Теплая земля Колыма

Расплата

Я похвалился накормить бабку Домну украинской ухой, но за целый день поймал всего лишь несколько хариусов-недомерков. Виновата погода. С утра светило солнце, но вдруг захолодало и пошел снег. Сразу исчезли комары с мошками, ветки кедрового стланика наклонились к земле.

Приходится возвращаться в стойбище с десятком рыбешек.

Дорога ныряет в частый лиственничник, пересекает невысокую, разглаженную ледником морену и выходит на новое болото. Наверное, здесь когда-то было озеро, потом заросло травой и высохло. По мере того как отступала вода, на берегу вырастали полоски кустарников. Эти полоски обрамляют берега давно умершего озера. В середине болота торчат похожие на грибы кочки, чуть выше тянутся ленты узколистой спиреи, за нею шелестят зубчатыми листочками кусты карликовой березки.

Здесь над дорогой кружат три ворона. Они не обращают на меня никакого внимания. Скоро замечаю еще двух птиц, что сидят среди кочек и что-то клюют. Что они там отыскали? Сворачиваю с дороги и иду к птицам. На испещренной птичьими лапами снежной плешине бугрится оленья шкура. Чуть в стороне валяется украшенная короткими рожками голова. Кто-то разделывал оленя. Может, пастухи? Нет, они голову и шкуру не выбрасывают. Скорее всего, браконьеры. Но как олень оказался на болоте? Стадо совсем в стороне. Может, это дикарь?

Осматриваю все вокруг и отыскиваю закатившуюся под куст консервную банку. Поддеваю ее носком сапога, и вдруг мне становится жарко. Это колокольчик, который Федор Федорович повесил на шею Горбоносой. Я узнал не только колокольчик, а даже веревку, из которой сам сделал ошейник. Кидаюсь к оленьей голове, переворачиваю. Горбоносая! Как же не угадал сразу? Даже сейчас на ее бугристой морде сохраняется брезгливое выражение.

Ничего не понимаю. Опускаю голову важенки на землю и зачем-то принимаюсь забрасывать выглядывающие из-под шкуры кишки травой. Делаю это осторожно, словно боюсь причинить боль.

Заорали, захлопали крыльями вороны. Бросаюсь к ним, и уже издали вижу два холмика. Снова прикрытые шкурами потроха, возле которых лежат оленьи головы. На этот раз гелрыхи — олени, что тянули Колины нарты. Коля срезал у них отростки рогов и поджарил на огне. Места срезов немного кровили, но он уверял, что оленям небольно. И правда, те сразу же принялись щипать траву рядом с нами.

Рядом с очередной браконьерской побойкой на ветке ольховника висит рукав от рубашки. На обшлаге осталась изъеденная хлоркой голубоватая пуговица. Весь рукав в пятнах крови и шерстинках. Наверное, о него браконьеры вытирали ножи и руки. Наклоняюсь поднять рукав и застываю от внезапной мысли:

— Дичок! Где-то здесь мой Дичок! Как же я не подумал об этом?

Спотыкаясь о кочки и разбрызгивая болотную жижу, ношусь между кустов. Отыскал еще семь или восемь побоек, но везде разделаны взрослые олени. Возвращаюсь к месту гибели Горбоносой, поднимаю колокольчик и сумочку с хариусами, затем выбираюсь на дорогу и сразу же замечаю след вездехода. Перед снегопадом или в самом его начале здесь прошел вездеход. Расстояние между гусениц шире, чем у трактора, а отпечатанные башмаками полоски тоньше.

Браконьеры не очень таились. Подкатили к болоту, погрузили добычу и спокойно поехали домой. В большой выемке они останавливались, и на дорогу вытекла целая лужа масла. Неужели это Федор Федорович? Когда стояли в Лиственничном, тоже набежала такая же лужица. Да они, кстати, за маслом и приезжали ко мне. Помню, как обрадовался. Не знал, где посадить и чем угостить.

По наклонившимся стебелькам угадываю, в какую сторону подались браконьеры, и бегу следом. Бегу от поворота к повороту, которыми так богата проложенная в тайге дорога, и надеюсь за одним из них увидеть вездеход.

Дорога спускается к реке, пересекает ее и заворачивает к Васиной палатке. Вездеход вильнул раз, другой и завернул к нему.

