Тени «желтого доминиона»

ОТРЯД «СВОБОДНЫЕ ТУРКМЕНЫ»

С весны тридцать первого года по особому заданию советских контрразведывательных органов в Каракумах стал действовать отряд «Свободные туркмены», создание которого подсказала сама жизнь. Окончательное его формирование поручили Аширу Таганову.

В республиканском ГПУ не одобрили идею Стерлигова, предложившего назначить командиром отряда бывшего контрабандиста, человека, не внушавшего доверия, что усложнило бы выполнение задания. Таганов же подходил во всех отношениях: опытный чекист, смелый и инициативный, находчивый, в меру хладнокровный.

Кандидатуру Таганова поддержали все. Только один Стерлигов, к тому времени выдвинутый на должность заместителя начальника отдела вместо уехавшего в Москву Касьянова, встретил новое назначение Ашира с явным неудовольствием. «Так, чего доброго, и обскачет, — завистливо думал Стерлигов. — Выполнит задание — двинут его вместо Чары Назарова. Тогда житья от него не будет… И в командиры отряда, поди, сам напросился».

Таганов, которому предоставили полную возможность и право выбора любого человека, с жаром взялся за формирование полусотни. На место комиссара он попросил направить Игама Бегматова, работавшего инструктором ЦК партии Туркменистана, и просьбу удовлетворили. В полусотню пожелали вступить колхозный мельник Атали Довранов, муж сестры Ашира, Аташ Мередов, бывший чабан с Ясхана, лучший пулеметчик чоновского отряда, закончивший театральную студию. В свой отряд Ашир зачислил и Халлы Меле, бывшего басмача, того самого, которого Эшши и Хырслан расстреливали в песках, но он чудом остался жив. Жизнь многому научила Халлы Меле, неприкаянно носившегося по Каракумам в поисках легкой жизни. Выписавшись из госпиталя, где военные врачи вырвали его у смерти, он вернулся в родной Конгур, вступил в колхоз и пас общественный скот. В особый отряд Халлы Меле и другие бедняки, как брат убитого чекиста Аманлы Белета, пошли рядовыми бойцами, следопытами-проводниками — в Каракумах они знали каждый колодец, каждую тропинку. Бойцом отряда стал и Мурад Дурдыев, сын Дурды-бая, подло растерзанного по приказу Джунаид-хана, когда тот попробовал не повиноваться. Юноша, польщенный доверием, на радостях поделился с Тагановым:

— Я давно мечтал отомстить этим песчаным гадам за отца!

— Если вступаешь в отряд с этой мыслью, то ошибаешься, — Ашир Таганов нахмурил брови. — Советская власть ни с кем счетов не сводит. Кому ты мстить хочешь? Забитым людям, весь мир которых замкнулся песками и овцами…

— А Эшши-хану? — Мурад смущенно потирал веснушчатую щеку. — Ведь он…

— Эшши-хан — другое дело. Он убил не только твоего отца, твоих родных. Его руки обагрены кровью многих безвинных. Но если удастся поймать, то его будет судить народный суд по советским законам. Кочевник, к которому мы пока еще не нашли подход, к сожалению, все еще верит нашим врагам. А надо, чтобы он нам, большевикам, поверил, ибо правда, справедливость на нашей стороне. Нас, всех честных сынов народа, Советская власть призвала спасти всех одурманенных людей, в их же интересах, во имя будущего туркменского народа. Вот почему мы любой ценой должны внести раскол в ряды басмачества, оторвать от его главарей простых дайхан, кочевников, которым по пути только с Советами. Нам предстоит сделать все, чтобы разъяснить им гуманную политику народной власти. Для этого мы и создали так называемый отряд «Свободные туркмены». Да, это наша хитрость, но хитрость во имя великой цели, чтобы малой кровью, — а если возможно, бескровно, — покончить с басмачеством, вернуть женам мужей, детям — отцов, матерям — сыновей…

Отряд прошел специальное обучение. С джигитами встречались руководители республиканского ГПУ, представители республиканских партийных и советских организаций.

Перед отъездом в пески Чары Назаров давал командиру и комиссару отряда последние указания.

— Ваш отряд как бы нейтрален, вы как бы приглядываетесь, прицениваетесь, к кому выгодно примкнуть. Это свойственно психологии дайханина, кочевника. Вы вроде боитесь прогадать, но категорически против кровопролития. Основная цель отряда — разведать местонахождение басмаческих отрядов, их численность, вооружение, связи с закордонными бандами, иностранными агентами. Входя в контакты с басмаческими отрядами, группами, с местным населением, прощупав их настроение, вы действуете исходя из конкретной обстановки. Но главное — это переубедить обманутых бедняков и кочевников; вы обязаны раскрыть им глаза на их родовых вождей, духовников, которые служат империалистическим разведкам. В бой вступать в самых исключительных случаях — с непримиримыми классовыми врагами, с отъявленными головорезами, наймитами, которым нет и не может быть пощады. — Чары Назаров кивнул на карту, расстеленную на столе, и вместе с Тагановым и Бегматовым они еще раз «прошлись» по предстоящему маршруту отряда. — Задача нелегкая, друзья мои. Придется вести двойную жизнь. Но вы — бойцы партии, чекисты! Надеюсь, найдете в себе силы справиться с самими собою, не давать волю своим чувствам и учить тому же своих бойцов.

…Под урочищем Ербент, в двух-трех километрах от аула, стояла полусотня джигитов. Она не ввязывалась в бой, происходивший между басмачами и красноармейцами, лишь наблюдала, будто выжидая, чья возьмет. Когда стало ясно, что победят красные, к которым на пятнадцати автомашинах подошло подкрепление из Ашхабада, вожак полусотни скомандовал, и его джигиты с гиканьем понеслись в глубь пустыни, подальше от того места, где пулеметные очереди косили наступавшие басмаческие цепи.

Вскоре кони замедлили свой бег. С наступлением сумерек полусотня расположилась на ночлег, а пятеро всадников повернули обратно к Ербенту. В темноте они отыскали помещение аулсовета, где в небольшой комнатушке за старым скрипучим столом при свете больших керосиновых ламп их дожидались Чары Назаров и Василий Стерлигов. Назаров, радушно приветствуя вошедших, похлопал по спине Таганова, обнялся с Бегматовым, поздоровался за руки с Атали Доврановым, Мурадом Дурдыевым, Халлы Меле. Внимательно вглядываясь в лицо каждому, пытался определить их душевный настрой. Стерлигов тоже осклабился своей неизменной улыбкой.

Час был поздний. В комнатушке стоял густой запах чорбы — наваристого бульона из баранины. Еще в коридоре Ашир Таганов заметил зажженную керосинку, на которой в небольшом походном казанке готовилась еда.

Чары Назаров деловито и коротко изложил основные детали завтрашней операции, от которой зависел успех всего задания. Когда он кончил, заговорили все сразу. Назаров улыбнулся, поднял руку:

— Давайте, товарищи, по одному.

И каждый высказался, как лучше провести операцию, дополнив свой рассказ новыми подробностями и замечаниями. Словом, равнодушных к предстоящему делу не оказалось. Только один Стерлигов часто выходил в коридор, гремел там посудой, крышкой казанка и, обдавая всех сидящих запахом баранины, важно проходил на место, безучастно слушая говоривших.

Расходились поздно. Только Таганов и Бегматов задержались, чтобы обговорить кое-какие детали.

