Тени «желтого доминиона»

ЧТО РОЖДАЕТ ДОБРО

Зеленокрылый аэроплан с красной звездой на фюзеляже, вспугивая коней и верблюдов, низко закружил над отрядом и приземлился на такыре. Из кабины выбрались двое, в черных кожанках, летных шлемах и больших автомобильных очках. Один из них, что постарше, с короткими усиками, средних лет, представился: «Пилот Чернов!» — и вручил Таганову пакет. Второй, помоложе, поприветствовав издали, — это был бортмеханик, — взобрался на крыло самолета и стал копаться в моторе.

Таганов вскрыл пакет, внимательно прочел, потом передал Бегматову. Из ГПУ республики сообщали, что Аннамет по приказу Эшши-хана отправился к колодцу Сапалы, чтобы сформировать там из племени ушак басмаческую сотню и пойти с ней под Ташауз, чтобы передать ее под начало одного из бывших джунаидовских юзбашей. Кому именно — неизвестно. Каковы конкретные планы этой сотни? Тоже неясно. Но из племени ушак Аннамету сотню не сколотить: старейшина уже далеко увел аульчан. А если Аннамет перехватит их по дороге?

Кому же все-таки надумал Эшши-хан передать сотню? Таганов перебрал в памяти бывших джунаидовских сотников. Ахмед-бек рыскал в песках, Халта-ших поклялся, что не поднимет больше оружия против Советской власти, а Балта Батыр, вернувшись из Ирана, вроде бы угомонился, занялся торговлей…

— Если Аннамет держит путь на Сапалы, — рассуждал Ашир, — значит, Амир-Бала не сказал Эшши-хану, что Ушак-ага увел своих…

— Выходит, так, — подтвердил Бегматов. — Но какой дорогой Аннамет пойдет на Сапалы?

— Дорога здесь одна. Впрочем, есть и другая, но она в обход — вряд ли Аннамет по ней пойдет.

Таганов и Бегматов развернули карту и долго водили по ней карандашом, уточняя маршрут разведывательного полета аэроплана. Вскоре зеленая птица поднялась в воздух, взяла курс на северо-запад, а отряд продолжил свой путь.

На следующий день аэроплан снова закружил над отрядом. Убедившись, что внизу свои, пилот посадил машину на ближайший такыр.

— Какая-то группа движется по направлению к Сапалы, — доложил пилот Чернов. — Они, каты, даже обстреляли меня. — И пилот показал на пробоины в фюзеляже. — Я схитрил, завалил машину на левое крыло, протащился так малость… Они сразу стрельбу прекратили, засуетились, — решили, что подбили.

— Сколько их? — спросил Таганов.

— Чертова дюжина. И, кажись, двенадцать — четырнадцать верблюдов, кони запасные.

— Да, — вслух подумал Бегматов, — снарядились далеко.

— С охранением идут? — Таганов шагнул к фюзеляжу самолета, осмотрел пробоины. — А это не опасно?

— Головное охранение есть, метрах в трехстах. Двое. А по бокам и с тыла охраны никакой. — Чернов осмотрел пробоины, улыбнулся, похлопал промасленными ладонями по фюзеляжу. — Долетим. Была бы у летчика голова цела.

Вскоре самолет улетел, покачав на прощание крыльями. Таганов и Бегматов вновь сели за карту, рассчитали, что басмаческая группа доберется до места стоянки чекистской полусотни через шесть-семь дней, а если они будут двигаться навстречу друг другу, то этот срок сократится вдвое. А вдруг это не группа Аннамета? Чекистов интересовала именно она, и Таганов решил послать в разведку Мурада Дурдыева, чья биография без всяких выдумок могла вызвать у басмачей доверие.

— Ты должен вернуться ровно через пять суток, — наставлял Таганов разведчика. — Ни часом позже, иначе мы не выполним того, что задумали. Возьмешь трех запасных лошадей, самых лучших.

День и ночь скакал Мурад, загнал сначала одну лошадь, потом вторую, сам измотался так, что не был похож на себя. На вторую ночь поспал часа три-четыре, и снова в путь, не слезал с седла почти до самого вечера, пока впереди не показались вытянувшиеся цепочкой всадники. Завидев Мурада, они сорвали со спины винчестеры, выхватили маузеры.

— Эй, кто ты? — окликнул издали один всадник, с лицом, перехваченным темной лентой. Мурад узнал в нем Аннамета.

