очагу. Гораздо охотнее проводил время с друзьями.

При виде Катарины сердце Вилема тоскливо сжалось. Он уже хотел было продолжить свой путь, как вдруг Катарина, смеясь, обратилась к нему:

— Бог мой, и живут же люди! Не успеют встать с постели, а дела уж кончены. Заходи! Михал дома.

Казалось, Вилем не слышит ее. С минуту он стоял раздумывая. Но потом вспомнил, что за Михалом бутылка красного — значит, можно зайти.

Погреб у Михала — приятное и уютное местечко. И что самое главное — это хранилище божественного напитка. Тут стоят, тесно прижавшись друг к другу, дубовые бочки и бочонки, в которых из года в год отменно зреет вино, выстроились батареи всевозможных бутылок, снабженных наклейками с указанием года. Они дожидаются своего часа — это как бы коллекция образцов для дегустации. (Впрочем, вино сохранилось не за все годы, некоторые бутылки в связи с тем или иным торжеством или чрезвычайным событием исчезли.) Полки вдоль стен прогибаются под тяжестью банок с джемом из черешни, абрикосов, слив; там же стоят две большие бутыли самогона и домашние консервы: жареное мясо, маринованные огурцы. Над дубовой доской, мостиком переброшенной между двумя бочками, — она служит Михалу и его гостям скамьей, — подвешена полочка: на ней лежит головка овечьего сыра, сало, домашняя колбаса, связка лука и хлеб — достаточно протянуть руку, чтобы взять то, на что глаз упал и чего душа пожелала. Погреб Михала, пропитанный сладковатым запахом сырости и ароматом, напоминающим о цветении виноградной лозы, — образец того достатка и умиротворяющего покоя, которые пробуждают в человеке потребность в счастье и в здоровой полноте жизни. Если б о погребе Михала дознались врачи, они бы прописывали посещение его как лечебную процедуру, избавляющую от потери аппетита, плохого пищеварения и тому подобных недугов, как лекарство от всякого рода модных неврозов, меланхолического скепсиса, пораженческих настроений и утраты интереса к жизни. Если б о погребе Михала знали художники, они сочли бы его самой прекрасной моделью для натюрмортов, к которой следует обращаться вновь и вновь.

Михал был в погребе не один. Вместе с Петером Касицким они попивали винцо и беседовали. Им было хорошо, настроение — лучше не надо! Михал слегка раскраснелся. Он принялся нарезать колбасу, когда до него донесся со двора голос Катарины. Михал прислушался.

— Это Вилем, — сказал он.

— Как ты узнал? — удивился Касицкий.

Михал не ответил. Он обернулся ко входу и чуть усмехнулся.

Послышались тяжелые шаги, гулко отдававшиеся под сводами погреба. Кто-то спускался по деревянным ступеням.

Показался Вилем. Увидев Касицкого, он остановился с озадаченным видом, взгляд его скользнул в сторону. Он рассчитывал, что Михал один. Еще продолжая стоять на ступеньке, он втянул носом воздух, и ноздри у него расширились.

— Заходи, заходи, отведай! — сказал Михал.

Он взял в рот кончик резиновой трубки, вставленной в отверстие бочки, подсосал немного, подождал, когда из трубки брызнет темно-пунцовая струя, и наполнил стаканы. Вилем поднес запотевший стакан ко рту и слегка пригубил: дегустировал он любовно, наслаждаясь ароматом и вкусом вина. А сделав глоток, не удержался от возгласа:

— Ну и ну!

Красное вино Михала славилось далеко за пределами села. Правда, кооперативный золотой мускат «Жемчужина Поречья» тоже пользовался доброй славой, но, когда приезжали особо важные гости из района, области или даже из самой столицы и если им случалось остановиться в селе, чтобы осмотреть кооперативное хозяйство, их угощали вином Михала. Время от времени бутылки, наполненные из его бочек, отбывали из села на «волгах» и «татрах». У этого красного был замечательный букет и терпковатый вкус; перебродив, оно становилось рубиновым и прозрачным как слеза. И пилось легко. Как-то после отъезда гостей Вилем заявил: «Они с такими переливами полощут твоим винцом горло — ну впрямь соловьи, что заливаются перед своими самочками. А все одно ни черта не смыслят в вине, им не понять, что они пьют, что скрыто в этом вине». Запасов из председательского погреба что ни год — едва хватало, хотя виноградник у Михала, как и у большинства поречан, был немного больше, чем положено быть приусадебным участкам согласно кооперативному уставу.

Михал и Касицкий наблюдали за Вилемом.

А тот поставил стакан и повторил:

— Ну и ну.

Михал улыбнулся.

— Попробуй-ка теперь этого, — и наполнил стаканы из соседней бочки.

Молодое вино, правда, не рекомендуется смешивать, потому что это приводит к неприятным последствиям, но на Вилема сия закономерность не распространялась. Сегодня он успел отведать уже из нескольких бочек — и хоть бы что!

Вилем отпил немного.

— Вот это да! То что надо! — произнес он тоном знатока. — В нем меньше красной хрупки и побольше изака[1]. — Он поглядел на стакан. — Оно, черт побери, как кровь молодого горячего бычка.

Вилем отпил еще, на лице его было написано блаженство. Уже сейчас у вина превосходный вкус, оно согрело рот и заискрилось в крови. Заветный дар, посланный землей и солнцем! Он принял этот дар и наслаждался им.

Михал нарезал колбасы и сала. Каждый взял с полки луковку и кусок хлеба.

Вилем уселся верхом на бочку. И хотя он запрещал себе подобные мысли и ни за что не признался бы в этом никому, но само пребывание в погребе Михала и сознание, что наверху, над ним, в уютных, красиво обставленных комнатах ходит Катарина, действовало на него опьяняюще. А поскольку он выпил сегодня уже добрых четыре литра молодого вина, да еще разного, он был на взводе.

Михала вдруг словно осенило, и он оживленно заговорил:

— Хорошо, что ты пришел, Вилем. Мы с Петером как раз толковали об одном деле. Оно уже давно не идет у меня из головы. Видишь ли, овощей мы с каждым годом собираем все больше и больше. Хорошо, если б где-нибудь неподалеку был консервный завод. Ведь наш район сплошь земледельческий, но все, что тут вырастет, все, что уродится, возим на переработку черт-те куда! По-моему, построить такой завод нетрудно — он стоил бы не больше, чем мы теряем каждый год. Я как-то уже говорил об этом районным властям. Но тогда… — Михал махнул рукой. — А теперь, когда на носу выборы, самое время поставить этот вопрос. Хорошо бы, чтоб в Павловицах включили строительство консервного завода в программу избирательной кампании. Что ты на это скажешь?

