Танцы на минном поле

Глава 26

"Лежать в больнице тяжело и безрадостно. Особенно, когда тебе неполных тридцать лет, и мышцы требуют привычной нагрузки. А какая уж тут нагрузка, лежать на пружинной койке в комнате на две персоны, да листать многокрасочные журналы с автомобилями, девицами и крутыми парнями с этими девицами и на этих автомобилях. Смертная тоска! Тут поневоле захандришь. Пойти размяться, и то нельзя. Разве что здесь, в палате, пока никто не видит, потому, как в карточке напротив твоего имени написано что-нибудь замысловатое, вроде ликватрогипертанзионного тонзиллита мозжечка среднего уха с воспалительными процессами в подреберье лодыжечной кости, в общем, нечто такое, что, на непросвещенный взгляд обывателя, ставит под вопрос твое существование в мире живых. В общем, лежишь, укрытый едва ли не до носа одеялом, и тоска у тебя на лице такая, что никому в голову не придет усомниться в болезненности твоего состояния".

Так думал старший лейтенант Ривейрас, вполуха слушая выступление Папы Римского Иоанна-Павла второго на сабантуе, посвященном католическому Рождеству. Владимир с детства любил этот праздник. С тех пор минуло много лет, поставивших под сомнение Деда Мороза и Санта Клауса. Сейчас, лежа с полузакрытыми глазами, Владимир ждал появление призрака, совсем не похожего на бородатого деда в меховой шубе с мешком подарков за плечами.

На соседней койке тихо стонал Родион Бейбутов. Большую часть времени он молчал, иногда вдруг начинал бормотать что-то себе под нос, потом бормотание переходило в стон. В палату вошла молоденькая медсестра, заступившая на вечернюю смену.

— Ну что? Как дела, болящие? — улыбнулась она Ривейрасу.

Тот приоткрыл глаза и с затаенной мукой посмотрел на девушку:

— Болеем.

— Ну, хорошо, отдыхайте, — кивнула девушка, делая пометку в тетради обхода и разворачиваясь уходить. — Процедуры через час, если вдруг понадоблюсь, — кнопка вызова возле вашей кровати.

И потянулся вечер, тягучий, как жевательная резинка, потому что, как тут заснешь, когда энергии в тебе хоть отбавляй, а целый день ты провалялся на больничной койке, изображая больного.

Понять, который час было сложно. Давно стихли голоса в коридоре, притомился нести пасторское слово в массы его святейшество Иоанн Павел II. Из маленького динамика радиоприемника что-то негромко мурлыкала радиостанция, передающая музыку для тех, кому не спится, когда дверь палаты тихо отворилась и в нее, подобно самому настоящему призраку, тихо вошел некто, весь облаченный в белое: белый халат, белая шапочка, белая маска-намордник. Ни дать, ни взять, приведение замка Склиф. Чуть осмотревшись в темной палате, неизвестный прикрыл за собой дверь, и достал из кармана халата маленький фонарик. Тихо щелкнул выключатель, незванный пришелец обвел лучиком палату, словно выискивая опасность, притаившуюся за шторой или под больничной койкой. Убедившись, что ничего, крупнее испуганного внезапным светом таракана, ему не угрожает, он подошел сначала к койке Ривейраса, постоял над ней, вслушиваясь в мерное дыхание Владимира, и, удостоверившись в полной индифферентности одного спящего, повернулся лицом к другому. Постояв немного над ним, он вытащил из кармана шприц и, положив фонарик на тумбочку, приготовился к инъекции…

Больничное одеяло, взвившись, словно плащ тореро, опустилось на голову самозванного лекаря. Сомнений в том, что медик — самозванный, не было ни на грош. Медбрат, пришедший провести внезапно назначенные процедуры, не постеснялся бы включить свет и, уж тем более, не стал бы подсвечивать объект диверсионным фонариком. Как когда-то, в годы срочной службы, когда по команде: “Рота, подъем!”, одеяло должно было вылететь на быльца кровати еще до того, как отзвучали слова команды, а боец уже должен стоять на земле, готовый к боевым действиям, Владимир стартовал, надеясь подобным маневром ошеломить своего противника. Но не тут-то было. Стоило одеялу коснуться головы призрака, как он, резко скручиваясь, осел вниз и влево, стараясь освободиться от неожиданного плена. Ривейрас попытался кольцом охватить шею противника, но лишь скользнул по его плечу, рефлекторно удерживая скомканное одеяло.

