Та, далекая весна

А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЛАСЬ

— Придется теперь, Кузьма Минаич, тебе председательские обязанности на себя принять. Заменить Сергунова надо, — сказал перед отъездом Пазухин Кузьме Мешалкину.

— Да разве ж я замена Сане?! — испугался он. — Ведь Саня большевик, а я что?

— Ничего не поделаешь: Сергунова не вернешь, а жизнь не останавливается. Ты человек справедливый — и решай все дела по-справедливому. А комсомольцы тебе первые помощники…

Сидят они втроем: Кузьма Мешалкин, Тимофей Говорок и Иван, разбираются в сельских делах.

— Уж больно не мастер я бумаги-то читать, — жалуется Кузьма. — Тебе, Иван, придется в них разбираться.

Иван улыбнулся, вспомнив Тихона Бакина. Тот тоже поручал ему читать бумаги и всякие распоряжения, а потом, не дослушав до конца, пускал их на раскур.

Но Кузьма с каким-то особым почтением относится к каждой бумаге, пытается с помощью Ивана разобраться во всем, что в ней написано.

Сейчас перед ними директива о подготовке школ к зиме.

— Рано чего-то об этом забеспокоились, успеем еще, — хотел было отмахнуться Тимофей. — Придет зима — будет и школа.

— Готовь сани летом, так умные люди говорят, — осуждающе глянул на него Кузьма. — Тут что сказано? Перво-наперво всех мальцов в школу собрать, ни одного не пропустить. Второе дело: обеспечить школу и дровами, и керосином. Вот о керосине — это твоя, Тимофей, забота.

— Да ведь если в городе дадут…

— Ты сделай, чтобы дали. Потому загодя нам и напоминают. Керосин, что в лавку получишь, в первую голову учителям: им тетрадки проверять надо, книги всякие читать. Дрова не велика задача — на монастырских подвезем. Опять же загодя нужно, чтоб к зиме просохли.

— Ты, Кузьма, по-хозяйски соображаешь, — с насмешливым одобрением сказал Тимофей. — Ладно, в город поеду, керосину выпрошу.

— Вот так правильно будет. Только самое что ни есть трудное — всех ребятишек собрать. Не все еще отпускают детишек-то в школу.

— Это, дядя Кузьма, поручи комсомольцам, — вызвался Иван. — Вместе с учителями обойдем все избы, учтем всех, кому в школу идти, и соберем.

— Хорошее дело! — обрадовался Кузьма.

— Хорошее-то хорошее, — вмешался Тимофей, — вы о другом подумайте: соберете по селу всех ребятишек, а кто учить будет?

— Как — кто? — удивился Кузьма. — Есть же учителя.

— Вот тут и сообрази, — сказал Говорок. — В школе два учителя, каждый два класса учит. А сгоните вы, скажем, сотни две ребят — никак не меньше наберется, — куда ж им двоим-то справиться? И то сказать: Мария Федоровна, конечно, в силах, а Митрофан Алексеевич совсем старенек — не справиться ему с такой оравой.

— Да, задача, — почесал затылок Кузьма.

— То-то вот, — удовлетворенно произнес Говорок. — Надо требовать, чтоб из города еще двух учителей слали.

— Пожалуй, надо… — нерешительно произнес Кузьма и обратился к Ивану: — Ты как, Иван, думаешь?

— По-моему, надо еще учителей. — Иван вспомнил, как мать зимой каждый вечер при свете коптилки проверяла кипу листочков, как сетовала, что трудно заниматься одновременно с двумя классами, и уверенно подтвердил: — Обязательно надо еще двух учителей.

— А где их взять? — спросил Кузьма.

— Надо написать в уездный отдел народного образования, — ответил Иван. — Уоно распоряжается учителями.

— Вот и сочиняй бумагу в это уоно, — решительно прихлопнул ладонью по столу Кузьма Мешалкин и напал на Говорка: — А ты, кооператор, не дремли — когти сорви, а чтоб как можно больше в лавку товару завезти. То сообрази: через неделю-другую страда начнется. Урожай в этом году, нечего бога гневить, хороший, будет мужик с хлебом, и на налог и на продажу останется, а все пообносились, гвоздя в хозяйстве нет, про мыло бабы забыли — глиной стирают…

Урожай действительно выдался добрый. Вовремя прошли дожди. Озимь набрала силу и стояла желтеющая, низко склоняя полновесные колосья. Не подвели и яровые: раскидисто цвела гречиха, выбросило густые метелки просо, вытянулись овсы.

