Тени «желтого доминиона»

КОГДА УКУС КАРАКУРТА СМЕРТЕЛЕН

Краснозвездный самолет с земли казался маленькой застывшей на месте точкой. Таганову, впервые поднявшемуся в воздух, все виделось с высоты игрушечным: и дома, и люди с лошадьми. Он летел в Ербент, где его ждал Чары Назаров. Ашир не знал, зачем он так срочно понадобился начальству, но смутно догадывался.

Начальник отдела ГПУ республики встретил Таганова на аэродроме и, приведя его к себе, в наспех построенную времянку, сразу же приступил к делу.

— Время не терпит, — неторопливо, в своей обычно манере, заговорил Назаров. — Завтра ты должен вернуться. Сначала хочу тебя обрадовать. За ликвидацию банды Халта-шиха представили тебя и твоих товарищей к правительственным наградам. Тебе еще досрочное повышение в звании. А за группу Аннамета — благодарность приказом по ОГПУ страны. От души поздравляю! Крупную птицу ты поймал. Много знает… Он пока еще не разговорился, боится, видно, что после, как выговорится, мы его тут же расстреляем. Думает, мы, как басмачи, хотя и заслуживает строгой кары.

— Аннамет не из трусливого десятка.

— Он не трус, ты прав. Когда узнал, что жива Байрамгуль, размяк как-то. Поначалу не верил. Устроили им свидание, доставили ее сюда самолетом. У него и язык развязался. Но чего-то не договаривает.

Утром, пока пилот Чернов и бортмеханик готовили к вылету аэроплан, Ашир прошел к водокачке, в подвале которой в одиночке держали Аннамета. Арестованный сразу узнал Таганова, засопел ноздрями, поднялся с койки и, подойдя к маленькому решетчатому окну, поднял голову, разглядывал того сквозь железные прутья:

— Что, сын Тагана, за моей головой пожаловал?

— Не городи чепуху, Аннамет. Если бы хотел, то убил бы тогда, ночью, когда тебя в плен взяли. Мог сделать это и чуть позже, когда ты разбередил мое сердце рассказом об отце. Советская власть не воюет с бедняками и середняками. Она даже раскаявшихся баев милует.

— А вы уверены, что я раскаялся?

— Бравада тут не к месту. Ты не бай и даже не середняк. Лучше подумай, как дальше жить будешь.

— Жить! — усмехнулся бывший басмач. — Отсеки мне голову, но не поверю, чтобы ты, туркмен, мог простить кровную обиду. Вы просто сначала хотите из меня все выжать, а потом шлепнуть.

— Чуть раньше, будь это в бою, я бы тебя и сам не пощадил. Время тогда было иное, решалась судьба революции, ее завоеваний. Кто кого! Из этой битвы мы вышли победителями. Говорят, добродетель, мол, живет только в сказках, легендах… Представь себе, что мы живем в сказочное время. Да-да, в сказочное! Время-то какое наступает, жизнь какая для туркмен настает! Не хочет смертоубийства Советская власть, и это идет от ее человеколюбия… Вспомни свою жизнь, припомни всех, кто поверил Джунаид-хану… Где они? Стали ханами? Или шахами? Может, баями? И живут себе припеваючи, в раю? Или святыми заделались?.. Чего молчишь, Аннамет?

Аннамет не проронил ни звука, а сам невольно перебрал в памяти всех, кто поверил в красивые слова Джунаид-хана, вступил в его сотни, подался в пески. Где Сапар Заика? Убит при переходе границы. Дурды-бай? Его сам Эшши-хан прикончил. А Вольмамед? Его Эшши пристрелил… Скольких он еще знал в лицо — юзбашей, онбашей, простых нукеров, чьи и имена-то выветрились из памяти… И все они или гниют в земле, или их оставили в песках ранеными, истекающими кровью, на погибель. Если живы, то нищенствуют, бродят по чужим весям, вдали от родины. Аннамет тяжко вздохнул:

— Но и моя жизнь не мед. Что я вижу, кроме этой решетки?