И тут же ногу Ривейраса пронзила острая боль. Он взвыл и рухнул на пол. Стараясь оторваться от напавшего на него пациента интенсивной терапии, “медбрат” попытался ткнуть нападающего пяткой в колено, но в суматохе не попал. Точнее, попал, но немного ниже, туда, куда неделей раньше ударила автоматная пуля. В ту секунду, когда радужные спирали, как ярмарочные карусели, кружились перед глазами Ривейраса, неизвестный поспешил ретироваться, предпочитая, видимо, гарантированное сохранение головы сомнительному исходу схватки с неожиданным противником. Выхватывая из кобуры скрытого ношения пистолет, Владимир, ковыляя, выскочил в коридор. Там было пусто. И только со стороны распахнутой двери пожарного выхода тянуло холодом.

“Блин-н!” — выругался Ривейрас и, придерживаясь рукой за стену, двинулся вслед убегающему. Когда Ривейрас добрался до пожарной лестницы, внизу хищно взрыкнул мотор, хороня последнюю надежду настичь ночного визитера. Ривейрас еще раз выругался и постоял несколько минут, дыша холодным ночным воздухом. Развернувшись, он зашкандыбал по коридору. Вахта дежурной медсестры была пуста. Владимир прислушался: из-за дверей манипуляционной доносилось сдавленное мычание. Он покрутил ручку двери, замок был заперт. Конечно, препятствие это было весьма условное. Его можно было выбить хорошим ударом кулака, отдавить язычок замка металлической пластинкой, той самой: “Откройте рот, скажите а-а-а”, можно было просто навалиться плечом на дверь с размаху, вкладывая в это движение весь свой полутяжелый вес. Что, собственно говоря, и сделал Ривейрас. Первый натиск дверь, жалобно затрещав, выдержала, но после второго сдалась, оставив сиротливо висеть закрытый замок с вырванными из гнезд шурупами. На стуле рядом с белым тонконогим столом, ошеломленно хлопая глазами, сидела давешняя медсестра, намертво приклеенная лейкопластырем к стулу, словно мумия жены фараона в ожидании вызова к солнцеликому супругу. Ривейрас поискал глазами конец лейкопластыря и, не особо церемонясь, отодрал кусок, закрывающий рот.

— Милиция! — Прохрипела медсестра, все еще находясь в состоянии постшокового бреда.

— При чем тут милиция?! — Досадливо поморщился Владимир. — Контрразведка! Не шуми, сейчас я тебя размотаю.

Приведя подобным образом медсестру в некое подобие чувства, он размотал ей руки, предоставляя возможность самой довершить процесс освобождения.

— Где телефон? — Рыкнул он, понимая, что лучше всего девушка сейчас воспринимает короткие команды.

— На вахте, — пролепетала сестричка.

— Там трубка срезана. Еще где?

— В кабинете главврача.

— Отлично, — кивнул Ривейрас. — Ключи!

— У него, — пискнула девица.

Владимир не стал допытываться, кого, собственно говоря, имеет в виду собеседница: врача, или же позднего посетителя, и отправился искать работающий телефон.

Войтовский и Полковников появились в больнице минут через двадцать — двадцать пять, возбужденные, будто весь путь от дома до больницы проделали бегом, когда нахмуренный, раздосадованный собственной неудачей Ривейрас записывал на первом подвернувшемся листе горестную повесть дежурной медсестры.

— …Я прилегла вздремнуть… знаете, так, вполглаза… Это было где-то часа в два ночи. Все было тихо. Потом я услышала в коридоре шаги. Я сначала подумала, что, может быть, кто-то из больных встал. Выскочила в коридор. Смотрю, этот идет. Ну, я сначала не поняла. Думала, может кто из практикантов. Спросила, что ему здесь надо? А он спокойно так подошел, как ни в чем не бывало, и кулаком меня прямо в висок, шварк! У меня искры из глаз, в голове звон. Ну, а этот меня в манипуляцию затащил. Я, было, подумала, что это маньяк какой-то, когда он меня к стулу начал приматывать. Я сижу, не дышу. Как говорится, ни жива, ни мертва, а он меня лейкопластырем примотал, вышел и дверь запер. Потом я услышала, как он убегал, а этот товарищ, — она обвела взглядом всех присутствующих и кивнула на Ривейраса, — вроде бы, его догонял. Вот я и начала как-то пытаться шуметь, чтобы меня освободили.

— Хорошо, — задумчиво кивнул Полковников, глядя на перепуганную сестру. — Лица нападавшего вы, конечно, не запомнили?

