Сыновний зов

Орлы

Знаю, Кольше шибко охота хоть разок посмотреть на живого орла. Но когда я начинаю чересчур заговариваться и твердить, будто и у нас по дальним лесам есть орлы, старший брат почему-то кривит губы и сердится:

— Вечно ты, Васька, мелешь несусветицу. Ну, какие орлы по юровским лесам? Им горы надо. Вы-вы-со-о-о-кие горы, выше облаков. Вместе ить книжку читали, забыл, что ли? Хы-хы. Нашел орлов на березах… Коршуны да ястребы и есть у нас.

Я обижаюсь и умолкаю, отстаю от брата и разглядываю небо. А не парит ли там царь птиц? Нет. Эвон с муху черные точки кружат над Трохалевской степью. И пусть высоко и далеко, но и отсюда понятно — коршуны-мышеловки летают. Выжидают, когда суслик зазевается — подденут его и утащат коршунятам. Давеча возле падинника — первого леска от деревни — у мостика со столбика поднялся коршун, а в когтях суслик жалобно свистит. И пока из глаз не скрылся коршун, слышали мы суслиный писк и жалели зверька. Если сами в петельку поймаем или выльем из норы — как-то ничего, а тут вот страшно кажется и… жалко. Сердце обмирает, как подумаешь о суслике…

— Нету орлов, нету, — горюнюсь я. — Где им гнездо вить и орлят выпаривать? Нам-то лесины высокими кажутся, а им они што кустики.

Только чье, чье же здоровенное гнездо видели мы весной у Отищево в осиннике? Целая куча чашин на толстенной осине. Старая она, почернела уже, и не менее ста лет ей, наверно. И добраться к ней мы не смогли. Как раз в чашине она стоит, воды глубь — с головой скроет. Осяга сунулся было и до пазух ускочил. Ладно, хоть штаны снял, а то бы замерз мокрый-то…

Коршунам ни за что не напеткать столько сучков. Ихние гнезда наперечет знаем, и меньше намного они. А если орлы свили его? Кто в чашине разорит их? И осина, осина-то эвон какая!.. Глянешь на нее — и голова кружится…

Орлиное гнездо, орлиное гнездо… затокало у меня в голове, и я бегом догнал Кольшу. Не заметил затвердевшую колдобину и трахнулся с размаху на дорогу. Ведерко вырвалось у меня и покатилось, забрякало под ноги брату.

— Ты чо, ошалел, чо ли! — прянул он на таловый куст, царапнул щеку сухим сучком и заругался.

— Да не видал, Кольша, ямину-то, не видал… — растирая ушибленное коленко, оправдывался я перед ним. — Гнездо вспомнилось. Весной-то с вами не могли разорить, ишшо Осяга там чуть не потонул…

— Постой, постой, ето у Отищево-то? На осине-то? Ну и чего? — Кольша остановился и забыл кровяную царапину. — А ить верно, Васька, чье же оно? Может… может, орлиное, а?

Брат сразу подобрел и без моей подсказки решил сам:

— Пойдем туда. Теперя воды нет и залезти легше.

— А ягоды, когда станем брать?

— Никуда не денется глубянка, никто, кроме нас, не оберет. До Отищево совсем близко. Пошли?

И мы протопали мимо поворота на Трохалевскую степь, мимо трех осин у дороги — места нашего постоянного привала и наших игр. Даже не задержались у талового куста, где диковато краснели махровые цветки татарского мыла. А ведь мы никогда не проходили «за так», всегда нарывали цветков лесной гвоздики и где-нибудь в лывине или болотине мыли ими руки.

Вон и пашня Сорок гектаров, заосотевшая кругами по солонцам, за ней и крытый ток с избушкой. Воробьята надсадно чирикают и вопят из соломы, из-за наличников избушки. Эх, если бы не торопились, мы бы полазили и вытурили бы их из гнезд! Сегодня не до воробьят. Скорее к осине в низине-чашине, скорее…

О талой воде и помина не осталось там, и не казалась она сейчас страшно глубокой. Травы да костяночник затянули дно чашины с отлинявшими листьями осинника, высоко распушили свои шапки толстые дудки. Гнездо и в зелени было видно даже с кромки леса.

— Лезь, Васька, — сказал Кольша, когда мы подбежали к осине и поставили ведерки. — А я палок насобираю, отгонять стану, ежели орлы надумают оборонить гнездо.