Вилем молчал. Потом пробормотал недоуменно:

— Консервный завод?

Он не был готов к такому серьезному разговору — от выпитого вина голова его была как в тумане — и чувствовал себя застигнутым врасплох.

— Всюду на свете производитель старается, чтобы все, что ему нужно, было у него под рукой, — продолжал Михал. — Как ты знаешь, в газетах и по радио много говорится о том, что нашу область надо индустриализировать, что тут следовало бы построить несколько крупных промышленных предприятий. А нам такой завод нужен позарез.

У Вилема загорелись глаза.

— Еще бы! — сказал он. — Взять хоть последний случай, когда я ездил в Павловицы из-за капусты. Пришлось дать им, вернее, они хапанули три бутылки, а забрали у нас всего только два несчастных вагона. Да, я думаю, мы должны этим заняться. Заполучить такой заводик было бы неплохо, ей-ей!

— Но тебе надо будет помочь нам протолкнуть это в районе.

Вилем с готовностью согласился.

— Все у нас идет со скрипом, вечно что-то гниет на поле, и денежки вылетают в трубу, — горячо заговорил он. — Будь у нас завод, для поречан, да и вообще для всей округи и впрямь настали бы золотые времена. Нам надо поспешить и все хорошенько подготовить. — Он уже считал это дело своим. — Я прощупаю почву в районе, — с жаром продолжал он. — Да, такой заводик был бы сущей благодатью для всех.

Все трое разом подняли стаканы.

Михал прищурился. Когда ему случалось выпить немного, его охватывало чувство полной раскованности. И хотя он был человеком практического действия и кипучей энергии, вино настраивало его на возвышенный лад и вместе с тем размягчало. За стаканом вина он превращался в поэта, особенно если речь заходила о виноградниках, садах — впрочем, о женщинах и о еде тоже. Михал, правда, никогда не задумывался над этим, но нельзя считать, что минуты, которые он проводил в таких размышлениях, были потрачены зря. Его жизнь и мечты обычно не приходили в столкновение, а шли рука об руку. Сейчас он сидел, держа у рта стакан, и мечтательно улыбался. Перед его мысленным взором возник двор нового консервного завода. С возов и машин сгружают свежие, утром снятые овощи — с кудрявой ботвой, хрусткие, сочные, ядреные. На подъездных путях стоят вагоны, груженные бочками и бидонами, ящиками и коробками со всевозможными консервами — в стеклянных и жестяных банках, в бутылях и бутылках. Михал словно слышал глухой гул и скрип шинковальных машин, варочных котлов, поточных линий, где наполнялись и упаковывались банки, он ощущал сладковато-кисловатые запахи — запахи брожения и разлагающихся отходов. И ему подумалось, что лишь теперь их край действительно станет целостным и здоровым организмом…

— Да, я думаю, мы можем этого добиться. И потом, ведь такой завод нужен не только нам, — заметил он.

— Еще бы! — почти выкрикнул Вилем. — Вот только дядям из заготовительной конторы перестанут носить бутылки, а это не очень-то придется им по вкусу! — Он блаженно улыбнулся.

— Завод и впрямь помог бы всем, — добродушно поддакнул Касицкий, молчавший до сих пор, — Мы с Михалом считаем, что именно сейчас, перед выборами, самое время добиваться этого.

Его слова звучали просто и бесхитростно — к тому же Касицкий не сказал ничего нового, а лишь повторил то, что говорили Михал и Вилем, — и все же на Вилема они произвели крайне неблагоприятное впечатление. Он тотчас насторожился, бросил на Касицкого быстрый изучающий взгляд. Радостное возбуждение разом угасло, и в его сознание, словно через внезапно образовавшуюся щель, проникло разочарование и нервозность. Снова вернулось ощущение, что он застигнут врасплох, что очутился в неприятельском лагере. Он лихорадочно стал прикидывать, не попался ли он невзначай на их удочку.

Касицкий сменил Вилема на посту председателя местного национального комитета. Вилем и его единомышленники видели в нем приспособленца, чуть ли не предателя: ведь он, как и Михал, вступил в партию намного позднее, когда, по их мнению, все было уже решено. Кроме того, Касицкий был у них на заметке с тех времен, когда они принялись организовывать кооператив. Наконец, поговаривали и о том, что в кооператив, возглавляемый Михалом, он вступил лишь для того, чтобы в Прешове приняли в институт его дочь, которая хотела стать учительницей. Они не верили ему и считали, что по крайней мере хоть местная власть должна быть в руках верных, преданных Делу людей.

Вилем представил, как Касицкий и Михал извлекают из плана постройки завода пользу прежде всего для себя, как угрожающе растет их влияние и, словно плесень, распространяется на всю общественную жизнь села. В его сознании эта опасность надвигалась на них, подобно черной туче, становилась серьезной угрозой, которую во что бы то ни стало надо предотвратить. Он решил, что необходимо срочно посоветоваться с единомышленниками.

Вилем отвел взгляд и уставился в одну точку. Потом, чтобы скрыть свою растерянность, — он решил больше не возвращаться к разговору о заводе, — допил вино.

— Да, такое винцо действительно доставляет человеку радость, ничего не скажешь, — заявил он, подняв стакан. — Знаешь, мне вдруг пришло в голову: а какое вино вообще самое лучшее, как ты считаешь? — спросил он Михала доверительным тоном, в котором, однако, слышались нотки скрытого беспокойства.

— Я считаю, что самое лучшее то, которое человеку больше всего нравится, — ответил Михал, широко улыбаясь. — Это так же, как с женщинами.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Вилем.

Ответ Михала, однако, опять растравил его. К нему вернулось меланхолическое настроение и снова подступила горечь. А не насмехается ли над ним Михал? Что за чертовщина! У Вилема было такое ощущение, будто его что-то обволакивает и опутывает и он становится похож на личинку в коконе. А подобные ощущения были для него невыносимы. Чтобы свободно дышать и гордо держать голову, чтобы иметь право уважать самого себя, он должен что-то сделать, выбраться из этого кокона. И первое, что он сделал, — решил немедленно уйти.

— Ну, мне пора. Надо закончить кой-какие дела, — сказал он и поднялся.

— Выпей еще.

Михал снова налил ему вина.