— Он был в медицинской маске и шапочке, — словно оправдываясь, начала она. — Я видела только лоб и глаза.

— Ладно, описывайте то, что видели, — Полковников взял на себя роль следователя.

— Глаза у него такие серые, холодные, довольно широко посаженные. Брови прямые, — медсестра на некоторое время задумалась. — Ну, что еще… Лоб высокий. Да так, вроде, и все…

— Рост не приметили?

— Ну, где-то, вот с него, — она указала рукой на Ривейраса.

— Понятно, выше среднего, — прокомментировал Алексей. — Еще что-нибудь можете вспомнить?

Медсестра задумалась.

— А, вот еще! Он меня, когда к стулу примотал, по щеке похлопал и сказал с такой издевкой: “Буэнос ночес, крошка!

— Так прямо и сказал? — Полковников посмотрел на Войтовского. — Да, вроде, — пожала плечами девушка.

— Скорее всего, наш, — усмехнулся Войтовский. — Вот ведь какое кино получается. М-да… Ладно, вы тут разбирайтесь, а я отвезу шприц в лабораторию. Посмотрим, чем наш старый знакомый собирался Бейбутова потчевать.

— Захвати с собой лейкопластырь. Глядишь, еще и пальчики всплывут. — Напутствовал его Полковников.

— Простите, сестричка, вас как зовут? — Подсаживаясь к столу, спросил Алексей, когда Войтовский вышел из кабинета главврача.

— Алена, — вздохнула девушка.

— Алена, — медленно повторил Алексей, словно пробуя на вкус каждый звук. — Красивое имя. Вот что, Алена, принесите-ка нам историю болезни Родиона Бейбутова. Посмотрим, что там у него значится в графе: “ближайшие родственники”.

Медсестра послушно вышла.

— Ты что-то удумал? — Поинтересовался Ривейрас.

— Да ничего такого я не удумал, — отмахнулся Алексей. — Просто отрабатываю все варианты связи. Я когда с соседкой Бейбутова разговаривал, она сказала, что у Родиона была жена Надя, которая с ним рассталась из-за его походов. Так сказать, не сошлись характерами. Если это действительно так, то вполне вероятно, что между ними остались дружеские, может даже, почти родственные отношения. И вполне может статься, что с этой самой Надей стоит поговорить. — Так себе вариант, — скривился Ривейрас. — Шансы пятьдесят на пятьдесят.

— Тут ты не прав. Если она ушла от Бейбутова менее двух лет назад, а это вполне возможно, поскольку более давние события соседи, обычно, просто не помнят, то шансы стремительно возрастают. Ну, а сто процентов, — надо было лучше твоего гостя держать.

— Леша! — Укоризненно посмотрел на него Ривейрас. — Ну что ты, в самом деле!

— Да ладно, ладно. Не ярись. Мы все виноваты, недооценили. Экий колобок! И от дедушки ушел, и от бабушки ушел.

Возвращение медсестры прервало беседу сотрудников агентства. — Так, адрес. Это ясно, это адрес бригадира, с его слов писали. А вот — то, что нам надо. Адреса нет, только телефон. Надежда Бейбутова. Триста двадцатая АТС это Орехово. Что ж, устроим раннюю побудку. Володя, ты как, совсем оклемался?

— Немного, — кивнул Ривейрас.

— Ну, и славно. Машина внизу. Сейчас я созвонюсь с женой Бейбутова. Прокатишься за ней, привезешь сюда. По дороге объяснишь политику партии.

Попробуйте в четыре часа не то ночи, не то утра позвонить женщине, муж которой лежит в больнице едва живой, и сообщить о том, что ей надлежит срочно прибыть в эту самую больницу. Скажите при этом, что машина за ней уже вышла, и, если только отношения ее с мужем, пусть и бывшим, не напоминают боевые пляски скорпионов в банке, тогда появление ее в скором времени перед вами, а не в ближайшей кардиологии, можно объяснить лишь чудом.

Надежда Бейбутова являла собой подобное чудо. Лицо ее было бело, как халат, наспех накинутый на плечи, и в каждой черте ее миловидного лица читались тревога и растерянность.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — предложил Полковников, пододвигая стул.

Уголки губ женщины поползли вниз, словно она готова была расплакаться. Собственно говоря, так оно и было.

— Ну, не надо, не надо. С Родионом ничего не случилось. Он жив, и в ближайшее время, надеюсь, поправится.

