Тень Аламута

ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ ПЭЙНА ДЕ МОНДИДЬЕ

Иногда принцессу посещали крамольные мысли. Быть может, стоило набрать настоящих шутов вместо храмовников? Те хоть сведущи в своем ремесле. Мелисанда уперла руки в бока:

— Сир Гуго! Идите скорее сюда, мессир! Полюбуйтесь на эти рожи.

— А че? — заныл Жоффруа. — Че мы сделали?

— Че мы сделали, Ваше Высочество! — рявкнул магистр. — Что за манеры?! И что за вид? Почему вы с братом Аршамбо едете на одной лошади?

— Позвольте, мессир, — вмешался Аршамбо, — я всё объясню. Наш капитан — отпетый мерзавец. Воистину я чувствовал себя святым Варфоломеем.

— Это тот, с которого содрали кожу, — робко подсказал Жоффруа.

— Три шкуры! Девять! Никогда не видел, чтобы человеку так везло. Мессир, он метал кости, как лев святого Иеронима!

— Но почему, скажи мне, ты никогда не проигрываешь своего коня?

Аршамбо закатил глаза. На глупые вопросы отвечать тяжелее всего. Это вам подтвердит любой ребенок, особенно после беседы на тему «Когда же ты, наконец, станешь ответственным, солидным человеком?».

— Мессир, коняга Жоффруа двоих не унесет. Поэтому…

Магистр нахмурился:

— Так, значит, вступая в игру, ты наполовину ожидал проигрыша? Что по этому поводу говорит устав?

— отчеканил Аршамбо. -

— Вот именно. Назначаю вам покаяние, канальям. — Он ткнул пальцем в грудь Жоффруа: — Ты. Делай что хочешь, но лошадь верни. Времени даю — до часа третьего. Ты же, Аршамбо, отправляйся в Антиохию. Отыщешь Исаака бен Бецалела, что живет неподалеку от Башни Двух Сестер. Повтори!

— …бен Бецалел. Две Сестры. Отыскать. Да я разберусь, мессир! Не впервой.

— Потому и беспокоюсь, что не впервой. Разведаешь, что да как. Притворись, будто собираешься остановиться в Антиохии, но стеснен средствами. Торговаться можно хоть до упаду. Платить нельзя. Выясни, ждет ли Исаак гостей да каких.

— Слушаюсь, мессир!

— И главное: без драк. Никого не убивать. Понял? Возможно, там будут ассасины — их не трогать.

— Ассасинов? Мессир, да я же им ноги повыдергиваю! Как Самсон филистимлянам!

— Я помню Библию, Аршамбо, — сухо заметил де Пейн. — Не надо как с Самсоном. Орден в тебе пока еще нуждается. Остерегайся Далил и не пей много.

— Слушаюсь. Всё сделаю, мессир, как вы сказали.

— Благословляю твой путь. Ну с Богом, брат Аршамбо!

Нежно-персиковые облака плыли над гаванью Святого Симеона. Орали чайки на мусорных кучах. Море дышало утренней прохладой. Со стороны моря несло рыбьей чешуей и гнилой капустой, а также смолой, сталью и дымом — всеми ароматами портового города.

Город был такой, какой есть, без притворства и глупого кокетства. Труженик и вояка, он просыпался, чтобы принять в свои объятия новых паломником, купцов и солдат. Корабли приходили и уходили. Словно прибой, оставляющий после себя пену, крабов и водорослевые бороды, они оставляли на причале разноцветную толпу. Бедуинов в белых куфиях, византийцев в узорчатых туниках, евреев, турок, армян. Горстка храмовников просто затерялась в этом новом Вавилоне.

Путешественники прибыли в гавань вчера вечером. Как ни мечтала Мелисанда об Антиохии, с ходу осмотреть город ей не удалось. Гуго наотрез отказался выпускать ее с постоялого двора, даже в сопровождении Аршамбо и Жоффруа. Особенно в их обществе! Оставалось утешаться тем, что гавань Святого Симеона — это еще не сама Антиохия.

Главное свидание с любимым городом откладывалось на завтрашний день.

И вот завтра настало. Храмовники выводили во двор коней. Прощелыга Жоффруа умудрился-таки вернуть своего каурку. Чего это ему стоило, никто не знал, но помятый вид рыцаря говорил сам за себя. Хотелось верить, что никто не примчится во главе отряда копейщиков арестовывать беднягу. Ему и так уж досталось: магистр де Пейн жестоко отчитал его за опоздание. Любой храмовник предпочел бы сцепиться с Балаком или, на худой конец, Князем Тьмы, но никак не с магистром.