— А ты хотел, чтобы тебе шестикрылую юрту отвели? Тебя кормят, поят и, надеюсь, не обижают… А решетка — дело временное. Ты сам должен определить, как жить дальше будешь.

— Мне нужна ясность: или меня на всю жизнь заточат в зиндан, или освободят… Если освободят, то помоги с Байрамгуль соединиться, и я уеду хоть на край света.

— Зачем так далеко? А если в родной Ташауз?..

— Только не туда. Там не повезло… И джунаидовских людей там много. Байрамгуль в Конгуре, туда поеду.

У Ашира чуть не вырвалось: «И прекрасно! Это мой родной аул», — но сдержался, промолчал, чего доброго, тогда Аннамет еще раздумает.

— Мой отец, — задумчиво продолжал Аннамет, — умер в тридцать пять лет. Его ужалила змея. Мой старший брат тоже оставил этот мир в таком же возрасте. И его змея ужалила… Мой родной дядя по матери погиб в столько же лет. Не своей смертью. Над всей нашей семьей витает какой-то рок. В этом году мне стукнуло тридцать пять… Когда ты пришел сюда, то я сказал себе: «Ну, Аннамет, молись аллаху, твоя смерть пришла». Может, хоть в Конгуре мне удастся обмануть судьбу — чему быть, того не миновать.

Вскоре Аннамета доставили в Ашхабад, а оттуда в Конгур. Агали Ханлар о чете был предупрежден заранее, супругам отвели добротную мазанку, конфискованную у Атда-бая, самого Аннамета устроили на колхозную мельницу, а Байрамгуль пожелала ткать в артели ковры.

Бывший басмач, глава эшшиханской контрразведки заслуживал, конечно, самой суровой кары, и Аннамет сам прекрасно понимал это. Разумом, но не сердцем. Правда, после долгих бесед с Аширом Тагановым, после того, как наконец встретился с Байрамгуль, в душе его затеплилась надежда: может, помилуют, или, на худой конец, в Сибирь сошлют… И он старался найти себе оправдание, отыскивая его в том, что он сам бедняк, родом из бедной семьи, а за годы службы у Джунаид-хана и его сыновей не накопил ни золота, ни серебра. Не вина его, а беда, что стал слепым исполнителем чужой воли. А незрячий, зная, куда идет, разве видит перед собой дорогу? Так и он. Джунаид-хан, тот знал не только, куда шел, зачем, но и ясно видел свою цель. С руками, обагренными кровью, он шагал по трупам безвинных жертв. Конечно, сейчас легче всего валить на Джунаид-хана, хотя Аннамет вовсе не снимал вины и с себя. Да, он — преступник!

Истина обнажается в сравнении. Но его, Аннамета, преступление по сравнению со злодеяниями Джунаид-хана — песчинка в бархане. А ведь Советская власть простила, объявила амнистию самому Джунаид-хану, его сыновьям, приближенным. На первый Всетуркменский съезд Советов, проходивший в двадцать пятом году в Ашхабаде, заявился собственной персоной ишан Ханоу, зловещий духовный наставник Джунаид-хана, и пустил слезу: дескать, он лоялен к Советской власти, молодому туркменскому правительству. И его простили. Наверное, новая власть так поступила не от слабости, а от силы и человеколюбия.

Потому она милостиво обошлась и с Аннаметом, дала ему возможность честным трудом искупить вину.

