Святой Михал

I. ПОРЕЧЬЕ

В редкостном по красоте и поистине благодатном месте расположилось село Поречье. Его приподнятую верхнюю часть — «голову», лежащую у подножия лесистых вигорлатских холмов, — венчают виноградники и сады, а нижняя — «ноги» — протянулась к речке Душе, окаймленной ивняком и ольшаником, и плещется в ней.

Виноградники, сады и крестьянские усадьбы спускаются к широкой плодородной равнине, где на полях, перемежающихся тучными лугами, колосятся хлеба, зреют овощи. А низменность, которая простирается за ними далеко к юго-западу, настолько удручающе однообразна, что навевает уныние и сон. Однако пореченский уголок здешнего края — щедрый и приветливый, — кажется, раскрывает объятия каждому. Он славится своим вином, недаром называемым «Жемчужиной Поречья», обильными урожаями салата, цветной и белокочанной капусты, огурцов, помидоров, лука и сладкого перца. В садах его вызревают великолепные сочные фрукты.

Низменность, которая начинается сразу же за Павловицами — районным центром, расположенным неподалеку от Поречья, — в летние месяцы обычно страдает от засухи: ее почву иссушают палящее солнце и знойные ветры. А в Поречье, у подножия холмов, леса надолго сохраняют свежесть воздуха. Холмы защищают село и от северных и от восточных ветров. Поречане могут обозревать дали родного края, расстилающегося у их ног, могут часами бродить по вигорлатским чащобам, где и по сей день еще обитает уйма всякого зверья. Порой в темноте на винограднике среди лоз крадется рысь, бывает, дикая кошка или лиса выбираются в ночную пору чуть ли не на самую сельскую площадь. Задушат и утащат цыплят или гусят, дремлющих в загородке — ведь они держатся кучкой, — да и фазанов пожирнее, которые предпочитают гнездиться лишь за речкой. Заходить туда хищники отваживаются только знойным летом. В такую пору речка высыхает почти полностью, и тогда на камнях и обнажившихся отмелях, на песке между ракушек и водорослей появляются следы их лапок. Осенью в утренней тишине даже на сельской площади можно услышать, как воинственно трубят олени. Если молодая свинка невзначай забредет за пределы усадьбы, то может статься, что через некоторое время она принесет «незаконный» приплод: поросят с черными полосками на спине и другими отметинами, свидетельство того, что папаша их — дикий кабан из соседнего леса.

Почти все взрослые поречане — а их около четырех сотен — работают в сельскохозяйственном кооперативе. Это крепкий и строптивый, осторожный и изобретательный, горячий и жизнестойкий народ, испокон веков закаленный тяжким крестьянским трудом. Поречане считали или, вернее сказать, могли бы считать себя вполне довольными и счастливыми, если бы, впрочем, их не оберегала от этого ощущения извечная, жадная и в то же время благодатная неудовлетворенность.

Председателем пореченского кооператива, его душой уже несколько лет был Михал Янак. Этот сорокалетний богатырь так и пышет здоровьем. Он — воплощение жизнерадостности, но упрям до крайности: уж коли вобьет себе что в голову, то хоть кол на ней теши. Его открытый, искренний взгляд, всегда по-дружески теплый, почти нежный, тотчас становится строгим и пугающе холодным, если того требуют обстоятельства. Односельчане называют Михала «наш председатель». Соседи из Горной Рыбницы, Мочаран и Блатницы с почтением снимают перед ним шапку. Михал всегда знает, чего хочет, знает, что надо для дела. Интересы кооператива для него превыше всего. Он требует, чтобы во всем был порядок, и правит мягкой, но сильной рукой.

