Тени «желтого доминиона»

МЕСТЬ

Серый вечер… Свинцовое небо набухло осенней влагой — вот-вот сорвутся первые капли. Упругие столбы-смерчи, свиваясь в гигантскую чалму, вставали перед грудью коня, сбивали с хода, но нетерпеливый седок безжалостно хлестал плетью — на вздрагивающем крупе оставались кровавые следы.

Одинокий всадник мчался по бездорожью, к темной, будто пропитанной дождем полоске горизонта, за которым должен быть родной аул, где жили мать, брат Хемра, его жена Бибихал, детишки. Шестые сутки скакал Амир-бала по пустыне, загнал двух породистых скакунов, и если не выдержит под ним третий, последний конь, он никогда не доберется до людей, не узнает, как погиб Хемра, не сумеет отомстить за него.

«Не может быть, не может быть… — шептал он почерневшими, растрескавшимися губами. — Кому он мешал? Кому?..» Перед ним всплывало доброе лицо брата, решившегося прийти в басмаческий стан, чтобы вернуть Амир-балу домой. «Кривой дорогой идешь, Амир-бала. Мы с тобой — бедняки. Советская власть — для таких, как мы… Рано или поздно поймешь. Хорошо бы не слишком поздно».

Когда это было — год, два назад?.. Из-за него, Амир-балы, Хемра хватил лиха, оставил семью, слонялся по Каракумам, рискуя жизнью. Потом подался в Ербент, угодил в плен. Хорошо, большевики пощадили их… А он, Амир-бала, — нет, чтобы вернуться вместе с Хемрой, так снова в пески кинулся. Зачем? Чтобы с Эшши-ханом за отца сквитаться. Да не вышло. Пока выбирал удобный момент, пришла страшная весть: Хемру убили — забыл о мести, об Эшши-хане… Тут еще гонец прискакал из Афганистана — Джунаид-хан тяжко болен. Эшши-хан тут же уехал к больному отцу, а Амир-бала бросился в родной аул.

Спокойно и честно жил Хемра — пахал, сеял. Никого ни словом, ни делом не обидел. Кому его жизнь понадобилась? Что стало с тремя малыми ребятишками? Что стало с женой, с матерью?

К вечеру на спотыкающемся коне Амир-бала добрался до своего аула. Где же люди? Дворы встретили его пугающей, непривычной тишиной. Амир-бала остановил коня у знакомой кибитки, едва сполз с седла, измученный дальней дорогой, и, забросив поводья за выпиравший из плетеного забора столб, шагнул в разгромленный двор. Никого. Распахнута настежь дверь кибитки, внутри — разбитый пустой сундук, тот самый, что сделал отец и подарил Хемре перед свадьбой, рядом — старый медный кумган, все порванное и в крови платье Бибихал. Все замелькало перед глазами Амир-балы. Неужели больше никогда не будет у него брата? Неужели никогда не встретит его глубокий укоризненный взгляд?

«Но я же не убиваю беззащитных — честно дерусь в бою!» — звучит собственный голос.

«Среди волков овцы не живут. Не прав ты, Амир-бала. Не прав, хоть ты и мой старший брат, которому я, по обычаям нашим, не вправе перечить», — укоризненно качал головой Хемра.

Как давно это было… Тогда он служил под началом Эшши-хана под Ербентом. Сколько воды с тех пор утекло в Амударье!

Амир-бала не заметил, как из груди его вырвался отчаянный вопль — не в силах вынести одиночества и обступивших его воспоминаний, выбежал он из кибитки на улицу. Конь понуро стоял у забора, вокруг не было ни души.

В соседней кибитке, привалившись к подушке, лежал старик. Он узнал Амир-балу — кому не знать известного всей округе басмача! — но не испугался его, хотя сын далеко, на другом конце аула. Хриплый старческий голос был полон ненависти:

— Уходи отсюда!

— Где моя мать?

— Она жива. В соседнем ауле. Если бы не кизыл аскеры, лежать ей в сырой земле.

— Где Хемра, Бибихал? Дети их где?

— Нету. Всех убил Балта Батыр. Уходи отсюда, разбойник.

