Там алеет заря

Ноябрь 1901 года

— Командир, есть серьёзный разговор! — Григорий Долгин примостился на диван рядом с Агреневым. Вид у него был решительный.

— У нас разве часто бывают иные? — удивился князь.

— Это другое…, — отмахнулся Гриша.

Казак, а теперь уже и потомственный дворянин немного помолчал и продолжил:

— Ты мне много рассказывал про свои сны. И все, что ты рассказывал, когда подходит время, сбывается. Не иначе ангел тебе эти сны шлёт. Все сбывается. И войны, и китайская смута, и результаты её подавления, и начавшееся опять у нас брожение в умах народа. А теперь что? Теперь возможный проигрыш войны японцам и большая смута?

— Гриш, ты же знаешь, мы, как можем, готовимся…, — начал Александр, но Долгин его решительно прервал:

— Никакой князь Агренев в одиночку победить в войне не может. Тут все государство к войне готовиться должно. А у нас…, — он махнул рукой, — серьезно готовится пока только Александр Михайлович. Да и у него на флоте ещё конь не валялся. А вся эта высокопоставленная камарилья и в ус не дует. Опять как всегда считают, что шапками японцев закидают. Мне ведь, как тебя на Дальний восток сослали, пришлось общаться в самых разных кругах. И наверху тоже. Знаешь, я теперь понимаю этих социалистов. В стране все менять нужно. А эти господа голубой крови ничего менять не хотят. Их все устраивает. Они и почесаться не хотят. Кругом одно высокопоставленное жулье, которое казну, им доверенную, за собственную кормушку почитает.

— Гриш, ты понимаешь, что…

— Все я отлично понимаю! — отрезал Долгин. — Это я, когда того Энгельса на тот свет отправил, думал, что мир от скверны чище делаю. Да только толку с того! Стране нашей нужен хозяин, который порядок наведет, да по справедливости жить заставит. Не то все в бездну рухнет. А нынешний царь о Руси-Матушке ни черта не думает. Вожжи отпустил и, видать, надеется, что она сама как-нибудь дорогу найдёт. Не тот царь государством правит. Ты думаешь, я теперь не понимаю, зачем ты Михаила Александровича уму-разуму девять лет назад начал учить? Понимаю! Смену ты готовишь. Да только опоздать боишься. Есть в брате царя искра Божья. И воля. И народ его любит, и войско. А мне об том сказать не можешь, потому как боишься, что не пойму. И понимаю, почему ты с Великим Князем Георгием Александровичем особой дружбы не водил, хотя вполне мог. Знал ты, что с ним так случится, но мне не говорил. Хоть и пытался лекарство сделать. Вот только Михаил против брата не пойдёт, хотя и видит, что дела плохи. Власти у него, почитай, и нет. И не знаешь ты, как дальше быть. Дворцовый переворот ведь не устроишь. Проклянет тебя Михаил после этого. А ему плечо крепкое, на которое можно опереться, нужно. И совет в делах. А ежели ты сам захочешь дело кровавое сделать…

— Гриш, остановись! Ты понимаешь, что говоришь? — Александр даже потерялся от исповеди друга.

— Потому и говорю, что все вижу. Не можешь ты сам дело сделать. Потому как тебе доверие Михаила нужно. И не можешь ты построенное тобой бросить, потому как рухнет без тебя все. Чинуши за несколько лет угробят все да разворуют, ежели дело твое под казенную руку попадёт. И зачем тогда все это…

Агренев смотрел на старого друга и понимал, что тот решил сделать то, на что не решался он сам. Григорий решил пожертвовать собой. Вот только Гришу все равно свяжут с ним.

— Не боись, командир! Я все продумал. Я стольких лично на тот свет отправил, столько дел сделал… И ни одна живая душа об том не догадалась. И не поймала. Тут, правда, одному придётся все делать, без подстраховки, но дай Бог… В общем, завтра мы с тобой сильно поругаемся. Уйду я со всех своих постов и уеду в польское имение. Паи мои в предприятиях выкупишь и деньги на счёт мне перешлешь. А потом, — Долгин тяжело вздохнул, — ежели все выгорит, уеду в Америку на несколько лет. А ежели не выгорит, ну значит судьба моя такая.

Глаза их встретились, и Александр понял, что Гриша не отступит. Вот так! Он все для себя уже решил. И назад дороги нет.

Они несколько минут сидели молча. Потом Агренев положил руку на руку друга и пожал.

— Мне будет тебя не хватать!

Григорий кивнул:

— Мне тоже, командир! Ничо, живы будем — не помрем… — он решительно поднялся и, не прощаясь, вышел.