Та, далекая весна

НАВЕТЫ

Зачастили гости в Крутогорку. И всё важные гости.

Первым явился не кто иной, как тот самый Птицын, что приезжал ранней весной разъяснять декрет о новом налоге. И так разъяснил, что взбулгачил все село.

Иван, Сергунов и Тимофей Говорок мудровали над месячным отчетом кооперативной лавки. Теперь все чаще удавалось получать кое-какой товар для лавки; чаще по селу разносились вести: «в лавку деготь привезли», «мануфактуру получили», «соль привезли» — это продолжало оставаться самым радостным событием. Хорошо заправлял делами Тимофей, а вот подсчеты да отчеты были ему не по силам. Тут уж на помощь приходили Сергунов с Иваном.

И на этот раз они втроем сводили счета по лавке: что поступило, что продано, что получено в обмен за товары. Тут и вошел в сельсовет Птицын.

Прищурившись после яркого света, он строго спросил:

— Кто здесь председатель сельсовета?

— Я, — ответил Сергунов.

— Птицын, инструктор потребкооперации, — назвался пришедший. — Вот мой мандат.

— Очень хорошо! — читая бумажку, произнес Сергунов. — Как раз ко времени. Поможете нам со всеми делами разобраться. Главное — отчетность наладить.

Сергунов не встречал раньше этого человека, а Иван и Говорок сразу вспомнили его первый приезд, вспомнили, как он пел под кулацкую дудку, а потом всю ночь пьянствовал у Захаркиных.

— Очень рады вас видеть, товарищ Птицын, — повторил Сергунов, возвращая мандат.

— Не уверен, что принесу вам радость, гражданин Сергунов, — пренебрежительно фыркнул через реденькие усы Птицын.

— Что так? — насторожился Сергунов.

— Задача моя не отчеты за вас составлять, а разобраться во всех безобразиях в вашем — да-да, лично в вашем — самоуправстве, гражданин Сергунов.

— В каком самоуправстве? — даже немного растерялся Сергунов.

— У нас есть сигналы. Да-да, вполне обоснованные сигналы о том, что вы вмешиваетесь в дела, вам не подведомственные, и допускаете при этом грубое самоуправство.

— Интересное дело, — протянул Сергунов. — Вы член партии?

— В данном случае это не имеет значения, — отрезал Птицын.

— Эсер он! — не выдержал Иван. — Тот самый, что весной приезжал!

— Вон что!

Сергунов сердито насупился, а Птицын так и подпрыгнул, будто его змея ужалила.

— Я приехал не для обсуждения моих политических взглядов, а с проверкой. Если хотите, с ревизией. Надеюсь, вам понятно?

— Что же вы будете проверять? — спросил Сергунов.

— Прежде всего я хочу знать, на каком основании сельский Совет вмешивается в дела потребительской кооперации. Кооперация — самостоятельная организация, автономная, так сказать, организация крестьян. И мы не позволим…

— Вот что, гражданин Птицын, — прервал его совсем, казалось, спокойным голосом Сергунов, но Иван видел, как напряглись у Сани желваки на скулах, а рука привычным движением легла на кобуру, — не отдадим мы вам кооперацию, не рассчитывайте — сами будем управляться.

— На каком основании, не имея на то права, вы прогнали, да-да, буквально прогнали, заведующего лавкой Солодилова? Мы в волости ему доверяли.

— А сельское общество не доверяет: жулик он, на кулаков работал, лавку едва не спалил.

— Выдумки! Клевета это! — визгливо закричал Птицын. — У нас имеется заявление от членов кооперации. Вы допускаете черт знает что. Опытного продавца выгнали, а поставили малограмотного мужика. Товар раздаете по своему пристрастию — да-да, гражданин Сергунов, по вашему личному пристрастию, — и себя не забываете.

Как трудно сдержаться Сергунову, Иван видел. Он и сам бы с удовольствием влепил хорошую оплеуху этому инструктору. А Саня весь напрягся, покраснел от этого напряжения, но сдержался и только чуть вздрагивающим голосом спросил:

— Кто же это вам жалобу написал?

— Полноправные члены потребкооперации.

— Кто?