Веселее, оживленнее стало на селе. Опять после заката от амбаров слышались гармошка и задорные припевки. Но не были хозяевами там комсомольцы. И надо было прийти туда, провести умную беседу, рассказать о важнейших событиях, да вот беда — не хотят девки слушать про мировую революцию. Несознательные — им бы только гармошку, притопнуть позадорнее, припевку позабористее проорать.

А разве такое к лицу членам РКСМ?

И другое, что тяжестью лежало у Ивана на душе, — не выросла ячейка за год. Петяя Лупандина еще в прошлом году приняли, а в этом — никого, как было шестеро, так и осталось шестеро. Недаром Ивану пришлось краснеть на совещании секретарей в укомоле.

О всех делах и своих сомнениях доложил Иван на комсомольском собрании.

— Вот, товарищи, такие наши дела. Сани Сергунова нет — на нас политическая ответственность. Само собой, что оставшиеся кулаки попытаются сейчас за старое взяться. Наша задача — не дать им этого, ни в чем не отступить, все равно как будто Саня с нами сейчас. Второе дело: школе надо помочь, чтобы ни один мальчишка или девчонка не остались без учебы. И третье, самое наиглавнейшее, — массовая работа среди молодежи. Как говорили в укоме: мы должны встать во главе всей сельской молодежи и вести ее за собой. Плохо у нас получается: за год ни одного человека не вовлекли в комсомол. Как секретарь укомола товарищ Власов сказал — варимся в собственном соку.

В прениях говорили немного. Ясно, что позиции кулакам сдавать никак невозможно. Школе помочь дело нехитрое: раскрепить комсомольцев по порядкам, взять всех ребят на учет, а первого сентября собрать в школу. Вот с приемом новых комсомольцев сложнее.

— Чего ж их, на вожжах тащить в комсомол? — как всегда, загорячился Колька Говорков.

— Не на вожжах, а сагитировать, — разъяснил Иван и щегольнул услышанным в городе словом: — Индивидуальную работу надо вести.

— Агитировал! Толку что? — еще больше распалился Колька. — Братана Павлуху агитировал, а он меня по носу щелкнул и говорит: «Больно молод меня учить».

— Я тоже с братаном толковал, — добавил Федя Федотов. — Он не против комсомола. Говорит: «Дела вы нужные делаете, спору нет, а только, говорит, у меня своих делов по хозяйству хватает — я голова в доме».

— Вот и сагитируй! — обрадовался поддержке Колька. — Если свои так, к чужим и не подступайся. Старшие они по хозяйству, а в недоростках какой прок?

— По-моему, тут дело не в хозяйстве, — сказал Федя. — Старшие они возрастом — зазорно им к младшим-то идти. Братан хоть и не сказал этого, а понять дал. Потом еще боятся: девки смеяться будут…

— А я сагитировал одного, — просто сообщил Степан Кальнов. — Гришана Куренкова, что у Макея батрачил. Он хоть сейчас в комсомол.

— Так что же он? — оживился Иван.

— Сомневается, примут ли: неграмотный он. Говорю: пиши заявление, а он даже расписаться не может.

— Я думаю, заявление за него написать можно, а расписываться надо его выучить. Если он, конечно, пообещает за зиму свою неграмотность ликвидировать. Завтра приводи Гришана ко мне.

Один новый комсомолец — уже хорошо. Иван с нетерпением ждал прихода Степана с Гришаном. Они пришли вечером, когда Степан пригнал стадо.

Гришан Куренков — паренек лет шестнадцати. Впрочем, с виду столько ему не дашь: хоть и вытянулся он в рост, да больно худющий, вроде даже хлипкий, хотя у Макея еще прошлый год за взрослого тянул. Глаза у него голубые, наивные, совсем детские и улыбка ребячья. Постоянное кулацкое помыкание, тычки да затрещины сделали его робким и неуверенным в себе.

— Ну как, Гришан, хочешь в комсомол вступить? — сразу спросил Иван, не зная, с чего начать разговор.

— Да вот Степан говорит — надо, — ответил несмело Гришан, поглядывая на Степана, словно ища у него поддержки.