Вилем почти задыхался от возбуждения, в горле у него совсем пересохло. Он выпил немного вина, но уже не ощутил его вкуса.

Михал остался один в погребе, но одиночество не тяготило его. Он держал в руке стакан вина и вдыхал его аромат. Вновь и вновь проверял он, действительно ли аромат и вкус гармонично дополняют друг друга. Настроение у него было великолепное. Молодое вино ему нравилось. Да и от сердца отлегло, потому что на этот раз с Вилемом все прошло гладко. План строительства консервного завода, похоже, и в самом деле зажег Вилема. А то, что он так внезапно покинул их, — так на это могли быть всякие причины. Видимо, выпил лишнего и его просто разобрало. За последние три дня Вилему наверняка пришлось влить в себя не один литр бурливой жидкости, да еще в такой смеси! Вдруг до Михала дошло, что Вилема могло задеть, его замечание относительно женщин. Да, оно могло разбередить старую рану. И неожиданно для самого себя он улыбнулся.

Михал осушил стакан и налил снова. Он поудобнее устроился возле бочки и прикрыл глаза, улыбка все еще не сходила с его лица. Мысленно он вернулся к давно ушедшим годам, и его охватило приятное, хотя и с налетом светлой грусти, настроение. Катарине было тогда семнадцать лет, и она казалась ему чудесным корнем жизни. Она была словно молодая виноградная лоза, полная жизненной силы и наливающихся, дразняще сочных плодов. С каким наслаждением вкушал бы он их гроздь за гроздью. Но ему долго не удавалось выманить ее на прогулку в поле или на речку, где было столько чудесных уголков, будто нарочно созданных для влюбленных. Иногда Катарина смотрела как-то сквозь него, словно Михал вовсе и не существовал. А иногда в глазах ее вдруг вспыхивали искорки и она глядела на него так, что его бросало в жар, но она лишь лукаво усмехалась. Михал тосковал по Катарине, она вызывала в нем тревожно-сладостные, щемяще-мечтательные желания. Сначала он старался всюду, где можно, попасться ей на глаза, потом стал наблюдать за ней тайком.

Однажды после обеда он спрятался у себя в хлеве и смотрел, как Катарина рубила во дворе и складывала хворост. Она поминутно бросала свое дело и убегала — подбежит к желтой сливе и давай махать косынкой, отгонять ос. Мать прикрикнула на нее:

— Ты что мечешься? Чего с ума сходишь? Вот возьму хворостину да выгоню из тебя беса.

Катарина нахмурилась и вскинула голову.

Через час, когда Михал осторожно вышел из хлева, Катарина уже сидела на ступеньке крыльца притихшая, умиротворенная. Высасывая из сот мед, она наблюдала за дракой, разгоревшейся между скворцами и галками в кустарнике у забора. Высосав мед, она швырнула вощину через забор на соседский двор — прямо к сараю, за которым стоял Михал.

— Ты что кидаешь мусор на наш двор? — Михал высунулся из-за сарая.

— А-а, это ты? А что это ты там поделываешь за сараем? — с искорками смеха в глазах отозвалась Катарина.

— Да вот ходил поглядеть на кобылу. Скоро жеребиться будет, — ответил Михал.

Он готов был побиться об заклад, что Катарина видела, как он крался к своему наблюдательному пункту, — она прекрасно знает, что у него сейчас на уме.

Катарина усмехнулась. Они добрый час болтали о том о сем. Девушка сидела согнувшись, уткнув подбородок в колени. От нее веяло таким теплом!

А когда она поднялась и ушла, Михал еще долго смотрел на ступеньку, где она сидела. Ему казалось, что даже камень этот стал мягким, как мох.

Той же ночью Михал подкрался к ее окну. Постучал. Он рассчитывал пробраться к ней. Снова постучал. Катарина открыла окно и выглянула — заспанная и теплая, в смятой рубашке.

— Михал?! Ты что тут делаешь? — тихо спросила она.

Он словно окаменел. Только гулко пульсировала кровь и как клещами сжало горло. Он пытался что-то произнести, но губы не повиновались.

— Ты чего не спишь? Ступай! Не то окачу водой!

Михал продолжал стоять как столб. Потом произнес сконфуженно, прерывистым шепотом:

— Я слушаю, как поет лесной жаворонок.

Будто именно для этого он перелез через забор и стоял теперь под ее окном. Михал, правда, часто слушал по ночам жаворонка — когда не мог заснуть и бродил по двору, поглядывая на окно Катарининой комнатки. Жаворонок, трепеща крылышками, кружил где-то высоко над его головой, и вниз обрушивался водопад звонких трелей; капли звуков, легких, как перышки, осыпали Михала. В такие минуты ему казалось, что солнце не зашло, а скрылось в его груди. И хотя в эту ночь лесной жаворонок не пел, он все равно слышал его.

Катарина с минуту прислушивалась. Но тишина кругом была такая, что казалось даже, будто ни он, ни она не дышали.

— Михал! — прошептала она, и в голосе ее зазвучали новые, незнакомые ему еще нотки.

Он наконец вышел из оцепенения и, протянув руки, ухватился за раму, чтобы влезть в окно. Катарина быстро захлопнула створки.

Михал стоял внизу, а она прижалась лицом к стеклу, и глаза ее тепло улыбались.

Потом она ушла, а он остался стоять — казалось, он все еще видит ее во тьме. Ему было немного грустно, но он улыбался, глядя в темноту за окном. Он вдруг с удивлением осознал, что эта минута пробудила в нем удивительно чистую и необыкновенно спокойную радость. Она прорастала в его сердце, как росток из пшеничного зерна.

Он словно снова слышал пение жаворонка. Нежные и ликующие трели проникали, казалось, в самый мозг. Мелодия звучала все звонче, она сливалась со словами «Песни песней», которую Михал читал недавно, думая о Катарине: он отыскал их в Библии, но даже не предполагал, что слова эти останутся у него в памяти. В них слышался такой же пленительно-звонкий и чистый голос. Но в этом кристально чистом голосе звучала еще и необычайная теплота, и жизненность, и призывность.

Михал встрепенулся. Медленно-медленно брел он домой, наступая у забора на стручки фасоли, на цветы розовых флоксов, росших среди крапивы. Образ Катарины неотступно следовал за ним, а в душе его все еще звучала дивная мелодия.