Амир-бала, чертыхаясь, опрометью бросился из кибитки в дверь и столкнулся у входа с сыном старика. Настороженный взгляд, в руках на изготовку карабин. Амир-бала силился вспомнить имя парня, дружившего с Хемрой, но так и не вспомнил.

— Хоть ты скажи, что случилось? Куда люди подевались? — взмолился Амир-бала. — Поверь мне… Я больше не басмач! Я хочу одного — отомстить за Хемру. Клянусь памятью отца! Клянусь могилами предков.

Парень опустил карабин — видно, поверил. Он провел Амир-балу за собой снова в кибитку, развел огонь в очаге, поставил подогреть прокопченный кумган с водой. Под шум закипавшей воды Амир-бала слушал страшный рассказ.

…После полудня в Карали на полном скаку влетел гонец. Отыскал Таганова, сообщил ему леденящую душу весть. Банда Балта Батыра, двоюродного брата Халта-шиха, сбила над колодцем Маныш самолет и взяла в плен пилота и бортмеханика, недавно прилетавших в Карали.

Полусотня поднялась по тревоге и через полтора часа бешеного галопа была у колодца Маныш. Еще издали на такыре Таганов заметил обугленный металлический остов самолета. Подъехали ближе — в дотлевавшем аэроплане виднелись полуобгоревшие шлем, кожаная полевая сумка, поблескивали на солнце стеклышки очков. Сумка была пуста. Где же Чернов и бортмеханик? Неужели… Таганов заметил на такыре множество конских следов, обгоревшие пучки травы, кровавые пятна. Страшное подозрение закралось в душу Таганова.

…Балта Батыр давно носился с мыслью сбить аэроплан. Басмачи недоумевали: как собьешь эту дьявольскую птицу, с которой летчики при надобности и гранатами забрасывают, и свинцом поливают? Но Балта Батыр был дошлый, все знал… Сын крупного бая, он еще в начале двадцатых годов сумел отыскать среди руководителей Хорезмской Народной Советской Республики верных друзей отца и с их помощью поехал учиться в Ташкент, на курсы красных командиров. Вернувшись домой, терпеливо выжидал, когда падет Советская власть. А сам тем временем ходил в командирах, даже участвовал во многих операциях против басмачей, но «воевал» он с ними по-своему. И все ждал… Умело выжидал — никто в нем даже не подозревал заклятого врага. Так и не дождавшись, бежал в Иран, но вскоре вернулся, сколотил банду из своих единомышленников и зарыскал по глухим районам и далеким кочевьям. Теперь, делясь с басмачами знаниями, полученными им на курсах краскомов, Балта Батыр говорил:

— Аэроплан фанерный. Один хороший, дружный залп — и дьявольская птица в наших руках! Пули убьют летчика или ранят…

Когда самолет подлетел к Манышу, Чернов заметил внизу людей, чуть сбросил скорость, снизился, чтобы разглядеть всадников. В это время и раздался залп, следом второй. Самолет, зачихав, завалился на левое крыло, потом выровнялся и, снова накренившись налево, упал на землю.

Басмачи с торжествующим кличем бросились к машине и заметили, как летчик, держа в одной руке маузер, другой подносил что-то белое ко рту и жевал. Бортмеханик, сидевший в кабине позади Чернова, не подавал никаких признаков жизни — его сразили пули еще в воздухе. Балта Батыр опомнился первым:

— Берите его!.. Он пакет жрет… Живьем берите!

Басмачи бросились к летчику, но тот, отстреливаясь и не подпуская к себе никого, проглотил весь пакет с секретным донесением. Чернова, обессиленного, истекавшего кровью, вытащили из самолета, бросили на такыр. Заметив, что летчик открыл глаза, Балта Батыр ухмыльнулся:

— Ну что, летун, долетался? Думаешь, утаил от нас пакет? Бдительность проявил?

— Гад недобитый! По-русски говоришь… Ничего, придет и твой черед.

Кто-то сунул Балта Батыру пучок сухой травы, он поджег его и ткнул в лицо летчику:

— На, жри! Невкусно? А бумага с сургучом? Теперь вот наш каракумский явшан[18] попробуй!