Утром Халлы Меле в нарядном белом тельпеке, в коричневом чекмене, обвешанный с ног до головы оружием — новеньким винчестером, маузером и наганом без кобуры, заткнутым прямо за пояс, перепоясанный крест-накрест пулеметными лентами, гордо вышагивал по поселку Ербент, оправлявшемуся после басмаческого нападения.

Скотоводы латали свои юрты, продырявленные басмаческими пулями, вывозили в пески убитых верблюдов и ишаков, возились у колодцев, ремонтировали разбитые басмачами большие водоналивные бочки. Всюду царило возбуждение, женщины выбивали кошмы, носили воду из колодцев, помогали мужьям. Словом, аул залечивал раны, а из песков уже возвращались скотоводы, сбежавшие туда от басмачей. Шли с семьями, детишками, усаженными на верблюдов, лошадей и ишаков, с отарами овец и коз. Красноармейцы охотно помогали аульчанам ставить юрты, поили коней у колодцев, строили тамдыры…

Среди всей этой суеты Халлы Меле еще издали увидел трех красноармейцев с винтовками наперевес, которые вели под конвоем двух басмачей.

Завидев эту процессию, он хотел было свернуть с дороги, но почему-то в нерешительности затоптался на месте: лица арестованных показались ему знакомыми. В одном из них, полном, одутловатом, он узнал Амир-балу, с которым когда-то служил в джунаидовском отряде; рядом шагал такой же широкоплечий парень, но стройнее, с крупными чертами лица — Хемра, один из «парламентеров» Эшши-хана, брат Амир-балы. Бледный, задумчивый, он шел, глядя себе под ноги; Амир-бала, напротив, надулся, словно индюк, шагал бодрее, всем своим видом показывая, что его не страшит плен.

— Эй, Амир-бала! — Халлы Меле подошел к пленным. — Ты что, не узнаешь? Я — Халлы Меле!

— О аллах! Откуда ты?! — Амир-бала отпрянул в суеверном страхе. — Эшши-хан говорил, что сам тебя похоронил…

— Так ему хотелось… А я вот жив!

— К красным переметнулся? Вижу…

— Я служу в отряде «Свободные туркмены».

— Сказал бы проще — у красных.

— Прекратите разговоры! — вмешался один из конвоиров. — С арестованным разговаривать не положено. А ты, «свободный туркмен», — эти слова красноармеец, сам туркмен по национальности, произнес с издевкой, — шагай… Вон, дуй к себе в отряд! — И строго приказал арестованным: — Не останавливаться!

— Амир-бала! — крикнул вдогонку Халлы Меле. — Я скажу о тебе своему сердару…

Вскоре в конторе аулсовета, где шел допрос братьев, появился Ашир Таганов. Чары Назаров и Василий Стерлигов, увидев его, прекратили допрос.

— Командир, — обратился Таганов к Назарову, — у тебя в плену два моих родича — Амир-бала и Хемра. Освободи их — выкуп дам!

— Мы людьми не торгуем, — Назаров недовольно поморщился, но в душе восхищался Тагановым, как тот, умело изображая сердара — главаря полусотни, повел задуманный чекистами разговор. — И потом, они воевали с оружием в руках против трудового народа. Их по закону судить будем.

— Слушай-ка, командир! — распалялся Ашир. — На прошлой неделе, когда я привез тебе твоих трех раненых аскеров, которых я подобрал в песках, ты сказал мне: «Спасибо, Ашир-сердар. Ты спас жизнь трем большевикам, которые мужественно сражались с басмачами. Проси что хочешь!» Тогда я у тебя ничего не попросил, а теперь вот прошу — отпусти моих родичей. Разве ты не джигит, командир?

— Да, я говорил так. Но мы должны выяснить степень их вины — раз. Во-вторых, кто они — баи, ханские сыновья, может?

— Да какие же мы баи? — робко подал голос Хемра, раскрасневшийся от волнения. — Нашего отца, бедного носильщика, знает весь Ильялы…

— Вот что, Ашир-сердар, — решительно сказал Назаров. — Советская власть добра не забывает. Мы тут посоветуемся и сообщим ответ.

Через несколько дней полусотня Ашира Таганова держала путь на северо-запад Туркменистана. В конном строю вместе с джигитами отряда скакали Амир-бала и Хемра. Назаров, вернув братьям коней, отпустил их с условием, что они возвратятся домой, к родным очагам, займутся мирным трудом. Таганов тоже поручился за братьев, сказал, что сопроводит их до родного аула, а Амир-балу и Хемру строго-настрого предупредил: «Помните, мы народ свой не грабим».

Полусотня не торопясь, от колодца к колодцу, продвигалась к сердцу Каракумов — Дарвазе, чтобы оттуда, по Большой Хивинской дороге, через колодцы Коймат и Дахлы добраться до Ташаузского оазиса.

По пути встречались разоренные басмачами кочевья, хранившие еще следы человеческого жилья, — клочки изодранных кошм, разбитые остовы юрт, побуревшее от крови тряпье. Курилась на ветру белесая зола очагов, заброшенные колодцы были завалены дохлыми ишаками и верблюдами. По ночам джигиты слышали душераздирающий вой шакалов и одичавших собак. Картина разорения производила на людей такое впечатление, что иные молодые чекисты не выдерживали и, подъехав к Таганову или к комиссару Бегматову, говорили, но так, чтобы не слышали Амир-бала и Хемра:

— Сколько можно терпеть, товарищ командир?! Дайте команду — мы отомстим! Сердце кровью обливается…

— Не товарищ командир, а Ашир-сердар, — одергивал Таганов не в меру горячих парней. — Эмоции — плохой советчик в большом деле.

А вечерами на привале Таганов обходил молодых чекистов и подолгу беседовал с ними о том, что долг, приказ Родины предписывает им побеждать врага, заставить его сложить оружие мирным путем.

— Вы думаете, у нас с Бегматовым сердце не болит? — с жаром говорил Таганов. — Но партия требует от нас — добром, миром склонить членов басмаческих шаек к добровольной сдаче…

Следы басмаческого насилия постепенно пробуждали гнев и у Амир-балы, и у Хемры. Братья, одинаковые с виду, на самом деле нисколько не походили друг на друга — ни внешне, ни внутренне. Амир-бала был высокий и плотный, с заметным брюшком, круглыми сверкающими белками глаз на крупном мясистом лице, имел солидный басмаческий стаж и был нагловат. С джигитами отряда он держался высокомерно и судил о полусотне в меру своей испорченности: «Не верю, чтобы они басмаческим промыслом не занимались. Чего ради здоровенные парни в песках слоняются?» — говорил он брату. Хемра помоложе, лет двадцати пяти — двадцати восьми, тоже высокий, но подтянутый, с большими выразительными глазами на красивом, с утонченными чертами лице; застенчивый и добродушный, он смущался даже при крепком словце.

В отряде, где братья находились вот уже вторую неделю, они чувствовали себя равноправными членами, замечали, как все джигиты уважительно относились к своим командирам. А Таганов, строгий и справедливый, и Бегматов, мягкий и приветливый, отвечали своим подчиненным тем же. И все они были очень доступные, доброжелательные. Вскоре братья, не таясь, поведали им о своей жизни, о путях-дорогах, приведших их в басмаческий стан.