Сергунов поднялся со своего места с таким видом, что Птицын, побледнев, попятился.

— Уважаемые в селе люди, — пробормотал он.

Вытащив из портфельчика листок бумаги, исписанный корявым почерком, протянул Сергунову:

— Вот извольте посмотреть.

Сергунов, шевеля губами, прочитал, посмотрел на подписи.

— Гады! — ругнулся он. — Какие же это граждане? Кулаки-лишенцы!

— Вот-вот, — оживленно подхватил Птицын, — опять перегибы! И за это вам придется ответить, гражданин Сергунов. Не позволим вам шельмовать честных хлеборобов.

— Честных хлеборобов? Ах, ты…

Видно, лопнуло терпение у Сани, и такое он слово завернул, что Птицын только охнул и рот открыл. А молчавший все время Говорок схватил Сергунова за руку, уже начавшую расстегивать кобуру:

— Не замай его, Саня! Все ж начальство из волости.

— Какое, к черту, начальство! Кулацкий защитник, эсерик недобитый!

— Вы мне за это ответите! — попытался пригрозить Птицын, пятясь к двери.

— Ничего я тебе отвечать не буду, и топай отсюда, пока живой!

— Посмотрим, посмотрим, — пробормотал Птицын, застегнул свой портфельчик и громко хлопнул дверью.

Когда закрылась за ним дверь, Говорок укоризненно сказал:

— Уж больно ты горяч, Саня. Разве ж так с начальством можно?

— Какое это начальство? Кулацкий дружок. Из всех дырок у него эсер лезет. Убивать таких надо! — никак не мог успокоиться Сергунов.

А Птицын прямым ходом направился к Захаркиным. Весь день у них просидел. Один за другим прибегали к нему все обиженные, лишенные прав. А на следующее утро сам Петр Захаркин повез Птицына в волость на своей лошади.

Второй гость тоже оказался старым знакомым. Это был тот самый паренек, что весной неприветливо встретил Ивана и Кольку в упродкоме. Все та же помятая фуражка сдвинута на затылок, из-под нее лезут белобрысые волосы; на плечах — потертая кожаная тужурка, а под мышкой — потрепанная папка.

— Инструктор укомола по экправу Филипп Кожин, — представился он, пожимая Ивану руку.

Встретились они на поле. Комсомольцы двоили пар на монастырских лошадях вдове-солдатке Марфе Дьячковой. За двумя плугами ходили Федя и Семен; Иван и Колька, сменившись, отдыхали под кустиком. Тут к ним и подошел инструктор укомола. Привел его Петяй Лупандин.

— Далеко вы забрались, — охнул Филипп Кожин и повалился на траву между Иваном и Колькой. — Хорошо, что комсомольца вашего повстречал, а то вовек бы не нашел.

Иван смотрел на гостя искоса, настороженно. Он не забыл встречи в упродкоме.

Но сейчас Филипп вроде был не такой, как тогда. Простой парень, без гонору. И глаза веселые, и нос пуговицей облеплен мальчишескими веснушками.

— Ты чего косо посматриваешь? — лукаво прищурил один глаз Филипп. — Вспоминаешь, как я вас тогда встретил? Признаю — плохо встретил. А ты чего хотел? Кто вас разберет, какие вы. Я ж не знал, что вы комсомольцы, да еще боевики. В общем, плюнем и забудем! Да?

— Да, — охотно согласился Иван.

Филипп сбросил фуражку, снял кожанку и, вытирая с лица пот, сказал:

— По серьезным делам я к вам: по линии экправ молодежи.

— А что это — экправ? — спросил Колька.

— Экправ — экономические права молодежи, — объяснил Филипп. — Кулаки у вас есть?

— Как не быть! — ответил Иван.

— То-то! В другое село приедешь, говорят — нет кулаков, а копнешься — живоглот на живоглоте. Батраков держат? Молодежь до восемнадцати лет.

— Есть такие, — заспешил Колька. — У Макея Парамонова Гришан Куренков хребет ломает. Да еще девчонку Нюрку держат. Говорит — из жалости: братан у нее в армии и больше никого нет. Какая уж там жалость! День и ночь девчонка надрывается, а получает только тычки да затрещины. Да разве только на одного Макея ребята пластаются!