Огонь опалил усы, брови, ресницы летчика, затрещал на голове и, чуть полизав вихрастые космы, потух. Балта Батыр сразу признал в летчике Чернова, с которым учился в Ташкенте, в одной группе краскомов. Они даже чуточку дружили, но потом их пути-дороги разошлись. Чернов уехал в Москву, кончил курсы летчиков, после вернулся в Среднюю Азию, воевал с бандами Джунаид-хана. Балта Батыр сначала возглавлял в Восточной Бухаре отряд по борьбе с басмачеством, а кончил тем, что «объявил войну» Советам. Сейчас басмаческому главарю хотелось, чтобы Чернов узнал его, попросил пощадить по старой дружбе, но летчик не подавал виду. Балта Батыр не утерпел:

— Что, Чернов, не узнал меня? Я Балта Батыр. Помнишь, нас еще вместе награждали… Я орденок получил первым, а ты вторым. Ты мне все руку жал, поздравлял…

— Я тебя, гада, и на том свете узнаю… Не орден тебе надо было давать, веревка по тебе, басмач, плачет. — Чернов приподнялся и сел, опершись на ладони. Опаленное, почерневшее лицо было страшно, глаза — без ресниц и бровей, — казалось, ввалились еще глубже и сверкали в бессильной ярости.

— Слушай, Чернов, перестань корчить из себя героя. Я сохраню тебе жизнь, попроси только. Иначе я прикажу вспороть тебе живот и достать пакет.

— Ты, Балта, контрой был — контрой и остался. Жаль, не раскусили тебя вовремя, гада. Ну, ничего, сколько веревочке ни виться, конец будет…

Балта Батыр что-то нетерпеливо сказал здоровенным нукерам, те понимающе кивнули головами и, засучив рукава, достали из чехлов длинные ножи, которыми режут верблюдов, потом решительно шагнули к Чернову…

Даже отъявленные головорезы не могли вынести этого страшного зрелища, кое-кто отвернулся или убежал за барханы. Только Балта Батыр и горстка его самых близких приспешников молча наблюдали за кровавым занятием нукеров. Балта Батыр, заметив их дрожащие руки, сказал:

— Я думал, что со мной воины, подобные львам… Оказывается, это лишь толпа баб, которых воротит наизнанку при виде крови. Вам жалко эту русскую свинью, которая навела порчу на ваших жен, на ваших детей?! На нашу землю, на нашу религию! — Балта Батыр, распаляясь, выхватил у одного из нукеров окровавленный нож, бросился к самолету и сильным ударом пробил бензобак, откуда тугой струей забило горючее, растекаясь по земле, обшивке машины.

— Огня мне! — заорал Балта Батыр. Ему подали зажженный факел. Размахнувшись, он кинул его на мотор — белое пламя, окаймленное черным зловещим дымом, взметнулось в высокое безоблачное небо. — Вы что замерли истуканами? Берите его! В огонь!

Рослые нукеры приподняли тело Чернова и, оставляя на такыре кровавые полосы, потащили к самолету, бросили его в огонь.

Тем временем другая часть банды Балта Батыра свирепствовала в ауле Куртли, куда Таганов, находившийся в Карали, бросил на выручку соседям аульную группу самоохраны. Ее возглавили Бегматов и еще двое чекистов отряда. Но когда гонец привез весть о сбитом самолете, Таганов с оставшимися людьми своего отряда помчался на колодец Маныш, надеясь выручить из беды летчиков, в крайнем случае отбить у басмачей секретный пакет.

Балта Батыр этого и ждал. Окольными путями, дважды сменив в дороге коней, он ворвался в незащищенный аул, с которым у него были свои счеты. Кое-кто из аульчан задолжал еще его двоюродному брату Халта-шиху. «Если успею, — рассуждал Балта Батыр, — соберу должок, запасы карманов не прохудят. Не успею, прикончу этого недоноска Хемру. Недаром с ним даже его родной брат не поладил, раскусил змеиную натуру. Амир-бала — наш, истинный воин ислама, а Хемра — большевистский шпион».

