Тайны Храма Христа

ГЛАВА 2
ВАДИМ

Несколько поколений предков Вадима Мостовикова жили в Заяузье, на холмистом левом берегу Москвы-реки.

В изначальные времена Москвы, задолго до Юрия Долгорукого, мостовиками называли хватких, расторопных мужиков с острыми топорами, умевших быстро и добротно без единого гвоздя мостить мосты и мосточки через речки и овраги, коих окрест Москвы было великое множество. Укладывали по топким берегам бревенчатые мостовые - проезжие дороги. Они же, мостовики, возводили первые защитные укрепления бревенчатого Кремля - городни, заборола, вежи и стрельницы*. Не обошлись без мостовиков князья и бояре, обосновавшиеся на Боровицком холме, когда захотели строить себе благолепные хоромы, терема и палаты. Первые деревянные христианские храмы тоже были поставлены всемогущими мостовиками.

[* Городни - разрозненные укрепления из бревен; заборола - защитные стены из ряда срубов; вежи - наблюдательные башни; стрельницы - боевые машины, с помощью которых стреляли из луков, метали камни, бросали бревна, лили кипяток и горячую смолу.]

Некоторые умельцы из рода Мостовиковых в те давние времена перешли из мостовиков в каменщики - в строители каменных храмов и хором. От них же пошли и другие ветви ремесленников: гончары, кузнецы, кожевники, хамовники, котельщики, не говоря уж о таких прямых продолжателях мостовиков, как плотники, столяры, тележники, саночники, бочары, кадаши и прочие деревщики. Москва росла, древний род ветвился. Потомство от дочерей Мостовиковых носило уже, понятно, иные прозвища, фамилии, но все вместе - ближние и дальние сородичи Мостовиковых - создали за несколько веков огромный славный город, столицу России - Москву.

Гончары, кузнецы, котельщики, оружейники и таганщики имели дело с огнем, весьма опасным для деревянного города. Из-за этого пришлось им селиться подальше от Кремля - в За-неглименье, в Замоскворецких и Заяузских слободах на подветренной стороне, где реки являются надежной преградой для огня и есть глина для гончаров и вода для тушения пожаров. Гончарная слобода стояла выше других - на высоком зеленом берегу Москвы-реки за Яузой. Сверху открывался вид на всю округу. В садах и огородах по солнечному склону берега хорошо вызревали яблоки и кустовая ягода - смородина, малина, крыжовник. По осени с грядок собирали богатый урожай овощей. Но щедрость прибрежных холмов выражалась более в том, что хранили они красную вязкую глину. Из нее заяузские мастера лепили горшки, крынки, миски и кружки для всей Москвы, а также детские игрушки - свистульки, медведей и человечков, а в конце XV века стали делать кирпич для сооружения стен и башен Кремля*.

[* Кремлевские стены сооружены в 1485-1495 гг. Слово «кремль» от слова «кремень» - крепкий, древнее славянское слово, которое обозначает нечто крепкое, плотное, откуда возникли специальные значения «внутренняя городская крепость» и «твердая древесина».]

Среди бревенчатых избушек за Яузой высилась при Иване Калите самая первая в слободе небольшая дубовая церковка. Она была примечательна тем местом, на котором была поставлена: с этого обрыва над устьем Яузы, по преданию, князь Юрий Долгорукий обозревал лесистые места междуречья. И, восхитившись ими, повелел князь поставить на круто вздыбленном Боровицком холме «мал древян град».

Крепкая, словно спелый подсохший орешек, простояла дубовая церквушка на обрыве едва ли не триста лет. И простояла бы, наверное, еще столько же, если бы не ударила в нее огненная стрела. Сгорела она в ночи скоро и бездымно, «аки свечка воска ярого». Потому случившееся было растолковано не как беда, а как светлое знамение.

