Только с дочерью

10

Мы стали регулярно видеться с агой и ханум Хаким. Мне очень нравился «человек в тюрбане» – он вовсе не был религиозным фанатиком. Махмуди тоже ему симпатизировал. Обладая большими связями в высокопоставленных кругах, где было немало его старых приятелей, ага Хаким пытался помочь Махмуди найти работу – место врача или, на худой конец, преподавателя. Кроме того, ага Хаким убедил Махмуди взяться за перо и перевести на английский язык труды их деда, которые он сам перевел с арабского на фарси.

Махмуди купил пишущую машинку, объявил мне, что отныне я буду его секретарем, и засел за перевод книги «Отец и дитя», где Тагати Хаким выразил свой взгляд на эту проблему.

Вскоре обеденный стол Маммаля и Нассерин, которым почти не пользовались по назначению, был завален рукописями. Махмуди передавал мне – на другой конец стола – исписанные от руки странички, которые я тут же перепечатывала.

В процессе работы я пришла к более глубокому пониманию мировоззрения Махмуди. По мнению Тагати Хакима, вся ответственность за воспитание ребенка ложится на отца – именно отец обязан привить ему нормы достойного поведения, «должный» образ мыслей и жизни в соответствии с заповедями ислама. Мать была здесь абсолютно ни при чем.

Неделю за неделей мы трудились в поте лица. Дед Махмуди писал витиеватым, высокопарным, назидательным стилем. Каждый день, когда я приводила Махтаб из школы, меня ждала стопка исписанных листков, и я немедленно должна была приниматься за работу, ибо Махмуди считал сей труд необычайно важным.

Однажды меня глубоко потрясли слова Тагати Хакима. Описывая обязанности детей по отношению к отцу, он рассказал притчу об умирающем, который мечтал в последний раз увидеть сына. У меня из глаз хлынули слезы. Строки на лежавшей передо мной странице затуманились. Ведь и мой отец умирал, и я должна была быть рядом с ним. Махмуди заметил, что я плачу.

– Что случилось? – спросил он.

– Эта притча об умирающем отце… Как ты можешь не пускать меня к папе, когда он при смерти?! Ты нарушаешь принципы, сформулированные твоим же дедом.

– Разве твой отец мусульманин? – язвительно осведомился Махмуди.

– Конечно, нет.

– Тогда это не важно. Он не в счет.

Я бросилась в спальню, чтобы выплакаться вдали от посторонних глаз. На меня накатило такое чувство одиночества, что стало нечем дышать. Я представила себе лицо папы и вновь услышала его слова: «Было бы желание, а выход найдется».

Должен же быть какой-то выход. Обязательно должен быть выход.

Однажды, когда мы были в гостях у аги и ханум Хаким, они предложили нам с Махтаб посещать занятия по изучению Корана, организованные специально для женщин, говоривших по-английски, и проводившиеся днем по четвергам в мечети Хоссаини Эршад. Это предложение лишний раз подтверждало их расположенность ко мне. Разумеется, они надеялись обратить меня в свою веру, но при этом искренне желали мне счастья и благополучия, ибо именно счастье и благополучие и были, по их мнению, главными плодами ислама. Более того, в этом предложении содержался и скрытый намек, адресованный Махмуди, – мол, меня следует чаще выпускать из дома и позволять мне общаться с теми, кто говорит на моем языке. Супруги Хаким были бы бесконечно рады видеть меня добропорядочной мусульманской женой, но только в том случае, если я стану таковой по собственному свободному выбору.

У меня мгновенно поднялось настроение. Я не испытывала ни малейшего желания изучать Коран, но перспектива встречаться с женщинами, которые говорили по-английски, приводила меня в счастливое возбуждение.

Махмуди хранил молчание – еще бы, ведь я могла выскользнуть из-под его контроля. Но я знала, что он вынужден смириться. Любое «предложение», исходившее от аги Хакима, для Махмуди было равнозначно безоговорочному приказу.

В следующий четверг после школы он нехотя усадил нас с Махтаб в такси и повез в мечеть. Он вознамерился было утвердить свое превосходство и здесь, попытавшись осмотреть класс, прежде чем позволить нам туда войти, но какая-то англичанка преградила ему путь.

– Я лишь хочу войти и взглянуть, что тут творится, – сказал он.