На окраине села банду Балта Батыра встретил дружный оружейный огонь. Но что могла поделать горстка оставшихся аульчан, вооруженных лишь винтовками и берданками, против гранат, винчестеров и маузеров? Басмачи уничтожили почти всех, лишь двум-трем парням удалось спастись.

Кавалькада всадников во главе с Балта Батыром остановилась у кибитки Хемры, который, заслышав конский топот, едва смог выйти за порог. Лицо его было восковым — Хемру донимала тропическая лихорадка. И сейчас, совсем обессиленный, жмурясь от яркого солнца, он не сразу узнал Балта Батыра, хотя догадывался, кто перед ним.

— Что, Хемра-джан, душа моя, — куражился Балта Батыр, — приглашай к себе в дом, угости нас чайком… Как ты потчевал моего брата Халта-шиха. Смотришь, чекисты к тому времени подоспеют, спасут тебя… Молчишь? А оставлю тебя в живых, так будешь у большевиков соловьем заливаться: Балта Батыр так сказал, Балта Батыр этак посмотрел… Будешь тужиться, вспоминать… Но я облегчу твою ношу. Ничего тебе не придется вспоминать. — Балта Батыр сошел с коня, его примеру последовали и нукеры.

Во дворе Балта Батыр увидел игравших на песке трех ребятишек. Завидев басмачей, они хотели было юркнуть в кибитку, но Балта Батыр подал знак, и один из нукеров грубо оттеснил их от двери.

— Это твои щенята? — Балта Батыр ткнул камчой в сторону детишек. — Забавные, забавные… Небось любишь их?

В это время из кибитки показалась Бибихал и бросилась к детям, но нукер оттолкнул ее — она ткнулась лицом в решетчатый остов кибитки. Хемра бросился на нукера, но кто-то сзади ударом свалил его на землю.

— Хемра-джан, да ты, оказывается, и жену любишь! — глумился Балта Батыр, так похожий своей грузной фигурой и крупными, как кувалды, кулаками на своего двоюродного брата Халта-шиха. — Да она у тебя красавица… Такую и я бы полюбил. Но я не хочу сыпать тебе в карман соли. А что скажут мои нукеры? Эй, Мурди Чепе! Ты бы от такой красавицы отказался?

— Что вы, мой господин, — Мурди Чепе похотливо ощупал глазами Бибихал. — Говорят же, чужая курица — гусыня, чужая жена — красавица. А тут не гусыня, а лебедушка… Э-хе-хе!

Басмачи загоготали, отпуская похабные шуточки. Хемра в отчаянии снова бросился с кулаками, теперь уже на Мурди Чепе, но сильный удар снова сбил его с ног. Хемра хотел подняться, но на него навалились сразу двое, скрутили за спину руки и привязали к остову кибитки, спеленав толстыми волосяными веревками.

— Мурди Чепе, тебе право первой брачной ночи, — смеялся Балта Батыр.

— Прямо здесь, мой господин? — спросил Мурди Чепе.

— Да, здесь! На глазах ее мужа, детей! — зло выкрикнул Балта Батыр. — Пусть знают, что с нами шутки плохи.

Мурди Чепе бросился на Бибихал, но она отчаянно сопротивлялась, царапалась, кусалась, а басмач, подбадриваемый улюлюканьем нукеров, рвал на женщине одежду, постепенно оголяя ее всю, с головы до ног. Дети, прижавшись к привязанному отцу, исходили душераздирающим плачем. Хемра, дергаясь, как дичь, попавшаяся в капкан, с пеной у рта кричал, бранился, понося последними словами насильников. Когда Мурди Чепе повалил женщину на землю, обезумевшая Бибихал вырвалась и побежала. Все опешили, и только Балта Батыр, с необычным для его грузной фигуры проворством, догнал ее и обрушил свой огромный кулак на голову — женщина упала как подрубленная.