Собрали жители Заяузья деньги, но было их мало, и тогда богатый купец Савва Емельянов Вагин на свои средства построил новый храм - большой, благолепный, каменный. Поставили его во славу великомученика святого Никиты - верного защитника и покровителя каменщиков, гончаров, кузнецов. Алтарь был украшен великолепными иконами, на звонницу повесили голосистый колокол, а лучшие гончары изготовили для «своего» храма цветные фигурные изразцы. Выложили ими притвор и высокое крыльцо. Позднее построили еще три храма: Николы в Болванах, Косьмы и Дамиана и Богоматери Успения в Гончарах. С последней были связаны самые ранние воспоминания Вадима Мостовикова. Трехлетним ребенком его подносили к иконе Богоматери возле входа в храм. Это было, наверное, во время Крестного хода. Цветные блестящие изразцы, обрамлявшие икону, переливались от света темно-красной лампады, которая рдела в полутьме, как некий таинственный неувядаемый цветок…

В последней четверти XVII века фигурными цветными изразцами в виде пояса украсили заяузские гончары храм Василия Блаженного. На изразцах была выполнена надпись о его построении. Однако спустя восемьдесят лет, в царствование Екатерины II, архитекторы сняли изразцы, чтобы восстановить первоначальный вид отделки храма Покрова. Об этом рассказывал Вадиму в детстве его дед Никита Калистратович - архитектор, знаток русской старины и большой патриот Москвы.

Еще до гимназии как-то привел он маленького внучка к кремлевским святыням. Когда они приблизились к Спасским воротам, велел Вадику снять картузик и произнести с выражением заблаговременно заученный стих Федора Глинки:

Город чудный, город древний,

Ты вместил в свои концы

И посады и деревни,

И палаты и дворцы!

Кто Царь-колокол подымет?

Кто Царь-пушку повернет?

Шляпы кто, гордец, не снимет

У святых в Кремле ворот?!

У ворот Спасской башни Никита Калистратович всегда обнажал свою седую голову и широко, истово крестился на большую икону Спаса Нерукотворного, вправленную в кирпичную кладку

древней башни над воротами со стороны Красной площади.* Старик верил, что эту и другие кремлевские башни воздвигали его прямые предки Мостовиковы. А может быть, кроме того, вспоминался ему в те минуты такой же далекий торжественный день, когда его самого - кудрявенького, лобастенького Никитушку - привел к святым вратам богомольный дед Кузьма по прозвищу Певчий.

[* Икона Спаса Нерукотворного не сохранилась. Место, где она была, хорошо видно. Ранее башня называлась Фроловской, так как неподалеку была расположена церковь Фрола и Лавра. Спасской башня названа по указу царя Алексея Михайловича от 16 апреля 1658 года в связи с иконой Спаса Нерукотворного. Тогда же царь повелел всем проходить в ворота ее с обнаженной головой и только пешком.]

Каменщик Кузьма Демьяныч - первый в древнем роду Мостовиковых, о жизни которого Вадиму Борисовичу известно что-то определенное.

Кузьма Демьяныч был простым каменщиком, писать и читать не умел, а слава его гремела едва ли не на всю Москву: обладая редким приятным голосом, он пел во время престольных праздников в церкви Никиты за Яузой. За то и прозван был Певчим.

Работы после великого пожара московским каменщикам хватало. Образовались артели из лучших умельцев, состоявших в близком и дальнем родстве. Среди каменщиков Мостовиковых вместе с шестью братьями находился и Кузьма Певчий.

Чего им только не приходилось строить. И огромные казенные здания, и дворцы, и купеческие конторы в Китай-городе, и благолепные церкви.

Строили они и Храм Христа Спасителя, что на берегу реки Москвы, близ устья ручья Черторый…

Однажды в детстве, когда Вадим стоял на обрыве неподалеку от устья Яузы вместе со своим дедушкой Никитой Калистратовичем, дед начал свой очередной «урок» истории города Москвы.

- Юрий Долгорукий был четвертым сыном Владимира Мономаха - последнего воистину великого князя Киевской Руси. Он получил в наследство далекое от Киева, малолюдное Залесье -глухой лесной край, лежавший за Окой. Здесь, по нашей реке, проходил южный рубеж Ростово-Суздальского княжества.

Князь возвращался с похорон отца в начале лета 1125 года. Обратный путь его дружины из Киева в Суздаль проходил по Днепру до Смоленска, потом по нашей реке до этого места. Внизу, где теперь дымятся бани, уставшие воины Юрия заночевали. Им осталось проделать остаток пути - проскакать по берегам Яузы,

Клязьмы и Нерли. А там уже Суздаль, стольный град, родной дом. Было тепло, воины, сняв тяжелые кольчуги, искупались в реке и спали на траве. Тут же бродили расседланные кони.