— Да, — кивнула она, с трудом выдавив из себя это короткое слово.

Алексей вздохнул. Задача перед ним стояла непростая — превратить энергию горестного водопада, которым готова была разразиться его собеседница, в поток связной информации.

— Все в порядке, ничего не произошло, — еще раз успокаивающе проговорил он.

В другой момент и в других условиях женщина наверняка бы возмутилась. Однако ночное время, больничные покои и экстренность растормаживающе действуют на неподготовленную психику, развязывая язык и заставляя вспомнить то, что казалось уже давным-давно забытым.

— Я слушаю вас, — беря себя в руки, сказала Бейбутова.

— Ваше полное имя Надежда Ивановна? — Подобного рода нейтральные вопросы, произнесенные будничным тоном, позволяли придать беседе более доверительный и неофициальный характер.

— Да, — согласно кивнула женщина.

— Хорошо. Надежда Ивановна, скажите, пожалуйста, вы давно знаете Родиона Бейбутова?

— С восемьдесят шестого года, — подсчитав что-то в уме, ответила она. — Я тогда училась на втором курсе, а он на четвертом. Познакомились на дне рождения моей подруги. Потом, когда он закончил университет и получил распределение, сделал мне предложение, — начала рассказывать все еще не совсем пришедшая в себя женщина. — Потом, через два года, Ирка родилась…

— Да, понятно. Надежда Ивановна, вот такой нескромный вопрос. Конечно, если это что-то совсем личное, можете не отвечать. Однако, ваш ответ может быть очень важен. Почему вы расстались с Родионом?

Надежда Ивановна замялась, как-то неловко вздохнула, посмотрела на “следователя”, словно ища в нем сочувствия, и, чуть помедлив, печально ответила:

— Непростой вопрос. Как бы это объяснить. Вот некоторые говорят, “не сошлись характерами”, а мы, если можно так выразиться, разошлись ими. Сначала все в порядке было. Я даже пару раз вместе с ним ходила. Не скажу, чтоб особо понравилось, но забавно было. А потом, когда я была на седьмом месяце, он опять пошел в горы на недельку, не помню, что уж там у него стряслось, но вернулся с переломом ноги. Понятное дело, гипс, костыли, все такое прочее… Тут я с пузом хожу, деньги на нуле, мне на сохранение ложиться, в общем, голова кругом. Как пережили, одному Богу известно. В долги влезли по уши. Я когда из роддома вернулась, взяла с Роди слово, что он больше в горы не пойдет. Он, и правда, года полтора после этого не ходил, только скучный совсем стал, тоскливый такой… То раньше шутил, на гитаре играл, а тут с работы домой пришел, поел, сел на кухне, уперся глазами в окно, и так сидит целый вечер…

Женщине нужно было выговориться, и Алексей понимал, что мешать ей в этом — дело абсолютно бесполезное. Сколько бы ни пытался он повернуть разговор в нужное русло, она все равно будет сбиваться на историю жизни семьи Бейбутовых. Единственное, что оставалось — расставить сети на пути словесного потока, ожидая, когда блеснет в нем чешуей золотая рыбка.

— …Как уж он меня уломал, не знаю. Раз пошел, потом другой, потом пошло-поехало. Чуть свободная неделя — все. Рюкзак сложил, и поминай, как звали. Года три тому назад вернулся с гор, как будто подменили. Мрачный какой-то стал, замкнутый. То есть, не совсем так. Вернулся он вроде как нормально, а потом, вскоре, погиб один из его товарищей, с которым он вместе ходил…

Полковников насторожился.

— Вы говорите, один погиб. Это точно? Не два?

Надежда Ивановна помотала головой. Увлеченная своими мыслями, она даже не обратила внимания на осведомленность “следователя”, словно это было в порядке вещей.

— Нет. В начале все действительно думали, что двое погибли. А потом Гриша Кружилин вдруг объявился…

— Григорий Кружилин? Это один из группы, в которой ходил Родион. Он числился погибшим в автокатастрофе? Я вас правильно понял?

— Ну да, — кивнула женщина.

— Он появился у вас вскоре после своей, так сказать, гибели?

— Да, довольно скоро. Пришел как-то вечером. Я обмерла, глазам своим не поверила. А он Родиона вызвал, и они часа два гуляли, разговаривали, — вздохнула Надежда Ивановна, утирая скомканным платком угол глаза.

— Скажите, Родион вам что-нибудь объяснял по этому поводу?