После всего пережитого поречанами за годы, предшествовавшие приходу Михала к руководству кооперативом, он мог бы кой-кому показаться эдаким человеколюбивым врачевателем, который взялся бескорыстно лечить односельчан от старых недугов: останавливать кровотечение, вскрывать нарывы, промывать желудки, перевязывать раны, унимать жар, принимать новорожденных. Подавляющее большинство поречан любит Михала или, по крайней мере, ценит и признает его. Есть и такие, кто при всем уважении относится к нему сдержанно, а случается, что и ненавидит. Но кто? Лодыри, пьяницы, завистники, симулянты, нечистые на руку людишки, которые не прочь нажиться за чужой счет и нередко принимают погреба и кладовые кооператива за свои собственные. К тому же за Михалом незаметно, но постоянно и настороженно следят, подозревая во всяких грехах, Вилем и его дружки. Они взвешивают и обсуждают каждую затею, каждый поступок Михала. Он это знает, и потому время от времени ему приходится преодолевать чинимые ими всяческие препятствия. Впрочем, говорят, что нет таких обстоятельств, при которых Михал растерялся бы. И это верно. Да разве не лучшее доказательство тому странное на первый взгляд, а многим, кто недостаточно хорошо знает Михала, кажущееся даже совершенно непонятным его дружелюбное отношение к Вилему? И это после всего, что было!

Двадцать лет назад Вилем жил на нижнем конце села. Домишко его постепенно разваливался, гонтовая крыша почернела, вздыбилась ежом. В доме из-за загромождавшей его рухляди и целого выводка младших сестер и братишек Вилема негде было повернуться. Отец их по какой-то причине не вернулся с сахарного завода, куда несколько лет назад уехал на один сезон, и Вилем оказался единственной опорой матери. Вечно хворал кто-нибудь из детей, вечно в доме стоял визг, и всегда чего-то не хватало. Вот и пришлось Вилему вместо школы отправиться на заработки: он нанимался подпаском к общинному пастуху Эде Микуле, собирал в лесу грибы, малину, время от времени уходил на сезонные работы — полол, окучивал, подрабатывал на винограднике, позже, когда подрос, летом работал в каменоломне, а зимой возил лес. Он был широкоплечий, сильный парень, но выглядел всегда усталым и озабоченным. В селе многие смотрели на Вилема свысока, и это бесило его.

По вечерам, после работы, он обычно как был — в замусоленных штанах и драной рубашке — брел на площадь. Иногда заходил в корчму «У венка» и, взяв кружку пива, выходил на улицу. Прислонившись к нагревшейся за день стене, он время от времени отхлебывал из кружки, неотрывно вглядываясь, не вышла ли из дому Катарина. И чем дольше ему приходилось ждать, тем больше портилось у него настроение, а если она так и не появлялась, он не спеша подходил к их домику и, стоя у забора, вступал в разговор с отцом Катарины — плотником паном Варади. По всему двору у них были раскиданы кругляши, планки, обрезки всевозможных стоек и балок; у забора среди крапивы и бурьяна сохли на солнце доски. Для Вилема все здесь дышало уютом и спокойствием. Они вели с паном Варади беседы об урожае и погоде, подробно обсуждали преимущества буковой и дубовой древесины.

За этими беседами Вилем украдкой поглядывал на Катарину. Он смотрел, как ловко она вытаскивает из колодца ведро, полное воды, или собирает разбросанные по двору обрезки дерева; как пропалывает грядки, поливает тыквы и помидоры. Иногда он видел ее крепкие загорелые икры или же любовался тем, как она, подняв руки, словно гребенкой, проводит пальцами по густым каштановым волосам, которые вечно падали ей на лоб. Бывало, и на нем останавливался теплый взгляд ее больших сияющих глаз.

А если Катарина, случалось, улыбалась ему, Вилем прямо расцветал. Но оказавшись рядом с нею, робел, терялся. И что он только ни делал, а сблизиться с Катариной ему никак не удавалось. Все попытки оканчивались неудачей. Его все больше раздирали всяческие сомнения и подозрения. Вот почему, когда во время вечерних бесед у забора в соседнем дворе появлялся Михал и встревал в разговор, Вилему это, мало сказать, не доставляло удовольствия, его это просто угнетало.