На рассвете князь проснулся первым. Вышел из шатра и поднялся сюда, на обрыв в устье Яузы, где сейчас стоим мы с тобой. Всходило солнце из густых дремучих лесов, пели ранние птицы, туман поднимался над серебряной гладью широкой реки. А там, на большой излучине, виднелся круто вздыбленный темно-зеленый холм, поросший вековыми кондовыми* соснами, - Боровицкий холм!

[*Кондовые - из плотной, прочной и с малым количеством сучков древесины, выросшей на сухом месте - на холмах в бору.]

Дед прикрыл глаза и вздохнул так глубоко и жадно, словно воздух окрест все еще был наполнен изначальным ароматом хвои, смолы и дикого меда.

- Ты только представь себе, Вадим!… Нет этих убогих домишек внизу, нет дымящейся бани, дровяного склада, нет Воспитательного, Китай-города… Ничего нет!… А есть только зеленые безлюдные берега и высокий Боровицкий холм, самою судьбою предназначенный для великого города!

Дед умолк. На глаза навернулись слезы. Справившись с волнением, дед продолжал:

- Вот тогда и облюбовал князь это место для заложения крепости и будущего города. Потом, как известно из летописи, в 1147 году князь Юрий, возвращаясь из похода на Новгород, пригласил на совет в Москву князя Святослава Ольговича: «Приди ко мне, брате, в Москов». Это, Вадим, было самое первое упоминание в летописи о Москве.

Старик горделиво вскинул голову и, протянув руку в сторону широкой реки, промолвил:

- Теперь послушай, Вадим, почему наш город назван Москвой. Дед продолжал далее словами летописи, нараспев, как древний сказитель.

- Князь Юрий «взыде на гору и обозрев с нее очима своими семо и овамо по обе стороны Москвы-реки и за Неглинною, возлюби села оныя, и повелевает на месте том вскоре соделати мал, древян град и прозва его званием реки тоя Москва град по имени реки, текущия под ним»… Город назван по имени реки, протекающей через него, - сказал Никита Калистратович, показав тросточкой на Москву-реку.

- А сама река? Слово «Москва» - оно вроде бы… не русское?

- Помнишь, я сказывал тебе легенду о вятичах и мостовиках, обитавших здесь еще задолго до прихода Юрия Долгорукого?

- Помню.

- Вот они-то и навели через реку самый первый мост. Он, конечно, был очень простой - наплавной мост из связанных деревянных плотов. А чтобы его не сносило течением, они прикрепляли плоты к забитым сваям на берегах реки. Звалась она тогда, по преданию, Смородиной.

- Помню, дедушка. Ты мне и место показывал, где был тот каменный порог. Только его не видно.

- Не видно, потому что вода и лед стесали за тысячу лет верхушки камней. А если нырнуть, то можно достать до камней рукой. Когда я был молодой, то проделывал не раз такой номер. Так вот: самый первый мост через нашу реку был наплавной, в народе говорили «живой». Потому что, когда едут по такому мосту на телеге, он то опускается под ее тяжестью, то поднимается, когда телега проедет дальше.

- Постой, дедушка. А как же проплывать лодкам?

- Молодец! Сообразил! Вятичи делали свой мост так, чтобы в середине можно было отвязать на время один или два плота. По Смородине-реке плыли иной раз купцы, торговые гости. За то, что вятичи открывали им путь, снимали свою зацепу, брали они, как тогда водилось, пошлину, или мыт. Потому и называют по сей день местности: Мытная улица, Зацепа, Щипок… По имени первого моста, по преданиям, была и переименована наша река. В первой половине ее нового названия было слово «мост», во второй -«ква», что у племен, проживавших в древности здесь кроме вятичей, означало «река» или «вода». И тогда получилось в целом…

- Москва!

- Верно! То есть «река с мостом» или «река, через которую наведен мост».

- Постой, дедушка! Ведь получается «Мост-ква», а не «Москва».

- Объясняется это особенностями русской речи. В нашем языке это случается не так уж редко. Как ты, к примеру, произносишь слово «лестница»?

