Та, далекая весна

ЛЕДЯНАЯ КУПЕЛЬ

Первые дни после ухода отряда было как-то тревожно. Но ничего страшного не происходило, никто Ивану в вину не ставил, что из-за него отряд крепко тряхнул кулаков. Даже наоборот — многие одобряли его.

Как-то забежал в Совет Тимофей Говорок, мужик из бедняков, отец Иванова дружка Кольки. Забежал, чтобы газеткой на раскур разжиться. Поговорить Тимофей по любому случаю любил; уж заведется в разговоре, так никому другому слова вымолвить не даст. Отсюда и прозвище «Говорок», заменившее всей семье фамилию, и стали их называть Говорковы.

На этот раз, торопясь куда-то, Тимофей не пустился в длинные рассуждения, а, выпросив кусок газеты, сказал только:

— Это ты правильно, Ванюха, на живоглотов отряд направил. Их потрясти надо. И опять же беднякам меньше сдавать пришлось. Правильно, по-справедливому сделал.

Да, теперь Иван твердо знал: поступил он справедливо. Прощаясь, Стрельцов крепко пожал ему руку.

— До свиданья, Бойцов! Ты парень настоящий. Наш, за революцию. Так и держи! Жаль — поговорить толком времени нет. Ну ничего, еще встретимся. Ты не дрейфь!

А чего ему дрейфить? Никого он не боится.

В село пришла зимняя тишина. Все засыпал глубокий, непролазный снег. Избы в белых шапках. К воротам и калиткам в глубоких сугробах прокопаны проходы.

Зима выдалась особенно снежной. В лесу, наверное, на сажень замело все проезды и тропинки. Бандиты в селе не появлялись: не то испугались последней стычки с продотрядом, не то не могли выбраться из заносов.

Тихо было в селе.

Рано, еще совсем затемно, хозяйки затапливали печи, и прямые дымы тянулись высоко в небо. Позвякивали по утрам ведра у колодцев, мычали коровы. В воздухе, очищенном крепким морозом, все звуки становились особенно звонкими. Рассвет наступал медленно, неохотно.

Как только немного развиднялось, Иван отправлялся в Совет. Разжигал печку и садился за стол. Посетителей было немного. Заходил кто-нибудь из мужиков поинтересоваться, что в газете пишут. Одни вправду интересовались, другие — для прилику, норовя прихватить газетку на раскур. Чаще всего забегали Ивановы дружки: Федя Федотов и Колька Говорков.

Вестей о Тихоне Бакине не приходило. Все дела за него вел Иван. Дел, впрочем, было немного: два раза в неделю он посылал в волость за почтой, наряжал подводы за дровами для школы и сельского Совета. При каждом наряде мужики ворчали и ругались, но не больше, чем при Тихоне.

Однажды зашла в Совет жена Бакина, Прасковья. Повязанная черным полушалком, она сидела на скамье и, всхлипывая, жалобно глядела на Ивана.

От ее взгляда Ивану стало не по себе: он вдруг почувствовал себя виноватым, виноватым в том, что сказал про встречу Тихона с бандитом. Это после его слов Стрельцов арестовал Бакина, и Прасковья осталась вроде как вдовой. Промолчи он тогда…

— Ванюша, за что же Тихона-то моего заарестовали? Что он им, проклятущим, сделал плохого?

«Значит, не знает, что я сказал», — с облегчением подумал Иван и сейчас же рассердился на себя за лицемерие, поэтому, наверное, и ответил женщине резко, даже грубо:

— С бандитами он дружбу водил, кулакам потакал — вот и арестовали.

— Батюшки светы! Да какую же дружбу! — ахнула Прасковья. — Нужны они! Ты сам подумай: куда ему податься? Скажи он Макею или Захаркину слово поперек — враз со свету сживут. Эти рядом, в лесу бандитов полно, а до волости далеко. Куда ему деваться, коли что не так?

Как ни прикидывай, а в словах Прасковьи была истина. Наверное, поэтому и председателем такого, как Тихон Бакин, выбрали: он всем угодит и никого не обидит.

— Да, конечно… — неопределенно пробормотал Иван.

— Ванечка, родной, а может, написать куда-нето? За Тихона написать. Хоть бы знать, где он, болезный мой! — умоляюще глядя на Ивана, произнесла женщина и вытерла глаза углом полушалка.

— Написать можно, — согласился Иван. — В волисполком напишем.

— Напиши, потрудись, родимый, а я уж сама писание это в волость снесу.

Иван, не откладывая, сочинил бумагу в волисполком о том, что председателя сельского Совета нет, что семья интересуется, где он, а ему, писарю сельсовета, неизвестно, что надо делать без председателя.