А вдруг Вася сам помогал убивать оленей? Даже ездовые чужого человека не подпустят. Кусты и кочки вокруг истороплены оленьими следами, дважды натыкаюсь на брошенные рога, но самих оленей не видно. Возле палатки тоже пусто. Даже печка не дымится. Может, Вася у стада? Вчера он говорил мне, что любит жить в одиночестве. Когда учился в интернате, вместе с ним жило четырнадцать человек, и он так устал, что теперь не отдохнет и за сто лет.

Заглядываю в палатку и… вижу Васю. Спит на шкурах, прижавшись щекой к пустой бутылке из-под водки. Рядом кружки, куски мяса, половинка очищенной луковицы. Грубо толкаю его, но Вася лишь бормочет что-то невнятное. Хватаю с плиты чайник и лью чай ему на лицо. Он вертит головой, фыркает, зло произносит: «Чего плюешься?» — и засыпает снова.

Кричу ему, что пока он пьянствовал, его дружки перебили оленей, дергаю за ворот, но все без толку. Нужно бежать в стойбище. Нет, зачем бежать? У этих браконьеров здесь тысяча дорог, а у меня одна, да и ту не очень хорошо представляю. Выбираюсь из палатки, какое-то время слушаю, не донесется ли шум мотора, затем неторопливо шагаю в сторону стойбища.

Не успела палатка скрыться за лиственницами, как меня кто-то окликнул. Сергей! Бежит от прижавшейся к реке сопочки и машет рукой. На душе полегчало. Сергей подбежал, в изнеможении опустился на сырую от недавнего снега кочку и хрипло спросил:

— Васька где?

— Пьяный лежит. Я хотел растолкать, ни в какую. Там кто-то оленей убил, а он пьянствует.

— Знаю. Святой, гад! — все так же хрипло говорит Сергей. — Они там на перевале застряли. Мы с Колей их еще утром засекли. Думали, они через Горелые озера поедут. Там выезд на трассу и вообще дорога более менее. Коля связался по рации с совхозом, попросил предупредить участкового и охотнадзор. Ждем-ждем, а их нет. Хорошо, старик их на перевале заметил. Через Буюнду хотят уйти. Гады, столько лет свирепствуют, а мы никак не можем поймать. А здесь еще снег. Вертолет не вызовешь.

— Они здесь лес заготавливают или как? — спросил я Сергея. — Когда в Лиственничное заезжали, говорили, что ездили лес смотреть.

— Какой лес? Начальство приисковое олениной снабжают. В прошлый раз один с ними такой ездил. Хвастался, если по всей Колыме вездеходы встанут, все равно для их вездехода и горючее, и запчасти найдутся.

— Ты их видел?

— Ругался. Хотел вездеход осмотреть. Святой не дал. Говорит, без прокурора сам министр не имеет права проверять. Их там четверо. Тот, что на цыгана смахивает, за карабин хватался. Мы и вдвоем ничего не сделаем. Даже не представляю, как они сообразили, что мы перекроем Горелые?

— А рация? — догадался я. — Понимаешь, вы же по рации с совхозом разговаривали, а у них своя на вездеходе. Вот и подслушали. Они в Лиственничном тоже подслушивали. А чего они там стоят?

— Так оползень же. Не помнишь, весь проход лиственницами завалило? Мы думали, не сунутся, а они пилят. Давай так. Ты гони к перевалу, а я за Колей и Павликом. Может, что вчетвером сделаем. Здесь недалеко. Только не вздумай связываться. Жди нас, и все.

Сдираю прилипшую к спине куртку, оставляю ее у дороги и бегу к перевалу. Пришлось прыгать через валежины и кочки, пробиваться сквозь густые ерники, утопая по колени в ржавой воде, брести через болота. Наконец все это кончилось, и начался ольховник. Он встал передо мною совершенно непроходимой стеной. Толстые упругие ветки переплелись так часто, что некуда сунуть руку. Я карабкался на них, пригибал к земле, скатывался.

За ольховником открылась уже знакомая мне прирусловая тайга. Проскакиваю ее, перебираюсь через тихую заводь и оказываюсь у речушки. Берег довольно высокий, я, не задумываясь, прыгаю в воду и скоро уже на другой стороне. Отсюда до исхоженного оленями глинища подать рукой.

С минуту постоял, прислушиваясь, не гудит ли вездеход, затем покарабкался на прижавшуюся к реке сопку. Вскоре подъем стал не таким крутым, и я сразу натыкаюсь на проложенную по склону тропинку.