…В Ильялы трудно было, пожалуй, сыскать человека, не знавшего старого носильщика Максуда и двух его сыновей, живших возле городского базара. Амир-бала и Хемра помогали отцу, но больше всего пропадали в имении известного в округе крупного рыночного торговца и арендатора Халта-шиха. То земли его пахали, то за садом ухаживали, то товары упаковывали и, погрузив на верблюдов, отправляли в Хиву, Бухару, Хорезм, Ургенч… Иногда и сами вместе с караваном отправлялись в дальний путь.

Амир-бала, с детства проворный и смекалистый, пришелся по душе Халта-шиху, и тот сделал его своим приказчиком. Да недолго прослужил он у хозяина: Амир-бала, сильный и рослый, приглянулся и Джунаид-хану. «Отдай мне этого парня, — сказал Джунаид-хан, — а я из него хорошего нукера сделаю». — «Возьми, если пожелает, — усмехнулся в усы Халта-ших. — Он, как пес, привязан к своему плешивому отцу. Вряд ли пойдет…» — «Это уж не твоя печаль, Халта-ших!»

Вскоре после боя под Ильялы джунаидовских сотен с красным эскадроном исчез старый Максуд. Был человек — и нет его. Сыновья с ног сбились в поисках отца, но Максуд-ага словно в воду канул. И кто-то шепнул тогда удрученным братьям: «Да его большевики арестовали, будто шпионил за красными и обо всем доносил Джунаид-хану… А держат они его в урочище «Зеленый холм», в лагере кавалерийского эскадрона».

И Амир-бала кинулся к «Зеленому холму», но на пути его перехватил басмаческий разъезд, доставил к Джунаид-хану: «Доброе дело задумал, сынок! Да не под силу будет тебе одному высвободить отца…»

И Амир-бала с сотнями Джунаид-хана ходил на «Зеленый холм», на Ильялы, жег аулы, грабил кочевья. Мстил за отца, которого сын не только не освободил, но даже и в глаза не увидел.

А старого Максуда, не поддававшегося на уговоры джунаидовцев, предложивших послать сыновей в басмачи, давно не было в живых: ханские нукеры во главе с Эшши сбросили его в Амударью. Но зато Джунаид-хан своего добился: Амир-бала, не узнав тайны гибели отца, остался в басмаческом стане. Вся эта история Амир-бале станет известна позже, в Ербенте. О ней ему расскажет один басмач, с которым он попал в плен к красным. «Аннамет, — сболтнул ненароком басмач, — он мой дальний родич. И я бы не сказал, если б Аннамет не бросил нас с тобой, раненых. Сам ускакал, а мы в плену остались. Шкура!»

После Амир-балы приказчиком у Халта-шиха стал Хемра, но ненадолго: не ко двору пришелся торговцу этот добродушный, не умевший обманывать дайхан парень. «С таким приказчиком по миру с сумой пойдешь!» — жаловался друзьям Халта-ших. Вскоре он избавился от своего незадачливого приказчика, которого, впрочем, тоже тяготила столь несвойственная его характеру обязанность. Случилось это после налета басмачей на аул Геоклен, где они убили или сожгли заживо двести дайхан, осмелившихся вступить в кооператив, в колхозы.

Хемра, на чьих глазах произошла эта трагедия, вернулся из Геоклена потрясенным и поведал обо всем увиденном Халта-шиху.

— Так им и надо! — Халта-ших зло сверкнул глазами. — Пусть не якшаются с неверными! От их же рук и погибли… Это ж были не басмачи, а переодетые чекисты.

— Я сам видел среди басмачей ханского палача Непеса Джелата, — возразил Хемра. — Он вывел дайхан на майдан, где обычно собираются аксакалы, и роздал им Коран, приказал читать вслух. Они и туркменской грамоты не знали. А тут по-арабски. Тем, кто исполнил его волю, сумел прочесть, — даровал жизнь, тех же, кто отказался или не мог читать, — расстрелял, а у мертвых отрезал уши… Это был Непес Джелат, разве я мог ошибиться?

…А джигиты отряда, со свойственной юности непосредственностью, продолжали дотошно расспрашивать братьев об их злоключениях.

— И что Халта-ших? — В лукавых глазах Атали блеснула смешинка. — Небось погладил тебя по головке…

— Куда уж! — горько усмехнулся Хемра. — Халта-ших дал мне в руки письмо для Балта Батыра, сказал: «Забирай мать, жену, щенят своих и отправляйся к своему Балта Батыру. Он твой вождь, он и твой хозяин!» И я уехал из Ильялы. По дороге в одной чайхане нашел грамотного человека. Дай, думаю, пусть прочтет, что пишет Халта-ших. Сам-то я неграмотный. Прочел тот грамотей письмо и говорит: его писал злой человек. Халта-ших просил Балта Батыра вернуть деньги, полученные им когда-то за мать, отца, Амир-балу, словом, за всю нашу семью. Выходит, нас всех Балта Батыр продал Халта-шиху… Из того же письма я узнал, что отца моего нет в живых, а Амир-бала служит у Джунаид-хана. Халта-ших почему-то врал мне, что Амир-балу еще под «Зеленым холмом» пленили кизыл аскеры, но его, мол, вызволили басмачи… Теперь-то я знаю правду, но тогда я поверил своим хозяевам и был благодарен, что они не дали брату погибнуть…

— Ну и что ты думаешь о своих хозяевах? — не унимался Атали. — Подобрели они, может, человечнее стали?..

— Куда уж! — воскликнул Хемра и тут же осекся: как отнесутся эти «свободные туркмены» к его суждениям о таких известных, влиятельных людях. Но, заметив одобрительные взгляды джигитов и даже поощряющий кивок Таганова, Хемра осмелел: — Тогда я не знал, куда и голову преклонить. Балта Батыр, которого мы боготворили как родового вождя, говорил одно, а большевики — другое. Я все же вступил в колхоз. Худо-бедно, но на жизнь хватало. Но однажды приходит как-то председатель аулсовета и говорит: «Хемра, сдай коня и курей в колхоз. Не сдашь — раскулачим!» А у меня одна была надежда — конь, один-единственный, да куры — детишкам яички. Пошел к Балта Батыру за советом, как-никак вождь наш. А он будто ждал меня, говорит: «Большевики мстят тебе, Хемра, за брата твоего, что ходит в басмачах у Джунаид-хана. Дорога у тебя одна — или в басмачи, к родному брату, или в Сибирь». Ну, я и подался к басмачам… Что мне оставалось делать? У Балта Батыра я в немилости был, а Советская власть задумала меня раскулачить.

— Один председатель аулсовета — не Советская власть, — возразил Атали. — Наверное, джунаидовский холуй. Такие только честных с пути сбивают.

— Джунаид-хан и его сын Эшши — тоже не боги, а действуют от имени аллаха, — ответил Хемра. — Пойди спроси, что там говорят, на небе?! До аллаха — высоко, до властей — далеко, а басмачи — рядом… Вот я и пошел, брата там встретил, а семью, детишек вот уже второй год не вижу. — И большие глаза Хемры погрустнели.

— Не тужи, брат! — весело подмигнул Атали. — Все твои мучения позади. Увидишь скоро и жену, и детишек.

…Ночью Атали, дежуривший по лагерю, разбудил Таганова и Бегматова.

— Беда! — выдохнул он. — Амир-бала бежал! Ускакал и коня запасного прихватил.

По тревоге подняли на ноги всю полусотню, но где впотьмах беглеца отыщешь! Кто-то высказался вслух:

— Как бы этот Амир-бала не навел на нас басмачей.

