Сыновний зов

Кедр

Дедушка Егор застал нас с Вовкой Мышонком врасплох. Мы с дружком жадно дорвались до кисло-твердой мелочи крыжовника: нещадно укалывая руки, выискивали азартно пупырчики с белесым пушком в колючей зелени и забыли про осторожность. Вот и не слыхали, когда он отпер воротца в сад и возле самого прудка доковылял до кустов на скрипучей деревяшке вместо левой ноги с костылем под мышкой. Свою живую ногу Егор Иванович Поспелов, как мне сказывала бабушка, оставил на японской войне.

— Кхе-кхе, — закашлял кто-то над нами, и нас передернул испуг, словно не мы укололись, а крыжовник сам впился иголками в наши руки. Вскинули с Вовкой головы и поняли: не удрать от деда Егора, пусть он и на деревяшке, и с костылем.

Егор Иванович спокойно смотрел на нас сверху, а мы на него снизу. Я как окоченел на корточках, а Вовка мигом опомнился и сунулся было в куст. Рыжеватый, с маленькими глазками на скуластом лице, он не зазря получил прозвище Мышонок. Да как схорониться в крыжовнике, ежели руки и те в крови? Ну и дедушка костылем где хошь достанет…

Вовка наткнулся лицом на колючки и у него без всхлипа-рева потекли слезы. Еще бы! И перед дедом страшно, и больно…

— Стал быть, ягодки кушаем? — доставая из брючного кармана кисет, спросил дедушка Егор. — Крыжовник што, его с ветками не наломаешь, не черемуха, он постоит за себя, покусается. И на што вам нападать на ево теперя? Ни скуса, ни сытости, кислотье зеленое! А наспеют ягоды, хрушкие и сладкие станут. Во когда, робятки, милости просим!

Помолчал Егор Иванович, посмотрел на свой домик за прудом, на баню у воды. Все тут у него обсажено черемухой, ветлами и тополями, а в палисаднике из цветков мальвы березки тянутся к карнизу.

— Сад энтот все одно общественный, всем краем садили. Малину робята по пути из Далматово навозили, в Серебряковой роще под Песками она растет. Всех, сердешных, на войну проводили…

Дедушка вздохнул и ловко наугад завернул козью ножку из полоски газетки, сыпнул в нее щепотку самосада и стал кресалом высекать искру из черной гальки на проваренный трут. Вот он густо пыхнул дымом и медленно опустился рядом с нами.

— Чего вы, как зверьки ужались? — спохватился Егор Иванович. — По-людски садитесь-ко подле меня.

Молчком пододвинулись мы с Вовкой к нему и тоже уставились на прудок. Вода чистая, без ряски, не как в прудах на Одине. Сюда по логу Шумихе течет ручей, а собирается он из ключей, и где они выбиваются с глуби, там земля зыбкая и студеная даже в летнюю жару.

— Сад, сад, — вновь заговорил дедушка. — Какие тут фрукты-ягоды! Черемуха родится и крыжовник, а смородинник застарел, малинник переродился и трава его задавила. Огораживаю-то я сад вовсе не от людей, а от скота. Животина завсегда лезет к деревьям. Кажись, какой бы вред от овечек? Не огложут они тополя, однако насыхают тополины с овечьего помета.

— Робята, — повернулся к нам Егор Иванович. — А пошто я сад берегу? Трудодни мне колхоз не отмечает за него, их я зарабливаю за починку сбруи, ну и грабли да вилы к сенокосу лажу. Не знаете?! Из-за кедра я сад оберегаю.

— Какого кедра?! — осмелели мы с дружком.

— Покажу, покажу!

Дедушка потушил окурок о деревяшку и, ухватившись обеими руками за костыль, трудно поднялся на ноги. И мы следом за ним пошли в тополя.

— Эвот он, мой воспитанник! — похлопал дед бугристой ладонью темно-коричневый ствол незнакомого нам дерева. Раньше мы замечали его, особенно зимой. В школу мимо Егорова сада я три зимы протопал. Только поближе разглядеть хвойное дерево и некогда: на уроки бы не опоздать и на бегу греешь ноги в старых ботинках. Видно, что не сосна и не елка. Сосны растут на другом краю Юровки, у фермы и в огороде Степана по прозвищу Рева, а ели на Одине, возле дома Настасьи Семифонихиной.

— А как он посажен? — дотронулся Вовка до кедра.

— Как? Семилеткой кедренка привез я из Красноярска. Раны там заживляли мне, япошки-то не токо ноги меня лишили. Подпортили кожу и в иных местах. С тамошним солдатом вместе лежали, он и дал мне на память кедр. Говорит, долго кедр живет, и ежели отрастет, то и я буду жить, и дети мои, и деревня наша не переведется. Так я и заветил кедр не только на себя и на сыновей Мишу с Иваном, а на всю деревню Юровку. Зарастет-приживется он — значит, деревне родной века вековать. А што, ерманца того и гляди победим, сынки покуда живы на фронте. Михаил-то вон капитан, а Ваня на море сражается. И деревня тоже у нас живая.