Как-то вечером он по своему обыкновению приплелся к Катарининому дому, огляделся и завел дружескую беседу с паном Варади. Тот был занят подборкой досок для нового свинарника, поскольку старый совсем развалился. Вилем за разговором стал помогать ему — пан Варади, естественно, не имел ничего против такой любезности, а Вилем был преисполнен радости оттого, что мог оказать помощь отцу Катарины. Выпрямившись, чтобы передохнуть, он вдруг увидел, что за его спиной стоит Катарина.

— Уж не собираешься ли ты стать плотником, Вилем? — спросила она.

— Почему бы и нет? — ответил он. — А вдруг это как раз то, что мне надо? Из дерева ведь так много всего можно сделать. Недавно в Павловицах я видел такую вещичку…

Вилем собрался было продолжить рассказ, но Катарина решительно оборвала его:

— Поговорил — и хватит! Давай пойдем прогуляемся. Посидим на площади.

Он рот раскрыл от изумления.

А Катарина одарила его ослепительной улыбкой, полные ее губы так и не сомкнулись, но в глазах девушки Вилем уловил какую-то тревогу. Он украдкой огляделся и, заметив на соседнем дворе Михала, почувствовал удовлетворение. Катарина сорвала в траве у забора несколько голубых колокольчиков и воткнула их в волосы.

— Пойдем, Вилем!

Вилем заметил, что эти слова она произнесла нарочито громко. А когда они степенно прогуливались по площади, Катарина шла совсем рядом, едва не касаясь его. Сердце Вилема колотилось от радости. Он торжествовал. Наконец-то Катарина сделала выбор.

Все было как нельзя лучше, сомнения рассеялись, Вилем чувствовал прилив сил и держался прямо, уверенно. Его обуревало желание показать, на что он способен, и ему стало казаться, что мир устроен вовсе не так уж скверно и бессмысленно. Как бы там ни было, а жить с Катей он будет без печалей.

Но прошло несколько недель, и в душе его вновь начался разлад, ощущение счастья исчезло. Если не считать того, что они иногда вместе прогуливались и сидели на площади, в их отношениях ничего не изменилось. А вот прежнего тепла и внимания у Катарины уже не было. Когда же наступила зима, пришел конец и разговорам у забора. Правда, Вилем время от времени бродил около ее дома, заглядывал в окно, но Катя показывалась редко. Вилем с горечью и грустью рассудил, что она, конечно, своенравна и капризна, но все же не терял надежды. И вдруг он услыхал от кого-то, что Катарина выходит за Михала, скоро свадьба. Его словно обухом по голове ударили. Он долго не мог взять в толк — как же так она дала ему отставку? «Черт возьми, неужто я хуже Михала? — недоумевал он. — Почему она меня бросила? Разве я такой уж никудышный, пропади оно все пропадом!..»

Вилем стал смотреть бирюком. Лицо его потемнело и приобрело какую-то строгость, в уголках рта появились горькие складки. Сердце разрывалось от гнева и жалости к самому себе.

Друзья озабоченно спрашивали.

— Вилем, что с тобой? Ты словно обмолоченный сноп.

— Не знаю, — отвечал он, желая отвязаться от них. — Видно, неладно с желудком. Последнее время ничего не принимает.

В те дни Вилему казалось, что и друзья ему в тягость. Он стал избегать их. Но, как ни пытался он скрыть причину своей тоски, всем было ясно, что он страдает. Теперь он часто сидел, бессмысленно уставившись прямо перед собой.

И вот, как раз когда Вилем пребывал в таком настроении, его увидел в корчме Михал, который зашел туда выпить пива. Вилем сидел с отсутствующим видом, опершись локтями о стол и сжимая ладонями недопитую кружку. До свадьбы Михала и Катарины оставалась неделя, и Михал пребывал в состоянии полного блаженства. Он думал, что неплохо было бы наладить теперь отношения с Вилемом. Ведь рано или поздно это надо сделать.

Он подсел к Вилему за столик, тот удивленно взглянул на него, побагровел, сжал губы.

— За твое здоровье, Вилем, — сказал Михал, поднимая кружку. Во взгляде его светилась искренность и благожелательность.