На другой день после обеда, когда Михал запрягал лошадей, он услышал, что Катарину посылают на виноградник набрать уже созревшего раннего винограда. Через несколько минут он был на своем винограднике и, спрятавшись в сторожке, стал ждать. Иногда, чаще всего перед сбором винограда, когда приходилось сторожить урожай, Михал здесь и ночевал. От тюфяка приятно пахло свежим сеном, солнце ласково пригревало. Михал то и дело поглядывал в сторону села, но Катарина не появлялась.

Раздосадованный, он уже собрался было возвращаться, как вдруг услышал в глубине виноградника шорох. Осторожно, крадучись, он спустился вниз и увидел Эву, цыганку из Гаваи — близлежащего цыганского поселка, приписанного к Пореченской общине. Она срезала спелые грозди и уже почти наполнила ими замусоленный мешочек. Михал кинулся к ней. Он был вне себя от бешенства, возможно, еще и потому, что напрасно прождал столько времени Катарину, Михал стал отнимать у цыганки мешочек с виноградом.

Эва была, сверстницей Катарины, красивая, чертовски продувная девчонка. Под конец она схватила Михала за запястье и, прерывисто дыша, предложила ему погадать. Михал сперва попытался вырвать у нее руку, но потом сдался. Она притянула его ладонь и почти прижала ее к своей округлой, полуобнаженной груди. На Эве была лишь открытая, в черно-желтую полоску старенькая блузка из вискозы. А под нею — ничего. Михала бросило в жар.

— Убирайся прочь, — строго проговорил он, залившись краской, но голос его звучал куда мягче, чем ему хотелось бы.

Руки он не отнял, и ее грудь лежала у него на ладони, словно в гнездышке.

И тут он увидел Катарину. Она стояла в двух шагах от него, слегка наклонившись вперед, чтобы лучше видеть между золотистыми виноградными гроздьями. Катарина тяжело дышала, волосы ее растрепались от быстрой ходьбы, щеки горели.

Михал тотчас сник. Он готов был провалиться сквозь землю.

Катарина расхохоталась. Это был взрыв громкого, неудержимого, почти истерического смеха.

Он уже овладел собой и крикнул:

— Катя!

Но она резко повернулась и убежала. Среди виноградных лоз только мелькнули ее загорелые, крепкие икры.

Михал в эту минуту готов был сжечь Гаваю дотла. Он не мог простить себе, что так глупо попался. И из-за чего? Из-за пустяка! Из-за минутной мужской слабости. Он знал, что теперь ждет его, — объяснять что-либо Катарине совершенно бессмысленно.

В последующие дни Катарина, разумеется, либо делала вид, что вообще не замечает Михала, либо окидывала его насмешливым, полным пренебрежения взглядом. Она начала заигрывать с Вилемом, подолгу болтала с ним у забора; иногда они даже прогуливались или сидели на площади.

Тщетно пытался Михал придумать что-нибудь такое, что помогло бы ему устранить размолвку и как-то подступиться к Катарине. Но именно то, что она тогда убежала с виноградника, а теперь вела себя так, словно ей нанесли оскорбление, и вселяло в него надежду. Он стал делать вид, будто не обращает на нее никакого внимания. Всячески давая понять, что она ему безразлична, ходил по двору, не глядя в сторону соседского забора, но ушки, как говорится, держал на макушке. Ему так хотелось хотя бы услышать ее голос. Впрочем, он знал Катарину и понимал, что должен набраться терпения.

Он столовой ушел в работу — дел у него было невпроворот, — трудился от зари до зари. К тому же в эту пору он ездил в Павловицы на вечерние агрономические курсы. А по ночам часами лежал без сна и все думал.

Так подошла зима.

Уже изрядно подмораживало. В один из солнечных дней Михал, поднявшись на Горку, прилег в полушубке прямо на снег. Он лежал, опираясь на локти, а перед, ним плясали языки пламени — он жег в костре обрезанные плети виноградных лоз. А кругом под лучами солнца, казалось, пылал ослепительно-белыми искрами сплошной гигантский костер. Михал смотрел, как внизу за селом, в долине у речки, то тут, то там вздымался столб снежной пыли и несся по полю. Местами этот снежный смерч обнажал землю, и ясно виднелись полоски смерзшейся глины, сухая трава и камни. Потом на ветку ближней груши прилетела птичка в голубой курточке и желтой жилетке и закачалась вниз головой. У синички-акробатки тоненькие, как иголки, коготки, и она легко цеплялась ими за кору.

Михал наблюдал, как раскрывает клювик и щебечет синица, как она суетливо порхает с ветки на ветку. Просто удивительно, сколько самых разнообразных вещей занимало его теперь. Все приковывало внимание и вызывало живой интерес. Земля, деревья, птицы — все окружающее как будто наполнилось новым, более глубоким смыслом, который прежде был скрыт от него.

Он подбросил в огонь еще немного сухой лозы. Не для тепла, а чтоб полюбоваться игрой пламени. Костер потрескивал, в воздухе разливался нежный, едва уловимый запах тающего снега.

Вдруг он услышал легкие шаги. Оглянулся — и замер. Катарина!

Она глядела на него широко раскрытыми изумленными глазами, и на лице ее, порозовевшем от мороза, тоже читалось удивление и любопытство.

— Ты что тут делаешь, Михал? — спросила она. — Ну и работенку нашел себе! Да, не позавидуешь той, кого ты осчастливишь!

Он видел живой блеск ее глаз. Слышал ее дыхание.

— Ничего. Просто смотрю, — ответил он.

Катарина стояла в нерешительности. Но Михал даже не шелохнулся, не то чтобы поспешить ей навстречу.

— Иди ко мне! Тут вправду здорово лежать, — улыбаясь, сказал он.

— Лежать с тобой — да еще на снегу? Да я в сосульку превращусь, Михал!

И она вздернула носик.

— Ты так думаешь? Ну нет, снег бы тут весь растаял! — тоном бывалого парня, которого ничем не удивишь, возразил Михал, а у самого бешено заколотилось сердце.

Он, правда, уже смекнул, в чем дело. Катарина ведь вовсе не такая сумасбродка или ветреница, чтобы зимой ни с того ни с сего бродить, как он, по винограднику. И от этой догадки сердце его забилось еще сильней.

— Сдается мне, Миша, тебе пришлась по вкусу Гавая, — съязвила Катарина.

— А что? Эва совсем не дурнушка, — заметил он. — Но, по правде говоря, ты мне нравишься больше.

— Думаешь, я этого не знаю? — Катарина даже задохнулась. — Ходишь вокруг и облизываешься как кот на сало. Интересно бы узнать, что тебе нравится во мне?