Дедушка долго гладил шершавую кору своего кедра и рассказывал, почему он зовется чудо-дерево. Смола его раны и ожоги затягивает, иголками ревматизм лечат, а орехи и подавно лекарственные. Масло постное из них свое, не покупное.

— Вот и вы, робятки, берегите кедр. Сам я не могу, а вы осенью залезьте на него. Должны быть шишки. Орешки в них сладкие, не чета крыжовнику. Ладно?

Мы с Вовкой никому не проболтались про кедр, чтобы ненароком не обломали его наши же деревенские ребята. Детдомовцы — те не признавали юровских садов. «Ха, нашли сады! — издевались они над нами. — С каких пор ваши тополя и ветлы фрукты стали родить? Может быть, на них калачи вырастают?» — «А черемуха!» — не сдавались мы. «А пошли вы с ней туда!..» — непечатно ругались детдомовцы, однажды с голодухи испытав вязкое свойство черемуховых ягод. Только в мае, когда она белела живыми сугробами, приезжие ребята с тоской смотрели на нее: поди, вспоминали неведомые для нас яблоневые сады в Лебедяни…

Снег в тот год не выпадал долго на застывшую землю, и было все равно нечего делать нам после уроков. Мы случайно вспомнили про кедр у Вовки дома, а жил дружок недалеко от сада. Эх, прозевали шишки! Кинулись в сад, перемахнули прясло и к кедру. Холодно, но не лезть же в ботинках! Разулись с Вовкой, и сперва я, потом и он забрались до вершины. Сучья у кедра крепкие, не сравнишь с сосновыми, да вот, где шишки? Начали обыскивать хвою, и Вовка аж взвыл от радости:

— Васька! Нашел, нашел!

— Шишки? Неужто есть!

Вовка не ошибся: он и верно отыскал три здоровенных шишки. А больше, сколько мы ни искали, шишек не оказалось. Спустились на землю, обулись и сговариваться нечего — побежали к дедушке Егору. Он сидел в натопленной малухе-избенке и чинил колхозную сбрую.

— Шишки! — заволновался дед, хотел вскочить с лавки, но деревяшка была отстегнута и валялась на полу.

Больше нашего Егор Иванович радовался шишкам своего кедра.

— Всем по штуке! — молвил он и стал повторять: — Спасибо, спасибо, робятки! Не думал я дожить до шишек, а вот и дождался…

Дома я положил шишку в печь, как советовал дед, она подсохла и ощерилась чешуйками. Из-под каждой выглянули бурые орешки. Их мы поделили между собой — мамой, сестрой Нюркой и братом Кольшей. Мама ахала и дивилась:

— На-ко, у нас в Юровке орехи растут! Ране-то на базаре покупали их к праздникам, из Сибири их возили к нам.

А мы с Вовкой загадали: на будущую осень родится много шишек и можно сказать всем ребятам, угостить всех кедровыми орехами.

…Когда в колхозах начали молотить рожь, в Юровке впервые за войну появились грузовые машины. Одну из них мы приметили на мостке через ручей возле села. Почему она шла с Одины — непонятно. И нам еще издали стало не по себе. Неспроста она там остановилась, неспроста.

— Васька! А если машина застряла на мостике, он же худой, по нему и на конях-то никто не ездит, — догадался дружок, и мы побежали под горку к саду.

Возле кедра в саду мы увидели мужика, он со всего плеча рубил топором не тополину, а… кедр. Не успели рта раскрыть, как кедр зашумел вершиной и грохнулся на прясло. Нет, нам не верилось, что среди белого дня кто-то может срубить кедр дедушки Егора, один кедр на всю Юровку! Мы с дружком остолбенело глядели, как мужик быстро отрубил от кедра два коротыша и поволок их к машине на мостке. И был это не какой-то приезжий из города, а зять Никанора Глызенка. Только жил он теперь не в Юровке, а в райцентре. Заехал на Одину к тестю, видно, со стороны соседней деревни Макарьевки, напировался, поди, досыта — вишь, шатается, еле на ногах стоит, вот и понесло его на худой мостик…

Разве сунешься к нему, он и нас топором пристукнет… Эх, скорей к дедушке Егору!

Дед лежал хворый на лавке под полатями, но враз понял нас и сдернул со стены берданку-крымку, как он ее называл. Втроем и выскочили мы из ограды и заторопились к мостику. Да где там успеть… машина взревела мотором и сорвалась с мостика на берег, а там и на дорогу.

— Паскуда… — прошептал дедушка, выронил берданку и с подломленным костылем упал на землю. И нам с Вовкой впервые за всю войну стало страшно за дедушку, за наших отцов на фронте, и за всю Юровку.