Вилем отвел глаза, он был совершенно выбит из колеи. Что-то нашептывало ему: «Черт побери, да тресни ты его по башке! Так и двинул бы его кружкой». Но он поборол искушение и даже не шелохнулся. Михал выпил один и с мягкой улыбкой сказал:

— Послушай, Вилем, ну кто заранее знает, когда он сам одурачит, а когда одурачат его? Когда он кому-то поставит ловушку, а когда сам окажется в ней?

Вилем сперва даже не слушал, но постепенно слова Михала стали доходить до его сознания; ему показалось, что над ним просто издеваются. Он механически взял кружку, которую перед тем в волнении отодвинул. Михал же истолковал это движение по-своему — подумал, что Вилем хочет выпить с ним. Ему еще больше захотелось как-то утешить Вилема. Он был счастлив и не хотел, чтобы другие страдали.

— Вилем, — снова заговорил он, — не надо принимать все это так близко к сердцу. Ты понимаешь, что я имею в виду. Ну кто знает, чем бы все кончилось, если бы было наоборот. Наверно, все было бы по-другому, если б ты жил там, где я, а я — там, где ты.

Ничего подобного Михал, конечно, не думал; это была чистейшая чепуха.

И тем не менее намек оказался слишком прозрачным. Михал, правда, тоже был не ахти какой богач, но все же… После смерти отца хозяйство он вел с матерью. Ему достались в наследство дом с усадьбой, шесть гектаров хорошей земли и виноградник; у него было пять коров, две лошади и полон двор домашней птицы.

Михал и не предполагал, что его слова возымеют действие, совершенно противоположное тому, какого он ожидал.

А Вилем прямо физически ощущал, как у него разрывается сердце. Он был сбит с толку и так задет за живое, что лишь выкрикнул:

— Катись ко всем чертям! — тут же поднялся и, ссутулившись, вышел, забыв даже заплатить за пиво.

С той поры в Поречье многое изменилось. В сорок пятом году, когда кончилась война, Вилем стал на селе признанным вожаком, застрельщиком всего нового, что начисто переворачивало жизнь Поречья. Полный энтузиазма, он стремился строить новое общество и боролся за него горячо, прямо-таки с лихорадочной страстностью, напоминающей религиозный экстаз. В его искренности и бескорыстии — в некотором смысле почти апостольском — не было никаких сомнений. Он объединил вокруг себя немало сторонников, среди которых были, конечно, временные, но были и верные, преданные до конца. О нем писали в районной и даже в областной газете.

Но в пучину революционной жизни Вилем ринулся столь решительно, с такой прямолинейностью и бескомпромиссностью, что очень скоро восстановил против себя большинство односельчан. Многие стали отходить от него. Он отрекся от них, но не отступил. Некоторое время — кстати, оно было чрезвычайно богато всяческими событиями — он даже возглавлял сельскохозяйственный кооператив, созданный им вопреки воле поречан, но при значительной поддержке из Павловиц. Михалу тогда пришлось худо, хуже, чем кому бы то ни было; Вилем едва не пустил его по миру. Когда через год кооператив развалился, Вилем был убежден, что причиной этому были происки недругов и случайное стечение совершенно непредвиденных неблагоприятных обстоятельств. Не понятый односельчанами, он пал в их глазах и на какое-то время оказался не у дел.

Когда позже вновь был создан кооператив, председателем его поречане избрали Михала. И Михал, который долгое время даже слышать не хотел о совместном хозяйствовании — он жил почти как отшельник, и многие считали, что он как крот зарылся в землю, — принялся за дело с изумившей всех энергией и добился поразительных успехов.

В Поречье заложили новые виноградники и персиковый сад, стали выращивать великолепные овощи. У шоссе, ведущего в Павловицы, построили новый хозяйственный двор. В кооперативе появилась и небольшая птицеферма; были свои тракторы, на которых зимой возили лес с лесоразработок на лесопилку в Павловицы.

