Теплая земля Колыма

Федор Федорович

— Командир! Слышишь, командир. У тебя масло есть? Да проснись ты в конце концов! Или ты, как медведь, впал в зимнюю спячку?

Открываю глаза и вижу склонившегося надо мною ужасно грязного парня. Его лицо словно специально покрыто черными разводами, даже на бровях блестят капельки мазута.

— У тебя нет масла, хотя бы полведра? — снова спрашивает он.

— Какого вам масла? Здесь что — гастроном?

Тот замахал руками:

— Ты, командир, совсем не соображаешь. У нас вода в картер попала. На вездеходе через речку сунулись и угодили в яму. Еле выбрались. Хотели прямо к тебе ехать, потом забоялись. Масло-то с водой.

— А молока дадите?

Теперь удивляется парень. Показываю ему на выглядывающего из-под стола олененка:

— Да не мне. Вот ему. Мать его волк разорвал чуть ли не на глазах. Я его одним чаем пою. Скоро совсем чифиристом сделаю.

Парень радостно кивает:

— Заметано. У нас этого добра целый ящик. Он дикарь или домашний?

Я хвастаюсь:

— Дикарь. Самый настоящий буюн. Вырастет — даст кое-кому прикурить. Ему бы молока — сразу козырем пошел бы. А то пей вода, ешь вода… Там в чайнике вода, ты умойся, а то олененка заикой сделаешь. Сейчас оденусь, и поищем твое масло. Здесь целый склад бочек, только какая с чем — не интересовался.

А через час в Лиственничное прикатил вездеход. Его пассажиры, отворачиваясь от ветра, гуськом бегут в мою избушку. Я стою у двери и пожимаю им руки. Здорово же я соскучился.

Как говорят наши косари: «Фирма веники не вяжет, фирма делает гробы». Сейчас я уже никакой не хозяин Лиственничного, а самый что ни есть рядовой член команды, состоящей из пяти человек. Мне так и сказали: «Ты не очень мельтеши. Сами разберемся». Потом сунули нож в руки и усадили чистить картошку. Первым делом они провели в избушку электричество, затем выложили на стол столько продуктов, словно собирались жить месяц, и наконец поставили на подоконник рацию.

Вместе со мною чистит картошку толстый, похожий на китайского мандарина мужик. По всему видно, эта работа ему привычна. Он почти не глядит на зажатую между пальцев картошину, а очистки получаются куда тоньше моих. Тот парень, что приходил за маслом, ремонтирует вездеход. Он только заглянул в избушку, напился воды и ушел. Шустрый чернявый парень конопатит асбестом щели в печке и на все корки ругает меня, что довел печку до ручки. Руководит нами Федор Федорович — высокий худой мужик с изможденным лицом и достающими до колен руками. Он возится с карбюратором от бензопилы, сокрушенно качает головой и время от времени вставляет слова в наш разговор с чернявым. Послушать их, получается, что они поручили мне ответственное дело, а я завалил его начисто. Только что они отругали меня за то, что не пристроил к избушке тамбур, потом придрались к дровам: «сплошная гниль», «горит, словно мертвый дышит», теперь читают мораль за печку: «Интересно, откуда у человека руки растут? Жить годами и не поставить нормальной печки! Этим дымокуром только колымского аллаха коптить».

Я не очень-то сопротивляюсь, потому что они знают и умеют все. Только что Федор Федорович изготовил из консервной банки колокольчик, повесил на шею Горбоносой и выставил моих дармоедов в тайгу. Там он прицепил к шеям оленух еще по небольшой палке и заверил, что теперь более километра «этим гражданкам» не уйти. Перед этим он кормил олененка молочной болтушкой. Оказывается, малыш ел так мало, потому что во время кормления я не почесывал его возле хвоста. «У оленей так принято. Пока олененок сосет важенку, та лижет его у самого хвоста. Без этого у олененка не будет никакого азарта к еде…»

Федор Федорович собрал карбюратор и вместе с чернявым вышел к вездеходу. Я подождал, когда закроется дверь, и обратился к своему напарнику:

— Ты знаешь, не запомнил, как кого зовут. У меня всегда так — знакомлюсь и сразу же забываю. Одного Федора Федоровича запомнил.

Тот улыбается, и его глаза прячутся за узкими щелочками:

— Бывает. Только чего стесняться? Переспросил, и все. Я Саня, или просто Сэен. Мои старики приехали из Китая. Там русских дополна. А что лицо такое, наверное, кто-то из китайцев в родню затесался. Гриша, ну тот, что печку ремонтировал, Григорий, значит. А потом Володя. Это он за маслом приходил. Он вообще никакой не начальник, а так — лет десять в Москве таксистом работал. Там они всех пассажиров командирами называют. Он на рыбалке помешанный. Газуем через Фатуму, и вдруг хариусы. Володя как увидел, сразу по тормозам. Вода уже полики заливает, а он за хариусом смотрит. Еле выбрались. Хорошо ты с маслом выручил, а то до сих пор загорали бы.

— А вы далеко едете? Если вдруг наскочите на оленеводов, скажите им о моих оленях. Там у них бригадир Коля. Если бы он знал, уже давно был бы здесь.

— Нет, мы возвращаемся. Лес на Крестах смотрели. Будем там лесозаготовительный участок открывать.

— Но ведь от Крестов прямо к трассе дорога есть. Чего вас через Фатуму понесло? — удивился я.

