Сыновний зов

Листья

Остановилась у лесной избушки полнотелая береза, словно статная крестьянка. И вроде бы подол пестрого запона подоткнула и кого-то с лукавинкой высматривает с угорины за речкой Крутишкой. Уж не ее ли муженек там сентябрит-погуливает, соковисто-красную калину к устам нагибает?

Вроде б заметила-таки она своего Ивана Сентябревича и шевельнулась — вознамерилась бродком речку перейти. И тогда из широкого подола выпала на мягкую отаву сорока-белобока. Села в траву и уставилась на запон. Кажется, еще кого-то ждет? Но оттуда не птицы, а желтыми сыроежками посыпались первые листья. И грустно сделалось сороке. Не думала-не гадала она, что вместе с ней осень затаилась. И стоило выронить березе ее, сороку, как раскрошила она листья и запон рядном запросвечивал.

Сидел я на пне и тоже смотрел за речку. Любопытно: кого там береза увидела? И вдруг вздрогнул, когда ей за пазуху синицы впорхнули. Показалось, будто она свое девичество вспомнила, тряхнула косами и от щекотки рассмеялась. А одна белощекая синица уселась на плече березы, скосила глаз на меня и на весь угор раззвонила:

— Пень, пень пучешарый, пень, пень пучешарый…

Мне над ней потешно и за себя обидно. Это я-то пень да еще пучешарый? Хотел востроглазой синице слово молвить, но не успел. Из черемушника нежно пеночка позвала:

— Петя, ты Петенька, Петя, ты Петенька…

Отзовется ли он, веселый завлекала Петенька? Никто не откликается. И тогда она, пеночка, светло-горестно стала выпенивать ему:

— Петенька-Петечка, куда девалось летечко? Петенька-Петечка, куда девал ты летечко?..

Под тоненький голосок пеночки солнце загоревало и спряталось за угорами у села Пески, и синицы куда-то распорхнулись, и сороки на отаве не видать. Дохнула Крутишка на вечер и паром прохладным напомнила мне: пора в избушке печку обрадовать сушняком.

Когда в стекло оконное засмотрелось красноликое пламя и задразнилось языком, тесовую крышу попробовал ветер-сиверко. Слышно было, как он с березой о чем-то зашептал, а потом мирна их не взяла и расшумелись они. Кого им здесь стесняться-то! Береза его уговаривает рассудительно, но разве он утихомирится…

Слышу, как стыдливые осины заохали и задрожали: то ли березу жалеют, то ли ей белые веточки перемывают? Только собрался выглянуть за дверь, как в трубу кто-то порхнул и над горячими глазами углей закружился. Неужто бабочки ожили? И желтые, и лиловые… Да откуда их столько? Сыплются, свертываются крылышки, темнеют и вспыхивают… В печку посмотрел, а то листья с березы и осинника.

Раздулся ветер за стеной — ничем не унять. Расшвыряет он все злато-серебро, ни кофт, ни сарафанов и ни запонов не оставит березам да осинам. И потому, наверно, залетает их краса через трубу ко мне. Подгреб я угли в загнетку: пусть листья погостят в избушке, пусть ночуют со мной. А я все же посмотрю: чего понавытворял ветер?

В потемках не поймешь, где он, ветер-то. На цигарку листья швырнул, а с крыши они как под метлой посыпались. И в небе над угорами половинкой желтого листка месяц навис. Ну кто же, кроме ветра, занес его туда, на загривок тучки? И несет, несет осиротевший листик в сторону южную. И не звездным небом, а будто бы охолодевшей рекой…

Покуда не заснул — буянил-шатался за стеной ветер, через незакрытую вьюшку залетали на теплый печной под листья. И был я не одинок у родимой речки. И уже не расставанье пеночки слышал, а свой голос. Он звал отсюда самого милого человека:

— Где ты, друг мой? Посмотри ясным соколом на огонек избушки. Завтра наберу я листьев, и будет всегда с нами матушка русская береза. И тот листик вернется, и взойдет высоко над землей молодым месяцем…