Филипп Кожин посмотрел на них очень строго:

— Чего же вы, комсомольцы, смотрите? Почему такое допускаете? Договора с батраками заключены?

— Какие договора?

— Каждый наниматель должен заключать с батраком трудовой договор и заверить его в сельском Совете.

— Мы об этом не слышали, — признался Иван. — Не будут кулаки заключать никаких договоров.

— Заставим! — решительно отрубил Филипп Кожин. — Мы их в бараний рог скрутим.

— Скрутишь их! — вздохнул Колька. — Макей знаешь какой? Ого! Да и Захаркины не лучше.

— Скрутим! Недаром я сюда притащился. А вы, комсомольцы, перед кулаками капитулируете?

С трудом выговорив мудреное слово, Филипп Кожин опять строго посмотрел на Кольку. Ему никто не ответил.

— С этого вашего Макея и начнем.

Через час, подходя с Филиппом к селу, Иван нерешительно предложил:

— Может быть, все-таки зайдем в Совет, поговорим с Сергуновым?

— А зачем? Сами не справимся? — даже обиделся Филипп. — Товарищ Полозов сказал, что мы, комсомольцы, самостоятельно должны решать молодежные вопросы.

Раз так сказал Полозов, Иван не возражал, но в душе не перестал сомневаться в успехе разговора с Макеем: он и без того злой, а после лишения прав и вовсе озверел, на всех волком смотрит.

Макея Парамонова они застали дома. Только что отобедав, он стоял, повернувшись на красный угол, широко крестился и кланялся иконам. Рядом с ним торопливо крестилась его дородная Марфа.

— Здравствуйте, — поздоровался Филипп Кожин.

Макей не повернулся, пока не кончил креститься. Потом обернулся, сурово из-под насупленных бровей посмотрел на пришедших.

— Чего надо? — спросил, как отрубил.

— По делу к вам, гражданин Парамонов, — с металлическими нотками в голосе произнес Кожин. Он прошел к столу и уселся на лавку. — Батраки у вас есть?

— А ты что за спрос? — еще больше насупился Макей.

— Я инструктор укомола по экправу. Вот мой мандат. — Кожин протянул Макею бумажку.

— Иди ты, сукин сын, со своим мандатом!.. — хотел, видно, Макей крепко завернуть, но опомнился и закрестился на икону. — Прости, мать заступница… Я вашему сукомолу не молюсь. Ты чего в избу непрошеный приперся? Шапки с головы не снял, а под образа полез!

— Потише, гражданин Парамонов, — повысил голос Филипп Кожин.

Но Макей так рявкнул, что стекла задребезжали, а Марфа быстро-быстро закрестилась.

— Чего мне тише! Я в своей избе хозяин. Всех правое меня лишили, а в дому у себя я набольший. А ты не вводи во грех — ступай отсюда, а то… — Макей угрожающе шагнул к Кожину.

Тот с места поднялся, побледнел немного, но постарался сохранить достоинство.

— Гражданин Парамонов, вы не имеете права…

— Нет у меня правое! Стало быть, и ответа нет. Жизни могу лишить и отвечать не буду.

Не вывернись Филипп Кожин, огромная рука Макея сгребла бы его за грудки. Но он проявил завидное проворство: поднырнул под простертой рукой кулака и выскочил за дверь. Ивану ничего не оставалось, как последовать за инструктором укомола, так стремительно покинувшим поле боя.

— Вот гадина! Паразит недорезанный! — ругался Филипп Кожин, остановившись среди улицы. Взгляд у него был растерянный и даже виноватый. — Что же теперь делать?

Ивана разбирал смех: опять Филипп Кожин в важность захотел сыграть и обжегся. Сейчас он стоял перед Иваном расстроенный, готовый, кажется, заплакать, хотя и был годами двумя старше Ивана.

— Пойдем-ка к Сергунову, поговорим, — взял его за локоть Иван.

И Кожин покорно побрел за ним.

Сергунов рассмеялся, выслушав их рассказ.

— Прогнал вас, говорите, Макей? Это хорошо.