Аульчане старались не проявлять к супругам излишнего интереса. Конечно, им хотелось бы кое о чем расспросить, да остерегались председателя аулсовета, который настрого предупредил не лезть к ним с расспросами. Пусть пообвыкнутся сначала с аулом, его людьми. Конгурцы даже всем миром отремонтировали им мазанку, поставили новый загон для овец. Никто о новой семье толком ничего не знал, но пересуды ходили всякие. Да и супруги пока избегали соседей: то ли стыдились своей внешности, то ли прошлого…

Так они и жили, видясь с аульчанами лишь на работе или случайно. Никто в гости к ним не хаживал и к себе не приглашал. И эта отчужденность, вольная или невольная, затянулась надолго. Вроде и не жили они в ауле, вроде не было их вовсе. Такое отношение односельчан становилось в тягость Аннамету, человеку от природы общительному. И он, болезненно переживавший людскую холодность, знал, что земля слухом полнится: «А этот Аннамет не такой уж безобидный, каким с виду кажется, говорят, это он нашего Тагана убил. И нос-то ему красноармейская сабля в бою отхватила…» Невмоготу стало дальше Аннамету, и однажды, встретив Агали Ханлара, пожаловался:

— Не жизнь, а пытка, прямо тебе скажу… На почести не рассчитываю. На свадьбу, на той не приглашают — дело хозяйское. Насильно мил не будешь. Обидно, что о поминках нам ничего не говорят. Будто нас нет. Вроде мы и не люди…

— Народ у нас добрый, отзывчивый, — Агали Ханлар пожал плечами. — Да вот только басмачи больно измывались над конгурцами. Свежо все в памяти…

Как-то поздним осенним вечером притащился к супругам дряхлый старик. Отдышавшись, прошамкал беззубым ртом:

— Лет семь назад моя сестра потеряла своего единственного сына… Сестра все не могла по-человечески справить сыну поминки. У бедняка, если мешок найдется, зерна нет, зерно появится — мешок не найдется. А тут колхоз помог. Завтра решили поминки справить. Приходите, помяните нашего родича.

Утром следующего дня Аннамет собрался пораньше, чтобы помочь в приготовлениях к поминкам, но Байрамгуль вдруг раздумала.

— Ты уж сходи один, — сказала она мужу. — Одного безносого и на десять аулов много, а тут два безносых в один дом придут.

В душе он согласился с женой, пошел один. Старики обрадовались Аннамету — его ранний приход оказался кстати. Кто-то из родичей, обещавших помочь, заболел, и Аннамет с охотой взялся за дело — носил воду из речки, мыл казаны, соорудил под ними очаг, развел огонь, и в полдень, после прихода аульчан, поминальную баранью чорбу уже разливали по большим деревянным чашкам, разносили гостям. Аннамета сменил какой-то разбитной парень с черпаком и, налив ему доверху чорбы в большую пиалу, выдолбленную из тальниковой коряги, сказал:

— Иди, брат, отдохни, — парень кивнул на сидевших вблизи двух мужчин. — Садись вон с ними, поешь.

Аннамет, поставив пиалу на домотканый дестерхан, посередине которого лежали куски разломанного чурека, присел на кошму. Произнеся традиционный зачин «биссмила», протянул руку за хлебом и молча принялся за еду. Он не заметил, как один из сидевших рядом мужчин поднялся, перешел в глубь двора и подсел к другой группе, разместившейся под развесистым тутовником. Аннамет осознал это попозже, когда подали чай и он попытался заговорить с оставшимся — парнем лет двадцати. Тот не ел, а больше буравил глазами Аннамета, который, сразу же почувствовав на себе взгляды парня, подумал: «Потешно… Поди, никогда с таким уродом не сидел. Вот и разглядывает».

— Да озарится светом загробный мир усопшего, — благочестиво произнес Аннамет слова из Корана. — На каком году жизни пред ним отворились врата аллаха?

— Мовлям был чуть старше меня, — задумчиво ответил парень. — Обидно, что не своей смертью умер бедняга. Погиб. И убил его такой же… — Глаза юноши вспыхнули гневом, на скулах взбугрились желваки.

Тугой ком обиды подступил к горлу Аннамета, мешая дыхнуть, но он тут же подосадовал на себя. Как мог запамятовать об этой нашумевшей в Каракумах истории? Как мог забыть?!