– Нет, – ответила она. – Мы пускаем только женщин. Мужчинам вход строго воспрещен.

Я боялась, что Махмуди выйдет из себя и забудет о пожеланиях аги Хакима, во всяком случае на сегодня. Прищурившись, он разглядывал женщин, входивших в класс. Все были подобающим образом одеты, большинство – в чадре. Они выглядели как истинные мусульманки, хотя и говорили по-английски. Ни одна из них не была похожа на агента ЦРУ.

После некоторых колебаний Махмуди, как видно, понял, что ага Хаким был прав – это поможет мне адаптироваться к жизни в Тегеране. Пожав плечами, он отступил в сторону, оставив нас с Махтаб на попечение англичанки.

Она коротко разъяснила основные правила:

– Никаких сплетен. Мы собираемся здесь только для того, чтобы изучать Коран.

И мы таки его изучали. Мы хором читали суры, вели дискуссии, возвеличивающие ислам и принижающие христианство, и нараспев возносили дневные молитвы. Занятие было не из приятных, однако я с огромным любопытством всматривалась в лица присутствующих. Меня интересовала история каждой из них. Что их сюда привело? По своей ли воле они в Иране? Или среди них есть такие же бесправные рабыни, как и я?

Я предполагала, что Махмуди будет ждать нас снаружи, однако его физиономии нигде не было видно в толпе хмурых, снующих по тротуару иранцев. Дабы не возбудить его подозрения в первый же день занятий, я остановила оранжевое такси, и мы с Махтаб незамедлительно отправились домой. Как только мы переступили порог, Махмуди взглянул на часы – он остался доволен тем, что мы не воспользовались предоставленной нам привилегией.

– Занятия организованы просто замечательно! – сказала я. – Там надо усердно учиться. В противном случае тебя просто выгонят. Думаю, я многое там постигну.

– Хорошо, – откликнулся Махмуди, втайне польщенный тем, что его жена всерьез готовится к предназначенной ей роли в Исламской Республике Иран.

Я тоже была рада, но по совершенно иной причине. Я сделала еще один шажок для того, чтобы покинуть Исламскую Республику Иран. Занятия по изучению Корана начинались вскоре после окончания уроков в школе. Даже если Махмуди сочтет своим долгом сопровождать нас до мечети, надолго его не хватит, и вскоре нам будет дозволено ходить туда одним – таким образом Махмуди освободит себе весь четверг.

Несмотря на запрет сплетничать, женщины, естественно, общались между собой до и после занятий. После второго занятия одна из них поинтересовалась, откуда я родом.

– Из Мичигана, – ответила я.

– О, в таком случае вам непременно надо познакомиться с Эллен. Она тоже из Мичигана.

Нас представили друг другу. Эллен Рафайе была женщина рослая и широкая в кости, ей было не больше тридцати, но ее кожа была сухой и дряблой. Она так плотно обмотала голову русари, что я даже не смогла различить, какого цвета у нее волосы.

– Где вы жили в Мичигане? – осведомилась я.

– Недалеко от Лансинга.

– Где именно?

– Никто не слыхал названия этого местечка, – ответила Эллен.

– А все-таки? Я ведь тоже жила поблизости от Лансинга.

– Овоссо.

– Подумать только! – воскликнула я. – Мои родственники живут в Бэннистере. Я работала в Элси. И училась в Овоссо!

Мы, как дети, радовались этому невероятному совпадению и не сомневались – нам есть о чем поговорить.

– Не могли бы вы прийти к нам в гости с мужем и дочерью в пятницу днем? – пригласила Эллен.

– Не знаю. Муж не позволяет мне разговаривать и встречаться с посторонними. Вряд ли он согласится. Но я ему передам.

На этот раз Махмуди ждал нас у входа в мечеть; его удивила моя искренняя, широкая улыбка.

– Знаешь, что произошло? – начала я. – Ни за что не догадаешься. Я встретила женщину из Овоссо!

Махмуди был рад за меня. Впервые за несколько месяцев он видел, что я улыбаюсь. Я представила его Эллен, и между ними завязалась беседа; подождав несколько минут, я произнесла:

– Эллен приглашает нас к себе в пятницу днем. – В глубине души я была уверена, что Махмуди откажется.