— А вы кто такие? — Мурад одной рукой натянул поводья своего коня, второй выдернул из-за пояса маузер.

— Эй, безмозглый! — Вперед вырвался коренастый всадник. — Не видишь — нас больше?

— Поэтому вы должны представиться первыми. — Мурад засунул за пояс маузер; его конь, замотав головой, зашагал к топтавшимся на месте басмачам.

— Уймись, Мурди Чепе, — скривился Аннамет. — Вижу, этот парень не простак. По обычаю мы должны первыми представиться. Да это никак Мурад, сын Дурды-бая! Так похож на отца.

— Откуда? — произнес Мурди Чепе. — Он же в Ашхабаде учился…

— Если он такой же, как ты… ему, конечно, никакая наука в пользу не пошла, — съязвил высокий всадник, весь обвешанный оружием.

— Заткнитесь! — прикрикнул Аннамет и, обращаясь к высокому всаднику, добавил чуть помягче: — А ты, Силап, не задирайся…

— Вернемся, обо всем расскажу Эшши-хану, — Мурди Чепе даже побагровел от злости.

— Хоть сейчас скачи, доноси, блюдолиз презренный, — неприязненно бросил Аннамет и, поздоровавшись с уже подъехавшим Мурадом, строго спросил:

— Куда путь держишь, парень?

— На колодец Тачмамед.

— Что ты там забыл?

Мурад измученно улыбнулся. Аннамет заметил под глазами юноши глубокие синие круги.

— Вы будто и не туркмены. — Мурад еле сошел с коня. — А меня словно никто из вас не знает. Лучше бы спросили, сколько будет дважды два. Я бы вам ответил, как тот голодный: «Один большой, целый чурек».

Басмачи засмеялись: да, сын Дурды-бая до того голоден и обессилен, что его ветром качает. И Аннамет дал команду расседлывать коней, собирать саксаул, готовить ужин и располагаться на ночь.

Вскоре в медных прокопченных кумганах закипел чай. Доставая из хорджунов зачерствелые лепешки, каурму — зажаренную с салом баранину, хранимую в выпотрошенных овечьих желудках, принялись за еду. Аннамет усадил рядом с собой Мурада, угостил его из своих запасов.

— И чего это ты так торопился, что вышел в пустыню без еды? — спросил Аннамет. Вглядываясь в лицо Мурада, отметил про себя, как тот похож на своего покойного отца, который с безносым когда-то были добрыми друзьями. — С пустыней, брат, шутки плохи.

— Вышел я с запасом, но путь долгий. — Мурад ворошил хворостинкой горячие уголья костра. — Я бежал из Ербента… Двух лошадей загнал по дороге, оставил все съестное. Красные меня мобилизовали, чтобы я с басмачами воевал. А я решил, что мое место рядом с теми, с кем был мой отец. Говорят, что в Каракумах Эшши-бай появился. Мне его непременно надо увидеть… Отец поведал мне тайну четырех сундуков с золотом и драгоценностями, спрятанных в Каракумах. Я знаю, где. Но один не справлюсь, а вот Эшши-бай мог бы помочь…

Лицо у Мурди Чепе вытянулось и теперь вместе с головой и ушами, навострившимися, как у шакала, напоминало колотушку. А Силап, как гепард, застывший при виде дичи, даже перестал жевать, в глазах остальных нукеров мелькнули алчные огоньки.

— Досточтимого Эшши теперь ханом величают, — угодливо пролепетал Мурди Чепе. — Смотри, не назови его при встрече баем!

— Мы и без Эшши-хана можем тебе помочь, — Силан пропустил мимо ушей раболепную реплику ханского соглядатая — уж слишком взволновали его слова Мурада.

— Ты говори, да не заговаривайся! — Мурди Чепе соскочил с места. — Как это без Эшши-хана? Он наш господин…

— Мой господин тот, кто больше платит, — отвечал Силап. — А Эшши-хан прискакал и снова ускачет в свой Афганистан.

— Не разводи свару! — Аннамет поднял глаза на Силапа. — Не купил еще лошади, а об уздечке споришь.