Впереди высокий куст кедрового стланика. Из куста поднимается стройная лиственничка. Огибаю куст и вижу вездеход. Он стоит на самом гребне перевала, наклонившись в сторону Буюнды. Кажется, чуть подтолкни, и он с грохотом и лязганьем покатит вниз. Здесь же на камнях лежит сорванное полотнище, так поразившее меня в тот раз. Стойки, на которых его крепили, сломлены.

Никого не видно. Я уже хотел было ступить к вездеходу, как из-за перевала донеслись людские голоса и треск бензопилы. Все так же прикрываясь ветками, поднимаюсь на гребень и заглядываю вниз. Там вовсю кипит работа. Гриша пилит переплетенные между собой лиственницы, Володя с Сэном откатывают в сторону большую каменную глыбу, Федор Федорович что-то рубит. Я узнал их всех сразу, хотя до завала, наверное, больше ста метров. Захотелось выскочить из-за кустов и спуститься к ним. Я подался вперед, но тут же одернул себя. Нет, не потому, что перед глазами все еще стояло заснеженное болото с останками оленей, сорванный с шеи Горбоносой колокольчик. Я попросту испугался. Ведь только спущусь, сразу же начнется такое, от чего потом будет стыдно всю жизнь. Они примутся тискать мне руку, спрашивать, как я здесь оказался, и все такое. А я что? У меня просто не хватит характера не протянуть им руки, как-то там грубо оборвать, и вообще, повести себя так, как подобает вести в подобном случае.

Да и кто я здесь, на самом деле? Ни прокурор, ни милиционер и даже не пастух. Буду улыбаться, а они Дичка убили…

Сюда кто-то идет. Пригибаюсь и осторожно отступаю в заросли. Кажется, Володя. Он! Подошел к вездеходу, покопался, достал канистру и наливает из нее в ведро. Наверное, кончился бензин в «Дружбе». Хлопнул дверцей и отправился вниз.

Какое-то время стою и прислушиваюсь к тому, что творится за перевалом, затем начинаю пробираться к вездеходу. Сначала на четвереньках, затем на животе — по-пластунски. Острые камешки впиваются в ладони, один засел под коленом и отзывается на каждое движение, но убрать его недосуг. Там, внизу, вдруг стихла пила и топор не тюкает. Припадаю к земле и смотрю, куда спрятаться, если вдруг поднимутся к вездеходу? Совсем рядом торчит небольшой скальный выступ. Рядом с ним куст кедрового стланика. Два-три хороших прыжка, и я в укрытии.

Мои давнишние друзья, кажется, устроили совет, а может, у них сломалась пила? Хотя вряд ли. У Федора Федоровича инструмент отлажен как часы. И правда, через минуту пила ожила и почудился запах ударивших из-под нее опилок. Торопливо добираюсь до вездехода, приподнимаюсь и заглядываю в кузов. Почему-то был уверен, что мясо, как и в прошлый раз, окажется в мешках, но сегодня Святой куда практичней. Застелил пол кузова пленкой, набросал оленьих туш и прикрыл сверху брезентом. Поднимаю его и рассматриваю воровскую добычу. Здесь туш тридцать, не меньше. Все олени крупные. Наверное, Дичок в самом низу.

Опускаю брезент на место и, прикрываясь правым бортом, подбираюсь к кабине вездехода. Нужно сломать в нем что-то такое, из-за чего он не завелся бы. Смотрю на глазки приборов, ряд кнопок, украшенные разноцветными набалдашниками тонкие рычаги. Даже не представляю, что делать и как забраться в кабину? Она на виду у Святого и его компании, а от земли до люка метра полтора.

Рядом с гусеницей оставленная Володей канистра. Сейчас бы спички. Поджечь эту браконьерскую колымагу, а самому в кусты. Но спички остались в брошенной у дороги куртке. Заглядываю в кабину и у ветрового стекла вижу замасленный коробок. Нужно залезть в середину и достать. Взбираюсь на гусеницу, переваливаюсь через высокий порожек и, припадая телом к резиновым коврикам, пробираюсь к спичкам. Теперь назад. Торопливо выскальзываю из кабины и, больно ударившись коленом о гусеницу, падаю на землю. В канистре бензина чуть-чуть. Нужно открыть бак. Торопливо сворачиваю крышку и с удивлением замечаю, что бак полнехонький. Даже маленькая струйка пролилась на гусеницу. Чуть дальше еще один бак. В этом бензина не видно, к тому же заглянуть в него не дает приваренная к горловине железка.