— Нет, — со вздохом покачала головой Бейбутова. — Сказал только, что у Григория неприятности, что он ни в чем не виноват, и что, вообще, это не моего ума дело. Мы, собственно говоря, тогда-то и расстались. Слово за слово, поссорились. Я ему и кинула в сердцах, выбирай: либо я, либо горы. А он вдруг успокоился, как сейчас помню, посмотрел на меня так печально и говорит: “Да, Надежда, ты права. Сейчас нам лучше пожить отдельно. Рядом со мной сейчас, — сказал, — жить опасно”.

— Это было после посещения Кружилина?

— В тот же вечер.

— Поня-ятно, — протянул Алексей, потирая виски. — Значит, в тот же вечер. А вы не знаете, после этого Кружилин бывал у вашего мужа?

— Не знаю, — пожала плечами Надежда Ивановна. — Родион ко мне, в смысле, к родителям моим, приезжал довольно часто. Деньги привозил, с Ириной гулял. У нас ведь, как такового, и развода-то не было. А вот я к нему не ездила.

— Почему? — Поинтересовался аналитик.

— Он не хотел, — коротко ответила Бейбутова.

— Может быть, у него была другая женщина? — Высказал провокационную версию Алексей.

— Нет, — покачало головой женщина. — Во-первых, Родя однолюб. А потом, по мужчине ведь всегда видно, один он живет или с женщиной.

— Да, это верно, — улыбаясь чему-то своему, кивнул Полковников. — Всегда видно. Ладно. Будьте добры, расскажите мне все, что вы знаете о Григории Кружилине.

— Да что тут рассказывать? — Надежда Ивановна задумчиво посмотрела в какую-то неопределенную даль. — Они с Родионом до этого похода особыми друзьями и не были. Так, знакомые. Приятный мужчина. Очень вежливый, хорошо одевается. Статный такой. Язык хорошо подвешен. Ну, на то он и дипломат…

— Он дипломат? — Вопросительно посмотрел на Бейбутову Алексей.

— Да, работал в посольстве где-то в Латинской Америке.

“Вот, так вот!” — про себя усмехнулся аналитик. “Значит, дипломат”.

— Вы не знаете, он иностранными языками владеет?

— Ну, насколько хорошо владеет, я сказать не могу, но речь испанскими словечками пересыпать любит.

— Отлично. — Алексей свел пальцы в замок. — Теперь вот еще что, Надежда Ивановна. Не могли бы вы его описать?

— Ну, довольно высокий, глаза серые, пронзительные… Но у меня, вообще-то, с собой фотография его есть.

— У вас фотография?.. — Затаив дыхание, не веря в услышанное, переспросил Полковников.

— Ну да, — кивнула Бейбутова, доставая из сумочки-косметички маленький альбом с фотографиями. — Я тогда всю группу на вокзале сфотографировала на память. Каждый раз фотографировала, — с грустью пояснила она, — все боялась, что не вернется. А когда ваш сотрудник сказал, что это как-то связано с Родькиными походами, решила: дай возьму, может, пригодится.

— Надежда Ивановна, вы сами не представляете, как вы нам помогли!

— Вот он, — найдя нужную фотографию, указала Бейбутова.

— Надеюсь, вы можете нам на время одолжить эту фотографию. Я вам обещаю, что завтра же верну ее…

На столе, заверещал телефон.

— Да, слушаю! — Поднял трубку Полковников.

— Ну, что у нас плохого? —.

— Плохого, ничего, слава Богу. Но зато есть кое-что весьма интересное.

— Это хорошо. У меня тоже. В лаборатории дали заключение. В шприце лекарственное средство именуемое строфантином. Один кубик внутривенно, и мотору кранты. Обнаружить его потом практически невозможно, а уж если не знать, что искать, и подавно. Такие-то дела.

— Понятно, — нахмурился Полковников. — Ладно, я скоро освобожусь. Встретимся в конторе.

— Хорошо, — медленно произнес командир. — И не забудь предупредить дежурную медсестру, что сегодня ночью все было тихо и спокойно и, кроме непонятной поломки телефона на вахте, ничего не происходило.

Взлетела в белесое небо сигнальная ракета. Распустилась красной звездочкой. Потянулась к земле.