Подписать пришлось самому: выбранный секретарем сельсовета Семен Косов, мужичок из крепких середняков, после ареста Тихона в Совет не показывался, а когда Иван пошел к нему домой, Семен замахал руками и взмолился:

— Не тревожь ты мою душу, не впутывай в эти дела! Человек я неграмотный, где там разобраться, что к чему, кто правый, кто виноватый. Тут и самому в Чеку угодить недолго.

А жена его, женщина дородная и решительная, напирала на Ивана всей своей мощью, вытесняла из избы, приговаривая:

— Не трожь его! И не ходи к нам, греха не заноси. Ничего мы знать не знаем и знать не хотим! Наше дело сторона.

Больше к Семену Косову Иван не заходил, а решал все на свой страх и риск…

В этот вечер мать дома встретила Ивана со смехом:

— Ого, Иванушка, до чего ты дослужился — взятку тебе принесли!

— Какую взятку? — не понял Иван. По правде сказать, он имел очень смутное представление о том, что такое взятка.

— Два десятка яиц и горшок сметаны Бакина Прасковья притащила. Больно жирно берешь по теперешнему времени, столоначальник. Борзыми щенками тоже брать будешь?

Только при упоминании о «Ревизоре» дошла до Ивана ирония Марии Федоровны. Может, не скажи она так, Иван ничего страшного не увидел бы в приношении: он написал бумагу, Прасковья в благодарность… А яиц и сметаны он давно не пробовал. Но сейчас он, вспыхнув, спросил:

— И ты взяла?

Материнская рука мягко коснулась его растрепанных волос:

— Успокойся. Обратно ее отправила вместе с дарами.

Они с матерью всегда дружили. С тех пор как Иван помнил себя, мать не приказывала ему, не ломала волю мальчишки, а советовала. Для Ивана эти советы были обязательными. Если получалось не так или плохо, когда он поступал вопреки советам матери, Мария Федоровна не ругала его, не попрекала, а просто говорила: «Понял, что получилось плохо? А почему?» И он обязан был ответить на это «почему», не щадя себя, не прячась за «случайно», за «так уж вышло», должен был найти причину неправильного поступка прежде всего в самом себе.

«Для себя во всем виноват ты сам, — говорила ему мать. — Не сваливай на других, найди, в чем твоя вина, что сделал неправильно ты, и все станет на свои места».

Рассказал Иван и о событиях, связанных с приездом продотряда. Выслушав сына, Мария Федоровна не могла скрыть тревоги:

— Рискуешь ты головой, Иванушка. Бандиты, Макей Парамонов, Бакин… Не простят они тебе. От них всего можно ждать.

— Мама, а что было делать? — удивленно поглядел на мать Иван. — Соврать?

В первый раз в жизни мать отвела глаза от спрашивающих глаз сына.

— Наверное, не следовало бы тебе вмешиваться в эти дела. Не по возрасту и не по силам еще тебе… — произнесла она неуверенно и с преувеличенным вниманием принялась перебирать тетради, разложенные по столу.

Больше они к этому разговору не возвращались, и только перед сном, когда Иван лежал уже в постели, мать положила ему руку на лоб, словно стремясь закрыть, защитить от всех жизненных невзгод.

— Будь осторожен, Иванушка. Лучше бы тебе не связываться с сельсоветом. Хватит мне тревоги и за Михаила…

От старшего брата, Михаила, еще весной прошлого года пришло письмо. Он писал, что уходит добровольцем в Красную Армию. Месяца через три он написал: после обучения их часть посылают на юг добивать Деникина. С тех пор вестей от него не было.

Внешне мать держалась стойко, но постоянная тревога за старшего сжимала материнское сердце. Жив ли?

Что могла она сказать, посоветовать младшему? Она учила его быть прямым, говорить только правду, не кривить душой. А сейчас из-за этого над сыном нависла не шуточная угроза. Что же она, мать, должна сказать ему сегодня: «отступись», «солги», «промолчи»? Но ведь она сама внушала ему: не сказать правды — все равно что солгать. Но теперь из-за этой правдивости и прямоты сын ее может стать жертвой кулаков или бандитов. Ведь в селе нет никого, кто бы встал на его защиту…

Предупреждение матери на какое-то время насторожило Ивана. Но шли дни, и ничего страшного не происходило. Наоборот, даже пожилые мужики при встрече или заходя в Совет здоровались с ним, как со взрослым, за руку.

Как-то перед рождеством в Совет забежал взволнованный Колька Говорков. Он оглядел все углы, заглянул даже за печку, словно там мог кто-то спрятаться, и шепотом сказал:

— Ванька, смотри! Ух, плохо!