И вот почти в самом начале этой поры, означавшей поворот к новой жизни, произошло событие, которое взволновало и озадачило большинство поречан, вызвало у них недовольство, сомнения и на какое-то время даже поколебало веру в нового председателя. Михал стал сотрудничать с Вилемом. Сначала, правда, несмело, неуверенно. Но все равно — как мог Михал позабыть старые обиды, преодолеть свою злобу? Почему проглотил все оскорбления? Односельчане считали такое поведение слишком великодушным и даже опасным. Возможно, Михал и сам не смог бы дать точный ответ, если бы кто-нибудь спросил его об истинной причине этого шага. Вероятно, он и сам запутался бы в рассуждениях и доводах, но все они говорили бы о большой, с годами и опытом обретенной мудрости…

Михал и Вилем прошли покатую площадь, миновали просторный хозяйственный двор кооператива с его хлевами, сараями, складом, ремонтной мастерской, скирдами соломы и сена. За несколько минут добрались до реки и зашагали по тропе, вьющейся вдоль берега Души. Он густо зарос ивняком, опутанным гирляндами повилики и дикого хмеля. В увядшей траве виднелось множество пустых раковин, а путь уползших из них улиток был отмечен серебристыми стежками следов.

Михал и Вилем шли словно под балдахином. За ивняком уже начинались оголившиеся поля. День был сырой, но очень теплый для середины октября. Кругом царил покой, истомленная земля отдыхала. В утренней тишине лишь весело шумела мягко освещенная солнцем речка да перекликались фазаны.

За изгибом реки перед Михалом и Вилемом открылось широкое поле, на котором еще недавно зеленела капуста. Теперь оно тоже было убрано.

— Даже тут чувствуешь вонь, — заметил Вилем.

Они приближались к тому месту, где кочаны были уложены в бурты.

В нос им ударил отвратительный запах гниющей капусты. Казалось, им было пропитано все вокруг; смешиваясь с пряным дыханием земли и увядающих трав, он вносил дух разложения даже в чистый воздух полей.

Михал остановился у ближнего бурта, который скорее смахивал на кучу гниющих отбросов на черном дворе какого-то огромного отеля или просто на свалку. По краям бурта, где кочаны были раздавлены колесами телег и валялись отломившиеся, измятые капустные листья, образовалась серо-черная кашеобразная, скользкая масса; кругом копошились слизни, тли, жуки; гниль и смрад приманивали к себе крупных черных мух и тучи маленьких мошек.

Весь этот огромный полевой склад превратился в кормушку для зайцев, диких кроликов и мышей, которые беззастенчиво хозяйничали тут. Во втором бурте кочаны тоже начали вянуть и желтеть.

— Черт побери! Сколько же тут капусты? Самое меньшее шесть вагонов! — ужаснулся Вилем.

— Семь с половиной, — уточнил Михал.

Стоило ему подумать, что эти кочаны, еще недавно тугие и хрусткие, могли бы уже — нашинкованные и засоленные — лежать в банках и бочках, как его охватывал гнев. Капусту должны были вывезти давно, но районная заготовительная контора вдруг прекратила закупки. Склады у них, видите ли, набиты до отказа, а вагонов, чтоб везти капусту на завод, им не дают. Консервный же завод, перерабатывавший овощи и фрукты всей их большой сельскохозяйственной области, находился в ста километрах отсюда, в соседнем районе. То, что урожай пореченских кооператоров подолгу дожидался заготовителей, было делом не столь редким. Овощи увядали, загнивали или червивели, во время долгого путешествия на консервный завод снижалось качество. Михал исчерпал уже все свои возможности: он ездил, обивал пороги, упрашивал, бранился, грозил работникам райзаготконторы — единственной организации, которой кооператив мог сдавать свою продукцию, — что будет жаловаться, но дело так и не двигалось с места. Пореченские кооператоры были не одиноки — почти у всех соседей в теплую сырую осень капуста портилась, и они вынуждены были скармливать ее скоту.

— Какой убыток! — возмущенно говорил Вилем. — Да что же, черт возьми, они делают! Люди растят урожай, трудятся не покладая рук все лето, а потом — извольте радоваться! Вот проклятье! Хотел бы я знать, сколько добра гниет во всем районе. И ведь так постоянно! Сколько огурцов пришлось скормить скоту за нынешний год? Почти полвагона, да?