— Наши возвращаются, — удовлетворенно глядя на условный сигнал, вздохнул начальник штаба вертолетного полка. Последние годы каждый вылет был для него боевым, и каждый раз он с нетерпением ждал, когда застрекочет над склоном длиннохвостая камуфлированная стрекоза, когда коснется колесами шасси расчерченной кругами бетонки. Последний месяц был для него особенно тревожным. Каждый раз, когда очередная вертушка с группой полковника Данича на борту уходила “на ту сторону”, как уклончиво говорили в полку, он с замиранием сердца гнал от себя мысль, что, неровен час, не взлетит в условленный срок эта самая красная звездочка. Однако, неделя следовала за неделей, и каждый раз, оказавшись уже на своей территории, пилот выходил в эфир, обрывая тягостные часы радиомолчания: “Гнездо, я Чибис! Полет проходит нормально. Поставленная задача выполнена, возвращаюсь”.

— Ну, слава Богу! — Глядя туда, откуда должна была показаться вертушка, улыбнулся подполковник Николай Крутый.

За последние пару месяцев он похудел, растерял свой столичный лоск, черты лица его заострились. Сейчас он не шибко походил на иезуитствующего следователя. Нормальный строевой офицер, равный среди равных.

Пятнистое тулово вертолета показалось из-за скалы и плавно заскользило вниз, описывая ровную дугу. “Гнездо, я Чибис! Захожу на посадку”.

Первым на бетонку спрыгнул полковник Данич. Лицо его, поросшее седоватой щетиной, было средоточием угрюмой усталости. — Ну что? — Участливо посмотрев на него, коротко спросил Крутый.

— От мертвого осла уши, — отмахнулся Данич, поправляя автоматный ремень. — Полтора десятка “духов”, куча стволов, пара НУРСов[9] и дуля с маслом.

— Понятно, — вздохнул подполковник, глядя на уставших антитеррористов, один за другим спрыгивающих на желанную твердь “своей земли”. — Без потерь?

— Бог миловал, — покачал головой Данич. — Ладно, пошли в штаб. Я бы с удовольствием чего-нибудь выпил. Да, и насчет бани надо распорядиться, а то с ребят одежу скоро ножами соскребать надо будет.

Полковник крепко пожал руку начштаба, провожая взглядом закончившего непременный доклад пилота.

— Ну и орлы у тебя, майор! Закончим дело, буду ходатайствовать о наградах. Медаль Нестерова, не меньше.

— А скоро закончите-то, а?

— Скоро, скоро. На днях или раньше. Пошли, Емельяныч, — полковник по приятельски хлопнул следователя по плечу, — Угощай гостей!

— Да какой же ты гость! — Пожал плечами следователь.

— Который хуже татарина, — усмехнулся Данич, — но это еще не повод меня не угощать.

Маленькая двухместная комната в бараке офицерского общежития, где квартировали Данич и Крутый, освещалась куцей сорокасвечовой лампой, дававшей света не больше, чем синяк под глазом. Полковник Данич, отдыхающий после трехдневного рейда по горам, полулежал в расслабленной позе на панцирной койке с красными цифрами инвентарного номера на ножке, и, вытянув длинные ноги к самодельному нагревателю, точил нож. Сопровождение мыслительного процесса чирканьем стали о точильный камень было его многолетней, намертво въевшейся привычкой. А думать было о чем. Прочесывание окрестных гор и ущелий давало пока что результатов не больше, чем игра в шахматы с местным зампотехом. Процесс из любви к процессу. Ни Санаева, ни чертовых “яиц” с килотоннами тротилового эквивалента не было и в помине. Одолеваемый подобными мыслями, Данич мягко повел точилом по тончайшей ниточке жала клинка. Им уже можно было строгать гвозди, но мысль, заветная, единственная и неповторимая, способная одним махом проложить дорогу к поставленной цели, словно смеясь над беспомощными попытками Данича залучить ее в свои сети, никак не приходила в голову. Полковник отложил точило, уселся поудобнее на койке, подкинул нож в руке, и коротким движением, подав плечо вперед, метнул кинжал в дверь. Обоюдоострое лезвие мягко вошло в древесину, и лишь легкое дрожание рукояти показывало, с какой силой был совершен бросок. Словно в ответ на это действие, в дверь постучали.

— Да, входите! — Прикрикнул Данич.

Это был сержант, дежурный по штабу. Он открыл дверь, поглядел на торчащий на уровне горла кинжал, снова закрыл ее и, оглядев с обратной стороны, восхищенно констатировал:

— Насквозь!

— В чем проблема, родной? — Хмыкнул Данич.

Сержант подтянулся и отрапортовал, как подобает:

— Товарищ полковник, разрешите доложить! Прапорщик Голушко просит вас принять его. Говорит, что у него к вам срочное дело.