Только море

МОРСКАЯ СИМФОНИЯ

_ Мелкоту присылают, — любил посетовать боцман Кныш, — не тот парод. Вот, помню, приходит раньше моряк на корабль — залюбуешься. Грудь — во-о-о! Кулаки, как пудовые гири, усы вразлет, что метелки. А сейчас… Разве таким на кораблях служить?

Боцман сворачивал огромную самокрутку (папирос он принципиально не признавал) и обволакивался клубами дыма, от которого всем хотелось чихать.

— Прибывает недавно к нам этакий морячок. В руках футлярчик. Спрашиваю: «Что это такое, товарищ матрос?» «Скрипка», — отвечает и смотрит на меня невинным взглядом. «Скрипка?» Я, признаться, даже присел. «Здесь, — говорю, — не театр. Здесь сталь, броня и пушки, которые, между прочим, стреляют». «Ну что ж? — пожимает плечами этот артист. — Одно другому не мешает». Я осерчал: «Извиняюсь, а как звучит ваша фамилия?» — «Чижиков». — «Ах, Чижиков! Ну тогда идите, играйте свои концерты…»

Кныш рассказывал эту историю неоднократно, с едким сарказмом и обидной насмешливостью. Вероятно, скрипка здорово задела его флотское самолюбие.

Поговаривали, что к Чижикову он относился строго. Скидок не делал. И если случалась работа потяжелей, то Чижиков был ее непременным участником. Но молодой матрос успешно справлялся со всеми нелегкими морскими делами. Вскоре о нем заговорили как о лучшем.

Однажды вечером, сидя на баке, я слушал, как Чижиков играл на скрипке. Хотя я и не большой знаток скрипки, но мелодии, которые он извлекал из своего инструмента, меня волновали. Да и не только меня. Все моряки слушали его затаив дыхание. Был забыт «морской козел», отодвинуты шахматы, прерваны разговоры…

Днем мы выполняли боевую задачу и порядком устали. Но, слушая Чижикова, я физически почувствовал, как в меня вместе со звуками вливается новая энергия. Захотелось встать, расправить плечи и сделать что-нибудь значительное и красивое, такое, как музыка, которую мы слушали и которая имеет такую необъяснимую власть над человеком.

Внезапно в нос мне ударил махорочный запах. Я огляделся по сторонам. Над вьюшкой со швартовыми концами клубился дым. Неужели боцман? Я прошел за вьюшку. Увидев меня, Кныш смущенно кашлянул в кулак и принял независимую позу.

— Говорят, вы поощрили Чижикова? — спросил я у боцмана.

Он неопределенно пожал плечами.

— Справляется матрос, вот и поощрил. Но это все — как у них там называется? — прелюдия, а для настоящей симфонии он, простите, жидковат.

Боцман начал изъясняться музыкальными терминами? Это уже кое-что значило.

И все же Чижиков показал себя и в «настоящей симфонии»…

Наш корабль стоял на открытом рейде. Было послеобеденное время. Жаркое солнце золотило зеркальную гладь моря. Большинство команды спало. А Чижиков был на верхней палубе и тихонько играл на скрипке.

Как это часто бывает на море, внезапно налетел жестокий ветер. Море взбесилось. Крутые, в белых шапках волны с ревом бросились на корабль. И броня, содрогнувшись, зазвенела в такт топкому и нудному завыванию ветра.

Я увидел боцмана. Он был обеспокоен: за бортом катер. Надо поднимать немедленно, а то разнесет в щепы.

Поднимать катер на волне практически невозможно: стальные стропы рвутся, как нитки. Но поднимать надо.

Боцман приказал подать пеньковые стропы. Нужна была незаурядная сноровка и умение, чтобы надежно застропить катер, но матрос, находившийся на нем, действовал неуверенно. Он боялся, что его смоет в море, и поэтому все его движения были скованными и замедленными.

— Что вы делаете?! Ну что же вы делаете?! — выходил из себя боцман.

Появился Чижиков.

— Разрешите мне, товарищ мичман?

Кныш внимательно посмотрел на матроса. Он явно колебался. Затем махнул рукой:

— Ну что ж, попробуйте.

Чижиков, положив скрипку, быстро спустился по концу на катер. Работал он великолепно. Его тонкие, привычные к скрипичному смычку пальцы ловко закручивали сложные морские узлы. Он перебегал с кормы на нос катера и надежно обматывал его стропами.

— Вот это дело, — восхищенно говорили те, кто обеспечивал подъем катера с борта.

Боцман молчал.

Вдруг катер резко швырнуло волной. Мгновение — и мы увидели, как Чижиков полетел в воду. Все замерли. Многотонный катер, взмыв кверху, стал падать вниз, на Чижикова. Кто-то сдавленно вскрикнул. Но Чижиков ушел под воду. Его тело мелькнуло в зеленой воде и показалось наверху. Вот он уже на катере и снова уверенно обматывает его. Минуты через три катер подняли на борт. Мокрый Чижиков тяжело дышал, но улыбался.

Не знаю, как это получилось, но в сутолоке кто-то ногами раздавил скрипку. Когда Чижиков увидел это, улыбка сползла с его лица. Он как-то весь сник, обмяк и, взяв обломки инструмента, ушел в кубрик. Мы подавленно молчали.

С тех пор на баке нашего корабля перестала звучать скрипка. Мы все будто что-то потеряли. И если по вечерам мы собирались на баке, то уже мало кто из нас смеялся, а тем более Чижиков.

Однажды боцман отозвал меня в сторону.

— Понимаете, какая вещь, — смущенно сказал он. — Я достал скрипку и хотел бы подарить ее Чижикову. Как вы думаете, удобно это?

Я опешил:

— Вы, скрипку?

— А что? — обиделся боцман. — Считаете меня бесчувственным?

Этот день был по-настоящему прекрасным. Мы снова сидели на баке и опушали удивительную музыку. Вместе со всеми сидел боцман Кныш.

— Степан Тимофеевич, — спросил я шепотом, — а как же это вдруг — броня, пушки, скрипка и вы?

— Одно другому не мешает, — ответил рассудительно боцман, сворачивая неизменную самокрутку, — и даже дополняет.