— Я не прячусь за чужие спины, как некоторые. — Силап бросил выразительный взгляд на Мурди Чепе. — В бою я не зарываюсь в песок, как скользкая ящерица…

— Ты сам ящерица! — взвизгнул Мурди Чепе, его гладкое, лоснящееся лицо покраснело. — В прошлый раз я не сказал Эшши-хану про девочек из Сапалы. Мало, что ты их утаил от Эшши-хана, так еще и сплавил их Абдулле Тогалаку.

— А что тут худого? — смачно сплюнул Силап. — Девочек я сам добыл… Мой товар! Уйду в Иран, и будут меня там ждать готовые жены.

— Сказочки рассказываешь… Сам же трепался, что Абдулла Тогалак перепродал их в какой-то иранский бордель. Обратно будешь их выкупать? Тебе под стать такие жены…

— Уймитесь! — рявкнул Аннамет. — Чего раскудахтались, как байские жены?! Дайте человека послушать.

— Я все уже сказал. — Мурад внутренне усмехнулся над басмаческой жадностью: одно лишь упоминание о сундуках с золотом затмило рассудок этих людей, усыпило их бдительность. Тагановский расчет оказался верным. — У меня одна забота — разыскать Эшши-хана.

— Айда с нами! Рано или поздно мы с Эшши-ханом свидимся, — сказал Аннамет. — Мы все под ним ходим…

— Мне поскорее надо, — возразил Мурад. — Как бы потом поздно не было.

— А это недолго, — вкрадчиво заговорил Силап. Лицо его заострилось, и весь он походил на хищника, изготовившегося к прыжку. — Доедем до Сапалы и обратно… Посчитай, две недели уйдет…

— А кто пойдет с Балта Батыром на Куня-Ургенч? — ехидно вставил Мурди Чепе. — Что-то быстро ты приказ Эшши-хана забыл!

— Заткнись! — Глаза Силапа блеснули ненавистью. — Не суйся не в свое дело! У нас есть сердар…

— Вы как псы голодные, — спокойно произнес Аннамет. — Сына Дурды-бая неволить не будем. Пускай идет к Эшши-хану! А ты, Мурди, в чужие дела не встревай. Я не посмотрю, что ты кое у кого в любимчикам ходишь…

— И в шпионах, — бросил Силап. — И в лизунах.

— Хватит! — Аннамет поднялся с места. Мураду показалось, что безносый прикрикнул на Силапа без особого усердия, скорее для порядка — на губах Аннамета скользнула едва заметная поощряющая усмешка.

Солнце клонилось к закату. Стреножив коней и выставив караулы, басмачи готовились к ночлегу. Мурад тоже укладывался спать — снял папаху, повязал платком наголо обритую голову, как услышал позади себя вкрадчивый голос Мурди Чепе.

— Так ты говоришь, что неделю с лишним, как из Ербента выехал? — Мурди Чепе чуть ли не дышал в затылок Мураду. — А голова-то твоя еще не обросла… Сдается мне, обрили ее дня два-три назад.

Басмачи заржали. Мурад тоже весело смеялся со всеми, но в душе досадовал на свою оплошность: дернуло же его в день отъезда упросить Халлы Меле побрить ему голову.

— Ты прав, Мурди Чепе, — спокойно ответил Мурад. — Я обрил голову три дня тому назад. Сам. На Кизыл Такыре, у старой сардобы с дождевой водой…

Вскоре басмаческий лагерь погрузился в сон; раздавался лишь всхрап коней, осторожный хруст песка под ногами караульных, круживших вокруг стоянки. Ветер доносил тревожный вскрик ночной птицы, неясное бормотание засыпающей пустыни…

Прикрыв глаза, Мурад припоминал, как вел себя с момента встречи с басмачами, что говорил… Не переиграл ли?.. Аннамет будто поверил, с сочувствием отнесся к Мураду. Безносого вообще не поймешь — то ли ему все безразлично, то ли шел на Сапалы против своей воли… Силап тоже занят собой и своими пошлыми выходками — ему б только над кем покуражиться. А вот Мурди Чепе, ханский холуй, опасен — прилип как репейник.