Михал зажмурил глаза. Он понимал, что должен подавить в себе желание сказать ей все. Нет, никогда он не сумеет выразить словами того, что чувствует, какого ровного ритма и какой удивительной красоты исполнено все его существо. Не мог же он сказать Катарине, что думал как раз о ней, что он мечтает о том, как бы припасть губами к этому дивному сосуду и испить сладостно-живительной влаги.

— Ну, прежде всего твой задок, он у тебя округленный, как скрипочка, — прежним тоном бывалого парня ответил Михал.

Катарина закусила губу, щеки ее зарделись еще ярче, а зрачки расширились, стали огромными и темными, как деготь.

— Посуди сама, ну разве может быть иначе! — торопливо продолжал Михал. — Ты ведь постоянно показываешь его мне. Как только я прохожу мимо — сразу же поворачиваешься спиной. — Голос у него вдруг стал мягким, растроганным, даже нежным, словно бы это и не он говорил.

Видимо, она заметила это, потому что сказала:

— Михал… Боже мой, Михал! — и вздохнула. — Да разве ты заслуживаешь чего другого? А чего бы ты хотел? — Она снова вздохнула, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

Вот тут-то Михал вскочил и сжал ее в объятиях.

Катарина, правда, сопротивлялась, но скорее лишь для виду.

Ох, это первое утоление жажды, такой сильной и так долго мучавшей! Какое это было наслаждение — обладать ею в этой сторожке, где он однажды так ждал ее!.. Да, а теперь, как поется в песне, «я свой виноградник уж не стерегла…»

Михал все еще держал стакан у рта, но не пил, а лишь вдыхал аромат вина, глядя прямо перед собой. И улыбался — нежно и немного грустно.

— Михал!

Его звала Катарина.

Михал не ответил. На лице у него было все то же нежное, мечтательное выражение.

— Михал! — снова послышался голос Катарины. — Да где же ты? Ты все еще внизу?

Он молчал. Отрезал ломтик сала и кусок хлеба, откусил от луковицы, осушил стакан. И снова налил. Катарина спустилась в погреб.

— Михал!

— Что такое? — притворился он удивленным.

— Ты что, не слышишь меня? Снова заседаешь наедине со своими бутылками и бочками? Вылезай!

— Ну, что тебе?

— Иди, помоги мне, — сказала Катарина.

Она хотела побелить свою прачечную, и Михалу надо было помочь ей вынести оттуда стиральную машину и разные другие вещи.

— Неужто я мало помогаю тебе ночью? Чего тебе еще надо? — игриво спросил Михал. — Хочешь отведать винца? — Настроение у него было отличное. Он подмигнул Катарине; веки у него слегка отяжелели, под глазами набухли мешки. — Заходи, помогу тебе тут, если хочешь.

— Да ну тебя, Михал! — притворно рассердилась Катарина, но в глазах ее сверкали искорки смеха. Ну-ка вылезай!

Он не спеша допил вино, поставил стакан на бочку и так же не спеша засучил рукава и поднялся по ступенькам.

Адам и Эда вместе с Вилемом уже давно образовали в Поречье то ядро, которое оказывало весьма существенное влияние на всю жизнь села. В свое время ядро это проросло, росток его укоренился и, впитывая в себя жизненно необходимые соки, давал все новые и новые побеги. А они, как вьюнок, вплетались во все устои жизни поречан. Правда, когда случалась непогода — то ли сильный мороз, то ли засуха, то ли град, — казалось, нежное растение это почти погибало. Но нет, ядро сохранялось, вновь обнаруживая свою поразительную, неискоренимую жизнестойкость. Правда, удивляться этой воле и способности воскресать из мертвых мог бы только человек совершенно неискушенный, не знакомый с жизнью и духом эпохи.

Ведь Вилем, Адам и Эда просто шли в ногу с жизнью, которой помогли родиться в Поречье. И это было вполне естественно — они ее оплодотворили и в то же время вынашивали в себе ее плод; они были как бы и отцом, и матерью, и повивальной бабкой новой жизни. Они же выхаживали младенца, заботились о его пропитании в добрые и недобрые времена. Потому-то они всем сердцем и привязаны к ней, защищают ее и готовы ради нее на самые тяжкие жертвы. Они оберегают ее и, возможно, даже с чрезмерной тревогой и подозрительностью следят за всеми, кто по неведению либо по злому умыслу хотел или мог бы причинить ей вред. И поскольку когда-то сами они испытали немало зла — их эксплуатировали, не признавая за ними никаких прав, те, кто давал им работу, так что от жителей Гаваи их отделял, собственно, лишь один шаг, — они, естественно, не хотели, чтобы вернулись старые времена…

Эда и Адам беззаботно сидели в канцелярии сельского национального комитета и ждали Вилема. Они уж второй день приходили сюда и ждали его. Так же, как и вчера после обеда, они уединились здесь, прихватив бутыль и кувшин молодого вина. Обе посудины поставили на подоконник, придвинули стулья и, попивая винцо, поглядывали в окно. Эта позиция обеспечивала им превосходный обзор — здесь был их наблюдательный пункт.

Перед ними лежала сельская площадь. Слева высился костел, пониже его, зажатая усадьбами, стояла школа — низкое белое здание из шлакоблоков. С противоположной стороны площадь окаймляли обнесенные заборами усадьбы. В нижней части площади, замыкая ее, стояла закусочная «У венка», охраняющая въезд в Поречье с Павловицкого шоссе. Возле нее была автобусная остановка, а немного в стороне — сельмаг.

Адам и Эда наслаждались покоем: курили, прихлебывая из кувшина молодое вино. Они все же надеялись, что Вилем появится. Ну а что в канцелярию может зайти еще кто-то по какому-нибудь делу, об этом в такую пору не могло быть и речи. И если Вилем так и не покажется, они опорожнят оба сосуда, проведут время за спокойным и приятным созерцанием послеобеденного села, потом закроют канцелярию и, спрятав ключ в сенях под камень, отправятся по домам.

Вскоре после своего прихода они заметили, что Вилем вошел во двор к председателю, и решили, что он завернул к Михалу угоститься вином нового урожая. Они хорошо знали, каково содержимое бочек в погребе председателя, им тоже не раз доводилось его отведать. Сами же они, однако, никогда не снизошли бы до того, чтобы принять приглашение Михала. Да у них и не было таких общественных обязанностей, как у Вилема, чтобы встречаться с Михалом в домашних условиях. Ну а то, что он заглянул в погреб председателя, они считали делом само собой разумеющимся и даже полезным. Лишь Вилем мог зайти к Михалу без приглашения, а тем более сегодня — там его ждала законная бутылка, ведь в той истории с капустой он спас кооперативу добрых несколько тысяч крон.