Удрученный Михал молча кивнул головой. Он нагнулся, разгреб первый бурт и стал осматривать кочаны, лежавшие под верхним слоем.

Вилем тоже нагнулся и взял кочан. Капуста уже привяла. Он отогнул верхний, сморщенный, жалко обвисший лист, напоминавший защитную одежду. Лист под ним был усеян черными точками гнили и тлей. Внутри кочана между желто-зелеными оборочками листьев расползались пятна серой плесени.

— Бог мой, — продолжал возмущаться Вилем, — но почему же все-таки они не берут ее? Ведь зимой в городе днем с огнем и бочки квашеной капусты не сыщешь. Как же это получается? Почему они так поступают? Скорее всего, сидит там какой-нибудь саботажник. Иначе, черт подери, это и не объяснишь! Ведь они же обо всем этом знают.

Михал вздрогнул. По вполне определенной причине слово «саботажник» он не мог спокойно слышать еще с тех пор, когда не хотел вступать в кооператив и Вилем со своими дружками устанавливал ему такие нормы поставок, которые заведомо невозможно было выполнить.

— Нет, Вилем, тут дело в другом, — покачав головой, возразил он. — Если бы все было так просто, выгнали бы нерадивого работника и конец! Но ведь люди тут — ну, заготовители — то и дело меняются. Сам знаешь, из района непрерывно присылают новых, а все равно никакого проку. Как было, так и есть.

— Тогда в чем же дело? Нет, вредителей и всяких предателей у нас еще хватает! — упорствовал Вилем.

Слова Михала вызвали у него раздражение: ему показалось, что тот защищает таких людей. Вилем прекрасно понимал, что все происшедшее за последние годы в Поречье существенно изменило обстановку в селе. Положение Михала — о нем несколько раз хорошо отзывались даже на совещаниях в Павловицах — было несомненным доказательством того, что сейчас он в определенном смысле нужен тому Делу, за которое Вилем готов был положить свою жизнь. К этому заключению Вилем пришел после долгих и нерадостных раздумий. Но в то же время он знал, что тут, конечно, необходима осмотрительность. В осмотрительности, настороженности он и его единомышленники видели свою главную задачу, выполняемую ради будущего, и по отношению к Михалу всегда держались настороже.

Михал промолчал. Он только вздохнул и принялся вытирать руки — на пальцах осталась слизь от капусты.

С отвращением отбросив кочан, Вилем поглядел вверх, в сторону села. Холмы, окружающие Поречье, пылали оранжевыми, ярко-красными, золотисто-желтыми красками осеннего леса; лишь местами проступали островки побуревшей зелени. Вилем перевел взгляд на виноградники. Там среди виноградных лоз было заметно движение. И хотя тут, на набухшем от влаги поле, их окружала тишина да едкий, тошнотворный запах гниющей капусты, ему казалось, что он слышит, как весело перекликаются женщины, срезая ароматные грозди. Да, на Горке сейчас одно удовольствие!

— На виноградниках все в порядке? — перевел он разговор.

Михал кивнул.

— Сколько соберете нынче? — продолжал Вилем.

— Похоже, урожай неплохой. И сахаристость приличная. Год был хороший.

— Да, пожалуй. Удивительное дело — с виноградом никогда никаких затруднений нет. Не странно ли?

— Ничего тут странного нет, — возразил Михал. — Виноград мы перерабатываем сами. Тут никто нам не помогает, а значит, и не мешает. И мы можем показать, на что способны.

— Верно, — согласился Вилем. Но, решив вернуться к первоначальной теме, снова огляделся по сторонам и спросил: — Черт побери, а что же все-таки вы будете с этим делать?