— Без паники! — приказал Таганов. — Всем отдыхать. Дежурный, усилить наряды! — Сам Таганов больше не ложился — сна ни в одном глазу; не спал и Хемра, ошеломленный и подавленный поступком брата.

С рассветом Таганов снарядил в погоню за беглецом десять всадников во главе с Бегматовым, а сам с оставшимися джигитами собрался продолжить путь по намеченному маршруту. Но не прошло и часа, как посланные вдогонку вернулись, ведя за собой караван верблюдов, груженных объемистыми кожаными саначами — мешками. На одном из верблюдов, на широком войлочном седле, восседал Амир-бала, державший на коленях человека в красноармейской форме, не подававшего признаков жизни, с развевавшимися на ветру русыми волосами. Джигиты бережно сняли с верблюда красноармейца, а Амир-бала, смущенный, сбивчиво объяснял Таганову:

— Ночью я его нашел… и верблюдов. Отпоил, рану ему перевязал… Хотел оставить, да передумал: как бы вы поступили? Взял я его, и обратно…

— А куда сам сбежал?.. — Таганов строго взглянул на Амир-балу, но, увидев, как тот виновато опустил голову, перевел взгляд на отрядного лекаря и двух джигитов, переносивших раненого в палатку. — Если уж собрался уходить, то иди открыто, никто тебя здесь силой не держит!

— На Коймат, к Эшши-хану, — тихо выдавил Амир-бала. — Я… я хотел отомстить за отца. Око за око!

— Эшши-хан не так глуп, Амир-бала, чтобы голову тебе подставлять. Смотри, как бы он сам тебе шею не свернул…

— Ты прав, Ашир-сердар, но мне там помогут.

— Кто тебе поможет?

— Аннамет… Он смертельно ненавидит Эшши-хана и Джунаид-хана, не может простить им своего уродства, что из-за их жадности стал уродом. А сдаться красным не решается. А за голову Эшши-хана большевики ему наверняка простили бы.

Таганов молчал, крепко задумавшись над словами Амир-балы. Чекист знал — в басмаческом стане разлад, родовая вражда. Это мешало им объединиться, но то, что Амир-бала рассказал об Аннамете, было новостью, над которой стоило подумать. Уж очень заманчиво заполучить Аннамета, главу контрразведки Эшши-хана. «Это он убил моего отца! — Кровь прилила к вискам, и Таганов потер лицо, голову. — Не ты ли, Ашир, клялся на могиле отца, что отомстишь за него, за сестру Джемал?…»

— Сердар! — Атали теребил Таганова за плечо. — Лекарь зовет. Раненый очнулся.

Таганов направился к палатке. Раненым красноармейцем оказался Колодин, который дней десять назад вместе со своим взводом вышел из Ашхабада, сопровождая в Ташауз большой караван из тысячи с лишним верблюдов. Правительство молодой республики направило хлеб в голодавшие аулы Ташауза, разоренные басмаческими бандами. Но при этом не была усилена охрана, не продумана система прохождения пути. Караван, растянувшийся на три с лишним километра в голой пустыне, вышел фактически из-под контроля. Что могла сделать малочисленная охрана, когда басмачи, воспользовавшись этим, напали на караван? Охрана, несмотря на превосходство сил грабителей, приняла бой и сражалась до последнего. Басмачам удалось перебить сопровождающих и захватить почти весь караван. Красноармеец Колодин, отстреливавшийся до последнего патрона и чудом уцелевший, под покровом наступившей темноты увел с собой шестнадцать верблюдов, но потерял в дороге сознание, истекая кровью от полученных ран. На него и наткнулся Амир-бала. Ранение Колодина оказалось неопасным, хотя боец потерял много крови и обессилел. Старания отрядного лекаря, хорошее питание быстро вернули в строй молодого красноармейца.

…Ашир Таганов, походив ночью по спящему лагерю и убедившись, что часовые бдительно несут службу, подсел на кошму, на которой спал Бегматов, подбросил в тлеющий костер пару саксаулин. Душистый дымок стелился по земле, язычки пламени осторожно лизали древесину. За спиной Ашира, на кошме, завозился под тулупом комиссар.

— Ты что, полуношник, сам не спишь и другим не даешь? — Бегматов присел рядом с Тагановым. — О чем задумался?

— Не дает мне покоя одна мысль, Игам… Если я пошлю Амир-балу к Эшши-хану… А не может рядом с Эшши-ханом уже действовать наш разведчик? Я-то не знаю, — есть там кто или нет. Действовал же подле Джунаид-хана наш разведчик Аманлы Белет. А ну как пошлю Амир-балу, а он парень горячий, может нашему разведчику помешать, чего доброго… А?

— Ашир, дружище! — Игам Бегматов положил Таганову руку на плечо. — Пойми меня правильно. Я — партийный работник, и все тонкости оперативной работы мне неведомы. Ты знаешь, я не специалист, но скажу одно — рассуждаешь ты логично. Захватить этого бандюгу Эшши-хана заманчиво. С облегчением вздохнули бы все. Но как бы нам с тобой дров не наломать. Может, у Центра какие-то свои планы, а мы помешаем. А за действия отряда мы с тобой оба в ответе перед партией.

Долго еще не ложились спать друзья, перебрали десятки вариантов пленения Эшши-хана и наконец порешили снарядить в Ашхабад гонцов, чтобы заручиться согласием Центра на засылку Амир-балы в стан Эшши-хана.

Таганов, отправляя в дальнюю дорогу десятку джигитов во главе с Атали Доврановым, вручил ему зашитый нитками пакет.

— Передашь лично в руки Чары Назарова, — наставлял Ашир командира десятки. — По дороге ни с кем в бой не вступать, уклоняться от всяких стычек с басмачами. Ваша задача — в целости и сохранности доставить пакет по адресу. Я буду ждать вас у колодца Тачмамед. Отправится с вами и Колодин, а также отрядный лекарь.

Когда Атали уже подошел к коню, чтобы вскочить в седло, Ашир снова отозвал его в сторонку.

— Будешь в Ашхабаде, — тихо произнес Таганов, — увидишь Герту… поклонись ей. Написать не могу, она поймет. Скажи, что я часто вспоминаю наш последний разговор. И вообще, я всегда помню… — Он оборвал фразу на полуслове, будто проверял себя.

Вспомнилась и последняя встреча с Айгуль, ее растерянный, скорее отчужденный взгляд. Она как-то посерела, поблекла, а в глазах выражение надломленности, страдания, в ней появилось что-то сестринское, материнское. И это воздвигло между ними какой-то невидимый барьер. По эту его сторону теперь была Герта, и только она. Вдруг ли все это произошло? Разве он мог забыть, когда Герте исполнилось семнадцать лет… В тот день Ашира пригласили в дом Розенфельда на семейный ужин. Танец под граммофон, прохлада ее тонких пальцев, белые локоны, нечаянно или нарочно захлестнувшие глаза Ашира, когда девушка озорно тряхнула головой, танцуя с ним, платье, в котором она казалась воздушной… И песня, незамысловатая, но запавшая в душу: «Тот чудный вечер и обрыв к реке, и чью-то песню, песню вдалеке…» Герта уже не прежний угловатый подросток и, как ни странно, похожа на Айгуль. И чем старше, тем больше. Упругая, пружинистая походка, задумчивые глаза, — только у Герты они светлые, лучистые, взглянешь в них и, кажется, увидишь свое сердце. Но больше между ними сходства внутреннего. Та же сдержанность, беззащитность, романтичная целомудренность. Но в мягкости голоса Герты, в бледности ее одухотворенного лица, в самом ее облике таилось что-то загадочное, притягивающее… Ашир не мог объяснить даже самому себе, почему он полюбил Герту. Может, из-за того, что очень походила на Айгуль, и он, однолюб, боясь изменить своему первому чувству, привязался к Герте…

— Словом, передай Герте огромный привет, — Ашир заметил смеющиеся глаза Атали. — До встречи.