Наконец тронулись в путь. Последним из ворот выехал сияющий сир Гундомар, к груди он прижимал горшочек с крохотным столетником.

— Что это, брат Гундомар?

— Осмелюсь доложить, мессир… — проблеял тот смущенно. — Не поймите меня неправильно… Исключительно во имя порядка и красоты…

— Так-так! Дай угадаю. Горшочек стоял на балконе, с краю?

— Мессир! Вы на редкость проницательны. Но есть одно «но»… Я беспокоюсь о горожанах. Дело в том, что на меня роняли цветочные горшки. Иногда. Часто. Осмелюсь доложить, удовольствие это маленькое.

— Рассерженные мужья?

— Помилуйте, сударь! Тупые варвары и рогоносцы.

— А что говорит устав?

— хором грянули храмовники.

— Ну я так не могу, сударь, — бородка Гундомара задрожала. — Да Беатриче этот столетник мне и так бы подарила. Она девушка широкой души. Очень. Я просто не хотел ее будить.

Магистр понимающе кивнул. Где бы ни жил храмовник, его апартаменты всегда утопали в зелени, а у дверей всегда толпились обиженные мужья.

Следует заметить, что цветы и дамы отвечали Гундомару взаимностью, и это удивляло больше всего. Понятно, что привлекало в рыцаре-недомерке герань и алое: каждое растение он буквально обожествлял. Окружал холей и заботой, осыпал комплиментами, не делая при этом разницы между королевой-пальмой и крохотным полевым цветком. Но женщины? За что Гундомара любили женщины?!

Чужая душа — потемки. А женская — особенно.

Путь от гавани Святого Симеона до Антиохии занимал несколько часов езды. Но что это были за часы! Уже к полудню стало жарко. Дорога поднималась, в горы, и лошади понуро брели среди иссеченных ветрами и дождями скал. Цвели маки, и от их дурманного аромата кружилась голова.

Но чтобы умерить энтузиазм Мелисанды, требовалось нечто большее.

— Сир Гуго! — кричала она. — Смотрите: лицо в камне! Настоящее! Смотрит! Ох! А там! И там!

Принцесса вся извертелась в седле, не зная, чем любоваться. Ослепительной ли зеленью склонов в искорках маков? Развалинами римских крепостей? Причудливыми барельефами скал? Воистину, молодость — это великое чудо. Она повсюду отыщет радость и веселье.

— О да, Ваше Высочество, — пряча улыбку, ответил магистр. — Напомните мне показать вам пещеры Святого Петра. Тамошние скульптуры вас поразят.

— Скульптуры?! Ох! Дивные края. А я-то, дурочка, в Иерусалиме живу…

— Ну-ну, принцесса. Если бы вам довелось хоть раз провести паломников от Аскалона к Иерусалиму, вы бы изменили свое мнение.

— То есть?

— Ах, Тивериада!.. — закудахтал магистр, передразнивая кого-то, хорошо знакомого храмовникам. — Ах, Кедрон!.. Гефсимания такая дивная!..

Рыцари засмеялись.

— И так изо дня в день, — продолжал Гуго своим обычным голосом. — Бог мой! Конечно же, Иерусалим свят для нас всех. Но ему далеко до райских кущ. Я вспоминаю мой родной Ардеш — он прекраснее многократно. А Гефсиманский сад — это всего лишь крохотная рощица пыльных олив.

— Как?! Да, сударь… что вы говорите! Это же Гефсимания!

Храмовник грустно улыбнулся. Он не знал, что в Гефсимании Мелисанда встречалась с рыжим оруженосцем. Что пыльные оливы над Кедровом напоминали девчонке вовсе не о страданиях Христа — о ее любовных приключениях. Только потому он был так скептичен.

— Когда крестоносцы отвоевывали Святой город, — промолвил он, — много злых дел произошло. Иерусалим лежал в руинах. Гибли люди. И вот я думаю: умей мы за иллюзиями видеть суть, не повернулось бы дело иначе? Достучалось бы до наших сердец милосердие Господне? Вот почему я так не люблю фанатиков. Я думал, вы меня поймете, Ваше Высочество.

Его неожиданная горячность смутила Мелисанду. Чтобы переменить тему, она поинтересовалась:

— Сир Гуго, а что за флорентийский кот?