Он подсадил меня до нижнего сухого сучка, и я стал карабкаться по черно-замшелому от старости дереву. И не зелено-гладкое, а тяжело залезать. Толщина — вчетвером не обхватишь лесину, бугристо-колючая кора впивается в подошвы, рубаха задирается — как бы брюхо не распороть, руки нащупывают какую-то студенистую слизь и скользят. Я боюсь оглянуться вниз. Это дружок Осяга может на любой вышине сучки-сушинки крушить, бросать их в нас и хохотать над нами. А у меня обносит голову, слабость разжимает пальцы и судорожный страх сводит ноги.

Нет уж, пока не доползу до гнезда — не посмотрю на брата. А если орлы налетят — Кольша оборонит меня палками. Он их здорово метко бросает. Вон, когда наш кобель Индус с лаем садит на лес тетеревят, Кольша с одного раза сшибает их. А как-то влет по куропатке попал… И в шаровки играем весной, то брата маткой выбирают и всем хочется к нему в артель. Ребята надеются, что Кольша всегда выручит. Его шаровка ловит шарик у самых хитрых подавал, да так далеко ущелкивает — все успевают сбегать за шаровками и не боятся, что «замакают» лунки. Голить с ним редко приходится. Метко, метко бросает палки Кольша!..

Голова упирается в гнездо, и на меня крошится земля, всякий хлам. Хорошо, хоть не в глаза. Зачинаю осторожно оглядываться и прилаживаться, как лучше попасть наверх гнезда. Ну и чащи же навалено! Мы с бабушкой на тележке и то меньше таскаем из колка-падинника. А возле самого лица нахально снуют взъерошенные воробьи, глазенки выпучили, готовы исклевать меня. Ну, вашего-то брата позорено, не испужаете!…

Подтягиваясь к толстому сучку и на миг повисаю между небом и землей, закидываю ноги и уже верхом на суку перевожу дух. И тут же я завопил на весь осинник:

— Орленок, орленок, Кольша!

Плоское гнездо до того широкое — хоть ложись спать. Ей-богу, как полати оно! А на нем присел-прижался здоровенный крючконосый птенец. Кто же другой, как не орленок, пусть на картинке орел еще больше и страшнее.

Орленок весь в белом мягком пуху, на огнивах чуть-чуть засинели зорьки. Но глаза… Глаза у него смелые. Смотрит он прямо на меня и не моргнет. А чем же пахнет от него? Аха, вспомнил… У бабушки на квартире воспитательница детдома Тамара живет, по-бабушкиному Самара. Так у нее есть круглая коробка с пахучей мучкой. Тамара вечерами намажет лицо и выходит за ворота. Долго стоит и по заулку в оба конца смотрит. Баская она, Тамара, а кому на нее глядеть? Парни-то все на войне. И наш дядя Ваня воюет, присылает письма Тамаре. Может, его и ждет она за воротами?

— Васька, чево ты там? — беспокоится на земле Кольша. Мне из гнезда он кажется меньше меня — так, голова да ноги, а тела и не видать. — Кажи, если взаправду орленок?!

— Счас, чичас, Кольша…

Я ступаю робко в гнездо. Как бы не провалиться! Нет, сдюжило. Орленок доверчиво круглит ясные глаза и вроде бы о чем-то просит. Аха, вон чево! Проклятое комарье донимает его: на бровях сидят, крови надулись и улететь не могут.

— Орелушко, бедняжка ты мой! — Сгоняю и давлю я комаров, глажу птенца и подтаскиваю на край гнезда. — Видишь, Кольша?

— Вижу! Смотри, не урони. Большущий! А если не орленок? Никто чо-то не летит к гнезду. Слезай, Васька. Покараулим, может, орлы покажутся.

Сажу орленка посередине гнезда, отгоняю комаров и зелено-синих мух. А тут откуда-то шершень взялся: по-волчьи воет и кружится возле нас. Ломаю ветку и сшибаю его вниз. Боюсь я шершунья. Позапрошлым летом ходили по грузди к Мальгину болоту. Ребята на поляне чью-то норку нашли и мне:

— Васька, иди-ко сюда, брызни в норку!

Я ползал на бугорке под березами, ущупывал сухие грузди и не видел, чего они там отыскали.

Раз старшие зовут, оставил корзинку и туда. Брызнул в норку, и она пыхнула желтым огнем — столько ос вырвалось из земли. Ребята раньше отбежали и пали в траву, когда деранул я от норки. Только недалеко удалось убежать: кто-то огрел меня по уху, и шишка с кулак моментально вздулась…

Напоследок я оглядел орленка и начал спускаться вниз. «Расти, расти, парнишко, да не давайся комарью, клюй всех, кто обижает тебя», — бормотал я, приноравливаясь к осине.