Адам и Эда, как, впрочем, и Вилем, по-своему уважали и ценили председателя за его хозяйственные способности. Кооператив процветал, члены его жили совсем не плохо. Сидя в канцелярии, они время от времени с интересом и чувством удовлетворения глядели, как бурно строится село, как на месте старых, полуразвалившихся лачуг, крытых гонтом, вырастают просторные, светлые дома. Село обновлялось, хорошело, приобретало солидный вид. Со своего наблюдательного пункта Адам и Эда часто видели, как из сельмага либо прямо из Павловиц на автобусе и тракторных прицепах люди везли кафель для ванных комнат, газовые плиты с баллонами, электрические холодильники, водопроводные трубы, черепицу, стиральные машины, ковры, светильники и прочие предметы, вдруг ставшие необходимыми. Сам Адам теперь частенько и весьма охотно, возвращаясь из Павловиц, привозил соседям всякую всячину. Вилем, Адам и Эда могли с удовлетворением смотреть на все это еще и потому, что именно благодаря им Поречье ныне росло, как молодое здоровое дерево. Они все же сумели вывести село, хотя оно и сопротивлялось, на путь расцвета.

Это убеждение усиливало и поддерживало в них здоровую и столь необходимую уверенность в себе. Они не принадлежали к тем, кого волнует лишь собственный материальный интерес, кто думает лишь о том, чтобы купить еще что-нибудь из мебели да чтобы было побольше жратвы; они не были хапугами. Их заботило другое, куда более важное. Поэтому они ревниво следили за растущим влиянием Михала, не доверяли ему и опасались его. Они искали своего рода общественный противовес этому влиянию, им нужны были Уверенность, Гарантия и Верность. Их опасения и недоверие иногда заходили так далеко, что они начинали ломать голову над тем, почему Михал в отличие от прошлых времен, когда он работал как вол лишь на самого себя, вдруг стал все силы отдавать кооперативу. Размышляли они и над тем, не становится ли хозяйственный расцвет Поречья, которому сейчас Михал отдает себя целиком, своего рода приманкой, чтобы сбить с толку и усыпить людей, следствием чего могли бы стать неожиданные и неприятные общественные перемены. Однажды после какой-то стычки с председателем Эда выразил суть своих опасений вполне откровенно и просто. Он сказал: «Мне кажется, это схоже с тем, когда вор поступает в банк кассиром и усердно служит там, прямо из кожи лезет вон, чтобы потом ему легче было ограбить банк. Может, Михал и в партию вступил тоже ради этого. Я думаю, мы не должны были его принимать».

А сейчас Адам и Эда спокойно сидели у окна и поглядывали на улицу, терпеливо дожидаясь Вилема. Вино они пили прямо из кувшина.

Адам с довольным видом курил. Кругом не происходило ничего такого, что привлекло бы их внимание. Он отодвинул бутыль немного в сторону и поудобнее уселся на стуле.

В эту минуту на противоположной стороне площади у автобусной остановки появилась пани Рачекова. Она поставила детскую коляску у кучи песка, битого кирпича и щепок. Лучи солнца заглядывали в коляску, и пани Рачекова, склонившись над нею, что-то весело говорила своей годовалой дочке Марте.

Показался возле своего нового дома с топором в руках и сам Войта Рачек. Он остановился у деревянных подмостков и принялся тщательно оглядывать дом. Рачековы, в общем, уже заканчивали наружную отделку.

— Ты думаешь, они будут сегодня работать? — спросил Адам.

— Войта, видать, будет. Пожалуй, это единственное, что ему осталось, — заметил Эда.

— А лесника не видно?

— Пока еще нет. Ну и вертихвостка же эта Рачекова! Как он только все это терпит? Почему не выгонит ее? — тоном, полным презрения, продолжал Эда.

Адам промолчал. Он с интересом разглядывал новый дом. Семейная жизнь у Рачековых не клеилась уже давно. Причиной неурядиц и скандалов был лесник Йожка Смолак. В последнее время его слишком часто видели на стройке нового дома, и развитие отношений между супругами стало в селе предметом всеобщего внимания.

Интерес Адама остыл, когда пани Рачекова вошла в сарай.

Но тут на площади появился винодел Руда Михалик. Он неторопливо проследовал к боковой улочке, где находились кооперативные подвалы. Адам и Эда проводили его взглядом.

— Может, нам тоже следует взглянуть, как зреет «Жемчужина Поречья»? — неуверенно спросил Эда, когда Руда исчез.

— Это от нас не уйдет, — возразил Адам. — Бутыль еще полная — не тащиться же с нею. А в подвалы к нему мы можем заглянуть и позже.

Часа через полтора на площади наконец снова появился Вилем. Выйдя из дома председателя, он в нерешительности огляделся и после недолгих колебаний зашагал к зданию национального комитета. Адам и Эда молча наблюдали за ним из окна канцелярии. Скоро его тяжелые шаги послышались в сенях.

Вилем вошел с таким видом, словно только что расстался с ними. Он удобно уселся у окна, вытянул ноги и с облегчением вздохнул.

Вилем был рад, что застал Эду и Адама, что они дожидались его. Друзья сейчас были ему очень нужны. В последние дни он вообще был не в своей тарелке. Даже в канцелярии он чувствовал себя как в гостях. Неделю назад Касицкий распорядился произвести здесь ремонт, и теперь стены сияли чистотой, исчезли темные полосы копоти над высокой печью, пятна и трещины: свежая штукатурка заполнила все поры стен, пропитавшихся печным и табачным дымом. На полу даже появился новый бледно-голубой линолеум. Но вместе с тем помещение утратило свой прежний уют. Оно казалось холодным, и Вилема все время не покидало ощущение пустоты.

— Какие-нибудь новости? — спросил Эда, а Адам поднялся и пошел за стаканами, которые вместе с несколькими бутылками из-под пива стояли на шкафу возле раковины. Кувшин уже опустел, а пить прямо из бутыли было не очень удобно.

Вилем кивнул в ответ на вопрос Эды и вкратце рассказал, о чем шла речь у председателя кооператива, Новость ошеломила обоих.

— Почему, собственно, консервный завод? — недоуменно спросил Эда.