Аннамет поднялся и, словно побитый, вышел со двора. Вслед он слышал, как озорной мальчишеский голос бросил:

— У-у-у, калтаман[17] безносый!

Взрослые прикрикнули на мальчишку, но ничего этого не слышал Аннамет, терзавшийся лишь одной мыслью: «Когда это кончится, когда?» Он не винил никого, кроме себя одного. На другой день Аннамет отыскал Агали Ханлара, отозвав его в сторонку, сказал:

— Спасибо тебе, уважаемый Агали, что приютил, хлебом-солью поделился…

— Ты не меня, Советскую власть благодари…

— Говорят, заику выслушай до конца, — криво усмехнулся Аннамет. — Видать, не жить мне в вашем ауле. Не съехать ли мне отсюда? Я сам виною всему и никого в том не виню…

— Погоди, — добродушно забубнил Агали Ханлар. — Не горячись! Я знаю, что случилось на поминках… Пойми и ты… Басмачи так осточертели дайханам, что иные ненависть к ним вымещают на тебе. Одни потеряли отца или брата, другие сына или дочь… Такое не скоро забывается.

— Поэтому будет лучше, если я уеду из Конгура.

— А куда? Да ты во всей Туркмении не найдешь аула, уголка, где бы люди не проклинали басмачей. Да и разве от себя спрячешься?

Шли дни… К Аннамету иногда из Ашхабада наведывался Чары Назаров, и они, оседлав коней, то выезжали в горы, то скакали в степь, простиравшуюся на подступах к Каракумам. Конечно, туркменские чекисты и без Аннамета знали многое о затаившихся буржуазных националистах, крупных баях и родовых вождях, подогревавших басмаческое движение. Но после каждой встречи с ним Назаров мог уточнить кое-какие недостающие факты, детали, которые помогали прояснить общую картину, нащупать сеть вражеских агентов, от которых шли нити к Эшши-хану, Джунаид-хану и дальше — к Мадеру и Кейли.

Однажды во время такой прогулки Аннамет был необычно сумрачен и хмур. Нервный серый конь под ним, словно чувствуя состояние седока, часто сбивался с шага.

— Что такой невеселый, Аннамет? — спросил Чары Назаров.

— Что, улыбаться прикажешь перед смертью? — Аннамет резко вскинул брови. — Я умираю всякий раз, когда ты приезжаешь. Я больше ничего не знаю — все рассказал. Теперь меня осталось в расход пустить…

Чары Назаров чуть опешил и, не совладав с собой, крикнул:

— Не мели глупостей, Аннамет! Тебе же объявили про амнистию.

Аннамет не проронил в ответ ни слова, но когда молчание стало невыносимым, Аннамет заговорил первым:

— Всякий раз я терзаюсь сомнениями. Стоит тебе, Чары, заговорить — сомнения враз рассеиваются. Я верю тебе… Только ты уж не обессудь, мнительный я стал… Одолевают меня мысли разные. Ты вот часто своего русского друга в разговоре вспоминаешь… Так? Сколько ты платишь этому Касьянову за… дружбу? Ты ж вот русским служишь.

— Так… так! — рассмеялся Назаров. — Касьянов ходил в моем подчинении, он ниже меня по званию, по должности, и потом…

— Ну и что? — невозмутимо продолжал Аннамет. — Вон Кейли — полковник, а эмир бухарский — генерал, хозяин Афганистана — король. И все они слушаются Кейли как своего господина, подарки ему царские несут, задобрить хотят. Я уж не говорю про нашего Джунаид-хана или Ибрагим-бека. Они хоть и пыжатся, но тоже английскому полковнику в глазки заглядывают. А перед Лоуренсом на задних лапках стоят…