Утром Мурад обратил внимание, что кто-то рылся в его хорджуне, а Мурди Чепе, отведя в сторонку Аннамета, что-то ему нашептывал. Заметив, что Мурад проснулся, Мурди Чепе ехидно улыбнулся:

— Как спалось сыну Дурды-бая? Не приснилась ли ему бритва? А ведь в хорджуне-то ее не оказалось! Хи-хи-хи…

— Наверно, осталась во втором хорджуне. — Мурад сладко зевнул со сна, поднялся с кошмы. — На второй лошади, что загнал…

— И на все-то у сына Дурды-бая ответ заготовлен, — не унимался Мурди Чепе. — Дурды-бай поди…

Мурад неожиданно сильным ударом, как учил его Таганов, снизу вверх в подбородок, сбил Мурди Чепе с ног. Тот брякнулся оземь, как вьюк, сброшенный с верблюда. Опешили все, даже зубоскал Силап. Аннамет же, пряча довольную улыбку, опустил голову.

— Берекелла! Молодец! — Силап, опомнившись, охнул от восхищения. — Так его! Как можно говорить о покойнике и добрым словом не помянуть! Хоть бы для приличия обмолвился: «Земля ему пухом», как у туркмен принято.

— Презренный! Кто ты такой, чтобы отца моего склонять? — Мурад, бледный и решительный, стоял над плаксиво стонавшим Мурди Чепе. — Скотина! Забыл, как надо с достойными людьми разговаривать… Я сын Дурды-бая! Да я куплю тебя с твоими погаными потрохами и отдам тому же Абдулле Тогалаку, чтобы персам тебя сплавил. — Мурад стоял подбоченясь, с презрительной миной на лице: в те минуты он действительно походил на чванливого байского сынка. — Я из уважения к сердару Аннамету молчал: какой с пустомели спрос? А Эшши-хану скажу, каких глупцов он держит подле себя…

— Ну что, схлопотал? — куражился Силап. — Когда у паршивой козы зад чешется, она трется о палку чабана. Теперь узнаю я сына Дурды-бая! — Силап хлопнул но плечу Мурада.

Аннамет строго взглянул на Мурада — юноша нехотя отошел от лежавшего на земле Мурди Чепе, который, охая и кряхтя, поднялся с земли — по уголкам рта текла окровавленная слюна. Безносый пристально взглянул в ясные глаза Мурада, подумал: «Нет, такие басмачами не становятся… Он чем-то похож на Тагана. Зачем идешь к Эшши-хану? А знаешь ли ты, что твой отец погиб от его же рук?..» И Аннамет, интуитивно чувствуя, что Мурад знает всю правду о гибели Дурды-бая, и еще неясно осознавая, что делает, решил отпустить юношу на все четыре стороны. Он смутно надеялся, что тот поедет в басмаческий стан и убьет Эшши-хана, которого Аннамет теперь стал в последнее время винить во всех своих бедах — и в потере Байрамгуль, и в собственной неприкаянности… Ему уже за сорок, а что хорошего видел он в своей жизни? Смерть да кровь, слезы и страдания, несправедливость. Ни детей, ни кола, ни двора… А тут еще вечные подозрения, попреки Эшши… Какой же он, Аннамет, глава контрразведки, если к нему Эшши-хан приставил этого недоноска Мурди Чепе? Как поступают с верблюдом, которому перестают доверять груз? Под нож пускают…

Через сутки с лишним Мурад, сделав небольшой крюк по пустыне, встретился со своим отрядом. Ашир Таганов, зная, с каким трудом и мучением дадутся юноше последние километры, спешил ему навстречу, на всякий случай рассылая окрест парные дозоры.

— Это басмачи, — еле держась на ногах, докладывал Мурад командиру. — Аннамет получил приказ Эшши-хана сформировать сотню на колодце Сапалы и, передав ее под начало Балта Батыра, вместе с ним идти к Куня-Ургенчу.

— С какой целью? — спросил Таганов.

— Этого не узнал… Уж очень подозрительны они. А под Куня-Ургенчем, думается мне, очередной разбой задумали.

— Боюсь, что не только разбой. — И страшное подозрение ожгло душу Ашира: «Неужели осмелятся?.. В селе, где много собак, ходят с палкой».

Засаду решили устроить на колодце Аджы, лежавшем на пути банды Аннамета. Воды в том колодце вдоволь. А у басмачей ее в самый обрез, и им этого колодца не миновать.

Объяснив джигитам свой замысел, Ашир Таганов приказал:

— Огонь открывать в крайнем случае, только по моему сигналу. Важно взять их живыми…

К колодцу басмачи подъехали ночью, разгрузили вьюки с верблюдов, расседлали коней и, когда собрались поить животных, ночную тишину огласил громкий голос Ашира Таганова:

— Аннамет! Прикажи своим людям не двигаться. Вы окружены! Бросайте оружие!..