— «Степан говорит»! Ты сам-то как считаешь?

— Я всей душой! Я давно уж… — оживленно воскликнул паренек и залился краской смущения. — Не знал только, примете ли: неграмотный я.

— Это, конечно, очень плохо, — недовольно покачал головой Иван. — Чего ж ты так?

— Разве Макей пустил бы в школу? — ответил вопросом Гришан, взглянув на Ивана серьезным, взрослым взглядом, так что тому даже неудобно стало за неумный вопрос. — А до Макея тетка Аграфена из жалости держала. Ребят у нее нянчил — тоже не до школы было.

— И даже расписаться не можешь?

— Я могу крестик чернилами поставить, даже три могу.

— Нет, брат, крестики не подойдут: по крестикам в комсомол не примут. Заявление, пожалуй, за тебя написать можно, а расписаться надо обязательно самому, — сказал с сожалением Иван, но, увидев, каким расстроенным стало лицо паренька, а белесые ресницы захлопали быстро-быстро, предложил: — Давай мы сейчас с тобой научимся расписываться.

Гришан обрадованно кивнул головой, но засомневался:

— А сумею?

— Захочешь — сумеешь. Ну, а о комсомоле тебе что известно?

— Все! — торопливо ответил Гришан. — Комсомол — это Коммунистический Союз Молодежи, которая трудящаяся и против кулаков и всяких мировых буржуев. Мне Степан все разъяснил и устав пересказал.

— Тогда пойдем в дом, научимся расписываться.

— Вы идите учитесь, — сказал, подымаясь с крыльца, Степан, — а мне поспать часок надо — на рассвете стадо выгонять.

Гришан несмело переступил порог и низко поклонился Марии Федоровне, которая сидела у стола и что-то писала при свете пятилинейной лампы.

— Мама, пусти нас к столу, — попросил Иван. — Надо нового комсомольца расписываться научить.

Гришан старался вовсю. Большая, совсем не мальчишеская, рабочая рука с трудом удерживала верткую ручку. Никак она не хотела слушаться: то брызгала во все стороны чернилами, то, перевернувшись, не писала совсем. Не меньше часу трудился Гришан, пытаясь вывести два слова «Григорий Куренков», написанные Иваном для образца крупными буквами. Гришан сопел, смахивал левой рукой со лба пот и все-таки одолел: с трудом, но можно было разобрать его имя и фамилию.

— Сойдет, — заключил Иван. — Теперь я напишу заявление о приеме тебя в комсомол, а ты распишешься.

Гришан крепко ухватил ручку и наклонился над заявлением. Помедлил, поднял глаза на Ивана и, преодолевая волнение, спросил:

— А если испорчу? Тогда что?

— Ничего. Новое напишем, — улыбнулся Иван.

Гришан глубоко вздохнул, склонился над столом и расписался вполне сносно.

Когда он с облегчением распрямился и в который раз уже смахнул пот со лба, Иван заметил на шее у него под грубой посконной рубахой тонкий шнурок.

— А это что у тебя?

Гришан рывком прижал руку к груди и испуганно ответил:

— Крест.

«Вот тебе раз! Самого главного не спросил, а бросился заявление в комсомол писать. Дурак!» — обругал себя Иван.

— Так ты в бога веришь? Как же ты в комсомол с крестом?

— Не верю: бог мне ни к чему. Мне Степан про бога тоже все объяснил, что он опиум для народа.

«Ишь ты, Степан! — с облегчением подумал Иван. — Самый вроде тихий, незаметный в ячейке, а смотри, какой агитатор!»

Гришан немного грустно спросил:

— А с крестом, значит, нельзя? — и, не дожидаясь ответа, стянул с шеи шнурок с маленьким крестиком на нем. — Выбросить?

— Выбросить, — категорически потребовал Иван.

— Подожди, Иванушка, — вмешалась в разговор Мария Федоровна. — Скажи, Гриша, почему ты носишь крест, если в бога не веришь?