— Чего ж тут хорошего? — обиделся Филипп.

— То хорошо, что допекли мы, выходит, кулака куда-некуда. Туго Макейке приходится, вот и бросается на людей. Раньше, когда его сила была, ласковым да благостным представлялся; теперь свое настоящее лицо показывает. Значит, конец свой чует. А насчет договоров это вы правильно шумите. Я виноват — руки не дошли. Давно надо было заставить кулаков с батраками договора подписать. Ничего, подпишут, никуда не денутся, — успокоил Сергунов расстроенного Кожина.

На другое утро Макей Парамонов сидел в Совете перед Сергуновым тихий и благообразный, только в глазах, запрятанных под лохматыми бровями, вспыхивали волчьи огоньки.

Вызвал повесткой Сергунов Макея в Совет, и тот пришел.

— Чего ты мне, Санька, покою не даешь?

— Не Санька тебя вызывал, а председатель сельского Совета, гражданин Парамонов, — оборвал его Сергунов.

— Извиняйте, гражданин председатель: из ума вон, что ты власть, — усмехнулся одной половиной лица Макей, а глаза его сверкнули непримиримой злобой. — Только нечего меня вызывать, раз правое лишили. Выходит, я теперь сам по себе и тебе неподсуден.

— Судить тебя я пока не собираюсь. Живи как знаешь, а законы выполнять будешь. Работников, батраков, стало быть, держишь?

— Ну, держу.

— Так вот, договора с ними обязан подписать, чтобы все честь по чести. И страховку за них платить будешь.

Покобенился было Макей, но, против ожидания, сдался быстро. Заключил договора с Гришаном Куренковым, с двумя постоянными батраками и с Егором Сизовым, мужиком из соседнего села, что на одно лето подрядились к Макею. Только с девчонкой, с Нюркой, договор подписать отказался.

— Чего мне с ней договора писать? Из жалости держу. Девчонка бездомовая. Обуваю, одеваю, кормлю — и пусть бога благодарит…

— И работать за троих заставляешь? — прервал его Сергунов.

— А ты чего хочешь? — вскинул на него злые глаза Макей. — Будь свой сын или дочь, и они барчуками не росли бы. Без труда человеком не станешь.

Ведь прав кулак: в любой крестьянской семье с малых лет ребятишки работают по своим силам, иной раз и сверх сил, подумалось Ивану. Наверное, то же подумал и Сергунов и не стал нажимать.

— Хорошо, гражданин Парамонов, пока не будем требовать договора с Нюркой. Только я обязательно проверю, что она у тебя делает. Если по дому помогает — одно дело, а если ты из нее жилы тянешь, как из меня тянул, отвечать заставим.

— Вы власть — вы все можете, — подымаясь с лавки, как будто смиренно проговорил Макей, только глаза его смотрели с угрозой. — Проверяй, проверяй, Санька, пока твоя сила. А этих сукомолов, — кивнул Макей на притихшего Филиппа Кожина, — ко мне больше не посылай, чтобы греха не было…

Послеобеденным часом Иван провожал за село инструктора укомола Филиппа Кожина. Говорили обо всем, больше всего о том, что тяжелая идет зима — голодная. Только за околицей, пожимая Ивану руку, Филипп признался:

— Уму-разуму вы меня научили. Думал: деревня и есть деревня — лаптем щи хлебают, а тут, брат, обстановка как на войне.

— Какая ж тут война? — искренне удивился Иван. — Бандитов и тех повыловили.

— Этот ваш Макей один целой шайки стоит. А я распалился, думал: раз, два — и готово, подписал договора. Если бы не Сергунов… Сильный он у вас мужик. Да, нелегко вам тут… Ну, будь здоров, друг!

Сделал Филипп несколько шагов и остановился, окликнул Ивана:

— Послушай, Иван…

Покраснел от смущения Филипп Кожин, веснушки на красной коже стали еще ярче. Помялся он немного и попросил:

— Вот что, друг, ты об этом… Ну, как нас Макей из избы шуганул, в укомоле смотри не рассказывай. Засмеют. У нас знаешь какой народ…

Обещал Иван все сохранить в тайне.

