Только море

НА ТОРПЕДОЛОВЕ

Меня вызвал редактор нашей флотской газеты и сказал:

— Поедешь на рейд Отдаленный. Там сейчас находятся корабли. Соберешь свежий материал. Неплохо, если сообразишь очерк, по такой, чтобы с солью.

Я обрадовался: наконец-то мне поручают настоящее дело! В редакции я работал уже два месяца, но, кроме небольших информационных материалов, ничего не опубликовал.

И вот очерк.

Я бодро сказал: «Есть!» — и, радостный, вышел из кабинета редактора.

На рейд Отдаленный мы добрались в нашем видавшем виды редакционном «газике». Ехать сушей надо было до мыса Чайкин Клюв, а уже оттуда на барказе или катере я мог попасть на корабли.

Дорога была сначала асфальтированная, а затем мы свернули на проселочную. В машине находились я и шофер Чаркин. Чаркин долго молчал, а потом стал возмущаться. Это когда мы свернули на проселочную дорогу.

Погода стояла скверная. Хлестал дождь вперемежку с хлопьями снега. Машину швыряло из стороны в сторону, как шарик пинг-понга. Чаркин остервенело вращал баранку и ругался на чем свет стоит:

— Разве по таким дорогам можно гонять машины? Это же возмутительно!

Доля упреков, вероятно, предназначалась и мне. От нечего делать я посматривал через мутное стекло на окрестности. Свирепый ветер гнал по сырому небу лохматые тучи. Непрерывные струи дождя и снежные заряды полосовали вечерний воздух. Кругом неуютная, холодная равнина. Ни деревца, ни домика, только мокрая взбухшая земля да ледяной ветер.

— Силен ветрюга, — сказал я.

— Норд-ост, — отозвался Чаркин, — чтоб ему ни дна ни покрышки! В такой ветер однажды…

Договорить он не успел. Машину качнуло в сторону, и она поползла по откосу, сминая шинами жухлую траву. Мотор заглох.

— Допрыгались, — сказал Чаркин и, открыв дверь кабины, плюнул.

Не хотелось вылезать наружу, по пришлось. Увязая в грязи, мы стали собирать бурьян и бросать под колеса. На ветру коченели руки. Чаркин что-то бухтел себе под нос, но я его не слышал: свист ветра заглушал все другие звуки.

Через полчаса мы сели в кабину. «Газик» взвыл мотором и выскочил на дорогу.

К мысу Чайкин Клюв мы добрались затемно. Здесь находился пост наблюдения и связи. Мы подъехали к неказистому домику, рядом с которым возвышалась бревенчатая вышка, и Чаркин дал сигнал. Открылась дверь. В светлом проеме появилась долговязая фигура мичмана. Высоко поднимая ноги, он приблизился к нам.

— Как добраться на корабли? — спросил я.

Щуря глаза, мичман приглядывался к нам, а затем сказал:

— Попрошу документики.

Чаркин стал ворчать и рыться в карманах.

Мичман рассматривал документы довольно долго. Он пролистал их от корки до корки сначала в одну сторону, а затем в другую.

— И куда вас несет нелегкая в такую погоду? — наконец сказал мичман, отдавая документы.

— На кудыкину гору, — огрызнулся Чаркин.

— Но как же добраться на корабли? — спросил я нетерпеливо.

— А их нет, — невозмутимо ответил мичман, — еще с утра ушли на другой рейд. Передислокация.

— Далеко?

— Не очень. Миль шестьдесят — восемьдесят отсюда.

У меня и так было невысокое настроение, а в тот момент оно упало до абсолютного нуля. Ехать по такой дороге, потерять уйму времени, измучаться, испачкаться грязыо — и все напрасно… Было отчего упасть духом.

— Вот это фокус! — свистнул Чаркин.

— Неужели ни один не остался? — спросил я, наивно рассчитывая на чудо.

Мичман почесал затылок.

— Есть один торпедолов. Но только какой это корабль! Так, катеришко. Но и он уходит через полчаса.

Возвращаться с пустыми руками обратно я не мог. Редактор по головке за такие штуки не погладит. Но что можно получить на этом катере?

— Эх, была не была, — решил я, — пойду на торпедо- лове. Может быть, удастся выжать какую-нибудь информацию.

К маленькому причальчику меня провожал мичман. Чаркин остался ночевать на посту, чтобы назавтра уехать обратно. Мы петляли по невидимым узким тропкам, я то и дело спотыкался об острые валуны. Мичман придерживал меня за руку.

— В такую погоду идти на торпедолове — безрассудство, — говорил громко мичман, стараясь перекрыть завывание ветра, — я вам не советую.

Я молчал.

Мы ступили па дощатый причал, который скрипел под ногами, как несмазанные колеса телеги. Между сваями тяжело гукала волна. На торцовой стороне причала маячил силуэт торпедолова.

— Эй, вахтенный! — крикнул мичмап. — Вот к вам из редакции!