— Я снова повторяю тебе слова Касьянова, что не надо путать божий дар с яичницей, — Чары Назаров вытирал кулаком повлажневшие от смеха глаза. — А служу я своему народу, Родине, большевистской партии. Русские же наши друзья, братья, освободившие нас от оков царизма, от баев… Ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что русские берут с нас плату за эту дружбу, дружбу, скрепленную кровью. Ты знаешь, кто я? Я — сын тедженского бедняка Назара Гедая, прозванного Нищим. Его убили в шестнадцатом году солдаты белого царя. Тоже русские, кстати. А Советская власть, покончившая с царем, доверила мне высокий пост, сделала красным командиром. А сколько таких, как я, в республике! Таких, что управляют ее делами… Вот и посуди, пораскинь мозгами…

И Аннамет невольно вспомнил Кабул, английский особняк в тихом переулке, караван с награбленным добром, который он с Эшши-ханом привез в дар Кейли. Как сейчас, видел волосатые, трясущиеся от жадности руки эмиссара, принимавшего от ханского сына хорджун с золотом и драгоценными украшениями. Это была и плата Кейли за благосклонность, его «дружбу», и плата за оружие, из которого басмачи убивали своих же, туркмен.

А Чары Назаров в те минуты думал о темном, забитом Аннамете, еще смотревшем на жизнь глазами джунаидовского слуги, привыкшего жить по волчьим законам — право за сильным, право за власть имущим. И сколько еще таких, как Аннамет, которым предстоит раскрыть глаза на Советскую власть. А для этого их надо учить грамоте, ибо неграмотный человек, как говорил Ленин, стоит вне политики.

Вскоре Аннамет и Байрамгуль стали ходить на курсы ликбеза, и конгурцы со временем привыкли к ним: больше уже никто и никогда не обижал супругов, не напоминал им об их басмаческом прошлом.

…Перед утренней зарей Аннамета разбудил какой-то толчок. Он приподнял голову — было еще рано, Байрамгуль посапывала под одеялом. Где-то заскребло, и тут же раздался стук, легкое покашливание. Аннамет бросился к окну, откуда можно было разглядеть того, кто подошел к мазанке.

Восток уже прорезался узкой бледной полосой зари, а над горами, окутанными голубоватым холодным воздухом, дотлевали последние предутренние звезды. За окном тишина, но Аннамет чувствовал, что там кто-то застыл настороже — и видать, недобрый, иначе зачем ему прижиматься к двери, чтобы в окно не разглядели?

— Кто там? — Голос у Аннамета от волнения сорвался, и он пожалел, что в прошлый раз отказался от револьвера, предложенного Чары Назаровым. Обшарил глазами стены, углы, словно ища оружие.

— Открой, — раздался за дверью хриплый шепот человека, произнесшего знакомый по прошлому пароль. — Открой, Аннамет, я ранен. Мне помощь нужна.

«О аллах, эшшиханский пароль, — подумал Аннамет. — И голос вроде знакомый…» Проснулась жена. И пока она приводила себя в порядок, он быстро свернул одеяла, лежавшие на кошме, прицепил к поясу большой нож в чехле, отворил дверь и увидел Нуры Курреева. От острого взгляда Аннамета не ускользнуло, что у нежданного гостя пузырился на груди халат — оружие за пазухой.

— Давно ли неустрашимый Аннамет таким трусливым стал? — ехидно заговорил Курреев. — Иль совесть нечиста?

— Если бы знал, что здоров, не открыл бы, — неприветливо ответил Аннамет. — Да разжалобил, что ранен…

— А пароль Эшши-хана для тебя уже ничто? Вижу, прав Эшши-хан, что жалостливость тебя погубила… Давай поговорим, и я уйду с миром, — опомнился Курреев, понимая, что таким тоном ничего у Аннамета не добьется. Нуры знал, что тот посвящен во многие тайны Эшши-хана, всей джунаидовской семьи. Поэтому Каракурт, чувствуя запах поживы, на свой страх и риск отважился прийти в Конгур, чтобы потрясти бывшего главу контрразведки, выведать у него то, что не удалось узнать у самого ханского сынка. А ведь и Кейли мог потом о чем-то проболтаться… Такая информация у Мадера в особой цене. Конечно, Каракурт не сомневался, что ГПУ успело потрясти Аннамета, и его сведения, естественно, вызовут у Мадера немало подозрительных вопросов. Но пока Курреев мало задумывался над этим: главное — разговорить безносого, а немцу что-нибудь придумать можно.