Конечно, Филипп Кожин преувеличил: не было в Крутогорке войны. Вроде бы совсем тихо стало: не стреляли больше бандитские обрезы, притихли кулаки, лишенные прав, но это все только так, с виду. Разве могли Макей, Захаркины и все другие примириться с тем, что кончилась их власть над мужиком?

Не мытьем, так катаньем решили донять, свалить, убрать с дороги Саню Сергунова.

Прошло малое время, и новый гость появился в Крутогорке — сам председатель уездной ЧК товарищ Пазухин.

Пришел Иван утром в Совет, а там уже сидят Сергунов с Пазухиным. И, видно, крутой разговор меж ними идет. У Пазухина лицо сердитое, а Сергунов красный какой-то, словно бы смущенный. Сидит и только белесый чуб теребит с такой силой, точно выдрать его хочет.

— А что мне, обниматься с ним? — возбужденно говорил Сергунов, когда вошел Иван. — Гад он ползучий, эсер. Надо бы его…

— Вот и комсомольский секретарь явился, — прервал Сергунова Пазухин, здороваясь с Иваном за руку. — Ну, как комсомол живет, как действует? — говорил Пазухин спокойно, сердитое выражение словно смахнул с лица.

Иван не сразу уразумел, что здесь произошло. Видел только — за что-то чекист ругал Сергунова. Неужели за Птицына? Тоже нашел Пазухин, кого под защиту брать!

— Живет. Действует понемногу, — ответил он сдержанно.

— Хо-хо, «понемногу»! Шум на весь уезд подняли. Монастырь штурмом брали? Монашек сообща расстреливали или он один такой вояка? — кивнул Пазухин на Саню.

— Каких монашек штурмом? — растерялся Иван.

— Да не монашек, а монастырь! — Теперь глаза Пазухина смеялись.

— А на что он нам нужен? — все еще не мог понять Иван, о чем идет речь.

Пазухин посерьезнел и уже строго спросил:

— Когда лошадей в монастыре брали, стрельбу открыли?

Вот теперь Иван понял. Он растерянно взглянул на Сергунова. Тот, все такой же красный, сидел, глядя на стол, и ерошил волосы.

— Ну, было, — неохотно ответил Иван. — Выстрелил Саня в потолок. Так ведь они же сами виноваты…

— Стоп, стоп! — остановил его Пазухин. — Кто виноват, потом будем разбираться. Сначала установим факты. Значит, говоришь, выстрелил? В потолок?

— В потолок.

— Тут вот другое пишут. — Пазухин развернул бумагу и прочитал: — «Ворвались в святую обитель с оружием. Стали стрелять по иконам. Перепугали монахинь, причинили увечья матери казначее и конюшенному служителю…»

— А про то, как этот паразит на нас бросался, не написано? — обозлился Иван. — Как он поперек порога пузом толстым лег, не сказано?

— Про это не сказано, — спокойно ответил Пазухин. — А вот про вас написано: «По наущению того же безрукого мальчишки, комсомольцами именуемые, непочтительно обошлись со старицей Анастасией, осквернили ангельский чин рукоприкасанием. Заставили ее раздеваться в своем присутствии, будто бы ради поисков утаенных ценностей, а на самом деле богохульства и осквернения сана ради».

— Да кто же ее раздеваться заставлял? — От возмущения Иван даже покраснел. — Колька ее чуток в бок ткнул, а из нее золото посыпалось.

— Все-таки ткнул? — поднял на Ивана глаза Пазухин. — А старица-то, вон пишут, в ангельском чине.

— Воровка она! Сама у Колокольцева в ногах валялась.

— Она в ногах валялась, а другие кляузу наваляли. И никуда не попрешь: пощекотали ангельский чин. Мы-то с тобой, Иван, знаем, что чепуха это, а какой звон монашки среди людей подняли! Стреляют в монастыре! Ангельских чинов хватают за что ни попадя! Козырь врагам в руки даете. Они каждую вашу промашку так раздуют, что себя не узнаете. Вот опять же с Птицыным что получилось? — Пазухин взял в руки другую бумагу. — Выгнал волостного деятеля кооперации, словом крепким обложили, чуть не избили, оружием опять-таки угрожали…

— Жаль, что башку эсерскую не пробил! — раздраженно буркнул Сергунов.