Сэн двинул плечами и, выражая полное безразличие ко всему этому, сказал:

— А мне какое дело? Я за повара. Скажут вари — варю. Недосол на столе, пересол на голове. Начальству отвечать, оно и думает. Подожди минутку, я сейчас. — Он открыл дверь и, высунувшись за порог, крикнул: — Федор Федорович, скоро одиннадцать. Вы говорили напомнить.

Тот появился так быстро, словно стоял за дверью, ободряюще улыбнулся мне и спросил:

— Ну как, гости еще не надоели?

Я протестующе замахал рукой, но он уже отвернулся к рации. Щелкнул тумблерами, перещупал тонкими пальцами провода и, склонившись над столом, притих. Скоро в избушку зашли и Гриша с Володей. Стали за спиной Федора Федоровича и молча уставились на рацию.

Эфир сыпал морзянкой, отзывался голосами людей. Но вот язычок настройки доплыл до середины шкалы, и в избушку ворвался мужской бас. «Пятый просит бочку соляра и метров сто веревки. Как поняли? Сережа, сдублируй, а то никакой проходимости. Как поняли? Прием. Яранга-пять, яранга-пять, как поняли? Прием. Вертолета сегодня не будет. Не будет вертолета. Ушел на Магадан. На Магадан потопали. До тридцатого погоды не обещают. Не обещают погоды до тридцатого. Продукты получите в шестой. Сдублируй, Сережа. Пусть получат продукты в шестой». Бас стих, словно растаял, и вдруг эфир взорвался резким дискантом: «БМРТ-8! БМРТ-8! Как слышите? Подтвердите прием. Приемчик…»

Федор Федорович выключил рацию, отсоединил провода, подмигнул стоящим за спиной парням:

— Порядок! Я как чувствовал, через пять часов можем стартовать. — Затем повернулся ко мне: — Боимся, что начальство нас потеряло. Вот каждый раз и выходим на связь. Но что-то молчат — значит, нет никакой паники. Иначе подняли бы крик до самого неба. Давай-ка, мужики, уберем со стола да будем завтракать, а то вашей картошки не дождешься…

К вечеру мои новые друзья укатили. Напилили гору дров, оставили для олененка двенадцать банок сгущенного молока, а мне полмешка хлеба и гору других продуктов. Мои дары были поскромнее. Поделился вялеными хариусами да налил канистру масла. Бывает же так — никаких особых слов не говорили и виделись — всего ничего, а расстались чуть ли не родственниками.

Как только вездеход скрылся за деревьями, я напоил олененка молоком, и мы отправились к Капке и Горбоносой. Они и вправду никуда не ушли. Раскопали на спуске к Фатуме две небольшие ямы-копанки, наелись ягеля и легли. Я не стал их тревожить, срезал веточку можжевельника на две ямы и возвратился домой. Уже взялся за дверную ручку, как вдруг увидел возле порога стартер от бензопилы. Небольшая штуковина, всего в ладонь величиной, а без нее пилы не заведешь. Им же четыре раза переезжать Фатуму. Засядут в колдобине и даже чурки не отпилить. До брода, в котором они тонули сегодня утром, километра два. Федор Федорович говорил, что они собираются обкалывать там лед. Может, успею. Засовываю стартер в карман и несусь к перекату. За мною с отчаянным эканьем торопится олененок. Нужно было бы запереть его в избушке, но мне дорога каждая минута.

Наконец за очередным изгибом дороги открылась невысокая, заросшая стлаником скала, сразу за нею перекат. Возле него пусто. Все. Уехали. Останавливаюсь перевести дух и подождать олененка. Он подбежал, ткнулся в ноги и радостно экнул. Подхватываю его на руки и иду к перекату. На берегу темнеет припорошенное снегом кострище. Рядом валяются пустые консервные банки и несколько обгорелых чурок. По самому приплеску тянутся две гусеничные колеи. Вездеход шел вдоль берега, обогнул завал и… направился прямо в Фатуму. Они что, совсем ослепли? Там глубина метра четыре, а Володя говорил, что их вездеход не плавает. От страшной догадки ноги у меня делаются ватными. Нет, не может быть. Ведь уезжали совершенно трезвыми, и не такой они народ, чтобы нырнуть прямо в омут.

Огибаю тальник, и словно гора с плеч. У самого завала вездеход круто развернулся и подался к лощине. Чего их туда понесло?

Олененок обогнал меня и, загородив дорогу, остановился.

— Ты чего фокусничаешь? — спрашиваю малыша, подхватываю на руки и принимаюсь стряхивать с густой шерстки снежную пыль. — Ну-ка, пошли, глянем, куда наших дядей занесло?

«Дядей» далеко не носило. Остановились у лощины, вытоптали в снежном заносе глубокую яму и подались к верхнему перекату. От снежной ямы к вездеходу угадывается след волока, а на ее дне отпечатались продолговатые ложбинки, словно в этом месте ночевали дикие свиньи и оставили после себя лежки. Все так же с олененком на руках спускаюсь в яму и осматриваю «лежки». Здесь что-то складывали. То ли бочки, то ли мешки. А может, просто свертки с постелью. На комке снега, что лежит в одной из ямок, красноватое пятно. Поднимаю комок, царапаю его ногтем и жду, когда кристаллики окрашенного снега растают. Кровь. Что же они везли? Может, убили лося, да побоялись меня, вот и спрятали.

Выбираюсь из ямы, прохожу вдоль вездеходного следа до переката, но ничего любопытного не нахожу. Мои гости благополучно перебрались через реку и направились к дороге. Отворачивая лицо от встречного ветра, тороплюсь домой. Олененок спит, пристроив голову мне на плечо. Все-таки здорово, что мы вдвоем!