Та, далекая весна

НЕ СДАВАТЬСЯ!

С вечера накрыл землю густой туман. Под утро, когда Иван выходил из села, туман осел легким инеем. Острые иголки его опушили каждый кустик, каждый стебелек. Заморозок прихватил землю, и, казалось, она звенит под ногами.

Верст пять отошел Иван от села, когда услышал далеко позади быстрое тарахтение ошинованных железом колес.

«Быстро гонят, — подумал он. — Может, подвезут? Хорошо бы».

Вскоре его догнала крупная кормленая лошадь, запряженная в легкие дрожки. Правил ею парень в распахнутом полушубке. Шапка сдвинута на затылок, из-под нее выбивается лихой чуб. В рассветном сумраке черты лица ясно не рассмотришь, заметны только густые черные брови, крупный нос да выдающиеся скулы.

«Кто-то незнакомый. Откуда такой?» — прикинул Иван, но все же на случай крикнул:

— Подвези!

Парень натянул вожжи, попридержал лошадь.

— Куда тебе?

— В город.

— До города не довезу, а до волости садись. Веселее будет.

Иван сел боком на дрожки, и лошадь, не дожидаясь понуканья, пошла крупной рысью.

Неудобно было начинать расспросы, хотя Ивана занимал невесть откуда появившийся парень на легких дрожках, каких ни у кого в селе не бывало и нет.

А парень сам начал расспрашивать:

— Откуда будешь?

— Из Крутогорки.

— Чего в город топаешь?

— Дела есть в укомоле.

— Комсомолец?

— Секретарь ячейки.

— Бойцов? Иван?

— Да, — удивленно протянул Иван. — Откуда ты меня знаешь?

— Слыхал, братишка, слыхал. Давно следовало встретиться с тобой, да все времени не было. Давай знакомиться, — парень протянул Ивану широкую крепкую руку, — Пестов Ефим.

— А ты откуда? — пожимая руку, спросил Иван.

— Из совхоза. Уже месяц, как соседи. Кончил совпартшколу, а сюда послали заместителем директора. В совхозе я один комсомолец да еще директор партийный.

Это на монастырской ферме около большого леса три года назад создали совхоз. Бывать там Ивану не приходилось, но слышал — говорили мужики — поначалу дела в совхозе шли из рук вон плохо, а в этом году наладились. Урожаи, правда, не выше мужицких, но скот хороший, чистопородный.

Незаметно миновали пятнадцать верст: и лошадь добрая, ходкая, и за разговорами время быстро прошло.

Ефим понравился Ивану: свой парень — веселый и простой, к тому же партийную школу кончил — не шутка! — политически грамотный.

Расставаясь, Ефим еще крепче пожал Иванову руку:

— Ну, Ваня, теперь контакт будем держать. Может, вам пригожусь, а может, и мне чем-нибудь поможете. Я к вам наведаюсь, да и ты в совхоз приходи.

— Обязательно! — с готовностью пообещал Иван.

День совсем разгулялся. Солнце грело так, что Иван даже куртку снял и за спину закинул. Тепло! И не подумаешь — вот-вот зима ляжет.

Благодаря Ефиму с его резвой лошадью до города Иван дошел засветло, еще солнышко не закатилось.

Только вошел в город, миновал первые кварталы маленьких деревянных домишек с палисадниками, — услышал музыку. Скорбную, похоронную. Играл небольшой и не очень стройный духовой оркестр.

«Кого-то хоронят по-новому, без попов и с музыкой», — подумал он, завидя приближающуюся негустую процессию с красным флагом.

Впереди несли красную крышку гроба, за ней знамя. Гроба Иван не видел, а идущих позади он узнал сразу: Полозов, Пазухин, секретарь укома комсомола Власов, дальше виднелась высоченная фигура Колокольцева.

Словно почувствовав на себе пристальный взгляд Ивана, Пазухин обернулся, узнал и, зовя к себе, махнул рукой.

Иван подошел. Пазухин глазами указал вперед.

На белой подушке бледное, бескровное лицо Стрельцова, черные разметавшиеся кудри. Прямые густые брови разошлись, и уголки тонких губ безвольно опустились вниз.