Спрятались мы с Кольшей в дудки у смородины и стали ждать орлов. Сидели, а перед глазами был только он, орленок, о нем только и думалось…

Слабый он, бескрылый еще. Еду, поди, редко приносят мать с отцом, некому доглядывать за ним. Гнус его донимает, кровушку пьет, воробьи-охальники садятся над ним, капают на него, дерутся в гнезде, будто они и хозяева.

Сороки тоже не признают орленка. Наверняка, еду из клюва вырывают да еще и издеваются, косточки ему перемывают. Вот и сейчас подлетела белобокая на соседнюю осину и тарахтит. И слышится мне — о нем она шокотит:

— Рахит, рахит…

— Кха, кха, ки-ки-мора, — откаркивается где-то ворона. Тоже орленка поносит.

А ночью, поди, совы просыпаются и тоже покоя не дают, обзывают птенца:

— Немтун, немтун…

Знамо дело, слышит орленок, а все терпит и сносит. И вниз редко смотрит, больше всего на небо глядит. Манит, манит оно его. А ведь всяким бывает небо для орленка… Ясно-синее и лазоревое с облаками-цыплятами, мутно-грязное и низкое в обложное ненастье. А то и тучами затяжелеет, пастух небесный Илья-пророк плетью огненной замашет. И так хлопнет-грохнет — оглохнуть можно…

У нас хромой пастух Афоня всего-то и хлыстиком, с конским волосом на конце, щелкнет на поскотине, а в деревне слыхать…

Дрожит, поди, он мокрый, замирает и немеет в грозу, а все равно глаз не сводит с неба. Тоскует он по вышине, подняться скорее ему охота и оттуда землю родную оглядеть…

Под вечер стемнело над осиной, зашумела она, как на ветру, и мы с Кольшей тесно прижались друг к дружке. Кто-то заклекотал-выкрикнул: «кьяв, кьяв», а нам показалось грозно спросил: «Где, где? Кто, кто?» Мы даже зажмурились, а когда посмотрели — на гнезде стояла большая темно-бурая птица. Орел… Высокий, гордо-спокойный. Сорок и ворон куда-то сдунуло, воробьи не сновали возле гнезда: «Нет, не отогнать бы Кольше его палками», — испугался я и вспомнил, как залезал на осину и на какой вышине орлиное гнездо…

— Орел, орел, Васька! — дрожал Кольша то ли от страха, то ли от радости. Сколько говорено о нем, сколько раз высмеивал меня за орла и… вот он стоит в гнезде, кормит своего орленка.

Ползком выбрались мы на опушку, размяли отекшие ноги и хватились: ягод-то нам не набрать. Солнышко наполовину занырнуло в затемневшие леса. Чего же мы дома скажем маме, чем оправдаемся перед ней? Она устаралась на детдомовском огороде, ждет нас с ягодами. А у нас на дне ведерок одни головки цветов и букашки всякие…

— Напонужает нас мама-то, — тоскливо посмотрел Кольша на солнце. — Засветло токо успеем до степи добежать, а глубянку брать уж и некогда…

Молча топали мы Отищевской дорогой, позвякивали пустые ведерки. Возле Трохалевского болота я и решился сказать брату, чем оправдаемся перед мамой:

— Знаешь, Кольша, чо мы скажем ей? А вот что. Скажем — из Трохалева дезертиры вышли и отобрали ягоды.

— Хы, так она и поверит. Дезертиры… — передразнил меня брат. — Да и каки оне, кто их когда видал?

— Как да каки? — заторопился я. — Первый, стало быть, старший, в фуражке военной и с автоматом, остальные в пилотках и касках, с винтовками.

Деваться некуда, и Кольша до самой деревни терпел мои подробности о дезертирах. И серьезно поддакивал мне, когда мы зашли к Осяге, и его матери Марии Федоровне я расписывал наши страхи при встрече с дезертирами.

— Ой, батюшки! Да хоть живых они вас, детушки, оставили, и хоть не загубили вас, слава господи! — крестилась Мария Федоровна на божницу. — Ягоды што, ягод-то не жаль, хоть вы-то живы! Ой, да хоть мой-то Осенька, баское рыльцо, не был с вами!.. Ой, страсть-то какая!..