Каракурту от откровенности Аннамета выгода двойная: Мадер заплатит, а с Эшши-хана он уже успел получить. Ханскому сыну хотелось поскорее отправить на тот свет своего бывшего контрразведчика. И за измену, и за то, что был последним живым свидетелем расправы над нукером Вольмамедом. Эшши-хан щедро уплатил за голову Аннамета — пятьдесят золотых червонцев. «Если еще и его безносую красавицу прикончишь, — посулил Эшши-хан, — заплачу еще столько же». Каракурт за такие деньги мог вырезать и половину своего родного аула.

— Нам не о чем говорить! — отрезал Аннамет. — И если кто еще вздумает прийти ко мне, передай — дороги таким, как ты, сюда заказаны…

— А ты заговорил, как комиссарчик! Забыл отцовские обычаи, даже сесть не предложишь…

— Ты не с миром пришел.

— Ты ответишь на мои вопросы?

— Что тебе надо?

— Помнишь Кабул — там был ты, Эшши-хан. О чем вы проговорили с Кейли до утра?

— Я тебе ничего не скажу. Уйдешь с миром, слово джигита, буду молчать. Молчать ради того хлеба-соли, что мы с тобой делили. К прошлому возврата нет. Я ненавижу это прошлое! Все! Уходи!

— Так бы и сказал, шакал, что закомиссарился, — Каракурт выхватил из-за пазухи маузер, отскочил к двери, искоса бросая взгляд на Байрамгуль, попятившуюся ко второму окну. — А ты, красотка, не дури! У твоего красавца пока есть время подумать… Ну! — поигрывал он маузером. — Имена, пароли, и я тут же исчезну…

— Сказал — не скажу, значит, ничего не услышишь…

— Сколько тебе большевики заплатили? Ну, жду! — С этими словами Курреев левой рукой достал из кармана платок, прикрыл им ствол маузера. Аннамет знал зачем: платок приглушал звук выстрела. — Поторапливайся, безносый. Будешь говорить?

— Иди ты, знаешь куда?.. — бледнея, выдохнул Аннамет. Он уже не слышал сухого щелчка выстрела, лишь горячий зной опалил ему грудь и растекся по всему телу, не видел, как Байрамгуль тигрицей бросилась на убийцу. Даже Каракурту, натренированному на расправах с людьми, стоило огромных усилий сбить с ног эту сильную разъяренную женщину, нанести ей ножом смертельный удар.

Каракурт торопился поскорее завершить кровавое дело… Убедившись, что супруги мертвы, Курреев вытер о край кошмы окровавленный нож, сунул в ножны. Затем снял с Аннамета чехол с его ножом, сдернул с груди Байрамгуль серебряные украшения и, перешагнув через трупы, стал шарить по комнате. Разворошил чувалы в углу, раскидал кошмы и, найдя лишь пару червонцев советскими ассигнациями, чертыхаясь, сунул их поспешно в карман. Собираясь уходить, он заметил в ушах Байрамгуль золотые сережки, нагнулся, чтобы отстегнуть их уже негнувшимися дрожащими пальцами. Одна из них словно приросла к мочке уха. Каракурт, досадуя на свою недогадливость, резко рванул, выдрав сережку с мясом, и крадучись вышел за дверь.