Но вопреки моим опасениям я услышала:

– Хорошо. Придем.

Уже на последнем курсе Эллен бросила колледж, чтобы выйти замуж за Хормоза Рафайе, и таким образом попала к нему в полную зависимость. Хормоз был инженером-электронщиком, получившим образование в Америке, он стоял выше Эллен как в материальном, так и в социальном отношениях, и ему чрезвычайно импонировала роль кормильца-защитника. В свое время, подобно Махмуди, Хормоз стал американцем. В Иране он значился в списке врагов шахского режима. Тогда вернуться на родину означало для него угодить в тюрьму, подвергнуться пыткам, а возможно, и принять смерть от руки савака. Политические события, происходившие на другом конце земного шара, повлияли на его судьбу так же, как и на судьбу Махмуди.

Хормоз устроился на работу в Миннесоте, и они с Эллен зажили как вполне типичная американская семья. У них родилась дочь Джессика. Когда подошел срок рожать второго ребенка, Эллен вернулась в Овоссо. 28 февраля 1979 года у Эллен родился сын. В тот же день она позвонила мужу, желая разделить с ним свою радость.

– Мне некогда с тобой разговаривать, – бросил Хормоз. – Я слушаю новости.

Это был день, когда шах покинул Иран.

Интересно, сколько было таких, как Хормоз и Махмуди, для которых свержение и изгнание шаха послужило призывом вернуться к прошлому?

Когда до Хормоза дошло, что Господь даровал ему сына, он нарек его иранским именем Али. Его жизнь – а стало быть, и жизнь Эллен – резко изменилась.

Если Махмуди продержался пять лет, то Хормоз сразу же принял решение вернуться на родину, где к власти пришло правительство аятоллы Хомейни.

Эллен, будучи патриоткой своей страны, сначала приняла это в штыки. Но она ведь была еще женой и матерью. Хормоз объявил ей, что уедет в Иран в любом случае – с семьей или без. У Эллен не оставалось выбора, и она согласилась попробовать пожить в Иране. Хормоз уверил ее, что, если в Тегеране ей будет тяжело, она сможет вернуться в Америку когда пожелает, взяв с собой детей.

Но в Тегеране Эллен, как и я, оказалась в положении заложницы. Хормоз заявил, что домой она никогда не вернется. Она-де является иранской подданной и обязана подчиняться законам этой страны и воле своего мужа. Он посадил ее под замок и время от времени избивал.

Как странно было слушать все это! Хормоз и Эллен вместе рассказывали нам свою историю, когда в пятницу днем мы сидели в гостиной их обшарпанной квартиры. Сначала я думала, что этот разговор неприятен Махмуди, но вскоре поняла обратное. Ведь вот он, итог – спустя шесть лет Эллен все еще здесь, в Тегеране, и явно смирилась со своей долей – жить на родине мужа. Махмуди хотел, чтобы именно это я и услышала.

– Первый год был жутко тяжелый, – сказал нам Хормоз. – Потом стало полегче.

Через год после того, как Эллен приехала в Иран, Хормоз предложил ей:

– Ну что ж, езжай домой. Я хотел, чтобы прошел год, прежде чем ты сама примешь решение, оставаться тебе здесь или нет.

А это уж пускай послушает Махмуди! Я молила Бога, чтобы мой муж внял мудрому совету и предоставил мне аналогичный выбор!

Однако по мере продолжения рассказа мне все сильнее становилось не по себе. Эллен вернулась в Америку с Джессикой и Али, но через шесть недель позвонила Хормозу и попросила:

– Приезжай и забери меня обратно.

К моему вящему изумлению, это повторилось и во второй раз. Дважды с разрешения Хормоза Эллен выезжала из Ирана и оба раза возвращалась. Это казалось мне совершенно невероятным, однако же вот она, сидит передо мной, эта истинно мусульманская жена. Она работала редактором женского исламского журнала «Маджубех», выходившего на английском языке и распространявшегося по всему миру. Какой бы материал Эллен ни готовила к публикации, он должен был получить одобрение Совета по делам ислама, и ее это вполне устраивало.

Мне безумно хотелось остаться с Эллен наедине, выведать истинную причину ее поведения, но в тот день нам это так и не удалось.