— Даже с бабой не можете сладить, — Балта Батыр почему-то разглядывал свои кулаки-кувалды, будто любуясь ими, затем укоризненно произнес: — Вам орехи собери да еще разгрызи, зерна в рот положи. А ну, Мурди Чепе, давай! Посмотрим, чего ты стоишь…

Все это жуткое время Хемра, закрыв глаза, тихо стонал. Губы его, искусанные и посиневшие, запеклись кровью, чуть отросшие за время болезни иссиня-черные волосы стали белыми.

Нукеры пришли в движение, завидев подскакавшего всадника. Это был коротышка, который, прежде чем сойти с коня, сбросил у ног Балта Батыра туго набитый шерстяной чувал-мешок.

— Это все, что я собрал с должников… Разбежались, шакалы. Надо ночью взять их, вместе с долгами потрясти и их души. — Коротышка скатился с седла, семеня кривыми ножками, подошел к басмаческому предводителю и, встав на цыпочки, что-то зашептал ему на ухо.

Все заволновались, загалдели, но, увидев, что Балта Батыр зыркнул на них презрительно-злыми глазами, смолкли. Басмачи не ошиблись — коротышка привез не очень добрую весть. Судя по тому, как беспокойно бегали его глаза, Балта Батыр приказал быть наготове — пора уходить, вот-вот кизыл аскеры нагрянут.

Бандиты суматошно забегали по кибиткам, таща за собой ковры, кошмы, хорджуны, набитые украшениями, домашней утварью. Мелкой дрожью вздрагивал вороной жеребец под Балта Батыром, дожидавшимся, пока со всех концов аула подскачут его люди, которым он отдал на разграбление Карали. Убедившись, что все в сборе, Балта Батыр выхватил из-за пазухи маузер и, не целясь, навскидку, выстрелил поверх плетеного забора — Хемра, дернувшись всем телом, замер, будто распятый. Раздался второй, третий, четвертый выстрел — и трое детишек, прижавшихся друг к другу, застыли на месте…

Где-то вдали хлопнул выстрел — басмачи, стараясь обогнать друг друга, бросились из аула, их будто ветром сдуло.

Один Балта Батыр волчком кружил на месте, ища глазами Бибихал, но ее не было на месте — услышав выстрелы, она инстинктивно поползла поближе к забору, и теперь, хотя была совсем рядом с курбаши, он ее не видел. Не зная, в кого разрядить оружие, тот с досады пальнул в большого желтого волкодава, привязанного за кибиткой. Пуля, видно, ранила пса, так как он остервенело залаял, взъерошил густую лохматую шерсть и, звеня цепью, зло кидался в сторону обидчика. А Балта Батыр, злясь, что не смог с первого выстрела поразить цель, стрелял еще и еще. Собака, словно завороженная, злобно рычала и, наконец сорвавшись с привязи, бросилась под ноги коню, который испуганно взметнулся на дыбы и понес седока, едва удержавшегося в седле. Облизывая раненую лапу, пес заковылял к своему бездыханному хозяину и, встав рядом, долго не сводил с него преданных глаз. Виляя обрубленным хвостом и поняв, что случилось, жалобно заскулил.

К вечеру Бибихал пришла в себя и смутно, как в страшном сне, вспоминая, что с ней произошло, позвала детей. Хемру окликнуть она не решалась, думая, что тот от стыда и позора ушел из дому…

«О, аллах! Как жить-то дальше? — думала Бибихал. — Как мужу, детям в глаза смотреть?..» Но к ней почему-то никто не подходил, детей не было даже слышно.

Бибихал еле поднялась с земли и побрела к кибитке, где уже сгрудились аульчане, которые, заметив ее, расступились. Почему они так отчужденно глядят на нее, прячут глаза?.. Лучше головой в омут… Кто-то, скинув с себя халат, накинул его ей на плечи, а она, не замечая своей наготы, впилась глазами в трупы в белых саванах. Она машинально сосчитала: один взрослый, длинный, трое детских. Но почему они именно тут, возле ее кибитки? Страшная догадка резанула ее сердце — Бибихал без чувств рухнула на землю.

…Уже давно закипел кумган, вода, булькая, переливалась через края закопченного медного сосуда. Парень ловко достал его из огня, бросил в него щепотки три заварки и, разлив чай по пиалам, одну из них протянул Амир-бале… Они долго молчали — чай остыл в пиалах, как остыл он и в кумгане: угасал жар угольев в очаге.