Подошел матрос в черном овчинном тулупе и, козырнув, стал проверять документы.

— Я уже проверил, — сказал мичман.

Матрос не обратил на это замечание никакого внимания и светил фонариком сначала на удостоверение, а затем на мое лицо. Потом представился:

— Вахтенный по торпедолову матрос Сухоруков.

— Проводите меня к командиру, — сказал я.

Пожелав мне счастливого плавания, мичмап растворился в месиве темноты, ветра, снега и дождя.

Каюта командира была крохотной. За миниатюрным письменным столом сидел лейтенант. Я представился:

— Лейтенант Сгибнев. Прибыл к вам по заданию редакции.

— Командир торпедолова лейтенант Григоренко.

Мы сели. Григоренко на кровать, а я на стул. Наши колени соприкасались — в каюте было тесно.

Григоренко в упор рассматривал меня. Я не выдержал его пытливого взгляда:

— Почему вы так на меня смотрите?

Лейтенант смутился:

— Извините. Просто в первый раз вижу живого корреспондента.

«Что он, издевается?» — подумал я и посмотрел на Григоренко. Но нет, в его глазах светилось неподдельное любопытство. Я почувствовал себя неловко. Григоренко перевел взгляд на мои ноги. Ца ботинках налипло по пуду грязи.

— Что же вы молчите! — всплеснул он руками. — Немедленно переодевайтесь!

Я попробовал возразить, но он уже доставал из узенького шкафчика тяжелые кирзовые сапоги и ватные брюки.

Пока я натягивал брюки, Григоренко спросил:

— Служили на кораблях?

— Нет, — ответил я, — не приходилось. Я все время при редакциях военных газет.

— Тоже, конечно, занятие, — милостиво сказал Григоренко.

Мы снова сели и уставились друг на друга.

— Я хочу написать в газету о ком-нибудь из ваших подчиненных. Не могли бы вы назвать кандидатуру?

Лейтенант задумался.

— Отчего же нет, можно. Вот, например, Сухоруков. Матрос дисциплинированный. Книжку «Боевой номер» знает.

Я знал, что в этой небольшой книжице записаны обязанности матроса по всем расписаниям: авралу, боевой тревоге, приему топлива и боезапаса и многое другое.

— Или, к примеру, Пантюхов, — продолжал Григоренко, — тоже знает книжку «Боевой номер». Дисциплинирован. Есть еще Середа. Книжку знает хорошо…

Я перебил Григоренко:

— По вашим характеристикам получается, что матросы все одинаковы.

— Почему одинаковы? — удивился лейтенант. — Вот, например, матрос Колабашкин. Дисциплинирован слабо. Имел замечания на берегу.

— Ну, хорошо, — сказал я, чувствуя раздражение, — пригласите кого-нибудь ко мне.

Григоренко вышел в коридор. Через минуту он возвратился в сопровождении плотного розовощекого матроса.

— Товарищ Пантюхов, — сказал ему лейтенант, — вот с вами будут беседовать, — И повернулся ко мне: — Вы меня извините. Я пойду готовить к походу корабль.

Было ясно, что лейтенант не желал присутствовать при нашем разговоре. Пантюхов сел на койку и притиснул меня крупными коленями к углу письменного стола.

— Книжку «Боевой номер» спрашивать будете или по материальной части? — спросил Пантюхов.

— Я не поверяющий и не инспектор. Поговорим лучше о вашей жизни.

— О жизни?! — удивился Пантюхов. — Зачем?

— Буду писать о вас в газету.

По лицу Пантюхова разлилось недоумение. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

— Расскажите о себе, — попросил я и, достав блокнот, приготовился записывать. Пантюхов наморщил лоб.

— Родился я в Суслах. Ну, значит, жил там, а потом меня призвали на флот. Приехал сюда и первым делом изучил…

— Книжку «Боевой номер»? — спросил я.

— Да, — радостно ответил Пантюхов.

Я тяжело вздохнул.

— Расскажите что-нибудь о жизни на торпедолове. Какие были интересные случаи?

— Интересного ничего не было, — ответил Пантюхов. — Мы ловим торпеды, которыми стреляют боевые корабли.

— Ну и как вы их ловите?

— Очень просто. Жахнет, скажем, подводная лодка торпеду, ну мы сразу за ней. Она, окаянная, себя в воде как живая ведет. Норовит куда-нибудь на глубину уйти или, еще чище, в борт катера садануть. Когда начинаем стропить торпеду, тут гляди в оба, чтобы, значит, за борт не сыграть.

Пантюхов замолчал.

— Все? — спросил я.

— Все, — ответил Пантюхов.

Мне стало тоскливо. Я понял, что никакой, даже самой плохонькой информации я здесь не напишу. Пантюхов смотрел на меня. Я взглянул на его розовые щеки и подумал, что его, конечно, можно сфотографировать, но только дЛя того, чтобы послать фотографию на выставку «Здо-ровье».