- Лесница, - не задумываясь, сказал Вадим.

- Слышишь? Одну букву ты пропускаешь. А слово «перстчатка»?

- Такого слова нет. Есть «перчатка».

- А вначале была «перстчатка». Слово трудное для произнесения. Народ взял да и выкинул целых две буквы. Потому что перчатка звучит лучше, больше подходит русскому певучему языку. Так же получилось и с именем этой реки, по которой назван наш город. Сначала была «Мостква», потом стала «Москва». Все давно привыкли к этому, и теперь уже всегда будет так звучать - Москва!

Отец Никиты, Калистрат Кузьмич, был старшим наследником Певчего, выбился в подрядчики, жил в собственном двухэтажном доме с балконом и швейцаром, разъезжал по Москве на пролетке с резиновыми дутыми шинами. Дочь выдал замуж за обедневшего дворянина, а двум сыновьям дал хорошее образование: младшему, Ивану - коммерческое, а старшему, Никите - архитектурное.

Никита после окончания курса наук не пожелал принять отцовское «дело», а посвятил себя целиком изучению градостроительства. Из-за этого пришлось Калистрату Кузьмичу передать артель и подряд слабохарактерному младшему сыну. А тот после смерти отца все нажитое промотал, прокутил и скоро помер от белой горячки.

Изучая историю зодчества, отправился Никита Мостовиков прежде всего в древние русские города Киев, Новгород, Псков, Ростов Великий, Суздаль. Жил в каждом городе подолгу, много рисовал, записывал, размышлял. Потом поехал в Европу - посмотреть Рим, Париж и Вену.

Вернувшись из долгого путешествия, Никита Мостовиков стал вникать в суть того, что происходило тогда в родной Москве, как она обновлялась и перестраивалась. И только года три спустя дерзнул молодой архитектор составить свой первый проект, по которому и был построен особняк одного из московских купцов.

Начало карьеры Никиты Калистратовича Мостовикова складывалось вполне удачно. В Москве были построены по его проектам несколько жилых домов и три городские усадьбы. После этого заказы посыпались зодчему, и он, как всякий истинно талантливый человек, стал принимать только те из них, которые отвечали его творческим устремлениям.

Слух о московском зодчем дошел до Петербурга. Всемогущий Тон выразил желание познакомиться с Никитой Мостовиковым. Написал любезное письмо «молодому коллеге», пригласил при наезде в Питер «навестить старика». Отказаться от такого приглашения было невозможно, Никита Мостовиков поехал в Петербург.

Тепло встретив молодого архитектора, восьмидесятилетний зодчий сделал ему лестное предложение: принять участие в завершении строительства Храма Христа Спасителя. К этому времени сооружение Храма подходило к концу, предстояла только тщательная «доводка». Никита Мостовиков вместе с известными архитекторами Резановым и Дмитриевым должен был взять на себя наблюдение за работами.

Многие на месте архитектора Мостовикова, не задумываясь, приняли бы такое предложение. Однако у молодого зодчего к тому времени уже сложилось свое отношение к Храму Христа.

По мере того как вырастал Храм, Никите Мостовикову казалось, что гигантское сооружение нарушает гармонию древнего центра Москвы. После завершения он будет «подавлять» окружающие старинные строения.

Он видел, как ему казалось, возможность поправить дело и, более того, - обратить сооружение Тона в украшение, более достойное Москвы.

Обольщенный ласковостью старика, Никита Мостовиков предложил ему отказаться от чрезмерного украшательства Храма.

Сам Никита Мостовиков никогда не рассказывал о том, как «самодержец» реагировал на его идею. Но о реакции на дерзость наезжего москвича стало известно через помощников Тона, среди которых были «подневольные» талантливые архитекторы. Рассказывали, будто маститого старца едва не хватил удар. Словно Иван Грозный в строптивого сына, метнул он в Никиту Мостовикова свою самшитовую трость. Однако тот увернулся, схватил папку с эскизами и поспешил на выход.

Для Никиты Мостовикова эта встреча оказалась роковой. Хладеющая, не способная держать рейсфедер рука архитектурного «самодержца» довольно крепко еще удерживала власть. Связи у Тона имелись в самых высоких сферах. После встречи с Тоном московский архитектор не мог уже рассчитывать на казенные заказы.