— Кот? Какой кот? — растерялся магистр.

— Ну вы поете о нем. «У флорентийца славный кот…»

— А! Этот кот. Ну, сударыня, это целая история. И принадлежит она сиру Пэйну де Мондидье. — Магистр обернулся: — Пэйн, ты ведь расскажешь о коте?

— С превеликим удовольствием, — отвечал тот. — Собственно, я единственный, кто знает всё, — от начала и до конца.

— Как интересно. Расскажите!

— Что ж… — Пэйн чуть пришпорил коня. — Слушайте же, Ваше Высочество. Произошло это в те времена, когда я бродяжил во Флоренции.

Всадников разделяло порядочное расстояние, но Мелисанда всё равно посторонилась. Господин де Мондидье умел внушить уважение. Невысокий, широкий в кости, он выглядел так, словно его протащило сквозь огонь, воду и медные трубы, несколько раз ударило о камни и потом хорошенько провернуло. Лицо не лицо — бульдожья морда. Шрам на щеке, шрам на лбу, левый глаз закрыт черной повязкой. Кольчуга драная, чиненая-перечиненая (ее он менять отказывался, говорил, что приносит счастье). Уж на что у Аршамбо рожа бандитская, рядом с Пэйном он выглядел херувимчиком.

Говорят, женщины любят ушами, а не глазами.

Что ж… В таком случае Пэйн очаровал бы любую. Говорил он красиво, звучно, искренне, при случае мог изъясняться стихами. Но никогда этим умением не злоупотреблял.

— …Флоренцию уж года три как объявили свободным городом. Ах, сударыня, вы не представляете, что это за мука — свободный город! Соблазны на каждом шагу. И главное, всё время какие-то чертовски выгодные комбинации подворачиваются. То какому-нибудь герцогу его собственную лошадь продашь. То портрет чей-нибудь нарисуешь. Не бедствовали мы, в общем.

— Вы художник?

— Помилуйте, сударыня! Я поэт. Не очень хороший, правда… но тут уж из песни слова не выкинешь.

— Мошенник ты хороший, — заметил магистр, внимательно слушавший рассказ. — Ну и глотку драть горазд.

— И это тоже. Что есть, то есть, отнекиваться не стану. Но слушайте же дальше. Когда выяснилось, что меня разыскивают сразу пять кредиторов, а старшина цеха каменщиков преследует, чтобы убить…

— Ты путался с каменщиками? Вот новость!

— Ошибки молодости, мессир. Они, родимые! Как говорится, свободному городу — вольные каменщики. Я дочку старшины обрюхатил, понимаете? Когда это обнаружилось, я потерял голову — каждом встречном я подозревал каменщика. Вы знаете, эти бродяги глуховаты. Чтобы отличить своих, они при встрече подают друг другу знаки. Рехнуться можно.

И вот, значит, зажали меня в тиски. Кредиторы мои. Идут пятеро в ряд, мечи наголо. В зубах ножи. Ландскнехты по сравнению с ними просто девочки в розовых платьицах.

— А вы? — пискнула Мелисанда.

— Я? Форменно, деру. И, как назло, натыкаюсь на старшину. В руке мастерок, рожа злая. Ах да, и за спиной — человек двадцать каменщиков. Бочку с раствором замешивают. Топить.

— С ума сойти!

— Точно, сударыня. Ныряю в дверь. А там совсем плохо: смотрю на обстановку и понимаю, что это дом моей тещи.

— Так ты еще и женат был?! — хором воскликнули Мелисанда и Гуго.

— Ах, не перебивайте, умоляю. Иначе я никогда не доберусь до конца. Значит, теща. Представьте: стоит в дверях. На плечах — меховой пелиссон, подшитый серым шелком, в руках — мопсик. И произносит укоризненно: «Сир де Мондидье! Вы поломали судьбу моей несчастной дочери». А собачка лает. О-о-о! Никогда не забуду. Эти прищуренные в бешенстве глаза, этот пенный оскал, это ворчание, вырывающееся из глотки…

— Ужас!

— Еще нет, сударыня. Вы послушайте, сейчас опишу мопсика. Вы ужаснетесь по-настоящему.

Мелисанда слушала, затаив дыхание. Когда Пэйн бежал через чердачное окно, оставляя за спиной рыдания безудержно влюбленной цветочницы, украдкой шмыгнула носом. Когда цветочницу изрубили на куски преследователи, принцесса всхлипнула в полный голос.