…До колодца Сапалы отряд добрался ночью, но остановился вблизи, а рано утром всадники въехали на розоватый глинистый такыр, спрессованный временем, ровный и гладкий, как гигантская плешина.

Взору джигитов предстало обычное кочевье, какие в Каракумах можно встретить почти у каждого колодца. Несколько войлочных юрт, вокруг разбросаны чатма — шалаши из камыша и гребенщика, кепбе — мазанки и землянки, в которых, как правило, живут чабаны, батраки, весь простой люд. А за жильем, образовавшим как бы замкнутый круг, выстроились в ряд загоны для скота. Высокие, из рослого гребенщика и кряжистого саксаула — для верблюдов и коней, низкие, из ершистых приземистых кустов кандыма и черкеза — для овец и коз.

Над кочевым аулом послышался гомон, заплакали дети, заголосили женщины; в дверях жилищ в нерешительных позах застыли фигуры мужчин. Видя, что конники настроены миролюбиво и каждый из них был занят своим делом — кто поил коня, кто ставил палатку, кто приводил в порядок амуницию, — кочевники осмелели, высыпали из своих жилищ, бросились помогать джигитам. Скотоводы, не мешкая, зарезали в честь гостей несколько баранов, развели огонь под большими десятиведерными казанами, в которых вскоре забулькала баранья чорба, задымился душистым парком рассыпчатый плов, из крупного, как зрелые виноградины, хивинского риса.

Аульчане, признав в Таганове и Бегматове руководителей, пригласили их в юрту аксакала рода, но те вежливо отказались, попросив расстелить дестерханы во дворе, в тени юрт, чтобы можно было видеть и слышать всех скотоводов и джигитов, приглашенных на трапезу. Пока еда томилась в казанах, под которыми дотлевали головешки саксаула, перед чорбой и пловом по обычаю туркмен разносили крепко заваренный зеленый чай.

Хемра, сидевший неподалеку от Таганова, заметил молодого дайханина в сером чекмене. Тот тоже внимательно разглядывал Хемру, и оба, одновременно поднявшись, бросились навстречу друг другу.

— Хемра! Земляк! Да неужто ты?!

— Тойли? А ты как сюда попал?

— Запутался я, брат, окончательно. — Дайханин горестно покачал головой. — Я тоже, как ты, вступил в колхоз. Балта Батыр метал молнии. Приходит как-то ко мне председатель аулсовета и говорит — отдай колхозу своих двух ишаков…

— Кто председатель-то был?

— Тот же… Который тебя прижимал. Но я отказался, тогда он лишил меня воды, пригрозил, что арестует. Тут еще Балта Батыр зудел: смотри, мол, власти лишат урожая, что вырастил на своем наделе…

— Старая песенка Балты, — горько усмехнулся Хемра. — И ты все бросил и бежал сюда?

— Хорошо бы только бросил… — В горле Тойли будто застрял ком. — Я сжег на корню весь урожай, зарезал овец своих — и сюда. После в песках видел Балта Батыра, спрашиваю: «Кто мне вернет урожай, овец?» Он окрысился: «Я тебя не просил этого делать. Может быть, и возместил бы твои потери, если бы ты к басмачам подался». Сам же, негодяй, подослал своего приказчика, и тот посоветовал уничтожить скот и посевы.

— Как зовут председателя вашего аулсовета? — вмешался в разговор Таганов.

— Да это Курбанов Мами! Сколько из-за него людей безвинных пострадало. Не пойму только, за кого он?.. На словах будто за Советы, а на деле — шайтан его знает.

— А ты сам за кого, Тойли? — спросил Таганов.

— Я всегда говорил Советской власти спасибо, хоть и не кричал об этом на базарной площади. В душе. Меня, батрака, она наделила землей, водой, дала плуг, деньги взаймы. Когда я обжился, стал середняком, стали прижимать. Зачем же тогда меня обогатили? Зачем у меня ишаков отбирать? На них да на моем горбу все хозяйство держалось…

— Но Мами Курбанов — еще не Советская власть.

— Пускай власть ставит над нами честных людей! Не проходимцев! Вы поговорите с людьми. — Тойли обвел пальцем вокруг, показывая на дайхан и скотоводов. — Все они покинули дома по пустякам. А теперь вот не решаются возвратиться — одним гордость не позволяет, другие чего-то боятся.

Таганов не успел ответить Тойли — их пригласили за дестерхан, уставленный большими деревянными мисками с разлитой в них янтарной чорбой. Рядом были раскиданы деревянные ложки, разложены испеченные в золе чабанские ячменные лепешки. Чуть позже подали плов, и, когда снова после еды принялись за чай, узкоплечий тщедушный аксакал рода, по имени Ушак-ага, приглаживая реденькую бороденку, заговорил:

— Свят, дорогие гости, у туркмен закон гостеприимства. По обычаям нашим мы не вправе расспрашивать, кто вы да откуда, пока гость сам не изволит о себе поведать. Но в смутное время, когда лихие люди навели порчу в наших добрых дедовских традициях, не грешно, думаю, преступить малость обычаи и задать вам вопрос: кто вы, джигиты, куда путь держите?

— Простите, почтенный, что мы сами не представились, — учтиво, в тон аксакалу произнес Таганов. — Мы никого не притесняем, ездим по пескам, а забота у нас одна — людям помочь! Говорят, много знает не тот, кто долго прожил, а кто много видел.

— Пробыли вы у нас полдня, — старик отхлебнул из пиалы глоток чая, — видим, не похожи вы на людей, которых мы до сего дня встречали в Каракумах.

— Загадками говорите, аксакал, — улыбнулся Таганов, разглядывая узловатые пальцы старика, не вязавшиеся с его хилым видом.

— Может быть, сынок, может быть, — неопределенно ответил старейшина, у которого, казалось, под языком были камешки, и оттого он неясно выговаривал все слова. Придержав одной рукой папаху с затылка, аксакал посмотрел на ясное осеннее небо и светло-серую дымку, тянувшуюся над барханами, откуда в такой же безоблачный день с гиканьем и воем налетела на аул конная банда.

Случилось это недели две назад, в послеобеденный час молитвы, когда все мужчины ушли с отарами в пески. Басмачи напали на кочевье и, наставив на аульного аксакала Ушак-ага оружие, измывались:

— Эй, бородач, кто ты такой?

— Зовут Ушак, и родом я из ушаков — есть племя такое.

— Но мы что-то не знаем такого вождя, — потешался главарь, — Ушак?! Это означает маленький. Может, потому ты такой и мелковатый, а?

— Называйте меня кем угодно, — ответил Ушак-ага. — Я не родовой вождь, вы это прекрасно знаете. Я простой кузнец и охотник. А в этом кочевье не оказалось человека старше меня, вот и величают все аксакалом. У истинных туркмен старость почитаема и свята…

— Эй, эй, старик! — взъярился главарь. — А мы что, не истинные туркмены?!