Но заказы на проекты ему все же делали. В конце века в Москве по проектам Мостовикова было построено несколько представительных зданий, в которых разместились деловые конторы и коммерческие учреждения. Но это было не то, что хотелось строить архитектору. Однако изменить свою судьбу он не мог. Утешался лишь тем, что начал строить наконец для себя и своей семьи то, что давно лелеяло его воображение, - белокаменный заветный дом «Теремок».

Он возводил его несколько лет. Неоднократно перерабатывал проект, дважды ломал постройку и начинал все заново.

Никиту Калистратовича подкосили три тяжелых удара - три смерти: сына Бориса, жены и снохи. Несколько месяцев сидел он в самой большой комнате своего нового «Теремка». Неотрывно смотрел в окно. Почти ничего не ел, ни с кем не разговаривал… Потом здоровье его немного поправилось, и он стал опять ходить с семилетним внуком на прогулки по старой Москве, но к работе вернуться уже не смог.

В доме хозяйничала тетя Оля - родственница покойной бабушки, приехавшая из Петербурга. Некогда она училась в Институте благородных девиц, свободно читала по-французски и итальянски, играла на рояле Шопена и Шуберта, но хозяйкой была никудышной. И сестрой милосердия тоже: если Никита Калистратович начинал, бормоча что-то, метаться по дому, тетя Оля терялась, не знала, что делать, звала на помощь кухарку Авдотью, и они вдвоем водворяли деда Никиту в кресло у окна, где он и затихал.

В декабре 1917 года, когда в центре Москвы началась перестрелка, деду удалось вырваться из дома. Полураздетый, со всклокоченными седыми волосами, бежал он на звуки выстрелов, доносившихся с Никитской: хотел остановить «безумцев», опасаясь, что они разрушат старинный город.

Сначала проклинал красногвардейцев, вопя и стеная:

- Безумцы! Варвары! Гиксосы! Не ведаете, что творите! Потом, узнав, что юнкера втащили пулеметы на башни Храма Христа, повернул обратно и с такими же воплями помчался в сторону Волхонки: он боялся не только за Кремль, который собирались обстреливать юнкера, но и за Храм Христа, по которому красногвардейцы могли открыть ответный огонь. Рискуя жизнью, бегал вокруг Храма, простирал к колокольням иссохшие длани - умолял белогвардейцев спуститься на землю. В него несколько раз выстрелили из винтовки. По счастью промахнулись.

Летом 1918 года в Москве вспыхнул вооруженный эсеровский мятеж. Заслышав выстрелы, дед опять вырвался из дома и помчался к Трехсвятским переулкам, где эсеры поставили орудие, намереваясь обстреливать из него Кремль…

Когда безумие отпускало деда, он становился любознательным и разговорчивым, читал газеты, расспрашивал Вадима о том, что происходит в Москве. Как-то однажды Никита Калистратович властно приказал внуку достать бумагу и чернила.

- Садись за стол! Пиши! Буду диктовать. Надо написать новому правительству весьма важные соображения.

В «Теремке» давно не топили. Окна покрывала толстая ледяная корка. Дед Никита диктовал, сидя в кресле и закутавшись в три одеяла.

«На правах коренного москвича и патриота» Никита Калистратович решительно предостерегал Советское правительство от того, чтобы «беспощадная железная метла революции не вымела и жемчужные зерна подлинной культуры».

Призывая новую власть взять под строгую охрану «святыни», «скрижали» и «сокровища», Никита Мостовиков намерен был составить полный список памятников архитектуры, «кои должны быть сохранены на все грядущие времена».

Этот список с помощью внука он составлял несколько дней. Опасался запамятовать что-нибудь и не включить в свой универсальный список. А в «Теремке» становилось все холоднее. Керосин в лампах давно кончился. Последняя свеча была на исходе.

На двадцать четвертой странице Никита Калистратович начал бредить. У него поднялась температура. Список остался неоконченным. Письмо - неотправленным…

В списке на первом месте значился Храм Христа Спасителя…

После смерти деда Вадим еще больше оторвался от родного дома, не бывал там подчас по нескольку дней кряду: вместе с другими подростками, которых в Красную Армию по возрасту не брали, Вадим участвовал в нескончаемых авральных работах, помогал в военных госпиталях, выезжал на заготовку дров.