— А где Бибихал? — разжал зубы Амир-бала. — Жива?

— Жива… — неуверенно ответил парень, и Амир-бала наконец вспомнил, как его зовут. Это Тойли, друг Хемры. — Да только… — И, не договорив, поднялся. — Пойдем, покажу…

Они торопливо зашагали на окраину аула, где по соседству со старой облупившейся мечетью было кладбище, огороженное невысоким забором. Там, у четырех свежих могил, они увидели копошившуюся на земле женщину, с непокрытой взлохмаченной головой, со свалявшимися волосами, босую. Амир-бала с трудом узнал в ней жену брата, некогда первую аульную красавицу.

— Бибихал! — окликнул ее Амир-бала. — Это я, Амир-бала…

— Вы пришли посмотреть, как я казнила Балта Батыра? — Она не узнавала своего деверя. — Смотрите, я его повесила! — Бибихал ткнула пальцем на могилу Хемры и залилась смехом, от которого у мужчин пошел мороз по коже.

Амир-бала только сейчас заметил, что на могилах водружены деревянные столбики и на каждом из них болталась матерчатая кукла, привязанная за шею.

— А это мулла Балта Батыра, — говорила Бибихал, показывая на куклу поменьше. — Это Мурди Чепе… Его я тоже повесила. Аминь! — И она провела ладонями по лицу, размазывая грязь по щеке. В ее больших, расширенных глазах Амир-бала увидел жгучую, неукротимую ненависть, которую не могло потушить даже безумие. И он дал себе клятву отомстить Балта Батыру, отомстить за брата, за его жену и детей, отомстить за попранную человеческую честь.

Таганов писал очередное донесение в Ашхабад. После ликвидации банды Халты-шиха обстановка в Ташаузском оазисе несколько улучшилась. Чекистская бригада, действовавшая в Каракумах, разгромила ряд басмаческих отрядов. Сдались еще четыре шайки, промышлявшие грабежом на больших дорогах. Эшши-хан активных действий не проявлял. По непроверенным пока что данным, ханский сын, обескураженный холодным отношением к нему родовых вождей и крупных феодалов, скрывавшихся в Каракумах, ушел в Афганистан… Ашир этому не особенно верил — Эшши-хан, пронырливый и хитрый, мог появиться когда и где угодно, как это уже бывало. Но в Ильялинском районе, в его оазисах, пользуясь тем, что чекистская бригада ушла в рейд, в пески, активизировала свою деятельность банда Балта Батыра. К ней прибавились недобитые джунаидовские юзбаши, самые отчаянные, имевшие опыт бандитской борьбы с Советской властью. Банда росла, получая неведомыми путями оружие, боеприпасы, на ее счету уже было несколько дерзких налетов на аулы.

Напасть на след Балта Батыра никак не удавалось — слишком хитрым и матерым был зверь. Важно было обезглавить банду, которую Балта Батыр держал под страхом, в железных руках. После гибели курбаши такие банды обычно распадаются, перестают существовать. Но как изловить неуловимого Балта Батыра?

Таганов отложил ручку, задумался, зябко кутаясь в шинель, накинутую поверх халата из верблюжьей шерсти. За окном моросил зимний дождь, продолжительный в северных краях Туркмении; стекла жалобно дребезжали под напором упругого стылого ветра. Во дворе сердито заливался Аждар, приученный чекистами дежурить у коновязи. Пес Хемры пристал к джигитам тагановского отряда. Сильный и умный, как многие туркменские овчарки, он привязался к Аширу, которому волкодав чем-то напоминал Гаплана, собаку из далекого детства, ту самую, которую он босоногим мальчишкой стравливал в родном ауле на потеху джунаидовским нукерам.

«Чужой, однако, — так лает зло», — не успел подумать Таганов, как в дверь осторожно постучали.

Не вставая, крикнул:

— Войдите! Не заперто.

Дверь распахнулась, и на пороге показалась рослая крупная фигура мужчины. Рука Ашира невольно потянулась к кобуре, но, узнав в пришедшем Амир-балу, он поднялся ему навстречу.