— Я все сказал, — ответил Ушак-ага и замолчал.

Долго еще потешались басмачи над старцем. Затем главарь повернул старика спиной, защелкали затворы, раздался нестройный залп, но тот стоял не шелохнувшись: басмачи куражились, все выстрелили поверх головы Ушак-ага. И, как по команде, они рассыпались по аулу, стали врываться в жилища, выносить ковры, одежду, торопливо сворачивая, запихивать все в объемистые шерстяные чувалы. Группа бандитов вывела из загонов овец, верблюдов, коз и погнала в пустыню. Четверо рослых басмачей метались от жилья к жилью и, найдя четырех тринадцати-четырнадцатилетних девочек, силой взвалили их на седла и поскакали в пески.

Не успела эта банда скрыться, как в аул ворвалась другая группа вооруженных всадников и, узнав о приключившемся, бросилась в погоню за насильниками. Спустя некоторое время со стороны барханов раздались выстрелы, а к вечеру всадники вернулись, пригнав с собой захваченный басмачами скот. «Вот только девушек не смогли отбить, — сокрушались спасители, — не догнали…»

Весь аул благодарил спасителей — на радостях в их честь зарезали баранов, устроили угощение. Но чувствовало сердце старика, что их благодетели чем-то уж больно смахивали на недавних грабителей: и улыбки наигранные, и приветливость какая-то холодная, не от сердца.

Тойли, только что вернувшийся с отарой из песков и прибежавший в юрту аксакала, где собрались усатый сердар всадников, онбаши — вожаки десяток, недоверчиво оглядывал гостей, все порывался вызвать Ушак-ага во двор и что-то сказать ему наедине. Когда трапеза окончилась и сердар, недовольный и злой тем, что не удалось разговорить, расположить к себе старика, хлестнув остервенело по лицу камчой своего коновода, замешкавшегося вовремя подать сапоги, поднялся с кошмы, вымученно улыбаясь хозяину дома, Ушак-ага понял все: «Да это те же басмачи!»

Ушак-ага вышел с гостями во двор. Пока они усаживались на коней, сердар, сдерживая горячего аргамака, подъехал к старику:

— Благодари, аксакал, Эшши-хана и его нукеров! Это они спасли ваш скот, ваше добро. Все мы его люди, и ты видишь — мы не обижаем туркмен. Те грабители были наверняка красными. Прикажи своим людям, пусть пополняют ряды воинов ислама…

Старейшина промолчал, сердар в сердцах хлестнул коня — и всадники умчались в ночь. Сбивчивый рассказ Тойли развеял все сомнения Ушак-ага, так потрясенного услышанным, что диву давался, как низко могли пасть басмаческие предводители.

В тот день Тойли, выпасавший овец в песках, увидел в лощине, окруженной с трех сторон высокими песчаными грядами, всадников, которые, не сходя с лошадей, зло бранились между собой. Казалось, они куда-то торопились, чтобы поскорее разъехаться, но, видно, еще не договорившись, что-то выясняли. Особенно возбужденно разговаривали двое — усатый, в темной каракулевой ушанке, и молодой безусый, в рыжей барашковой папахе. Оба горячили коней, чуть ли не наезжая друг на друга, но снова расходились, чтобы вновь сойтись.

— Чтобы я по доброй воле добычу возвратил? — Всадник в рыжей папахе жестикулировал свободной рукой. — Ну, вернем скотину, барахло, будь оно проклято! Зачем девочек возвращать?

— Приказ Эшши-хана. — Усатый конник был невозмутим. — Он великое дело задумал, а вам бы лишь свою похоть…

— Эшши-хану легко рассуждать, — не сдавался парень в рыжей папахе. — Да ему на каждом колодце бабу подкладывают. И ты не святой… А мы? Хоть душу отведем с этими девчонками…

Всадники зашумели, загоготали, одобряя слова безусого товарища, а усатый досадливо махнул плетью:

— Смотри, ослушников Эшши-хан не жалует. Ответ тебе держать!

Усатый — это был Джапар Хороз, — не добившись своего, поскакал с всадниками к кочевью, а безусый парень, которого звали Силап, соскочил с коня, привязал его к саксаулу и, похохатывая, нагнулся. Тойли увидел на песке четырех связанных аульных девочек. К Силапу подошли еще трое дюжих парней, и они, взвалив на плечи истошно кричавших пленниц, потащили их за соседний бархан.

Тойли с холодеющим сердцем отполз назад, добрался до кочевья и, увидев в юрте старейшины усача в каракулевой ушанке, обомлел. Он все порывался рассказать об увиденном, но басмачи ни на шаг не отпускали от себя Ушак-ага.

Старейшина умолк, стиснув зубы, будто придавил языком мешавшие во рту камешки. Кочевники и дайхане, молчаливые и угрюмые, сидели потупя глаза, у Хемры на скулах заходили желваки, а Амир-бала, бледный, сверкая глазами, выдохнул:

— Бешеная собака не перестанет кусаться, пока ее не убьют!

И ни Таганову, ни Бегматову не понадобилось раскрывать людям глаза на басмаческие козни: обитатели аула сами поняли — Эшши-хан не оставит их в покое, пока не пополнит мирными скотоводами ряды бандитствующих нукеров. Иначе ханский сын разорит аул, испепелит жилища, прольет кровь этих безвинных людей, у которых и взять-то было почти нечего. Среди этих кочевников прижилось немало пришлых людей, отличавшихся от скотоводов и характерной диалектной речью, и одеянием. Но почему их здесь так много? Особенно сейчас, когда там, в оазисах, создаются колхозы, строятся каналы и на счету каждая пара человеческих рук… Интуитивно Ашир Таганов чувствовал, что люди сейчас разговорятся, выскажут без утайки все, что думают. Скажут, если с ними быть до конца откровенными, искренними.

— Люди! — Таганов внимательно оглядел собравшихся. — Люди, не хочу таить от вас, мы — кизыл аскеры, да-да, и я их командир. Так что можете говорить мне все, что думаете.

— А мы знали! — озорно улыбнулся широкоскулый дайханин в выцветшем хивинском халате. — Я хотел сказать, догадывались…

— Вот ты, вижу, из племени човдур, — обратился к нему Таганов. — Почему ты здесь? Разве у тебя нет своего угла, дома?!

— Есть, — вздохнул тот. — Раздавали в ауле калоши, всем дали, а меня обошли. Я к председателю, к этому самому Мами Курбанову. Говорю ему, почему меня обделили? А он меня начал обзывать: «Деллял проклятый, порода сутяжная!..» При чем тут мое происхождение? Правда, давно, когда Хивой правил Джунаид-хан, я был деллялом — так у нас в Ташаузе называют базарных посредников между продавцом и покупателем. Чтобы прокормиться, промышлял я деллялством. С тех пор люди забыли мое имя и все зовут Деллялом… Так я у своих же собратьев брал на себя спор при торге и помогал кому-нибудь из спорящих сторон выгодно его выиграть… За это меня вознаграждали. Не воровал же, не разбойничал! На базаре встречаются два глупца — продавец и покупатель. Кто кого обманет, того и взяла! — хитровато улыбнулся бывший деллял. — Так вот, слово за слово, схватились мы с председателем за грудки. Он арестовал меня. Когда повели в Ташауз под конвоем, я бежал — вместе со мной и Пирджан, — дайханин кивнул на стоявшего рядом товарища в лисьей шапке. — Втроем мы отправились в пески.