Гришан покраснел, опустил глаза и едва слышно проговорил:

— Мамкино благословение это. Когда умирала, сама на меня надела и велела носить в защиту от всех напастей. — И решительно добавил: — Если нельзя, я выброшу…

— Не надо быть таким категоричным, Иван, — обернулась к сыну Мария Федоровна и, положив руку на вихрастую голову Гришана, сказала: — Носить крест на шее, конечно, ни к чему, но и выбрасывать не годится. Заверни-ка ты его в чистую тряпицу и спрячь в укромный уголок — пускай хранится как память. О матери нельзя забывать. Так, товарищ секретарь комсомола?

— Наверное, так, — не очень охотно согласился Иван.

На следующем собрании Григория Куренкова приняли в члены РКСМ, а вскоре он показал себя на деле.

Иван не ошибся. Нетрудно было предугадать, что сельские богачи по-своему попытаются использовать смерть Сергунова и смену председателей сельсовета. Первую попытку сделал опять же Тихон Бакин.

Дни стояли вёдреные, жаркие, когда начали жатву, и все спешили убраться без дождя.

Иван поднялся ранним утром. Посева у них с матерью не было, только огород при доме. За суетой всяческих дел Иван совсем забыл о нем. В то утро совесть его заела: в картошке бурьян поднялся выше ботвы, а у него всё руки не доходят прополоть ее и второй раз окучить.

Но едва Иван прошел два рядка, прибежал Колька и, как всегда захлебываясь, закричал:

— Ванька, скорее в Совет — там шумят.

— Что случилось?

— Тихон Бакин шумит. Снопы хотел у Марьи Бочкаревой отобрать, Гришана кнутом излупил.

Иван вспомнил, как Тихон доказывал Сергунову, что озимый урожай Марьи Бочкаревой принадлежит ему и как Саня осадил Тихона.

Бросив лопату, Иван следом за Колькой пошел в сельсовет. По дороге Колька торопливо рассказал:

— Марье трудно в одиночку со жнитвом справиться, вот Гришан и вызвался помочь ей. Два дня Марья серпом жала, Гришан косой махал. Ребятишки Марьины малым-малы, а тоже помогали: за Гришаном снопы вязали и в суслоны стаскивали. Сегодня бы и пошабашили. Только явился Тихон Бакин с двумя подводами. Давай, дескать, Марья, за долги рассчитываться — и стал снопы в воза класть. Марья было не давать, а Тихон заорал на нее, что она бога не боится, что он ее ребят от смерти спас, а сам знай снопы кладет. Марья ему про Сергунова напомнила, а Тихон: «Нет вашего Сергунова, и порядкам его конец». У Марьи руки совсем опустились. А Гришан ей говорит: «Ничего, тетка Марья, все на месте будет», и стал помогать Тихону возы накладывать. Наложили на совесть, гнетами притянули. Почитай, половину урожая на два-то воза захватили. Гришан забрался на первый воз — довезу, дескать, дядя Тихон, одному-то тебе с двумя возами несподручно. Ну, Тихон ничего — на втором возу следом поехал. А Марья с ребятами позади идет, слезы вытирает. Въехали в село, а Гришан к Марьиному гумну поворачивает. «Куда?» — орет Тихон. А Гришан в ответ: «К хозяйке на гумно». Тут и заварилось! Тихон у Гришана вожжи вырывает, тот не отдает. Тихон как перепояшет его по спине кнутом, да так, что Гришан с воза покатился. Но сразу вскочил и в уздечку впился — не оторвешь. Марья крик подняла, ребятишки ее завопили. На крик Федя Федотов и его братан из избы выскочили — хорошо, не в поле были. Потом я подоспел, мой братан Павлуха с гумна прибежал. Федин братан Федот у Тихона кнут вырвал. Взяли они его с Павлухой под ручки — и в Совет. А мы с Гришаном и Федей возы к Марье на гумно завернули и снопы там свалили.

— А Тихон где?

— В сельсовете же! Упирался, кричал: «К бесу ваш Совет!» Но ничего — доставили.

У сельсовета стояли две подводы Бакина, уже пустые, без снопов. В избу набилось много людей. Были здесь и Тихон, и Кузьма Мешалкин, и Марья со всеми ребятами, Федя, Гришан, Федот Федотов, Павлуха Говорков.

— Креста на тебе нету, Тихон! — корил Кузьма Бакина. — Последнюю краюху готов у вдовы да детишек малых изо рта вырвать!

— Крест на мне, а долги платить бог велел, — отвечал Тихон Бакин, не пряча злых глаз.