Однажды в его отсутствие появилась в «Теремке» энергичная женщина в полушубке и с наганом на ремне - известная в районе большевичка Маслова. Она сообщила тете Оле о том, что есть решение райкома разместить в доме Мостовикова женсовет. Предложила ей «уплотниться» и твердо пообещала в виде компенсации постоянную хлебную карточку.

Ольга Аристарховна была вынуждена перебраться на второй этаж, в большую комнату, где находилась библиотека Никиты Калистратовича. Библиотеку протапливали. Маслова обязала Ольгу Аристарховну хранить ценные книги - впредь до особого решения райкома.

Окна в «Теремке» оттаяли: в нижних комнатах стали появляться женщины из соседних переулков. Они шли к Масловой со своими тревогами и заботами. Прежде Ольга Аристарховна никого из этих женщин не знала. Теперь же, знакомясь ближе, она, к удивлению своему, находила немало общего с ними. У нее, как и у многих простых женщин с соседних улиц, был где-то родной брат, сражавшийся с неведомыми ей врагами. За него тетя Оля, как и те солдатки, готова была пойти на крайние лишения, лишь бы дождаться того времени, когда он вернется домой целым и невредимым.

Заметив сближение бывшей «институтки» с прачками и кухарками, Маслова предложила Ольге Аристарховне начать в одной из комнат «Теремка» занятия с группой неграмотных женщин.

Евдокия Петровна Маслова отправилась в женсовет, как обычно, в начале девятого. Когда она сошла с трамвая, то увидела еще издали возле «Теремка» толпу людей. Сразу же почувствовала недоброе.

Из толпы навстречу заведующей женсоветом вышел худощавый молодой человек в кожаной куртке.

- Вы Маслова?

- Да. Что случилось?

- Я сотрудник районного отдела милиции Ефимов Алексей, - он показал свое удостоверение. - Прошу пройти со мной.

Ефимов вошел в коридор первым и остановился рядом с дверью. На полу лежал окровавленный человек в валенках и телогрейке. Рядом валялась берданка.

- Кто этот человек? - спросил Ефимов.

- Наш сторож. Потапов Аким Панферыч, - оторопело промолвила Маслова.

- Зарезан ударом ножа в живот. Его, очевидно, убили первым.

- А что, разве есть… еще?

- Еще двое. Пойдемте на второй этаж. Вы знали Ольгу Аристарховну Кадашеву?

- Она наш инструктор ликбеза. Неужели она?!

- Да, тоже убита. У себя в постели. Ее задушили. Поднявшись на второй этаж, Ефимов приблизился к библиотеке, в которой жила Ольга Аристарховна, и приоткрыл дверь.

Маслова не сразу ее увидела. Кровать стояла в углу большой затемненной комнаты. Тело Ольги Аристарховны, едва прикрытое ночной сорочкой, наполовину свешивалось с кровати. Рядом на паркете валялась подушка.

- И еще есть третий, - сказал Ефимов, приоткрывая дверь в смежную комнату.

Прислонившись к стене плечом, запрокинув черноволосую голову, на полу сидел закостеневший рослый детина.

Едва взглянув на страшное синее лицо, Маслова отвернулась.

- Вы никогда не видели его? - спросил Ефимов. -Нет.

- Это матерый бандит по кличке Турка. Мы давно за ним гоняемся. Убит, очевидно, кем-то из своих - из нагана. Видимо, что-то не поделили. У вас внизу ничего ценного не было?

- Только учебники и тетради.

- Посмотрим получше здесь.

Книги стояли на застекленных полках почти до высокого лепного потолка. В двух местах стеклянные створки были раздвинуты, и в ряду дорогих книг чернели пустоты.

- Вот, видите? Взяли книги.

- Вижу.

- И вот еще…

В углу стоял большой дубовый шкаф со следами взлома. В шкафу хранились папки - большие, синие, с белыми наклейками с номерами.

Две такие растрепанные папки валялись на полу. В них виднелись чертежи и рисунки.