Он сосредоточенно наморщил лоб, это означало, что он считает положение серьезным. Он терпеть не мог, когда жизнь ставила перед ним какие-то сложные и непонятные проблемы — ему хотелось всегда и во всем иметь ясность, и большей частью это удавалось. Необычайно прямолинейный, с тяжеловатым, негибким характером и неторопливым мышлением, Эда был образцом уравновешенного, но неуступчивого человека. Хотя среди друзей Вилема он был самым старшим, тело его сохранило молодую упругость. Его худое смуглое лицо казалось строгим и смягчалось, лишь когда он был навеселе. Тогда он становился приветливым и компанейским. А выпить он умел!

— Консервный завод — дело, конечно, хорошее и полезное, выгодное для всех. Тут ничего не скажешь. Ведь у нас вечно какие-то неувязки и неполадки с закупкой овощей, — пояснил Вилем. — Просто какой-то заколдованный круг. Сердце кровью обливается, ведь знаешь обо всем этом и ничем не можешь помочь беде. Так что надо считать это дело своим и всячески поддерживать его. Я обязательно съезжу в район.

Говорил он убежденно, однако под конец выжидательно посмотрел на обоих друзей.

— Ох, что-то тут не так! — заметил Эда. — Вдруг это только предвыборные обещания? А потом они используют их в корыстных целях? Касицкий был при разговоре?

— Был, — подтвердил Вилем.

Его радовало, что Эда сразу смекнул что к чему и разделяет его опасения. Скорее всего, это хитроумный ход — ведь если возрастет влияние Михала, а с ним и Касицкого, то позиции Вилема и его единомышленников будут подорваны, а это было бы не только огорчительно для них самих, но и вредно для Поречья.

Эда сидел по-прежнему, удобно откинувшись на спинку стула, и курил сигарету, стряхивая на пол пепел. Судя по всему, его одолевали серьезные сомнения.

— А что скажешь ты, Адам? — спросил ой.

Адам пока не принимал участия в разговоре, хотя слушал внимательно. Он с довольным видом выпускал клубы дыма, время от времени кивая в знак согласия. Напрягать мозг, когда сидишь с друзьями и пьешь вино, просто не имеет смысла.

На лице у Адама мелькнула тень недовольства. Он уставился на стакан. В золотисто-желтой мутноватой жидкости играли веселые пузырьки; они легко и беззаботно поднимались кверху и сталкивались, издавая слабое шипение. Толковать в такие минуты о серьезных вещах Адаму не хотелось.

Разговор, однако, шел о Михале, которого лично он недолюбливал, и для этого у него было достаточно оснований. Он вообще терпеть не мог таких людей, как председатель.

Адам знал трактор как никто другой и работал на нем так, что, по мнению многих, шутя мог занять первое место в соревнованиях по пахоте. Он и собирался уже дважды на эти соревнования, но в последнюю минуту у него всегда что-то приключалось. Дело в том, что Адам обладал удивительной особенностью. Бывает же так с автомашиной: мотор работает четко, безупречно и вдруг ни с того ни с сего что-то под капотом разлаживается — и стоп машина! Господи, что случилось? Никто ничего не может взять в толк. А потом, к удивлению бессильных что-либо сделать пассажиров, машина вновь катит вовсю. Поршни, цилиндры, свечи, передачи — все в наилучшем порядке, хоть отправляйся на гонки. Вот так случалось и с Адамом: вдруг все в нем разлаживается, находит полное безразличие ко всему, вялость. Ни с того ни с сего навалится на него этакое благостное состояние и скует по рукам и ногам, И было оно настолько сильным, что останавливало, намертво тормозило все пятьдесят лошадиных сил его «зетор-супера». Адам, словно подпав под неведомые чары, сразу забывал обо всех своих обязанностях и часа два-три грелся на солнышке, хотя должен был бы торопиться, потому что его наверняка где-то ждали. Как будто истомленный вечными заботами, он начисто выбрасывал их из головы. Но при всем том сердце у него было доброе. Время от времени он кому-нибудь привозил дрова, он вообще всегда охотно помогал людям. Делал он это не ради того, чтоб подработать — хотя и принимал иногда «благодарность» за услугу, — а потому, что не мог отказать соседям. Оттого его и любили. Но у председателя кооператива не встречали сочувствия ни благотворительность Адама, ни периодические «окна» в его работе (могло создаться неверное впечатление, что это взаимосвязано). Терпеть такое было выше сил Михала, да это и противоречило его пониманию порядка. Потому-то у него и возникали постоянно столкновения с Адамом. Последнее произошло совсем недавно. В самый разгар сбора винограда, когда Адам вез с виноградников бочки, полные гроздьев, он вдруг почувствовал неодолимое желание лечь на траву и немножко отдохнуть. Отъехав в сторону от дороги, он — поскольку пора была горячая, — чтобы не привлекать к себе внимания, забрался под трактор, мотор которого не выключил — он так привык к его урчанию, что оно не могло помешать ему вздремнуть. Волею случая поблизости проходил Михал. Он подумал, что Адам не может справиться с какой-то неполадкой в моторе, и решил ему помочь. Ноги Адама торчали из-под трактора, а сам Адам спокойно похрапывал между колесами. Услышав голос Михала, он открыл глаза, но не успел взять в руки гаечный ключ или пассатижи, которые приготовил на всякий случай. Произошел неприятный обмен мнениями, который вывел Адама из равновесия. Он считал это мелочной придиркой и еще раз укрепился в убеждении, что председатель по непонятным причинам просто взъелся на него.

Прошло довольно много времени, после того как прозвучал вопрос Эды, и Адам, вероятно, забыл бы о нем, если б не ощущал на себе пристальных, выжидающих взглядов обоих друзей.

— Они наверняка что-то замышляют, — заявил он. По его тону можно было понять, что Михала он осуждает и всей душой на стороне Вилема.

— Как я уже говорил, у меня такое чувство… я убежден, что сам по себе завод — дело хорошее, оно касается нас всех, — продолжал Вилем. — Исчезнут наши вечные трудности, не придется далеко возить овощи, да и люди в городах получат консервы куда более полезные, потому что они будут изготовлены из свежих продуктов. Само собой, речь идет не только об овощах и фруктах, но и о мясе. Там бы приготовляли и консервировали всякие гуляши, зразы, тушеную говядину с овощами да и что-нибудь специально для тех, у кого больной желудок или там желчный пузырь. Завод — дело стоящее, спору нет, так что мы будем считать его нашим делом. Но в то же время, я думаю, мы должны теперь, когда близятся выборы, сделать еще что-нибудь такое, что каждый мог бы оценить как дело полезное и необходимое всему селу. И тогда все на селе убедятся, что мы не какие-нибудь хапуги, которые пекутся только о том, чтобы отхватить себе кусок пожирнее. Тут надо сделать что-то этакое — ну, словом, для души! Пусть все еще раз осознают, кто открыл им этот путь и кто постоянно заботится о процветании села; пусть все знают, кто действительно хочет для них только хорошего, самого лучшего. Для нас это чертовски важно. Ведь речь идет о доверии!