Осяги не оказалось дома, и мы не замешкались. Попутно еще завернули к Ваньке Парасковьиному и Нюрке Черна Мама — подружке сестры. И в каждой избе я бойко повторял все, что придумал о дезертирах. Ну и прибавил кое-что, внешности подробнее обсказал. А дома настоящие слезы пустили. Сыромятная плетка на виду висела под полатями, и мы-то знали, как обжигает она кожу. Мама поверила, перепугалась пуще нашего и за настойкой травяной к бабушке сбегала. От испуга напоила нас перед сном. Мы-то уклались крепко, а ночью она тревожилась, поднималась с пастели, если кто-то из нас бормотал во сне, и крестила нас…

Утром мы с Кольшей забыли о дезертирах и не враз поняли, почему ребята спрашивают нас о них.

Пробовали отказываться, говорили, что боялись матери, проиграли и ягод не принесли. Но дружки наши не верили.

— В огурешник к Егору Олененку дак вместе ползали, дак ничо, а тут тайна… — обижались они.

Неловко было казаться нам на люди, вранье наше несколько дней волновало всю деревню. Пожарник дедушка Максим нашел у себя на вышке чулана берданку с единственным зазеленевшим патроном, заколотил его в казенник полешком и дозорил на каланче с оружием.

— Пушшай токо сунутся, я им покажу солдатскую храбрость! Я ишшо не забыл, как япошек-то гнали. Когда патроны кончились, когда винтовку изломал в рукопашной, толды однем колом троих зашиб. Я ишшо могутный! — кричал дедушка Максим с каланчи всем, кто проходил возле пожарки.

Слух о дезертирах разошелся дальше, и вскоре в Юровку приехали солдаты, а с ними командир с большими звездами на погонах. Дед Максим ловко слез с каланчи и навытяжку встал перед ним, словно передавал военным свой важный пост. Командир долго смотрел в бинокль с каланчи, потом заскрипели ступеньки лестницы под его тяжелыми ногами. Он опустился, вполголоса чего-то сказал солдатам. Они повскакали на коней и вместе с ним запылили дорогой на Трохалево.

Мы и вовсе перепугались с Кольшей. Как узнают правду, заберут нас солдаты. В такое время мы враньем вызвали военных, им надо Гитлера бить на фронте, а не пустые леса в Сибири обшаривать. Но военные изловили каких-то бродяг, и нас никто не тронул. И вышло так, о чем мы и не думали: все лето у Трохалева никто не ходил. Нам с Кольшей досталась вся глубянка и смородина, и грузди. И орленка никто не нашел.

…Желтый лист взял березы и красно выспелились осины, когда мы снова попроведали Отищево. Гнездо опустело. Где же орленок? И тут кто-то резко окликнул нас сверху. Мы задрали головы, и дух заняло от радости: над нами парили орлы. Три орла! Поди разбери сейчас, который сидел в гнезде слабый и пушистый и напахивал пудрой. Но уж он-то видел нас, пусть и не знал, ради чего обманули мы деревню, свою маму, ради кого приняли грех и стыд.

Куда там тягаться с ним комарью, воробьям, сорокам и воронью! И совы теперь побоятся обозвать его немтуном. А может быть, судачат они: «Ишь, вырос, поднялся я а крыло и на нас не глядит…» До них ли орленку теперь. Эвон какая просторина-раздолина открылась ему! Оттуда, с неба, видит он все на земле, видит и нашу Юровку. А для нас она далеко-далеко…

— Знаешь, Кольша, пошто мало орлов?

— Пошто?

— На фронте оне нашим помогают Гитлера бить. И этот полетит туда и собьет фашистский самолет. Может, в самый раз над тятей.. Не даст немцу бомбы бросать и строчить в наших.

— Дак он же погибнуть может? — испугался Кольша.

— Может, — горестно вздохнул я. — Может. Дак иначе-то как, война…

Без отца ни за что бы не отыскал я Отищевские леса и осинник в чашине. Не осталось тех гряд и колков. По делянкам загустели молодые березняки и плотные осинники. Впрочем, не дожила бы та осина все равно. Меня годы сморщили да выбелили, а она и тогда была старым-стара…

Посмеивался, когда рассказывал отцу о вранье нашем. Он привалился к терпко-зеленой осинке и молчком смотрел на просторно-пустое осеннее небо.

— Говоришь, с гор орлы-то поднимаются, с-под облаков? Не-ет, сынок. И с нашей ровной земли, и с берез и осин они тоже взлетают.

Правильно, гибли они на войне, сам видел. Сам сколь похоронил я орлов в братских могилах. И наш-то Ондрюшка тоже погиб. Тут ить как, война…

Отец пристроил раненую ногу на иструхший пень и тихо закончил:

— Токо не заздря они гибли. Фашиста били и гнездовье родимое защищали. Вон эти самые березки и осинки. И ныне орлы поднимаются над Россией. Токо, сынок, не проглядеть бы их нам…