— Ну-ну, больше выдержки, брат. Больше выдержки, — остановил его Пазухин. — Надо было дать ему проверить вашу кооперацию, а потом спорить с ним. Теперь вот доказывай, что ты не старался, как он пишет, скрыть свои собственные злоупотребления и хищения.

— И доказывать ничего не буду, — упрямо произнес Сергунов, не отрывая взгляда от стола.

Обида овладела Иваном. Горькая обида за Сергунова. Все он отдает людям. Всю душу, все силы им. Нет у него ни кола ни двора. Как стояла его вросшая в землю, повалившаяся набок избушка, так и стоит. Наверное, он ни разу в нее и не заглянул. Спит здесь же, в Совете, на жесткой лавке; потрепанную шинель под себя, шинель на себя, шинель под голову. Только что на нем надето да всегда чистый ручник в углу — и все его имущество. Что же он выгадал для себя, чем злоупотребил?

Зло, ненависть разгорелись в душе Ивана на этих писак, что смрадной грязью ляпают на чистейшего из людей, клевещут на него ради жадной корысти.

А Пазухин продолжал ворошить бумаги.

— Вот третья жалоба. Лишили избирательных прав трудящихся крестьян…

— Какие же это трудящиеся? Живоглоты они! — воскликнул Иван.

— Спокойно, спокойно, дорогой, — остановил его Пазухин. — Очень ты горяч, сердит. А на сердитых воду возят. Кулаки воду возят. Вот так. Покажи-ка лучше мне протокол собрания граждан. Как вы там записали о лишении прав?

Пазухин внимательно читал протокол, а Иван стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Волновался немного. Протокол-то писал он, может, ошибок понаделал. Вон Пазухин чего-то недовольно головой крутит.

— Вообще-то правильно, — сказал, кончив читать, Пазухин. — Этих лишать прав надо. Все они у нас в Чека на примете. Только нельзя огулом: раз — и всех лишили прав. Надо было каждого отдельно обсудить и записать, за что он лишается избирательных прав. Кто незнающий посмотрит на этот протокол — и правда может подумать, что вы незаконно лишаете людей избирательных прав. Ведь вот что про вас пишут: «Сергунов по личной злобе добился лишения избирательных прав уважаемых в селе граждан, твердо стоящих на платформе Советской власти. Он с дружками споил самогоном часть несознательных крестьян и при их поддержке провел незаконное решение о лишении прав старательных хлеборобов, опору экономики села». По стилю видно, кто писал. Одна рука сочиняла и об обиженных кулаках, и о кооперации. И монашки, конечно, не сами по себе здесь оказались. Вон ведь сколько написано, и все про Сергунова. — Пазухин поднял на ладони пачку бумаг, словно взвешивая их.

— Наветы все это! Клевета! — не сдержался Сергунов и стукнул кулаком по столу. — Неужели ты сам не видишь, товарищ Пазухин?

— Я все вижу, Саня. Поэтому и попросил уком партии поручить мне разобраться с этой писаниной. Разберусь, поверь, так, как надо.

Пазухин встал, прошелся по избе и, круто повернувшись, остановился перед Сергуновым.

— Нет, Саня, это не наветы, а стрельба из-за угла по цели. Цель — ты, большевик Сергунов. На войне враги тебе руку оторвали. Его вон, — Пазухин кивнул в сторону Ивана, — здесь едва не угробили. Стрельцова тоже здесь покалечили: легкие отбили парню. Ничего этим не добились. Теперь другие пути ищут. Любую твою промашку замечают. Если нет промашки — придумают. Им — кулакам, игуменье, эсеру-кооператору — одно нужно: свалить тебя. По недалекости своей думают: свалят Сергунова — опять их верх будет. Всю злобу на Советскую власть они на тебя перенесли. Ты, Саня, все же остерегайся. Наганом-то зря не маши, не давай оснований для таких вот наветов, но и наготове револьвер держи, рта не разевай. Они ни перед чем не остановятся…

Умный человек чекист Пазухин, словно вперед заглянул.