Каракурт огляделся по сторонам, вслушиваясь в шумы просыпавшегося аула, и чуть ли не бегом зашагал по знакомым задворкам, добравшись до оврага, сбежал вниз…

Через несколько дней Каракурт сидел перед Мадером, обстоятельно рассказывал ему обо всем, что видел в Туркмении. С кем установил связи, кого удалось завербовать, кто разуверился в своих силах, считая бесцельной и бесплодной дальнейшую разведывательную работу в Советском Союзе. О многом же, если иметь в виду неудачи, Каракурт умолчал, боясь прогневить шефа… И впредь, какие бы ни исполнял Курреев задания, как бы ни справлялся с ними, у него станет непреложным правилом приукрашивать все, что им сделано, и утаивать ошибки, промахи, если их нельзя взвалить на кого-либо другого. В этот раз Каракурт поплакался: мог бы сделать еще больше, был бы Эшши-хан чуть расторопнее и не мешал ему, опасаясь навлечь на себя гнев своих вторых хозяев — англичан.

— Эшши-хан хочет усидеть на двух конях сразу, — наушничал Каракурт. — Не признают его в Каракумах… Не та фигура.

Каракурт вспомнил об Ашире Таганове, но, скорее всего, для того, чтобы умаслить Мадера, смягчить предстоящий неприятный разговор об Аннамете. Чаще всего Курреев врал по наитию. Ложь и обман становились его второй натурой. К ним он прибегал и тогда, когда надеялся, что перепадет какой-то куш, и тогда, когда знал, что это усладит слух его шефов; он даже не задумывался над тем, чем чревато лганье даже для него самого.

— Ашир Таганов — вот кого завербовать бы! — Каракурт немигающими глазами вперился в Мадера. — Сын басмача. Правда, потом отец и он сам подались к красным. Да, говорят, несладко было там Аширу, ушел в Каракумы. Я его хорошо знаю, росли вместе…

— Если он служил у красных, — Мадер снял пенсне, протер стекла и снова водрузил их на нос, — занимал у них неплохой пост, то зачем ему к басмачам уходить? От добра добра не ищут.

— Мурди Чепе мне рассказывал, что Джунаид-хан тут постарался. Он посеял подозрение к Таганову… Чекисты попались на удочку, обвинили Ашира в связях с басмачами, отстранили от работы. После он долго слонялся без дела в Конгуре… А мне думается, кровь в нем заговорила. Сын басмача, конечно же, должен стать басмачом. Не забывайте, господин Мадер, что наши предки аламаны, весь Конгур — потомки разбойного племени. От зова крови не уйдешь.

— Это мне знакомо, — понимающе улыбнулся Мадер. Вспомнил историю, услышанную из уст Шырдыкули, он же Хачли. — Хорошо, если Таганова англичане не приберут.

— Не приберут, мой господин. К скупердяям он не пойдет. Англичане же мало платят — сами говорили. Я с Аширом договорюсь. Тут уж я постараюсь.

Утаить убийство Аннамета и его жены Каракурт не решился, боялся, что Мадер о том сам пронюхает, и тогда Куррееву несдобровать, глядишь, еще заподозрит в двойной игре. Промолчал он только о пятидесяти золотых червонцах, уплаченных Каракурту ханским сыном. Но когда Мадер узнал, что Курреев убил Аннамета, не выведав у него буквально ничего, немец взбеленился: стучал кулаками по столу, носился по комнате, охал и вздыхал, возмущаясь тупостью своего агента.

— Ну зачем вы его прикончили? — Мадер уже в который раз задавал один и тот же вопрос. — Убрать никогда было б не поздно. Тем более он не представлял никакой опасности.

— А чего он меня по матушке?.. — брякнул Курреев, молчавший до сего времени. — Вот и прихлопнул… Пусть не лается.