Бензина с баков не набрать, а просто так поджигать боязно. Все же облил часть тента, баки, гусеницу. Затем принялся прокладывать дорожку от вездехода к скале.

Бензиновая дорожка получилась довольно короткой. Метра четыре, может, чуть больше. Отставляю пустую канистру подальше, достаю коробок и стараюсь выцарапать одну спичку из коробка. Пальцы разбиты в кровь и мелко дрожат. Это не от страха. Просто я очень устал. Особенно руки. От неловкого движения коробок разваливается на части и спички высыпаются на камни. Подбираю первую попавшуюся, чиркаю и подношу к бензиновой дорожке. Голубые язычки заиграли на земле и устремились к вездеходу. В несколько прыжков достигаю скалы и уже примериваюсь, как ловчее нырнуть за нее, но тугой горячий воздух бьет в спину, и я проваливаюсь в темноту…

— Тише там! Кажется, уснул.

Где-то плеснула вода, звякнула крышка, часто захоркал олень. Открываю глаза и вижу бабку Домну. Она сидит рядом и дремлет. Нет, это она прислушивается. Увидела, что я пришел в себя, улыбнулась:

— Дорова, мужик! Выспался? Только стонать перестал и проснулся. Лежи, лежи! У тебя все хорошо. Шишка на голове, и кожу рассекло, а так все хорошо.

— А где наши? Ну, пастухи где?

— Здесь все. Где им быть? Николай за водой ушел, а Сергей с Иваном у стада. Старики к перевалу поехали посмотреть, не горит ли что? Огонь давно потушили, а оно может само вспыхнуть.

Голова у меня шумит и все плывет перед глазами, но особой боли не чувствую. Мне кажется, даже могу встать. Вынимаю руки из-под одеяла, шевелю разбитыми пальцами и спрашиваю:

— Федора Федоровича, ну, который Святой, поймали?

— Всех поймали. Милиция на вертолете прилетела. Все фотографировали, писали, потом улетели. Василия тоже увезли.

В палатке посветлело. Это пришел Коля и поднял полог. Он сел возле меня, коснулся шершавыми пальцами лба:

— Болит?

— Не очень. Только плывет все перед глазами. Они твоих оленей убили и Дичка тоже.

— Нет, Дичка там не было, — сказал Коля. — Не было там твоего Дичка. Мы с Павликом еще утром отпустили его к буюнам. Возле наледи целое стадо держится. Они его сразу приняли. Нельзя дикому оленю жить вместе с домашними. Возвращаемся от наледи, а здесь Сергей. Говорит, снова Святой оленей стреляет. Две важенки прибежали в крови. Дорога здесь одна — мимо Горелых озер. Мы его там и ждали, а он через перевал решил удрать.

Пытаясь получше рассмотреть скрытое в сумерках лицо Коли, чуть приподнимаюсь и спрашиваю, что мне будет за вездеход.

— Ничего не будет, — уверенно говорит Коля. — Спасибо от пастухов будет. Он у них давно списанный. Специально только на это и держали. Так что не переживай. Я же говорю, все спасибо скажут. Рогач, который у тебя ружье забрал, говорил, что он перед тобою в долгу. Хотел тебя в поселок отправить, а бабка Домна не дала. Пусть, говорит, здесь лежит. Мы с Сергеем уже возле речки были, когда загорелось. Пламя с баков метров на десять вверх ударило, а тент нашли у самого гнилища. Сначала думали, оно там как-то само получилось, спички рассыпанные увидели и догадались. Ты ничего не думай. Лежи и спи. Утром снова вертолет будет.

Коля посидел еще немного и ушел. Бабка Домна напоила меня каким-то отваром, поправила лежащий под головой спальник и, прислонившись к ящику библиотеки, задремала.

Я слышал, как приехавшие от перевала пастухи распрягали оленей, как Павлик отчитывал опять провинившегося одноглазого пса Нельсона. Наконец все стихло. Только изредка поскуливал посаженный на цепь пес да где-то в зарослях ивняка звенел колокольчик верхового оленя-учика.

Придерживаясь за шест-перекладину, я выбрался из палатки. Над тайгой плыла быстротечная июньская ночь. Закат еще не успел догореть, и на небосводе мерцала одна-единственная звездочка. А за перевалом, в том месте, где белеет широкая наледь и струится горная река Буюнда, уже рождался новый день.