От неожиданности Иван пошатнулся. Пазухин крепко взял его под руку и тихо сказал:

— Так-то, друг! Второго мы с тобой провожаем.

— Почему? — как-то совсем по-детски дрогнувшим голосом спросил Иван.

— Туберкулез, — коротко ответил Пазухин.

Смолк оркестр. И тогда чей-то молодой, но чуть охрипший голос запел: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Песню подхватили. Пели огрубевшими, глуховатыми голосами; пели не очень стройно, но с огромным чувством, подымающимся над всем мелким, суетным. Наверное, боевая песня революционеров, песня — прощание с павшими соратниками только так и должна звучать: в этом ее сила и мощь. И никогда за долгие годы жизни такого чувства скорби и подъема от этой песни Иван не испытал, хоть бы исполняла ее самая прославленная капелла.

Трудно примириться со смертью Стрельцова.

«Ведь он же хотел учиться. Учиться!»

Есть что-то в этом уходе в небытие близкого человека такое, чего не может постигнуть разум. Он жил, любил жизнь, к чему-то стремился — и вот безвольно лежит, и все для него кончено. Но ведь он мог бы… Мог бы сделать так много. И ничего больше не может…

Под ногами людей шуршали вороха опавшей листвы. Последние, ярко окрашенные листья срывались с веток и, крутясь, летели к земле.

Черная, казалось, бездонная яма ждала Митю Стрельцова под корнями старой, покривившейся березы. Будущим летом низко свисающие плакучие ветки оденутся зеленой листвой и, как шатром, прикроют земляной холмик.

Глухо застучала земля о доски гроба…

Молча расходились с кладбища.

— Ты прости, Бойцов, — сказал Ивану, выходя из кладбищенских ворот, секретарь укомола Паша Власов, — нет сегодня сил о делах разговаривать. Давай встретимся завтра.

Власов недавно приехал в уезд, и с ним Иван близко еще не встречался. И вот он сидит перед столом секретаря укомола. Секретарь невысок ростом, очень подвижный, живой. Особенно заметен на его лице нос длинный, тонкий. И все время меняется выражение глаз: то вдумчивое, внимательное, то веселое, с лукавой смешинкой, то строгое, требовательное.

— От масс оторвались, други милые, — говорил он Ивану, выслушав рассказ о делах и трудностях крутогорских комсомольцев. — Побили парни твоего Федота, и правильно сделали.

— Как это — правильно? — возмутился Иван.

— Говорю — правильно. Комсомол не секта, а вы отгородились комсомольскими билетами от людей. Надо было поднять всю молодежь против самогонщиков и монашек. Как это тебя самого не исколотили?

— Попробовали бы! — самоуверенно усмехнулся Иван. — У меня револьвер в кармане.

— Вот это совсем ни к чему, — очень серьезно сказал Власов. — Это не метод общения с массами. Пойми, Бойцов, прошло время пистолетов и прочей шумихи. Другое теперь требуется: от агитации нужно переходить к углубленной пропаганде. Время лозунгов миновало: самыми зажигательными речами мало чего достигнешь. Религию громкими криками тоже не возьмешь, задача — обоснованно, на научных данных разъяснять ее антинародное, вредное существо. Учиться вам, друзья, нужно. Ох, как нужно!

— Мы учимся: «Азбуку коммунизма» почти всю прочитали и усвоили.

— Это, конечно, неплохо. Читайте, усваивайте. Только мало этого — всерьез учиться надо, образование надо получать. Без этого дальше не двинемся.

«И этот об учении, — несколько досадуя, подумал Иван. — А работать кто будет?»

— Сейчас две задачи перед союзом молодежи: овладеть массой молодежи, вовлечь лучших в свои ряды, — продолжал Власов. — И второе — углубленная пропаганда вместо лозунговой агитации. Больше нужно делать докладов, читать серьезных лекций. А вы к этому подготовлены?

Конечно, не подготовлены. Кто же из крутогорских комсомольцев сумеет сделать доклад, тем более прочитать лекцию! Иван вроде бы образован больше других: все-таки премудрости науки за седьмой класс своими силами с помощью матери он одолел, но ведь очень этого мало, чтобы самому читать лекции.