Он прекрасно знал, зачем Михал привел его сюда, однако намеренно ничем не проявил интереса к делам кооператива. Это не его забота: после того как несколько лет назад в силу несчастливого стечения обстоятельств развалился кооператив, которым он руководил, Вилем избегал участия в хозяйственных делах. И как раз потому, что сейчас он самоустранился от трудностей, возникших у Михала, слова его приобрели совершенно определенный смысл.

— Ты должен съездить в город и помочь нам, — без обиняков сказал Михал. — Из второго бурта кое-что еще можно пустить в дело, если мы переберем капусту.

Время от времени Михал обращался к Вилему с просьбой помочь, оказать кооперативу какую-нибудь услугу, потому что Вилем умел преодолевать любые трудности. Уж если он брался за дело, то доводил его до конца. Неприятности и невзгоды он умел легко обходить. Однажды во время выборов в местные национальные комитеты — вскоре после того, как Михал стал председателем кооператива, — большинство поречан сговорилось вычеркнуть при голосовании Вилема из списка кандидатов. Казалось, теперь его песенка спета. Но не тут-то было. Вскоре после полудня, как раз тогда, когда собирались закрыть помещение, где проходило голосование, потому что все поречане уже проголосовали, на площади между закусочной и школой остановился автобус. Из него вышло человек пятьдесят экскурсантов из Павловиц. У них были удостоверения на право голосования, и они проголосовали. Все голоса они отдали Вилему. Затем прошлись по площади — кроме костела, в Поречье нет ведь других достопримечательностей, и никакие экскурсанты никогда еще сюда не заглядывали, — и автобус укатил в город. А Вилем и его друзья, весьма довольные, потирали руки. Их уверенность в себе вновь укрепилась. Когда Михал осознал этот факт как жизненную реальность, он приспособился к ней. Тем более что, обладая некоторым терпением и тактом, с Вилемом можно было ладить. К тому же Михал понимал, что соседей не выбирают — если, конечно, не собираешься переселяться. И коли уж так вышло, что приходится жить и работать вместе с Вилемом, то надо устраиваться по мере возможности так, чтобы тот помогал ему избавляться хотя бы от одних неприятностей, поскольку сам время от времени причинял другие. Поэтому Михал и стремился наладить с Вилемом сотрудничество: Михал умел ценить его помощь и быть благодарным за нее. Этим он не только привлек к себе Вилема, но побуждал его к дальнейшему сотрудничеству. Вилем был теперь секретарем местного национального комитета, вокруг него группировалось несколько стойких сторонников. Много влиятельных друзей и хороших знакомых было у него и в районе, в Павловицах. Стало быть, главным было убедить Вилема в полезности какого-нибудь начинания. Стоило ему понять, что это поднимет общественный престиж его и его друзей, и Михал мог быть уверен, что он мобилизует всех и вся, если проявит необычайную изобретательность и незаурядные способности.

— Ну, как? — спросил Михал.

Вилем почесал затылок и озабоченно осведомился:

— А иначе опять придется все скормить скоту?

Михал удрученно молчал.

— Вот чертовщина! Нет, что-то еще можно сделать! — Вилем снова задумался. — Хорошо, я съезжу в город. Прямо сейчас. Не могут же они сгноить всю капусту!

— На что побьемся об заклад? — мрачно поинтересовался Михал.

Заготовители каждый день заверяли его, что вот-вот заберут капусту, потому-то он и ждал, а теперь, видно, ждать уже поздно. К тому же начался сбор винограда, страда для виноделов. Михал был по горло занят и весь день вертелся как белка в колесе. Предложенное им пари должно было вызвать у Вилема желание мобилизовать всю свою предприимчивость и напористость.

— Можно было бы на бутылку, да жаль твоего вина!.. Окаянное хозяйство! Хотел бы я знать, кто это устраивает… — Вилем задумался. — Ну ладно, если все кончится хорошо, можно и спрыснуть маленько, — добавил он, помолчав.

— Идет! — Михал улыбнулся: до чего ловко Вилем избежал возможности проиграть пари. Да, он привык действовать наверняка!

Вилем вздохнул.

— Сколько мне прихватить с собой? Две бутылки или три? — Он имел в виду, конечно, не вино, а сливовицу кооперативного производства — добрую, крепкую, с приятным привкусом сливовых косточек.