Я была потрясена рассказом Эллен, умирала от зависти и любопытства. Как могла американка – да и вообще кто бы то ни было – предпочесть Иран Америке? Мне хотелось встряхнуть Эллен за плечи и закричать: «Почему?!»

Разговор перешел на другую, не менее неприятную тему. Хормоз похвастал, что ему досталось от отца изрядное наследство и сейчас они с Эллен достраивают собственный дом.

– Мы бы тоже хотели иметь свой дом, – сияя, сказал Махмуди. – Мы хотели построить его еще в Детройте, но теперь уж выстроим здесь, надо только перевести в Иран деньги.

При этих словах я содрогнулась.

Знакомство с Эллен и Хормозом быстро переросло в дружбу, и мы стали регулярно встречаться. Для меня это было и отрадно и горько. Я была счастлива, что у меня появилась подруга, говорившая по-английски, да еще из моих родных мест. С Эллен я чувствовала себя совсем иначе, чем с иранцами, владевшими английским языком, – с теми я никогда не была уверена, что меня до конца понимают. С Эллен я могла изъясняться совершенно свободно. Но мне было тяжело наблюдать их вдвоем с Хормозом – я словно бы смотрелась в зеркало и видела там свое уродливое будущее. Я все время стремилась остаться с Эллен наедине. Однако Махмуди из осторожности не желал подпускать нас слишком близко друг к другу, пока не узнает Эллен поближе.

У Эллен с Хормозом не было телефона. Это удобство требовало особого разрешения, а зачастую и нескольких лет ожидания. Как и у многих, у них была договоренность с владельцем близлежащей лавки, чтобы в случае необходимости звонить от него.

Однажды Эллен позвонила нам и сказала Махмуди, что хотела бы пригласить нас с Махтаб к послеобеденному чаю. Махмуди неохотно передал мне трубку – он вовсе не хотел, чтобы Эллен узнала, в каком черном теле он меня держит.

– Я испекла булочки с шоколадной глазурью! – сказала она.

Зажав трубку ладонью, я вопросительно взглянула на Махмуди.

– А я? – недоверчиво спросил он. – Меня не приглашают?

– Видимо, Хормоза нет дома, – ответила я.

– Нет. Не пойдешь.

Должно быть, у меня на лице отразилась вся глубина моего разочарования. В тот момент я сожалела не столько о том, что не сумею улизнуть от Махмуди, сколько о том, что не отведаю глазированных булочек. На мое счастье, Махмуди был в хорошем расположении духа, да и преимущества дружбы с Эллен, по-видимому, перевесили его опасения отпустить меня на полдня.

– Ладно, иди, – сказал он.

Булочки были так же изумительны, как и возможность поговорить с Эллен наедине.

Махтаб была счастлива, что может поиграть с девятилетней Мариам (мусульманское имя Джессики) и шестилетним Али. Больше всего ее радовали американские игрушки. Здесь были и книжки, и головоломки, и настоящая кукла Барби.

А у нас с Эллен тем временем завязался серьезный разговор. Я наконец-то задала мучивший меня вопрос:

– Почему?

– Будь я на твоем месте, я бы, может, и осталась в Америке, – ответила она после глубокого раздумья. – Но все, что у меня есть, находится здесь. Мои родители на пенсии, у них нет денег, чтобы мне помогать. Я же не имею ни средств к существованию, ни образования, ни профессии. А у меня двое детей.

Но даже эти объяснения не укладывались у меня в голове. Более того, Эллен неприязненно отзывалась о Хормозе.

– Он бьет меня, – говорила она сквозь слезы. – Бьет детей. И считает, что это в порядке вещей.

У меня в памяти всплыли слова Нассерин: «Все мужчины одинаковы».

Страхом, а отнюдь не любовью была движима Эллен. Не чувствами, а материальными соображениями. Ее пугала неуверенность в завтрашнем дне – цена, которую приходится платить за эмансипацию. И она выбрала жизнь, ужасную во всех своих проявлениях, но дающую хоть какое-то ощущение надежности.

Наконец сквозь рыдания я услышала ответ на свое «Почему?».

– Потому что я боюсь – одной в Америке мне не выжить.

Я плакала вместе с ней.

Наконец Эллен успокоилась, и я, собравшись с духом, сказала ей то, что задумала.