Басмачи от неожиданности опешили. Кто-то вскрикнул: «О, аллах, спаси нас!..» Первым опомнился Силап — выстрелил в темноту, на голос Ашира. Но чекисты не отвечали. Потом снова воцарилась тишина. Раздался конский топот — по такыру вихрем промчались двое всадников и скрылись в ночи. Поднялся шум, гвалт, заглушавший команду. С двух сторон коротко застучали чекистские пулеметы и тут же смолкли. В безмолвии снова раздался голос Ашира:

— Бросайте оружие! Мы гарантируем вам жизнь.

На миг барханы озарились ярким светом: двое чекистов со всего размаху швырнули в сторону противника связку факелов. Теперь ослепленные басмачи были видны как на ладони. Но кто-то из них проворно вскочил на коня и тоже пустился наутек.

— Это Аннамет! — вскрикнул Мурад, приложился к винтовке — раздался выстрел, конь под седоком припал на передние ноги, и басмач кубарем покатился по земле. Тут же поднявшись, он подошел к пылавшим факелам и бросил рядом с ними маузер. Его примеру последовали остальные басмачи. — А где Мурди Чепе и Силап? — возбужденно кричал Мурад, не видя их среди разоруженных бандитов.

— Ускакали, — буркнул Аннамет. — Они не дураки, как мы…

— Брось прибедняться, Аннамет, — перебил его подошедший Таганов. — Если б не подстрелили под тобой коня, и ты бы удрал.

— Ашир? Сын Тагана? — изумился Аннамет, но, переведя взгляд на Мурада, произнес: — Чуяло мое сердце, что ты с начинкой…

По утрам Таганов поил своего коня, после завтрака проводил занятия с джигитами — по огневой подготовке, по материальной части оружия. Когда его сменял Бегматов, преподававший чекистам уроки политической грамоты, Ашир в свободные часы ощущал какое-то странное чувство: его неотвратимо тянуло к Аннамету, к этому дремучему басмачу, чьи руки были обагрены кровью отца. Аннамет был живым свидетелем последних минут его жизни, видел, как умирал комэска Таган…

И Ашир приходил в землянку, где Аннамет содержался под охраной. Басмач отупело глядел на Ашира, не понимая, почему сын Тагана зачастил к нему, подолгу сидит молча, почти не расспрашивая его ни о чем. А ведь Аннамет знал такие джунаидовские тайны, что, рассказав их, можно было купить себе жизнь. Так думал Аннамет, слепо веривший в то, что в этом мире все продается и все покупается. «Вряд ли сын Тагана будет торговаться со мной. — Аннамет пытливо разглядывал непроницаемое лицо Ашира. — Убьет, и должен, если истинный туркмен…»

Однажды, разглядывая Аннамета глазами, полными тоски, Таганов уставился в одну точку и холодно спросил:

— Как погиб мой отец?..

— Зачем это?.. Чтобы потом пристрелить меня?..

— Я могу это сделать и так.

«И правда… Кто ему помешает? А тогда из красных никто не ушел. Сын не знает, как умирал его отец… Пусть хоть утешится…» — злорадно усмехнулся чему-то Аннамет и стал нехотя, но до мелочей вспоминать давнее.

…В августовский жаркий день отделение кавалеристов во главе с командиром эскадрона Таганом бросилось в погоню за Хырсланом, джунаидовским сотником, учинившим погром и насилие в дальнем кочевье. Командир, зная, что басмачи могли укрыться в развалинах древнего городища, возле аула, нещадно гнал коней, чтобы еще до наступления темноты навязать бой бандитам. Не доезжая развалин, возвышавшихся на подступах к аулу, красноармейцы заметили развевающийся на ветру алый флаг, а рядом с земляной насыпью — дайхан с кетменями в руках. Они рыли арык. Всадники обрадовались — кони сами понеслись вскачь, чувствуя близость воды, а у Тагана от радости заколотилось сердце: красный флаг, значит, там свои, трудовые дайхане, которые и коней напоят, накормят, и покажут, где спрятались басмачи. Так было уже не раз. И красные конники со спокойной душой неслись к своим друзьям. Но что-то странно вели себя дайхане: заученно, будто заведенные, взмахивали кетменями, пригнулись, не разгибая спины, никто головы даже не поднял. Ни приветливых жестов, ни взмахов рук, как обычно. Но вот один дайханин все же выпрямил спину и, отчаянно размахивая рукой, бросился к подъезжавшим кавалеристам, закричал на бегу: «Басмачи! Опасно! Засада!..»