В городе на этот раз ему повезло. Вечером в комсомольском клубе он прослушал лекцию «Как человек создал себе бога». Хорошая была лекция. Ивану очень понравилась. Главное — все в ней ясно: прослушает ее любой из верующих и сразу уразумеет, что бог и религия — выдумка самих людей, запуганных явлениями природы и порабощенных социальным неравенством.

«Вот пересказать такую лекцию — и конец всякому дурману», — подумалось Ивану.

Он даже записал, что успел, из лекции. Раз надо читать лекции, делать доклады, ему, секретарю, и начинать!..

Нахмурилось небо, до земли опустились тяжелые тучи, подул пронизывающий северный ветер, когда на другое утро Иван отправился домой.

Надо было пройти мимо кладбища. Мимо пройти Иван не мог и свернул в каменные ворота.

Злой ветер срывал сохранившиеся листья и метал их между могил. Ярко-красные и бордовые — кленовые, лимонно-желтые — березовые, они уже сплошь засыпали свежий холмик под старой березой.

Взглядом Ивану хотелось проникнуть под толстый слой земли, навсегда скрывшей от него товарища Стрельцова, друга Митю.

Немного прошел по жизни Иван Бойцов, а на пути уже две могилы близких друзей, тех, что открыли ему большую дорогу в жизнь: Стрельцов научил жить мечтой о будущем, Сергунов — ненависти и непримиримости к врагу.

Отяжелевшие тучи не выдержали и пролились мелким холодным дождем. Дорога размякла, осклизла. Грязь цеплялась за лапти, налипая на них тяжелыми пластами.

Только в сумерки Иван добрался до волостного села. Ни в волкоме, ни в волисполкоме никого уже не было. Не стояло у коновязей ни одной подводы: значит, на попутчиков нечего рассчитывать.

Ветер немного стих, но похолодало еще сильнее. Меж каплями дождя замелькали белые пушинки. Можно бы заночевать в волости. Постучись в любую избу — пустят до утра переспать. Но дома все-таки лучше. Отдохнув на почте, Иван двинулся дальше.

Немного погодя снег повалил густыми хлопьями и закрыл все кругом белой завесой. В нескольких шагах ничего не увидишь. Холод перешел в мороз. Он сразу схватывал падающий на землю снег, покрыл хрупким ледком лужи, подсушил грязь. Идти стало легче, но мокрый пиджак быстро оледенел, стал жестким, как панцирь. Холод лез под одежду и вызывал противную дрожь. Чтобы согреться, Иван зашагал быстрее.

Снег все валил и валил, густой, непроглядный. На дороге росли сугробы. Все кругом — и впереди, и по сторонам, и под ногами — белое поле. Где уж тут различить, дорога это или нет. Приходилось надеяться только на чувство направления. Надеяться и шагать, шагать и не останавливаться. Остановись — вмиг залепит снегом, схватит морозом, тут тебе и конец.

А передвигать ноги становилось все труднее. Местами снег доходил уже до колен, и, хотя был он мягким и рыхлым, все же требовались усилия, чтобы пропахать его промерзлыми лаптями. По временам казалось: вот-вот сейчас силы иссякнут, ноги перестанут слушаться, но воля заставляла двигаться, не позволяла остановиться, опуститься на мягкий пушистый снег. Не отступать, не сдаваться — не этому ли учили его Стрельцов и Сергунов примером своих жизней?

«Не сдамся! Не осилишь! Не возьмешь!» — повторял Иван сквозь стиснутые зубы, пробиваясь сквозь снежную сумятицу. С трудом передвигая немеющие ноги, он упрямо, шаг за шагом продвигался вперед.

Нет, он не свалился в мягкую снежную постель, не свернул с пути. В полночь, залепленный снегом, в промерзшей до звона одежде он явился домой.

И ничего — не простудился, не заболел. Отоспавшись, на другой день вручил Федоту, Павлухе и Гришану скромные светло-красные листочки с надписью:

Немногим больше года назад они получили первые комсомольские билеты из рук Стрельцова, а теперь такие же билеты вручал он, Иван, секретарь Крутогорской ячейки РКСМ. И прежде чем начать собрание, по предложению Ивана почтили комсомольцы вставанием память большевиков Стрельцова и Сергунова.