– Мне очень нужно кое-что с тобой обсудить, – начала я. – Но не знаю, по душе ли тебе придется моя просьба – скрыть это от мужа. Если ты согласишься сохранить мои слова в тайне, я тебе откроюсь. В противном случае не стану тебя обременять.

Эллен глубоко задумалась. Она объяснила мне, что когда вернулась в Иран во второй раз, то решила переломить себя и стать преданной мусульманской женой. Она приняла ислам шиитов, стала даже дома носить подобающее платье (она и сейчас была с покрытой головой), молилась в положенный час, чтила всех святых, изучала Коран и смирилась со своей участью, ибо на то была воля Аллаха.

Но добропорядочная мусульманка оставалась еще и любопытствующей американкой.

– Нет, я ему не скажу, – пообещала она наконец.

– Это серьезно. Ты вообще не должна никому об этом говорить.

– Даю слово.

Сделав глубокий вдох, я выпалила:

– Я откровенна с тобой потому, что ты американка, а мне нужна помощь. Я хочу уехать отсюда.

– Пустая затея. Если он тебя не отпустит, тебе никогда из Ирана не выбраться.

– Нет, это возможно, – возразила я. – Я намереваюсь бежать.

– Ты с ума сошла. И думать забудь.

– Я не прошу тебя оказывать мне содействие, – заверила я Эллен. – Моя единственная просьба заключается в том, чтобы ты иногда вызволяла меня из дома – как, например, сегодня – и я могла бы наведываться в швейцарское посольство.

Я рассказала о своих взаимоотношениях с посольством: через него я получала и пересылала почту и работники посольства помогали мне по мере сил.

– Они что, пытаются организовать твой выезд? – поинтересовалась Эллен.

– Нет. Через них налажен только обмен информацией, и все. Если кому-то понадобится что-нибудь мне передать, это можно сделать через посольство.

– А я не хочу обращаться в посольство, – сказала Эллен. – Я там и не была никогда. Когда мы только приехали, муж запретил мне туда соваться, так что я это посольство и в глаза не видела.

– Тебе и незачем там появляться, – успокоила я ее. – Скорее всего, Махмуди еще не скоро позволит нам подолгу бывать вместе, но думаю, такой момент наступит, поскольку ты ему нравишься. И тогда ты должна будешь придумывать какие-нибудь предлоги для того, чтобы я могла уходить из дому: мол, мы собираемся за покупками или что-нибудь в этом роде, и прикрывать меня на это время.

Эллен долго обдумывала мою просьбу, прежде чем наконец кивнула в знак согласия. Весь остаток дня мы на всякий случай разрабатывали план действий, не зная, сумеем ли когда-нибудь его осуществить.

Играть с Мариам и Али было для Махтаб таким удовольствием, что она ни за что не хотела уходить, но дети Эллен дали ей на время несколько книжек, и это ее немного утешило. То были «Оскар-ворчун», «Лютики и три медведя» и книжка про утенка Дональда. У Эллен был Новый завет, и она пообещала, что когда-нибудь я смогу его взять.

У Махмуди отсутствовала единая линия поведения – то он пытался доказать свое главенство кулаками, то пускал в ход ласку.

– Давай-ка завтра где-нибудь поужинаем, – предложил он 13 февраля. – Отпразднуем день святого Валентина.

– Конечно, с удовольствием, – согласилась я.

Он выбрал ресторан отеля «Хайян», где весь персонал был обучен английскому языку. Мы с Махтаб сгорали от нетерпения. И перед ужином в день святого Валентина я наводила красоту несколько часов. На мне был костюм из красного шелка, как нельзя более подобающий случаю, но чреватый скандалом в Иране. Разумеется, я вынуждена была надеть сверху манто и русари, но надеялась, что отель достаточно европеизирован для того, чтобы в ресторане можно было остаться в одном костюме. Я тщательно уложила волосы и, сняв очки, вставила контактные линзы. Махтаб нарядилась в белое платьице, расшитое красными розочками, от Полли Флайндерс, и белые туфельки из натуральной кожи.

Мы дошли до улицы Шариати, где остановили первое же из четырех оранжевых такси, которое доставило нас в восточную часть города, к главной улице (многие продолжали называть ее Пехлеви-авеню – в честь шаха).