Щелкнул выстрел — дайханин по инерции пробежал еще чуть вперед и бездыханный упал лицом вниз. Кетмень, выпавший из безжизненных пальцев, заскользил по земле и замер в двух шагах от головы хозяина.

Спохватился Таган, да поздно: позади дайхан, в арыке, он увидел мохнатые шапки басмачей, их перекошенные от злобы лица. Не успел комэска скомандовать: «Шашки к бою!», как грянул залп, бросились врассыпную дайхане, которых басмачи насильно вывели в поле как приманку. Вздыбились кони, понеслись по степи ошалело, волоча за собой убитых и раненых кавалеристов, застрявших ногами в стременах.

Таган и еще трое красноармейцев, чудом уцелевших, пронеслись над арыком, срубив несколько басмаческих голов, и, отстреливаясь, поскакали к видневшемуся вдали одинокому домику. Силы были слишком неравны: четверо против тридцати. И командир эскадрона принял решение: добраться до домика, больше негде укрыться — кругом голая степь, и там принять бой.

Домик оказался добротным, с фундамента до окон белокаменным, из местного известняка «гюша», а выше срублен не то из арчи, не то из невесть откуда завезенного сюда дуба. Долго держали оборону в этой маленькой крепости отважные кизыл аскеры. Трижды басмачи атаковали домик и трижды откатывались назад, оставляя каждый раз на солнце тела сообщников. Но все реже и реже раздавались выстрелы из домика — видно, иссякли патроны. Басмачи знали, что там в живых остался только один человек. Это был комэска Таган.

— Эй, Таган! — крикнул ему Хырслан. — Сдавайся, если не хочешь, чтобы мы тебя зажарили, как кабана.

— Идите, я сдаюсь, — ответил из-за укрытия Таган.

— Ты выходи! Бросай оружие!

— Как выйду? Я ранен…

Хырслан приказал своему помощнику Аннамету и еще двум нукерам принять капитуляцию красного командира. Басмачи осторожно и по одному продвигались к домику, последним был Аннамет. Но когда до них донесся протяжный стон, они осмелели разом, бросились к домику. Едва басмачи приблизились к двери, как из окна вылетела граната и разорвалась под их ногами: оба нукера были сражены наповал, а Аннамета отбросило в сторону. Контуженный, он пополз назад.

Хырслан взбеленился, но кому он только ни приказывал подойти к домику и выкурить оттуда Тагана, все отказывались наотрез: «Нам жить пока не надоело. Оставь ты в покое этого Тагана… Сам сдохнет! Пока не поздно, надо бежать…» Но Хырслану хотелось сдержать слово, данное Джунаид-хану, — привезти в подарок голову Тагана. Басмаческий главарь достал откуда-то лук со смазанными жиром стрелами и, злорадно торжествуя, поджег одну стрелу и с силой выпустил ее из лука: «Сейчас мы зажарим этого красного!»

Первая стрела, погаснув еще в воздухе, упала на крышу домика. Вторая, третья… Все гасли на лету или не достигали цели.

— Давай ты! — Хырслан сунул в руки Аннамету лук и, перебросив ему через плечо ремешок колчана, ткнул оголенным маузером в бок: — Видишь, пока стрела долетит, огонь ветром забивает. Подберись ближе!

Таган, видя по-кошачьи ползущего басмача, собрал последние остатки сил, выстрелил и промахнулся. Аннамет подкрадывался все ближе и ближе и наконец, когда до цели оставалось несколько десятков метров, натянул тетиву лука — стрела красным угольком упала на широкий карниз над дверью, и вскоре крыша, прокаленная каракумским суховеем, задымила, заполыхала жарким пламенем.