— Втроем? — спросил Таганов. — Кто третий?..

— Моя жена, — Пирджан сделал шаг вперед. — Председатель все требовал, — пускай, мол, жена в колхозе работает! Где ей работать-то, еле ходила… Тогда она ходила на сносях, а председатель с ножом к горлу: пусти жену на работу! Грозился арестовать. Ну, мы и подались сюда. Теперь у меня есть сын. — Пирджан зарделся счастливой улыбкой. — Кто знает, живи я в ауле, родился бы у меня сын?..

— Люди, — Таганов усилием воли потушил на лице улыбку, видя, как все посерьезнели… — Пирджан, может быть, по-своему и прав. Но спросите тех отцов и матерей, у которых басмачи похитили дочерей: что они скажут?

— Что тут говорить?! — Из толпы выступил дайханин с густой проседью в окладистой бороде. — Из тех четырех несчастных — две мои… Жена за одну ночь поседела. Мы готовы вернуться в свои аулы. Сегодня они обесчестили наших дочерей, завтра — жен… Страшнее позора быть не может!

Лицо Таганова потемнело — бородатый дайханин, недоуменно выпятив губы, отступил назад, смешавшись с толпой.

— Вы, товарищ, задели больное место нашего командира, — сказал Бегматов. — Десять лет назад Хырслан, сотник Джунаид-хана, силком увез его сестру за кордон. Мать командира ослепла тогда от слез.

По толпе прошел гул, люди сочувственно поглядывали на Ашира.

Таганов и Бегматов еще долго беседовали с аксакалом Ушак-ага, с людьми кочевья, где было немало дайхан из других родов и племен, не понявших или обиженных — вольно или невольно — на Советскую власть, но всем сердцем почувствовавших, что им не по пути с басмачами и их хозяевами. Однако они с присущей дайханам, мелким собственникам, расчетливостью прикидывали, как отнесутся власти, если люди вернутся, осядут в оазисах, сперва хорошенько приглядятся к колхозу — халат, сшитый по совету, коротким не будет! Не станут ли их притеснять за то, что до сих пор жили в песках, ничем особенно не помогли Советам…

Все эти серьезные вопросы требовали вдумчивого ответа, глубоких раздумий. Таганов, годившийся Ушак-ага в сыновья, должен был убедить мудрого старца в том, что Советская власть — это не халта-шихи и балта батыры, пытавшиеся подспудно расшатать, разрушить союз рабочего класса и трудового дайханства, породить к Советам недоверие у середняков, натравить их на большевиков.

Ведь Советская власть — это и не те ретивые администраторы, которые, отметая в сторону недоверчивость дайхан, их укоренившуюся сдержанность, пытались силой заставить вступить в колхоз, а тех, кто отказывался или колебался, третировали и именем Советской власти отбирали у них землю, воду, лишали семян, промтоваров и других благ, которыми рабоче-крестьянское правительство наделяло простых тружеников. И Ушак-ага, то ли чувствуя недоговоренность — в многолюдье о многом не скажешь, — то ли стараясь доставить Таганову и Бегматову приятное, пригласил их на следующий день поохотиться.

Бегматов не мог — он остался с отрядом, а Таганов, взяв с собой Шаммы-ага и Халлы Меле, отправился с Ушак-ага в пустыню.

Стояло безоблачное осеннее утро. Ранняя белесоватая дымка тянулась над желтыми причудливыми валами песка, курилась над седыми вязкими солончаками-шорами, стелилась над красноватыми и словно отполированными такырами, звеневшими стеклом под конскими копытами. Вдали, у самого горизонта, подпирали небо остроконечные конусы-бугры, выдутые ветрами глыбы песчаника, своим видом напоминавшие лунный пейзаж с его фантастическими кратерами… И Таганов ощутил себя ничтожно маленькой песчинкой в этом навечно застывшем океане песка, — показалось, что он затерялся в нем. «Как там Атали? Скоро будет в Ашхабаде, Герту увидит…»

И Аширу даже не верилось, что где-то далеко-далеко, за песчаными грядами, есть утопающий в зелени Ашхабад, с тихой окраиной, с улицами, вымощенными булыжником… Вот он толкнул калитку с железной стучалкой, вошел во двор, где посередине возвышался старый тутовник, прошел по аллее к высокому старинному дому из розового кирпича, поднялся по дубовым ступеням на веранду и увидел Герту, тонкую, светловолосую, укладывающую в портфель тетради, конспекты, сверток с бутербродом. Напевая какой-то веселый мотив, Герта вышла из своей комнаты, простучала каблучками. Вот она маленькими улочками, сокращая путь, добралась до улицы Свободы, где возвышалась башня с часами текстильной фабрики, и слилась со стайкой своих сверстниц — студенток рабфака…

Ушак-ага на сером в яблоках коне чуть вырвался вперед. На нем была стеганка, прикрывавшая колени, на ногах — желтые, потертые в голенищах сапоги, в левой руке — наборная уздечка, а на правой, одетой в большую сыромятную рукавицу, восседал нервный беркут с хищно загнутым клювом, с черным кожаным колпачком на глазах. Старейшина сейчас вовсе не походил на того тщедушного старца, охота преобразила его, он, казалось, слился с седлом, держась стройно, даже молодцевато.

Вдали, у невысокой песчаной гряды, поросшей черным саксаулом, мелькнула белесая тень. Еще глазастый Халлы Меле даже не успел шепнуть Таганову: «Вон — джейран!», как Ушак-ага приподнял беркута на руке, сдернул с его головы колпачок, и птица, тяжело взмахивая крыльями, поднялась ввысь и закружилась над своей жертвой, заметавшейся среди голых барханов.

Охотник слегка дернул узду — умный конь всхрапнул и понесся к барханам.

Таганов, Шаммы-ага и Халлы Меле, не спуская глаз с уже заскользившего у самой земли беркута, тоже пришпорили коней. На бархане, за которым простирался голый такыр, они нагнали Ушак-ага и оттуда вместе наблюдали, как беркут, спускаясь все ниже и ниже, выгнал мечущегося джейрана на глинистую гладь и, выбросив вперед лапы, схватил его. Бедное животное под тяжестью присело на задние ноги, пытаясь стряхнуть с себя врага, вцепившегося мертвой хваткой в беззащитный хребет. Но беркут сильными крыльями бил и ослеплял джейрана, нанося ему клювом смертельные удары между рогов.

По знаку Ушак-ага все поскакали к беркуту, гордо взгромоздившемуся на бездыханном теле джейрана. Хищная птица, победно оглядев людей немигающими желтыми глазами, вновь принялась за свое — клевать голову животного.

— Эй, басмач! — шутливо вскрикнул Ушак-ага и, достав из кармана колпачок, накинул его на глаза беркута. Хищник тут же угомонился, но по-прежнему не выпускал из своих цепких когтей жертву, пока охотник не протянул ему кусочек заранее припасенного мяса и не подставил руку в сыромятной перчатке. Ведь не отберешь вовремя, исколошматит джейрана в месиво. Старейшина перенес беркута к коню, усадил его на луку седла. Затем, достав из-за пояса нож, надрезал джейрану горло, спустил уже успевшую загустеть кровь — так принято у туркмен, иначе дичь считается нечистой, поганой, — и стал свежевать. Пока Ушак-ага разделывал тушу, Таганов, Шаммы-ага и Халлы Меле наломали саксаула, развели костер, отыскали рогатины и стали молча наблюдать за священнодействием старика над мясом.