— Возьми три, — решил Михал.

Им частенько приходилось «подмазывать» заготовителей, кладовщиков, хотя Михал делал это неохотно. Ему представлялось нелепым и даже противоестественным, что они вынуждены подобным способом сбывать с таким трудом выращенный урожай. Это оскорбляло его, он чувствовал себя униженным, чуть ли не обесчещенным. Но и соседи поступали так, и не оставалось ничего иного, как приспосабливаться к обстоятельствам.

— Три бутылки?! — возмутился Вилем. — А не много ли? Как бы они там с копыт не свалились!

Поездка в Павловицы не представляла для него никаких трудностей; напротив, польщенный доверием, он был даже рад этой миссии. К тому же по меньшей мере одну бутылку они с заготовителем — Вилем был хорошо знаком с ним — разопьют сразу же, чтобы завязалась беседа и чтобы тот знал, каким содержимым наполнены остальные бутылки.

— От такой работенки и я бы не отказался… — заметил Вилем и осекся. Потом, словно прочитав мысли Михала, уже серьезно добавил: — Знаешь, я тоже считаю, что не следовало бы делать такие вещи. С какой стати ставить им выпивку? Только для того, чтобы они соизволили взять у нас то, что мы… — он непроизвольно допустил грамматическую замену, употребив местоимение, к которому давно не прибегал, говоря о делах кооператива, — что мы вырастили. Люди работают, надрываются… И потом, ведь они работают не только для себя, а для всех! А ты как думаешь, Михал? Да, но что тут поделаешь, если другие кооперативы все время умасливают их? Вот чертовщина! Неужто тут ничего нельзя изменить? Должен сказать, я и представить себе не мог, что у нас может быть такое. Ведь эдак и жить не захочешь. Куда ни сунешься, всюду сидят эти чертовы саботажники и ворюги.

Михал и на сей раз промолчал, потом деловито спросил:

— Значит, едешь?

Вилем проследил за его взглядом.

— Да, придется бросить все и ехать.

Михал кивнул. Он почувствовал некоторое облегчение — в словах Вилема звучала решимость и горячее желание помочь. Ему казалось, что Вилем искренне встревожен затруднениями, постоянно усложняющими их жизнь. Иногда он думал, что Вилем и его друзья действительно жаждут приносить обществу добро, но, как нередко бывает в подобных случаях, зачастую отравляют жизнь тем, кто не разделяет их представлений о добре или не торопится усвоить их. Им на роду было написано вершить благородные дела, да только вечно все у них не ладилось, все шло вкривь и вкось. Поэтому трудно было предугадать, чем кончится соглашение или сотрудничество с Вилемом, и Михал не без тревоги наблюдал за ним. Временами он ощущал даже ненадежность, непрочность этого сотрудничества — будто на ходулях пробираешься с кочки на кочку по заболоченному лугу.

— Ну, ладно, — сказал Вилем и улыбнулся. — Пожалуй, мне следует поторапливаться. — Он взглянул на часы. — Самая пора.

Из Павловиц Вилем вернулся уже под вечер — пришлось немного задержаться. Выйдя из автобуса, он увидел Михала, который с несколькими членами кооператива стоял у двух повозок, груженных бочками с виноградом.

— Ну, порядок, Михал! Я все уладил, — сказал он твердо. — Они возьмут у нас два вагона. Но завтра до обеда капуста должна быть на железной дороге. Они погрузят ее в вагоны и отправят на консервный завод без задержек. — Он просто сиял, преисполненный гордости. — Мне не удалось сплавить им больше, потому что у них там торчали представители из Залужиц и Мочаран, — добавил он многозначительно.

Михал испытующе взглянул на Вилема, и на губах его появилась легкая улыбка.

— За мной бутылка! — заявил он.

— Это не к спеху, — сказал Вилем. — Я загляну к тебе, когда будет время.

И с достоинством зашагал по площади туда, где чуть повыше костела находилась его канцелярия.