— Ты, гляжу, отчаянный… Сидишь у окна, с незапертой дверью. — Дождинки-слезинки катились по глубоким продольным прорезям морщин, которых раньше Ашир у Амир-балы не замечал; высокие сапоги были заляпаны жирной глиной. Он потоптался на половике, решительно двинулся в угол, сдернул с плеча одиннадцатизарядный карабин, прислонил его к стене. Только теперь Таганов заметил, что за спиной Амир-балы стояла сухонькая старушка в платке, со следами глубокой скорби на лице.

— Это моя мать, — просто сказал Амир-бала. — Мы пришли поблагодарить — за мать. И просить прощения за мое самовольство. Если б я тогда не ушел, может, Хемра остался бы жив…

Амир-бала, потрясенный гибелью брата и его семьи, благодарный за спасение матери, не таил от Таганова ничего, словно стараясь одним махом избавиться от груза пережитого, передуманного. И Таганов понимал его, ибо, темные и забитые, жили эти люди во времени сложном и не каждый сразу, как он сам, безошибочно отыскивал свое место. «Ищи суть в человеке» — было его правилом, заповедью чекиста. И теперь она обнажилась в рассказе Амир-балы — классовая суть бедняка, честного в помыслах, смелого, но обманутого врагами человека.

— Я искуплю свою вину! — Амир-бала чистыми ясными глазами смотрел на Ашира. — Я тогда, в Каракумах, такой клятвы не давал… Не очень я верил себе. Вот увидишь, Ашир, я искуплю свою вину!

— Перед кем, Амир-бала?

— Перед… — Амир-бала запнулся, потому что ответить на этот вопрос сразу он просто не мог. — Перед, перед… — И он закрыл лицо руками.

В каком-то бешеном калейдоскопе проносились перед ним лица и события: сузившиеся от недоверия глаза Тойли, морщинистый лоб его отца и дрожащий от ненависти голос: «Уходи отсюда», разгромленная кибитка Хемры, глаза обезумевшей Бибихал, свежие могилы на аульном кладбище, слезы матери, зарево пожарищ над кочевьями, свист братоубийственных пуль в пустыне.

— Перед людьми! — ясно выговорил Амир-бала. — Не жить нам на одной земле с Балта Батыром, не дышать нам одним воздухом, не глядеть нам на одно солнце. Поверь моему слову, Ашир!..

Амир-бала вместе с матерью поселился в кибитке Хемры. Несчастная Бибихал так и не вернулась домой. Спустя много дней ее обугленный труп обнаружили на кладбище, рядом с могилами мужа и детей; бедняжка, не вынеся позора, обрушившихся на нее бед, наложила на себя руки, покончила жизнь самосожжением. Амир-бала, похоронив Бибихал рядом с Хемрой и детьми, вернулся к нелегкому дайханскому труду, вступил в аульный отряд самоохраны.

В короткие зимние дни не раз вступали дайхане в стычки с басмачами, и всегда впереди на своем иноходце скакал Амир-бала. Он искал встречи с Балта Батыром. Не на одном караван-сарае, не одному сарайману, не одному чайханщику Амир-бала говорил, что жаждет встречи с курбаши, жаждет отмщения, надеясь, что кто-нибудь да передаст это Балта Батыру.

…Вечерело. Амир-бала возился во дворе, поправляя покосившийся забор, латая прохудившиеся бока кибитки. Заглянул сосед, отец Тойли, спросил:

— В соседнем ауле род гокленов той устраивает. Поедешь? Будет наш любимый бахши, из Куня-Ургенча.

— На свадьбу ехать — не воевать, — улыбнулся Амир-бала.

Наскоро вымыть руки, оседлать вороного, надеть новый халат — дело скорое. С ним поехали юный Тойли и еще трое из отряда самоохраны.

Степь дышала легким морозцем, сытые кони, поматывая головами, шли легкой размашистой иноходью. Приятно было ехать вот так открыто, ни от кого не прячась, быть в окружении друзей, чувствовать, что тебя уважают, дорожат твоим словом, вниманием.