Вот ведь какой он, Бакин: то тихий, елейный, когда на хвост наступят, под дурачка-вахлачка, ничего не понимающего, подстраивается, то зубы звериные показывает, когда какую-то силу за собой чует. На какую же он сейчас силу надеется, что злобу свою не скрывает? Ну нет, Бакин, по-твоему не будет!

— Марья тебе заплатит, как Сергунов велел, — сказал Иван. — Брала три пуда — три пуда и отдаст. Помолотится — тебе первому.

Тихон поспешно обернулся к Ивану и смерил его ненавидящим взглядом.

— Опять ты, Ванька, не в свое дело встреваешь! Всегда свару между людьми заводишь. А что твой Сергунов говорил — в землю с ним ушло. По правде надо жить.

«Вот в чем он силу свою увидел! Не выйдет, Бакин!» Только хотел Иван высказать это Тихону, как с места поднялся Кузьма Мешалкин. Высокий, на две головы выше Тихона, он посмотрел на него так, что сжался Тихон и глаза у него забегали испуганно.

— Ты Сергунова не трожь, Тихон! Слышишь? Не трожь Саню своим грязным языком. По какой такой правде ты собрался жить? По кулацкой? Не дадим!

Спокойный, невозмутимый Кузьма вдруг стал совсем иным, чем привыкли его видеть. Во всем его облике, в еще больше погустевшем басе была такая сила, что Тихон сразу превратился в мужичка-простачка и забормотал:

— Чего ты, Кузьма, чего взбеленился? Разве я против? Раз Советская власть велит…

Взгляд Ивана остановился на Гришане. Паренек сидел на лавке понурясь и болезненно поводил плечами.

— Гришан, что у тебя со спиной? Ну-ка, покажи.

— Да ничего. Так, малость саднит. — Гришан хотел спрятать свою спину, прислонился к стене и, ойкнув, сразу отпрянул.

— Давай, давай показывай.

Иван решительно взял Гришана за плечо и повернул спиной ко всем. На серой холщовой рубашке проступали бурые пятна крови.

— Подними рубаху! — потребовал Иван.

Гришан нехотя задрал рубаху. Всю его худую, костистую спину перерезал багровый шрам с капельками запекшейся крови.

— Душегуб бессовестный! Что с парнем сделал! — жалостливо охнула Марья.

— А вот и орудие кулацкое, — протянул Ивану витой, из сыромятных ремней кнут Федот Федотов.

— Пригодится как вещественное доказательство, — беря кнут, сказал Иван и подошел к столу.

— Какое доказательство, милой? Зачем доказательство? — засуетился Тихон.

Иван молча уселся за стол, достал листок бумаги, обмакнул перо в чернила и только тогда сказал:

— Будем составлять акт об оскорблении кнутом гражданином Бакиным комсомольца Куренкова.

— Зачем же акт-то, Ванюша? — испугался не на шутку Тихон.

— Для передачи в суд.

— Разве ж за это судят? Да мы добром поладим. Поладим ведь, Гришаня? — кинулся Тихон к Гришану.

— Чего ж не поладить? Мне не привыкать: от Макея кнутом-то, почитай, каждый день перепадало, — спокойно ответил Гришан. И вдруг хитрая искорка блеснула в его наивных голубых глазах. — Поладим, если дядя Тихон даст своих лошадей остальные снопы к тетке Марье на гумно перевезти.

— Да боже ж мой! Вези, Гришаня, вези, милой! Разве ж я против? — заспешил согласиться Тихон. — Акт нам совсем ни к чему.

— Ну хорошо. Если пострадавший не имеет претензий, акт не будем составлять, — согласился Иван. — Так, дядя Кузьма?

— Выходит, так, — заключил Кузьма Мешалкин. — Ведь вот, Тихон, я на тебя полдня потерял, а у меня рожь нетронутой в поле стоит. То то, то это, а хлеб, гляди-ка, осыплется.

— Ничего, дядя Кузьма, раз такое дело — завтра организуем комсомольскую помощь. За день смахнем твой надел. Согласны, ребята? — обратился Иван к присутствующим комсомольцам.

Но ответил ему за всех совсем не комсомолец, а Федин брат — Федот Федотов:

— Это правильно! Раз дядя Кузьма на общество трудится, завтра все выйдем на его надел.