— О, майн гот! — Мадер драматично схватился за голову, неловким движением сбил с носа пенсне, которое вдребезги разбилось о пол. — Нет, ты, то есть вы — дикарь, вы — идиот! Даже папуас так бы не поступил. Подумаешь, матерился! Никто от этого пока не разваливался. — И германский эмиссар, досадливо покачиваясь всем корпусом, невесело думал: «Меня самого казнить надо — с такими кретинами задумал Срединную империю создать… Не за миражами ли я гонюсь?» — А чекисты знали, что безносый ведал у Эшши-хана контрразведкой?

— Нет, нет! — торопливо соврал Каракурт. — Откуда? Чекисты тогда с него глаз не спускали бы, охрану приставили…

— Откуда вам известно? А может, охрана была да прошляпила ваш визит?..

— Нет, нет! Мурди Чепе, тот знает. У него в Конгуре родичи. Аннамет ни с кем не общался. Люди его сторонились, как заклятого… И Айгуль подтвердила мне потом…

Мадер чуть успокоился, но все же сожалел, что безносый эшшихановский контрразведчик унес с собой в могилу тайну об английской агентуре. У Эшши-хана ведь семь пятниц на неделе, и Мадер не ошибался в одном: ханский сынок в отличие от отца своего отдавал пока предпочтение англичанам. Немецкий эмиссар и после еще долго будет попрекать Курреева за его непростительную глупость.

Однако поездка Каракурта, его обстоятельный рассказ о Туркмении родили в голове Мадера дерзкий замысел, не лишенный авантюризма. А что, если одним выстрелом двух зайцев убить?.. Берлинскому начальству потрафить — нажить капитал и удовлетворить свое честолюбие, да еще и проклятым томми насолить. Если удача не изменит Мадеру, то в Берлине наверняка похвалят, смотришь, крестом наградят. А если не выгорит? Тогда можно начальству и не докладывать. Кто его за язык тянет?!

— Готовьтесь, мой эфенди, в дорогу. — Немец откуда-то достал новые очки и, водрузив их на нос, оглядел Каракурта невидящим взором. — Снова в Мерв пойдете, к братьям Какаджановым. Одна идея созрела… Для нас с вами и еще кое для кого выгодная, — и неожиданно спросил: — Кейли вас, случаем, не знает?

— Нет, мой господин, — соврал Каракурт. — Но я его видел раза два, запомнил. Такой другой морды на всем свете не сыщешь… Однажды стоял у него за спиной, на часах в юрте Джунаид-хана. Тогда он надрался как свинья.

И Мадер, довольно осклабившись, в общих чертах поведал Каракурту свою новую авантюру — план игры с английской разведкой.

— Если и знает, беда невелика, — спокойно заключил Мадер. — Может быть, даже и лучше. Больше доверия будет. Напомните ему о себе. Пусть знает вас как слугу Джунаид-хана, как его верного человека. Так надо…

О трагической гибели Аннамета и Байрамгуль стало известно тут же. Назаров немедленно проинформировал руководство ГПУ, организовал поиски убийцы, но безрезультатно. На экстренно созванном заседании коллегии управления дело приняло не совсем приятный оборот для начальника отдела по борьбе с басмачеством. На него наложили строгое административное взыскание за то, что не позаботился обеспечить охрану, не сумел оградить супругов от рук убийцы.

Чары Назаров искренне переживал трагедию и винил себя за проявленную беспечность, отдавая себе ясный отчет, что гибель Аннамета и Байрамгуль — серьезный просчет, ошибка в работе туркменских чекистов, и прежде всего его самого.

Чрезвычайное происшествие в Конгуре встревожило всех сотрудников аппарата республиканского ГПУ. Только один Стерлигов ухмылялся: «Это вам не клинком махать… Не тянет Назаров отдел».

Его острый хищный кадык, обтянутый сухой и желтой, как пергамент, кожей, перекатывался шаром. Дышал он шумно и учащенно, будто после бега, и Стерлигов сам не мог понять, отчего вдруг поперхнулся собственной слюной и закашлялся с надрывом, долго и мучительно, словно кто-то сдавил ему горло цепкой сильной рукой.