Сделав столь пространное заявление, Вилем наполнил стакан и одним махом выпил.

— Кто больше всех стоит у меня поперек горла — так это Касицкий, — добавил он.

— Что верно, то верно, — подтвердил Эда. — Нужно бы прокатить его на этих выборах. Председателем национального комитета должен быть кто-нибудь другой. Я никогда не забуду, как он выступал против нас, вставлял нам палки в колеса.

О Михале ни Вилем, ни Эда даже словом не обмолвились — его положение в селе было теперь более чем прочным.

— Я считаю, что лучше всего было бы, если б этот пост снова занял Вилем, — нерешительно заметил Адам, — Как было раньше.

— Нет! — заорал Вилем. — Нет, ни в коем случае! А вот придумать что-то мы должны!

На него вдруг нашла усталость. А вместе с нею и уныние. Но в то же время росла и его решимость не попасть в западню, избежать ловушки, дразняще пахнущей салом, обойти силки, разложенные на тропе, протоптанной многими поколениями пореченских бедняков и ненасытных стяжателей, ищущих мерцающее где-то счастьице. В нем росло непреодолимое желание вышвырнуть приспособленцев, что держат камень за пазухой, угодливо подсовывая миски, полные чечевичной похлебки.

— Ты уже что-нибудь придумал? — спросил Эда. Он осушил свой стакан и вытер губы.

— Нет! Пока еще нет. Но это должно быть нечто такое, чтобы всем было ясно: мы действуем и твердо знаем, чего хотим!

Эда и Адам отнеслись к его словам одобрительно. Адам поднял бутыль, вина в которой заметно поубавилось, и налил всем.

Уже начинало смеркаться, когда Вилем, направляясь домой, медленно шел по площади. Со стороны леса и виноградников подкрадывался сумрак, навевающий уныние. Оно охватывало и Вилема, хотя отовсюду доносился громкий смех, слышались то усталые, то дерзкие голоса. Растерянность и тревога серым туманом обволакивали душу.

Слегка пошатываясь, он дошел до середины площади. Прямо перед ним на широком каменном постаменте возвышался железный крест.

Крест был очень старый, изъеденный ржавчиной, чешуйки ее опадали на постамент красноватой пыльцой. Однажды кто-то привязал к кресту овцу, а сам заскочил в «Венок» выпить кружку пива. С той поры крест слегка покосился, да и сам постамент изрядно ветшал, разрушался с каждым годом. Было на нем и полно выбоин — ребятишки со всего Поречья разбивали тут орехи и абрикосовые косточки. Из щелей и трещин между камнями тянулись вверх дикие вьюнки и ромашки. С ранней весны до поздней осени они буйно разрастались вокруг постамента, особенно у краев его, куда частенько забегали собаки. Тут же паслись гуси и копошились в пыли куры. Летом зеленовато-желтые шарики ромашки образовывали густой покров и казались пузырьками пены на травянистой заводи, испускавшей едкий, дурманящий запах. Здесь всегда кружили пчелы и шмели, вылетали в первый свой полет бабочки.

Поскольку закусочная «У венка» находилась как раз напротив креста, прогретые солнцем камни постамента часто приманивали к себе и поречан и случайных путников; они усаживались на нем с бутылкой, погрузив ноги — босые или обутые — в заросли ромашки и наслаждаясь возможностью немного побездельничать и отдохнуть. Случалось, кто-нибудь и вздремнет тут, положив голову на цветы, растянувшись на узкой полоске тени, отбрасываемой постаментом; тут нередко можно было увидеть и сушившуюся на кресте пропотевшую рубаху. Для женщин крест служил сборным пунктом, где они сходились, прежде чем идти в поле, а по вечерам здесь обычно собиралась молодежь. Камни, за десятилетия выбеленные дождем и солнцем и отполированные задами восседавших здесь людей, были удобным наблюдательным пунктом. Отсюда открывался превосходный вид на все село. По вечерам парни, собравшись у креста, свистом и окликами зазывали девушек. Здесь они болтали и шутили до поздней ночи. С наступлением темноты некоторые парочки разбредались — кто к ивняку на берегу речки, кто на виноградники. Так это место, помимо чьей бы то ни было воли, превратилось в важный центр не только нынешней, но и будущей жизни села, поскольку здесь намечался и определялся размах естественного прироста населения Поречья.

Унылый и подавленный, брел Вилем по площади, приближаясь к кресту, и вдруг свернул к «Венку». Сельскую площадь он пересекал по нескольку раз за день и мог бы пройти мимо креста с завязанными глазами — ведь он столько раз и сам сидел возле него. И вдруг сейчас крест помешал ему, встал на его пути.

Вилем остановился. Его светло-серые, помутневшие глаза уставились на крест, ощупали взглядом полуразрушенный постамент, окруженный заводью смятой, поникшей травы. Он долго и тупо смотрел на него.

Внезапно крест исчез, словно растворился в воздухе. А все открывшееся перед Вилемом пространство было ровным и гладким, как стол. Исчезли каменный постамент и бордюр вокруг него, исчезли крест и пена ромашки. Вечерние сумерки сменились мягким предрассветным мерцанием, каким бывает озарено пробуждающееся небо. Потом взошло солнце, оно быстро поднималось и гнало из всех уголков тени. Площадь удивительным образом вытянулась и расширилась. Казалось, она лежала в самом центре мироздания и, посыпанная золотисто-желтым песком, сияла неоскверненной чистотой.

Взволнованный, даже растроганный, Вилем глядел на это удивительное зрелище и вдруг моргнул широко раскрытыми глазами. Крест по-прежнему стоял на своем месте. Он представился Вилему какой-то чудовищной ошибкой, он был как бородавка, портящая лицо молодой красивой девушки.

Вилем снова моргнул, и крест опять исчез. А он ощутил в сердце удивительное, очищающее тепло. Уныние его как рукой сняло.