— Смотри ты, какие они, комсомольцы-то! — льстиво запел Тихон. — На самом деле, правильные люди, раз всем готовы помочь.

— Чего ты понимаешь в правильных-то людях, Тихон? — укоризненно сказала Марья. — Не тебе про то говорить! Я вот Грише в ноги готова поклониться. Перед тобой он не отступил, сирот моих обобрать не дал. Малец еще, а настоящую-то правду понимает, потому и в комсомол пошел.

— Ну чего ты, тетя Марья! — забормотал покрасневший от смущения Гришан. — Я ведь только смекнул: в поле с дядей Тихоном не совладаешь, а въедем в село — люди в обиду тебя не дадут…

Так и получилось: бездомовый, бессемейный батрачонок Гришан прибился к семье многодетной вдовы Марьи Бочкаревой, стал ей старшим сыном — братом ее малышам.

Тем же днем к Ивану явились нежданные гости: Федот Федотов и Павлуха Говорков.

Пришли они вечерком, после заката. Вызвали Ивана на крыльцо. Уселись на ступенях, вынули каждый свой кисет, свернули папироски. Федот, выбив кресалом из кремня сноп искр, запалил кусочек трута, прикурил, дал прикурить Павлухе.

И всё молча, сосредоточенно, словно только за этим и явились. Зачем парни на самом деле пришли к нему, Иван никак не мог угадать, а спросить об этом нельзя, не положено.

Парни они уже взрослые: каждому за восемнадцать перевалило. Павлуха такой же рыжий, как и младший брат, но не такой говорливый, как отец и Колька. Голос у него хорош, но поет он только напевные песни и когда душа того просит. Никогда Иван не слышал, чтобы Павлуха запел частушку, рванул припевку озорную. Как его девки ни подбивают — морщится только. А вот дома, когда работает вместе с отцом, запоет — заслушаешься. Раз услышит хорошую песню — и уже подхватил. И на гармошке выучился играть, когда еще совсем мальцом был. Своей гармошки нет, а он выпросит у кого-нибудь саратовку или ливенку, и смотришь — заиграл, подобрал любимую песню.

Федоту очень шло его имя — солидное, немного неуклюжее. Ростом он не выше младшего брата, а в плечах, хотя и Федя не щуплый, вдвое шире. Лицо с крупными чертами грубовато, нос вроде картошки-скороспелки, скулы выдаются, а чуть косовато разрезанные глаза добрые, спокойные.

Вот и сидят они перед Иваном, покуривают и молчат. Наконец Федот неторопливо произнес:

— Чисто солнце закатилось. Завтра, должно, опять вёдреный день будет.

— В самый раз для жнитва, — поддержал разговор Павлуха.

— Значит, завтра поутру на надел дяди Кузьмы выходить? — так же неторопливо, по-деловому спросил Федот.

«Чего это они? Дяде Кузьме комсомольцы решили помочь, а они тут при чем?» — подумал Иван и едва не сказал это вслух, но что-то его удержало, и он в тон Федоту неторопливо ответил:

— Да. Если возьмемся, до обеда его надел смахнем.

— Рожь не перестояла — косами можно. Четверых надо на косьбу поставить, — заговорил Павлуха. — Скажем, я, Федот, сам дядя Кузьма, можно еще Семена или Федю, остальным снопы вязать.

— Правильно, — согласился Иван. — Так быстро справимся.

Опять помолчали.

Парни одновременно докурили свои самокрутки, тщательно, по крестьянской привычке, чтобы пожара не случилось, затоптали лаптями окурки.

Федот снял поношенный солдатский картуз, вынул из-под подкладки сложенную вчетверо бумагу, аккуратно развернул и молча протянул Ивану.

Не очень ровным, но твердым почерком было написано:

Такое же, слово в слово, заявление отдал Ивану и Павлуха Говорков.

«Так вот зачем они пришли!»

Иван ликовал в душе. Федот и Павлуха взрослые парни, Федот — старший в доме, и вот их потянуло в комсомол. Значит, на правильном пути стоит крутогорская ячейка!

Но Иван ни словом, ни жестом не выдал своих чувств. Прочитав заявления, он деловито сказал:

— На первом же собрании рассмотрим ваши заявления.

Так в Крутогорке стало уже девять комсомольцев.