- Здесь тоже искали. И, возможно, что-то нашли, - сказал Ефимов. - Но что искали? Что пропало? Может быть, вы подскажете нам, Евдокия Петровна?

- Нет, к сожалению. Помочь вам может только один человек: Вадим Мостовиков, родственник Ольги Аристарховны. Он, наверное, знает, что находилось в шкафах его деда.

- Но говорят, он уехал куда-то?

- Да. Его послали с продотрядом под Можайск. Вам надо навести справки в райкоме комсомола…

Когда Вадим вернулся в Москву, тетю Олю уже похоронили. Как ни был подавлен Вадим случившимся, он сразу же направился к Ефимову. По памяти назвал ему пять из шести книг, которые были похищены из библиотеки деда: уникальные издания по истории градостроительства на немецком языке. Кто-то из налетчиков, видимо, неплохо разбирался в раритетах.

- Мне кажется, не книги были приманкой для грабителей, -сказал Ефимов. - Что за папки хранил ваш дед в дубовом шкафу?

- Дед называл их «обвинительными актами».

- И что в них заключалось? - полюбопытствовал Ефимов.

- Проекты талантливых русских архитекторов, которые не были осуществлены по разным причинам. Мой дед верил, что настанет время, когда «высокий суд потомков вынесет праведный приговор». В каждой из папок не только сам загубленный проект или его копия, но и описание обстоятельств, почему задуманное строение не было построено, кто конкретно в этом виновен.

- А как попадали проекты или копии проектов в этот «судебный архив»?

- Некоторые из архитекторов сами ходили к деду. Иногда он покупал «загубленные» проекты у вдов и сирот. Потом, когда под старость обеднел, ему их отдавали даром. Дед укладывал этот «обвинительный материал» в синие папки, запечатывал их сургучом и ставил порядковый номер.

- А была ли у него «сводная книга» с указанием - где, в какой папке и что именно находится?

- Была, помнится, опись в папках.

- По всей видимости, бандитов интересовали именно те две папки, что валялись растрепанные на полу. Теперь они здесь, - Ефимов указал на маленький столик в углу комнаты. - Одна из них содержит копии чертежей Витберга, другая с эскизами вашего деда. И на той, и на другой запечатлен Храм Христа. Как вы могли бы это объяснить?

- В папке под первым номером хранилась копия одного из вариантов Храма-Пантеона Александра Витберга. Он дорабатывал проект в Вятке. Мой дед, Никита Калистратович, считал, что этот проект был вполне осуществим, а место на Воробьевых горах -идеальное для величественного монументального здания. А во второй папке хранились копии чертежей Тона и варианты деда к проекту Тона - 88 поправок, облагораживающих, по его мнению, слишком помпезную архитектуру Храма Христа на последней стадии строительства.

- Это очень интересно, но сейчас мне важнее знать другое: почему копии тоновских чертежей оказались у вашего деда?

- У него были друзья среди петербургских архитекторов.

- Среди тех, что работали на Тона? -Да.

- Понятно. И вот теперь возникает вопрос: почему именно эти две папки вместе валялись на полу в библиотеке, развязанные, растрепанные, - в них явно что-то искали?…

Ефимов взял Вадима под руку и подвел к небольшому столику, где лежали папки.

- Все ли в них цело? Посмотрите. Попробуйте установить. Осмотрев внимательно содержание папок, Вадим уверенно сказал:

- В первой папке все цело. Двенадцать листов по описи - двенадцать в наличии.

- Верно.

- А с папки копий чертежей Тона содран листочек с описью содержимого, и в ней, по-моему, не хватает листов. Не все листы…

- Я тоже так думаю, - сказал Ефимов. - Не хватает общего чертежа цокольной части Храма. И еще, может быть, чертежей подвальной части. Если таковые имелись… Как думаете: были они?

- Этого я не могу сказать, - ответил Вадим, - подробно этими чертежами я никогда не интересовался…

… Ефимов потратил немало усилий, чтобы раскрыть преступление, но тогда, в начале двадцатых годов, ему это не удалось. Много было других дел: милиция вела отчаянную борьбу с бандитизмом и воровством. Вадим вскоре ушел на фронт, а когда вернулся в Москву, то поселился уже не в «Теремке», а в студенческом общежитии.