Появился лейтенант. От него пахло ветром и морозом.

— Сейчас снимаемся со швартовых, — сказал он.

— Куда пойдем?

— На другой рейд. К боевым кораблям.

— Что ясе вы мне раньше не сказали! — воскликнул я облегченно, пряча ручку и блокнот в карман. Обстановка коренным образом менялась. На боевых кораблях я, разумеется, соберу достаточно настоящего материала. Пантюхова я отпустил, и он убежал по коридорчику.

Вместе с Григоренко я прошел в ходовую рубку.

Ветер к этому времени усилился. Обледеневшие снасти звенели, как струны. Григоренко звякнул машинным телеграфом, и я услышал, как глухо загудели моторы. Мы вышли в море. Сразу же за мысом на катер налетели волны. Крутые, в белых, мерцающих шапках валы шли ряд за рядом, как танки в атаке. Нас подбрасывало почти к самым тучам, а затем швыряло вниз. Дождя уже не было. Сыпал снег. Крепким напором ветра его набивало даже в рубку через узкие дверные щели.

— Вот это здорово! — крикнул оживленно лейтенант.

Я не разделял его восторгов… Катер ежеминутно зарывался в волну по самую рубку. В эти моменты я слышал, что под ногами журчит волна. Рубка стонала, как живая.

— Долго будем идти?

— Часа три — четыре, — ответил Григоренко, — если течение будет попутное.

Я посмотрел на бак торпедолова и увидел в бледном отблеске отличительных огней фигурку моряка.

— Там же человек!

— Ага, — сказал Григоренко, — это Пантюхов. Лед скалывает. Если не сколем лед, можем последовать прямым курсом на дно.

Мне стало не по себе:

— А его не может смыть в море?

— Не смоет. Пантюхов привычный к этому делу. Кроме того, его надежно концами привязали.

В иные моменты торпедолов подбрасывало кверху кормой, и тогда оголенные винты, вращаясь с удвоенной быстротой, трясли катер, как былинку. Распахнулась дверь, и в рубку, шипя, рванулась вода. Григоренко захлопнул дверь ногой и сказал мне:

— Шли бы в каюту. А то слизнет в море — и поминай как звали. В такую погоду спасти человека все равно что кита через игольное ушко протащить.

Я знал, что обычно говорят: верблюда через игольное ушко. Но лейтенант, видно, был насквозь моряком, и я не стал его поправлять. А в словах его, конечно, была известная доля логики. Через узкую горловину, которая выходила в рубку, я спустился вниз. В каюте было теплее. За стальной обшивкой бесновалось море. Его удары были звонкими и могучими. Корпус содрогался всем своим набором: ходуном ходили пиллерсы, стрингеры и шпангоуты. Я прилег на койку, но меня тут же сбросило вниз. Больно ударился головой о ножку стула. Черт бы побрал и этот катер и шторм!

Качка стала ощутимей. Временами, ухватившись за край стола, я чувствовал, что стою горизонтально. Зпа- чит, в это время катер лежал на борту.

Вдруг раздался оглушительный треск. Мимо меня, как снаряд, пролетела крышка иллюминатора. Она шлепнулась в переборку. В тот же момент в каюту хлынула струя воды. Я понял, что иллюминатор вышибло волной. Первая и самая страшная мысль была одна: «Тонем!»

Я вылетел в коридор и попал в чьи-то объятия. Это был Пантюхов.

— Испугались, товарищ корреспондент? — спросил он и, отодвинув меня в сторону, шагнул в каюту. Действия его были стремительными и точными, как работа циркового артиста. Он подхватил рукой круглый деревянный чоп и с силой вогнал его в отверстие иллюминатора. Затем навалился на чоп грудью и стал давить так, что мне показалось, он намерен выдавить наружу весь борт катера.

— Подпору давайте! — крикнул мне Пантюхов.

Я увидел в коридорчике раздвижную механическую подпору и подал ее матросу.

Течь прекратилась. Но погас свет. Я слышал, как Пантюхов, хлюпая по воде, ушел куда-то в сторону. Потом где-то зазвенел металл, и свет зажегся. В каюте разгуливала вода.

— Как же мне быть? — растерянно спросил я, когда Пантюхов возвратился.

— Это мы сейчас, — сказал он и стал колдовать над какими-то рукоятками и клапанами. Вода со свистом и шумом умчалась в шпигат. В каюте стало снова сухо, уютно.

— Спасибо, — сказал я Пантюхову.

— Не за что, — ответил он, раздвигая пухлые губы в добродушной улыбке. — Это ж мои обязанности. Они в книжке «Боевой номер» записаны.

Я прислушался к звукам шторма. Море по-прежнему неистовствовало, но уже не так страшно. Я достал авторучку, лег на кровать, уперся ногами в переборку и, положив блокнот на колени, стал писать очерк о торпедо- лове, Пантюхове и шторме.