— …и вот я бегу по улице, оглушаемый грохотом моего сердца. О, бедная Женевьева! Какие страдания выпали на твою долю. Раз — и рука напрочь! Хлоп — нога пополам! Тресь — и покатилась голова, шепча: «Люблю! Твоя навсегда!»…

— Совсем заврался, — пробормотал магистр. — Ну как, скажи на милость, ты мог видеть это? Тебя же не было на чердаке.

— Сила любви. Она открыла мне все эти жуткие картины. Клянусь вечностью, страшнее я в жизни ничего не видел.

Мелисанда дернула магистра за рукав:

— Не занудничайте, сир Гуго. Ужасно хочется знать, чем закончилось.

— Закончилось? Хо-хо, милая дева! Всё только начиналось. На следующий день меня искали все флорентийские патрули. Я сидел в бочке из-под яблок и дрожал: на меня в любой миг могли наткнуться. От холода и усталости я не удержался и уснул. Бочку тут же заколотили и понесли. Флорентийцы очень вороватый народ. Хм… О чем я?

— Вас заколотили и понесли.

— Да. О, это были страшные мгновения! Я сидел и дрожал, а меня всё несли и несли. Потом бросили в глухой подвал. Едва мои мучители ушли, я попытался выбраться из своей тюрьмы. О, ужас! Обручи не поддавались. Я кричал, я звал на помощь, но никто не явился на мой зов. Без еды и почти без воздуха, я был обречен. Кроме того, мне страшно хотелось по малой нужде.

— И что же вы сделали, сударь?

— А как вы думаете? Признаться, положение виделось мне отчаянным. Я вознес молитву Господу и принялся ждать. Несмотря на безвыходность ситуации, я опять заснул. И проснулся, лишь когда бочку вытащили из подвала и поволокли наверх. Это меня воодушевило. Возблагодарив Христа, я принялся кричать и звать на помощь.

Даже встреча с каменщиками меня более не пугала. Да и что такое пара тумаков по сравнению с тем, чтобы провести в бочке всю оставшуюся жизнь? К счастью, дела повернулись неплохо. Бочка раскрылась, я вывалился на пол. Слуги немедленно ушли, предоставив меня моей собственной судьбе.

Я сидел на полу, озираясь. На стенах висели удивительные картины: рисунки черепов, удивительные крылатые машины. Из золоченой рамы загадочно улыбалась девушка в темном платье. Четырехрукий и четырехногий человек в круге пронзал меня зловещим взглядом. Взгляд мой упал на картину, изображавшую Тайную вечерю, и я успокоился. Хуже, чем Ему мне уже не будет.

— Эй! — закричал я. — Есть кто живой? — Тишина была мне ответом.

— Где я? Спасите!!

— Нуа-у? — отозвался хрипловатый голос. — И чего аурем?

Я в ужасе оглянулся. Ко мне приближался кот — полосатый, откормленный мерзавец, гроза крыс. Осмотрев меня, он презрительно фыркнул:

— Мяублочки. Съел мяублочки, да?

— Помилуйте! Как можно.

— Хозяин мой, Мяунардо, будет обижен.

Две зеленые плошки уставились на меня. Я сотворил молитву, но, видно, Господь не прислушивается к столь великим грешникам, как я. Оставалось одно: погибать.

— Как твое имяо? — проурчал кот.

— Пэйн де Мондидье, сир, — испуганно пробормотал я. А кто бы не испугался на моем месте?

— Мяучень приятно, — обрадовался кот. — Никто не наузывает котов сирами. А поучему? В Египте мы оучень благороудны.

— Клянусь, я…

— Пэйн де Мондидьеу? Известный храмоувник, да?

— Нет! Я бежал от каменщиков…

Не знаю чем, но слова эти кота просто взбесили. Шерсть его встала дыбом. Я не вру, воистину! Так и было. Он выпустил когти и зашипел:

— Сударь! Если вы пришшшли, чтобы опороучить моего господина, вы зря теряете времяу. Ни с мяусонами, ни тем более с храмуовниками он дела не имел. И довольно глупых врак! Прочь отсюда!

— Но куда же я пойду? — затосковал я. — Меня ищут!

— Это вряуд ли.

— Вчера искали.

— Вчеурра? Ты проспал четыреста лет, мяурзавец! Прочь! Промяуливай!

И котяра наподдал мне лапой.

— Прочь! — неслось в спину. — Ищи своего Гуго де Пейна, мяурзкий храмуовник. Замяуливай грехи!