— Что плохо?

— Яшка Захаркин вчера на посиделке болтал: «Все равно, говорил, голову ему напрочь оторвем». Это он про тебя. Братан Павлуха на посиделке был. Он еще спросил Яшку: «А чего тебе Иван сделал?» — «Чтобы языком, говорит, не шлепал. За хлеб, говорит, ему прощенья не будет». Ты смотри, — как стемнеет, из избы не вылазь. Знаешь он, Яшка, какой!

Иван знал, какой Яшка Захаркин.

Третий год Яшка уверяет, что ему восемнадцать лет. Только на селе все знают, что поп Евлампий уже два раза подделывал свою книгу и выдавал Яшке новую метрику, делая парня на год-два моложе, чтобы в армию не призвали.

Яшка рослый, кормленый, с круглым пухлым лицом, на котором едва видны щелочки глаз. Около него всегда ватага парней из тех, кто позажиточнее. Они безраздельно хозяйничают на всех посиделках и держат в страхе остальных ребят.

И все же Колькино предупреждение не испугало. Что ему, Ивану, может сделать Яшка? Ведь когда Иван приходит к Захаркиным с нарядом на подводу, Яшка если и заворчит, то после сердитого окрика отца быстренько бежит запрягать. Как миленький Яшка слушается. Чего ж Ивану бояться?

Все-таки, встретив на другой день Яшку на улице, Иван, придав голосу стрельцовскую решительность, спросил:

— Ты чего это, Яшка, башку мне собрался отрывать?

Яшка на мгновение вроде смутился, но ответил грубо:

— Нужна мне твоя башка!

И, добавив грязное ругательство, быстро зашагал прочь.

«Болтнул, а теперь струсил», — самонадеянно подумал Иван.

Но еще плохо он умел разбираться в людях.

Случилось это в январе, на другой день после крещения. Праздник этот в селе справляли широко. На пруду расчищали большую прорубь, над ней ставили саженной высоты ледяной крест, раньше, говорят, в этой «крещенской купели» окунались желающие смыть все грехи, но теперь не находилось смельчаков нырять в ледяную воду: то ли грешить стали меньше, то ли грех за грех не признавали. Зато бабки вычерпывали из проруби огромное количество «свяченой воды» в склянки, банки, бутылки, а потом кропили ею тараканов в углах избы, брызгали на коров и овец в хлевах. Вечером копотью свечи выводили они кресты на притолоках дверей и окон, чтобы «нечистый» не пробрался в избу. Ну, а для мужиков и крещение — благая статья самогону выпить.

В тот день почту из волости привезли только вечером, когда совсем уже смерклось. Иван разобрался в присланных бумагах, письмах, потом занялся газетами «Беднотой» и уездной — «Молотом». В сельсовете горела пятилинейная лампа, заправленная керосином, а дома в лучшем случае чадила коптилка, а чаще освещались лучиной. Поэтому Иван и не торопился домой.

Вышел он из Совета, когда уже ни в одном окне по селу не мерцало огонька: спать зимой заваливались раным-рано — с чадной лучиной долго не засидишься.

Январский мороз прихватил крепко. Из-за крыш выползла луна. Она была большая, с оборванным краем. Тени от нее лежали длинные и густо-темные. Зато там, куда упал лунный свет, снег голубел, светился сам, рассыпался искрами.

Ближайшая дорога лежала по проулку между бань и через пруд. В узком проулке скопилась темнота, а впереди голубым призраком сиял огромный ледяной крест над черной дымящейся прорубью.

Заглядевшись, Иван ничего не слышал, а только ощутил тяжелый удар. Может быть, он сам успел чуть отклониться, не увидев, а почувствовав занесенный над его головой тяжелый сердечник, а может, дрогнула рука ударявшего, только удар, скользнув по шапке, пришелся на левое плечо. Острая, нестерпимая боль пронизала все тело, а рука сразу отяжелела, беспомощно повисла. Пока не обрушился второй удар, Иван успел заметить несколько человек. Прямо в него уперлись глаза Яшки Захаркина. Нет, не заплывшие жиром щелочки, а широко открытые глаза, ненавистью налитые зрачки.

Больше ничего Иван не запомнил: удар по голове сбил его с ног, потушил сознание. Впрочем, не совсем — он еще, кажется, слышал:

— В прорубь его — пускай там хлеб ищет!

А может, и не было этого. Как он выбрался из воды на лед, память не сохранила. Наверное, жгучий холод заставил двигаться тело, которое еще не совсем оставила жизнь.

Хорошо, что через пруд шли от всенощной женщины. Увидев его, наполовину вылезшего из проруби на лед, они подняли крик, собрали народ…