Аннамет отполз в сторону, но вдруг в проеме окна увидел рослую фигуру Тагана, который стоя приложился к винтовке, — раздался выстрел, другой…

Басмачи ответили ожесточенной пальбой, не отдавая себе здравого отчета, что их жертве, не пожелавшей сдаться, все равно не выбраться из огня. В накаленном воздухе витала смерть, она трещала и шипела всполохами огромного костра, мстительно взвизгивала и вздыхала пулями, поднимавшими вокруг дома фонтанчики песка и отбивавшими от пылающих стропил маленькие горящие щепы…

Ашир Таганов скрипнул зубами, сделал ртом короткий вздох, чувствуя, как кровь прилила к вискам. «Этот двуногий зверь заживо сжег моего отца, — Ашир не сводил с Аннамета невидящих глаз. — А я сижу тут с ним и слушаю, как умирал мой старик…» Ашир решительно шагнул к выходу из землянки, сухо сказал Аннамету:

— Пошли со мной!

Аннамет поднялся, пригнувшись вышел из землянки. Ашир пропустил Аннамета вперед, и они медленно зашагали, утопая по щиколотку в песке, мимо колодезного сруба, стреноженных коней и верблюдов, мимо джигитов, окруживших Бегматова. Завидев их, комиссар подошел к Таганову и, уловив в его глазах какой-то странный блеск, спросил:

— Ты куда, Ашир?

— Я сейчас…

Бегматов умерил свой шаг, отстал от Таганова, чтобы не привлекать внимания джигитов, но в его душе поселилась какая-то неясная тревога: никогда раньше не видел он таким своего друга. Лишь однажды, в тот далекий день, когда из Каракумов пришла черная весть о смерти Тагана, глаза Ашира были точно такими же, как сейчас.

Тем временем Ашир и Аннамет ушли далеко от колодца и, дойдя до лощины, окруженной барханами, Таганов приказал басмачу остановиться.

— Если веруешь, то помолись, — Ашир достал маузер, отобранный у Аннамета. — Знаешь, зачем я привел тебя сюда?

— Знаю. Я помолился еще там, в землянке… — И Аннамет, повернувшись лицом к Аширу, расставил ноги. — Я готов, сын Тагана.

Таганов, пораженный кажущимся самообладанием Аннамета, не торопился стрелять и, не сводя с него глаз, приказал:

— Повернись спиной!

— Нет, стреляй сюда! — Аннамет дрожащей рукой отвернул ворот вышитой рубашки и, ткнув пальцем в грудь, выдавил: — Стреляй. Тут, говорят, сердце… На мне кровь твоего отца. Я бы тоже пристрелил убийцу своего отца.

Таганов взвел курок маузера, прицелился — в прорезь мушки увидел лицо, искаженное предсмертным страхом. Лоб басмача покрылся испариной, он прикрыл глаза, ожидая выстрела, но нашел в себе силы разомкнуть веки… Он улыбался — криво, вымученно. Таганов опустил руку, с шумом впихнул маузер в деревянную кобуру.

Вскоре Бегматов и джигиты отряда увидели странную картину: из-за барханов показался Ашир, а чуть поодаль — Аннамет; оба бледные, они, не глядя ни на кого, медленно прошли по лагерю. Ашир, пригнувшись, вошел к себе, в командирскую палатку, Аннамет — в землянку, вокруг которой прохаживался часовой.

Перед отправкой басмачей в Ербент Аннамет, не поднимая глаз на Таганова, спросил:

— Скажи, Ашир, почему ты не убил меня? Ведь ты хотел это сделать…

— У меня и сейчас рука не дрогнет, — резко ответил Таганов. — Я вывел тебя на расстрел, ослепленный местью. Но подумал: а почему ты оказался в басмаческом стане? Ты стал нашим врагом не по своей воле… Закоренелый басмач не встретил бы смерть так мужественно. И еще по одной причине я сохранил тебе жизнь. И эта причина главная, в ней суть… Какая? Придет время — поймешь.

— Ты меня уже убил… Там, у бархана, я похоронил одного Аннамета. Но не очень-то уверен, сможет ли начать новую жизнь другой Аннамет… Даст аллах, свидимся, я бы хотел услышать о той сути, о которой сейчас не время говорить. Но чует мое сердце — в ней правда, что ты сохранил мне жизнь, которой я не достоин, — Аннамет, опустив голову, переминался с ноги на ногу. — А сотня из племени ушак, по замыслу Эшши-хана, должна с другими отрядами пойти на Куня-Ургенч. Эшши-хан задумал захватить его, вырезать всех большевиков — русских и туркмен… Однажды мы сожгли там новую больницу, почту, мельницу, где беднякам бесплатно зерно мололи. Теперь вот второй раз задумали Куня-Ургенч захватить…