Пинок был столь силен, что я рухнул в бочку, врезавшись в дно лбом. Боль от удара отрезвила меня, и я проснулся.

Пока я спал, прошло довольно-таки много времени. День склонялся к вечеру. Погоня ушла далеко в сторону. Я лежал, прислушиваясь к угасающему гомону города, наблюдая, как в небе загораются звезды.

Ко мне пришло озарение. «Что хорошего сделал я в жизни? — подумал я. — Кого облагодетельствовал? Кто вспомнит обо мне, когда я умру?» Все годы моего бесцельного существования в единый миг пронеслись передо мной. Я насмешничал, жульничал, соблазнял девиц и отнимал у детей медовые тянучки.

Ни благочестия, ни мудрости.

Но больше так длиться не могло. Настало время изменить свою жизнь — резко и бесповоротно. Бесплотный голос нашептал мне имя из сна: сир Гуго де Пейн. Человек, отринувший всё: богатство, славу, знатность рода — ради того лишь, чтобы защищать паломников на пути к Господу.

Против судьбы не попрешь. Я выбрался из бочки и отправился в порт. По пути выяснились новости: оказалось, что все мои кредиторы сели в тюрьму по разным обвинениям. Старшина выдал свою дочь за подмастерье… чем, кажется, осчастливил ее. Ничто не держало меня во Флоренции.

На борту «Ла Бон Авантюр», что означает «Добрал удача» я отправился в Иерусалим. И только милая Женевьева провожала меня. Махала платочком, утирала слезы, кричала: «Люблю! Твоя навеки!»

— Позвольте, — ошарашенно спросила Мелисанда. — Но ведь днем раньше ей отрубили голову? И руку?

— Хе! Ну и как, по-вашему, я мог это видеть, коль бежал по улице, а Женевьева оставалась на чердаке? Очень ваши замечания меня поражают. От такого недоверия я удаляюсь.

И Пэйн попридержал коня, отставая.

— Сир Гуго, он обиделся, да? — встревоженно спросила принцесса.

— Он? Бросьте, сударыня. Этого враля и проходимца обижать — что орехи подушкой давить. Вы ему понравились. Я слышу эту историю раз уже в двадцатый, но впервые она вышла настолько красочной.

— Что же случилось на самом деле?

— На самом деле… Видите ли, принцесса, паломничество в Иерусалим — дело опасное. Немногие добираются до Святой Земли. Как-то в Яффу прибыл неф. Уже издали было видно, что на корабле почти не осталось команды. Несколько моряков отправились, чтобы помочь несчастным. Когда они подплыли поближе, стало ясно, что «Ла Бон Авантюр» управляют мертвецы. В море на корабле вспыхнула чума, убившая команду и пассажиров.

Конечно же, зараженный неф не пустили в порт. Хотели сжечь его греческим огнем, но не нашлось смельчаков. К вечеру налетел шторм и беспомощный корабль разбило о скалы. Из всех, кто плыл на борту «Ла Бон Авантюр», выжил лишь один человек. Сир Пэйн де Мондидье. Его выбросило на берег, где я на него и наткнулся.

Магистр вытер пот со лба:

— Если бы вы знали, как я перетрусил тогда… Притащить чуму в Яффу — это не шутки. Я уж подумывал: не столкнуть ли бродягу в море?

— Ох!

— Но Господь дал мне знамение. На нас наткнулась простая девушка, рыбачка. Та самая Женевьева. Господь не дал ей красоты, но наградил добрым сердцем. Она помогла мне донести беднягу до заброшенной хижины, а потом выхаживала, пока он не встал на ноги. Уже через месяц сир де Мондидье вступил в орден.

Помолчав немного, он продолжил:

— Знаете, я ведь не обманываюсь. Море, чума, огонь и меч не взяли проходимца. Значит, остается веревка. Но я рад, что он в ордене. Иногда в великой гордыне моей мне кажется, что орден делает мир чище.

— Потому что вы защищаете слабых? — Гуго рассмеялся:

— Нет, не поэтому. Вот ваш приятель Аршамбо. Думаю, он зарезал народу больше, чем вы выткали гобеленов. Когда-то он грабил паломников на пути к Гробу Господню. Потом раскаялся и посвятил жизнь их защите. Правда, для этого пришлось разгромить его банду. А взять Гундомара? Пусть уж лучше крадет цветочные горшки и волочится за женщинами.

— А что с ним?