Длинная зимняя ночь, показавшаяся короткой, как летом, быстро перевалила на вторую половину, а гости все не расходились. Тесным кольцом окружили они бахши и слушали, слушали… Песня лилась за песней, широко и свободно, заставляя грустить и улыбаться…

Давно остыли плов и чай в отодвинутых в сторону пиалах, а звучная трель дутара, переливавшегося на все лады, не умолкала.

— Еще, дорогой наш соловей! — просили гости. — Спой нашу любимую… Да вознаградит тебя аллах здоровьем и счастьем! Живи, как наш легендарный Гер Оглы, сто двадцать пять лет!

Бахши благодарно улыбался слушателям, кивал головой; откладывая на минутку дутар, брал пиалу, отхлебывал маленький глоток, чтобы смочить горло. И прежде чем запеть, мысленно вспомнил, как год назад по заданию окружкома партии он приезжал в этот аул, чтобы сагитировать дайхан вступить в колхоз. Аульчане согласились, но с одним условием: бахши будет петь до утра все песни на слова любимого туркменского классика Махтумкули. И бахши пропел всю ночь, а наутро дайхане всем аулом вступили в колхоз.

Вон Амир-бала — тоже улыбнулся, закрыл глаза, вытянулся на кошме и мечтает. О любимой, о детях, которых еще нет, но будут, о будущем. Оно светлое, огромное, как мир. Он будет учиться, обязательно, — так Таганов сказал. В ауле открываются курсы ликбеза, а потом Амир-бала поедет на учебу в Ашхабад или Ташкент…

И вдруг совсем близко раздался винтовочный выстрел, затем второй, третий… Амир-бала вскочил, мгновение прислушивался.

— Это басмачи! За мной!

Во дворе курганчи темно — хоть глаз коли. За высокими глинобитными дувалами метались серыми тенями всадники, озаряемые вспышками и стрелами огня, вспарывавшими ночную темь.

Амир-бала услышал гортанные возгласы, узнал кое-какие голоса, и среди них могучий бас Балта Батыра:

— Окружай! Чтобы и волосок не прошел… Эй, Амир-бала! Ты хотел меня видеть? Встретились. Выходи, поговорим! Душа в душу! Ха-ха-ха! — прокатилось над притихшим аулом.

Амир-бала пригнул голову друга, юного Тойли, прошептал на ухо:

— Бери вороного. Скачи в Ильялы, найдешь Таганова или Бегматова. Расскажи. Будем держаться! Живее, пока они не очухались.

Застоявшийся вороной легко взял глинобитный дувал, растворился во тьме. Прячась в тени дувала, Амир-бала пробирался к воротам. Тонкие доски уже трещали под ударами тяжелых прикладов. Трое краснопалочников вели редкий прицельный огонь.

Рухнули ворота, дробно простучали по доскам копыта. Мощный грудастый жеребец встал на дыбы, оскалив разодранную удилами пасть. Всадник, пригнувшись, осматривал двор.

— Где же ты, Амир! Прячешься, трус, выходи! — вновь прокричал курбаши.

— Здесь, Балта, здесь я…

От дувала отделилась фигура со вскинутым карабином. И не успели передние копыта коня коснуться земли, грохнул выстрел.

Балта Батыр удивленно вскрикнул, схватился рукой за сердце, медленно валясь набок.

Таганов осторожно вынул карабин из холодной руки. В магазине не было ни одного патрона. Пустой патронташ валялся рядом среди гильз. Амир-бала лежал, уткнувшись лицом в землю, широко раскинув руки, словно обнимая ее, родную, щедро политую его молодой горячей кровью.

Постепенно собирались люди — из Ильялы, близких и дальних аулов. Аульный майдан — площадь для сельских сходов — был забит до отказа. Таганов глотнул сухой комок, застрявший в горле, поднялся на импровизированную трибуну, прокашлялся:

— Товарищи! Открываем митинг, посвященный светлой памяти погибших героев. Амир-бала был сыном народа и отдал жизнь за наше счастье. Будем помнить о них…

Банда Балта Батыра практически перестала существовать.