— Я вас таким шашлыком угощу! Каракумским!.. Ухо вам будут за едой резать — не почуете. — Старик наломал гребенщиковых прутьев и, ловко орудуя ножом, нанизал на них грудинку, вбил в землю, по краям костра, заостренные рогатины и укрепил на них деревянные шампуры с мясом. Поблескивая глазами, довольно потирал руки. — Забыл уж, когда и охотился… Все в заботах да в хлопотах. Воду пускает один человек, землю засевает тысяча… Аксакалом величает меня народ, а это ноша нелегкая. Всех надо рассудить, примирить, добрый совет дать. А жители кочевья — из многих родов, бедных, разоренных басмачами. Но они никогда не давали нукеров врагам народа. Потому и впали в немилость у басмаческих главарей, а к Советской власти пристать не успели. Так и болтаются меж двух берегов, словно хворост на бурливой стремнине Амударьи, — куда вынесет…

В воздухе вкусно запахло жареным мясом. Шаммы-ага, увидев, как Халлы Меле задвигал кадыком, глотая голодную слюну, улыбнулся, Ушак-ага засуетился, подошел к своей лошади, снял с крупа свернутую кошму и расстелил ее на песке.

— Мы хотели спрятаться от жизни. — Ушак-ага ловко перевернул шампур, прожаренное мясо покрылось аппетитной розоватой корочкой. — Хотели скрыться от басмачей и от Советов уйти. Да оказалось, третьего-то пути нет. Вот если бы Советская власть не стригла бы нас под одну гребенку с кулаками-мироедами, мы бы за нее пошли. А против нее не ходили и не пойдем… Ты, сынок, малость рассеял туман в моей голове. Одно мы теперь уразумели: если нас Советская власть не защитит, то Эшши-хан вырежет всех до единого.

— Советская власть защитит вас. — Таганов сел на кошму, придвинулся поближе к костру. — Она даст вам воду, землю, только возвращайтесь в свои аулы… И насчет гребенки вы правы. Перегнули кое-где палку. Но, разозлившись на блох, не спали весь халат… Советская власть — это мы с вами. Это вы, Ушак-ага, это и Шаммы-ага, это и Халлы Меле, и Тойли, и Пирджан — все трудовые люди, которые своими руками зарабатывают хлеб, кормят свою семью. Такие, как Эшши-хан, не только стряпней угощают, но и страной, краем своим потчуют.

— Да! — шумно вздохнул Ушак-ага. — Хозяйство у людей только стало налаживаться… А тут — все смешалось: один день в ауле красные, другой день — басмачи, голова кругом пошла. А куда бедному дайханину податься? Колодцы — у кого? У баев. Пастбища — у кого? Опять у баев. Кто большими отарами владеет? И тут баи.

— Верно говорите, аксакал, — почтительно произнес Таганов. — Вы тут в песках многого не знаете, о многом не слышали. Почему баи вновь подняли голову? Да потому, что нынешним летом правительство Туркменской республики приняло решение национализировать байские колодцы, то есть отобрать их и передать государству, народу. А у самых ярых врагов — баев, феодалов, поднявших руку на свой народ, Советская власть отбирает скот, имущество, награбленное у простого люда… Где вы видели, чтобы баи богатства по доброй воле отдавали?

Халлы Меле, видя, что Ушак-ага заслушался Таганова, подошел к костру и с видом знатока произнес:

— Никак, аксакал, шашлык наш подгорает…

— Для кого как. — Ушак-ага ловко снял с жару один шампур с зарумянившимся шашлыком, придирчиво оглядел его и протянул Таганову. — Одни любят прожаренный, с корочкой, другие — с кровинкой…

Таганов взял из рук старика шампур и подал его Халлы Меле. Тот, не скрывая своего нетерпения, тут же принялся за еду.

— А по мне, все равно, — с набитым ртом, довольно улыбаясь, произнес Халлы Меле. — Лишь бы свежинка. Век не ел такого шашлыка!

— На здоровье, сынок! — Ушак-ага довольно улыбнулся, снимая с рогатин остальные шампуры. — Свежинку и беркут мой любит… Знаете, о чем я сегодня подумал? На охоте в своей хищной птице я увидел Эшши-хана, басмачей, а в джейране — себя, своих аульчан. Ведь растерзает, не пощадит, если мы ему в лапы дадимся…

Таганов уже вытирал руки, когда заметил, что Халлы Меле зачем-то скинул с себя халат и рубашку. Раздевшись до пояса, тот сказал:

— Смотри, Ушак-ага! Это сделал Эшши-хан… — Вся грудь Халлы Меле была в шрамах и рубцах, на спине — рваный след сквозной пулевой раны. — А я ведь когда-то ходил в его приближенных.

И Халлы Меле рассказал старику страшную историю шестилетней давности, приключившуюся с ним, джунаидовским нукером, которого Эшши-хан и Хырслан, растерзав, думая, что убили, оставили в пустыне на съедение зверям. Чекисты поведали старику и о том, с каким изощренным коварством Джунаид-хан расправился с родным братом Шаммы-ага — Аманли Белетом, его женой и одним сыном, — второго сына, Черкеза, он похитил и переправил за кордон. Ушак-ага был настолько потрясен всем услышанным, что даже не прикоснулся к еде.

С охоты возвращались к вечеру. Завидев аул, Ушак-ага натянул уздечку — серый, вздрагивая боками, остановился как вкопанный.

— Если нам сниматься, то надо… немедля. — Старейшина глухо прокашлялся. — Я не уверен, что в кочевье нет шпиона Эшши-хана… Откуда же они тогда разнюхали о нашем ауле?

— Снимайтесь, аксакал! — Таганов полез во внутренний карман, достал оттуда сложенный вчетверо листок, протянул его старику. — И как можно раньше. А эту бумажку отдадите в Ташаузе, в окружкоме, лично в руки… — И Таганов назвал фамилию ответственного работника. — Он все устроит, во всем поможет.

Ночью над пустыней замел афганец. Таганов долго ворочался, не мог уснуть: то ли мешала непогода, то ли слова о басмаческом шпионе вселили в него тревогу… Но смутное, неясное предчувствие чего-то недоброго не давало ему покоя до самой зари.

Утром Таганова разбудил Бегматов. Полусонный, с тяжелой от бессонницы головой, он едва взглянул на сумрачное лицо друга — и екнуло сердце.

— Что случилось?

— Опять Амир-бала бежал.

— Когда? Погоню послали?

— Ночью, перед афганцем. Бессмысленно искать его, ветер следы замел…

— Да-а-а… Что Хемра?

— Ничего не знает. А вот Тойли сказал, что Амир-бала за головой Эшши-хана поехал…

В тот же вечер такыр у Сапалы опустел. Его обитатели, погрузив свои кибитки на верблюдов, отправились на Ташауз. Вместе с ними ушел и Хемра.

Отряд Таганова, распрощавшись со скотоводами, по-прежнему держал путь на северо-запад, в глубь песков, где укрывались банды, сформированные Эшши-ханом и его приспешниками. Часом раньше Таганов снарядил в Ербент двух джигитов, которые повезли сообщение о побеге Амир-балы, об оперативной обстановке в районе действия чекистского отряда, о встрече с кочевым аулом. В Ербенте стоял красноармейский гарнизон, который был связан с Ашхабадом по рации, туда нередко прилетали краснозвездные аэропланы.