— Сир Гундомар очень впечатлителен. Годфруа говорит, что отбил его у тафуров. Те бродили по сирийским степям, обмотавшись ржавыми цепями и раня ладони, чтобы создать Христовы стигматы. Я этому охотно верю. Гундомар любое дело доводит до абсурда.

— А Жоффруа? Андре?

— О, это история печальная. Несмотря на молодость, Андре де Монбар был женат. Брак этот считался счастливым; у Андре росла девочка, малютка двух лет от роду.

— А потом?

— Напали сарацины. Жену Андре взяли в невольницы, а девочка погибла. Де Монбар преследовал турок до самого Мосула. Там-то он и повстречал Жоффруа Бизо. Вы к нему приглядитесь получше. Жоффруа — отличный парень, хоть и корчит из себя шута. Они попытались выкрасть девушку.

— И как? Удалось? — голос Мелисанды дрогнул. Она обожала истории с хорошим концом.

— Да. Почти. Турецкий атабек всадил стрелу в девушку, и та истекла кровью на руках мужа. — Гуго помрачнел: — Андре не хотел жить… Если бы не Жоффруа, он так бы и остался в зиндане Мосула. Но Господь решил иначе. К ордену присоединились еще два человека.

Мелисанда всегда подозревала что-то подобное. Человек, у которого всё хорошо, вряд ли пойдет в монашеское братство. И Гуго, и циник Годфруа, и толстяк Роланд знавали страшные денечки.

Но было еще кое-что. Храмовники не упивались своим горем. Они шутили, улыбались, в охотку пели. Более жизнерадостных людей Мелисанда не встречала.

Словно прочтя ее мысли, Гуго заметил:

— Беды и несчастья научили нас ценить жизнь. Знаете, принцесса, я сражаюсь против сарацин вовсе не потому, что у них иная вера. Некогда мусульманский пророк учил Абу Хурайру: «Меньше смейся, ибо частый смех губит душу». Прежде любви к Богу у них стоит страх. Вы читали Коран? — он прикрыл веки и процитировал: — «…Не бойтесь их (в смысле — людей), а бойтесь Меня, если вы верующие». Или из второй главы, «Короли: «…И только Меня страшитесь!» Как это отличается от учения Христа! Когда-то я много размышлял о путях Божьих. И вот что я думаю, госпожа Мелисанда: стань страх и уныние законом Господа хоть на миг, жизнь прекратилась бы.

— И оттого — флорентийский кот?

— Да. Три года назад мы поняли, что выучить устав ордена невозможно. Я сам частенько нарушал его — ведь всех статей не упомнишь. А как требовать от людей того, чего не делаешь сам? Тогда-то Жоффруа и пришла в голову эта мысль. Ну, вы знаете, наверное… Еще древние греки утверждали, что любой, даже самый нудный текст можно выучить, срифмовав его. И чем глупее рифмы, тем легче они лягут в голову. Я потребовал лишь, чтобы обошлось без похабщины. Пэйн зарифмовал весь устав за два дня. О, сударыня! Через месяц орден перестал напоминать бандитскую шайку. А через два года ребят было не узнать. У них появилась радость жизни. Да и дисциплина улучшилась.

— Здорово!

— Вот только людей маловато. Всех перехватывает орден Карающей Длани. Чертовы изуверы! Каждому вступившему выдают двух лошаей и двух послушников в качестве слуг. Ну и круглую суммочку. Я вот всё думаю, может и мне целибат отменить?

— Э-э… Нет, не сейчас… — растерялась Мелисанда. — Позже. Да и потом, — горячо объявила она — кто про эту Карающую Длань вспомнит? Мессир, через тысячу лет их имена сотрутся из людской памяти! То ли дело ваше!

Гуго успокоился. Кавалькада храмовников подъезжала к Антиохии. Влево уходила дорога на Александретту, а прямо шумел Оронт. Мелисанда выехала на мост. Грудь ее распирало от гордости.

Первая! Она первая подъезжает к городу!

— Сир Гуго, смотрите! Стены, стены какие! Правда здорово?!

— Тс-с! Спокойней, сударыня. Впереди еще и княжеский дворец, и церкви, и тридцать вилл горы Сильпиус. — Задумавшись ненадолго, он махнул рукой: — А впрочем, удивляйтесь! Удивляйтесь на здоровье, вам полезно.

Антиохия, город чудес, расстилалась перед принцессой. Неизведанная. Незавоеванная.