Когда мы вышли из такси, Махмуди задержался, чтобы расплатиться с водителем. Мимо нас в обе стороны с ревом неслись машины. Мы с Махтаб направились к тротуару, но нам преградила путь широченная замусоренная канава. Перепрыгнуть через этот грязный поток было невозможно, и я, взяв Махтаб за руку, подвела ее к ближайшей решетке, чтобы по ней перейти на другую сторону канавы.

Едва мы ступили на решетку, я взглянула под ноги и увидела огромную – размером со среднего кота – мерзкую крысу, примостившуюся на белой туфельке Махтаб. Я резко дернула удивленную Махтаб за руку, и мы выскочили обратно на мостовую. Крыса убежала.

– Что ты делаешь? – воскликнул Махмуди у меня за спиной.

– Мне показалось, что вон та машина едет прямо на нас, – соврала я, чтобы не пугать Махтаб историей про крысу.

Отель «Хайян» стоял на холме. По дороге я шепотом рассказала Махмуди, что произошло на самом деле, но на него это не произвело никакого впечатления. Крысы – неотъемлемая часть жизни Тегерана.

Я постаралась отвлечься и получить удовольствие от вечера. Вопреки рекламе ни один человек в отеле «Хайян» не говорил по-английски, и весь ужин я просидела в пальто и русари. Но я отважилась, рискуя навлечь на себя гнев Аллаха, расстегнуть верхние пуговицы своего манто, после чего с наслаждением принялась поглощать креветок и картофель фри.

Махмуди сделал широкий жест, настояв, чтобы мы заказали кофе, хотя каждая порция в пересчете на американскую валюту стоила около четырех долларов. Кофе подали в маленьких чашечках, и на вкус он напоминал растворимый. Словом, был менее хорош, чем порыв Махмуди. Махмуди пытался мне угодить. Я же со своей стороны старалась убедить его в том, что он достиг цели.

Но я уже знала, что из заботливого мужа Махмуди способен молниеносно превратиться в дьявола, и потому поглядывала на него с опаской. Подобное внимание меня настораживало.

Мне не давала покоя одна мысль. Правильно ли я сделала, отказавшись поехать с Триш и Сюзанной? Я не могла предугадать, что бы тогда произошло. Взвешивая все «за» и «против», я неизменно приходила к выводу, что приняла верное решение. Эти две дилетантки предлагали самый что ни на есть расплывчатый план. Будь я одна, я попытала бы удачу, но имела ли я право подвергать риску Махтаб?

Однако всякий раз, когда Махмуди терял человеческий облик, меня одолевали сомнения. А что, если самая большая опасность для Махтаб как раз и заключается в том, что она живет со своим отцом?

Мой тревожный сон был прерван ужасающим грохотом взрыва. В окно я видела ночное небо, которое словно полыхало огнем. Взрывы раздавались поблизости один за другим.

Дом ходил ходуном.

– Бомбежка! – закричала я. – Нас бомбят!

В вышине слышался рев моторов. И вслед за каждой желто-белой вспышкой, как гром после молнии, раздавался чудовищный, сокрушительный раскат взрыва.

Махтаб вскрикивала от страха. Махмуди уложил ее между нами. Мы жались друг к другу, беспомощные перед силами судьбы.

Обезумевший от страха Махмуди голосил на фарси свои молитвы. Он обнял нас, желая успокоить, но его самого трясло, и нам стало еще страшнее. Мы с Махтаб молились по-английски, не сомневаясь, что настал наш смертный час. Никогда в жизни я не испытывала подобного ужаса. Сердце бешено колотилось. От оглушительных, разрушительных взрывов болели уши.

Бомбежка осуществлялась налетами – минутная передышка, а затем новый дождь бомб; моторы самолетов, казалось, захлебывались от ненависти. Оранжевый с белым огонь противовоздушной обороны рассекал небо. Каждый раз, когда над нами раздавался гул самолетов, мы с замиранием сердца ждали вспышек, сопровождавшихся взрывами. Иногда вспышки были слабыми, а звуки – приглушенными. Но иногда комната озарялась ярким светом, а взрывная волна сотрясала дом до самого основания – дребезжание оконных стекол сливалось с нашими криками. В отблесках взрывных вспышек противовоздушного огня и полыхающих пожарами зданий я видела, что Махмуди напуган не меньше моего.

Он обнял нас еще крепче, и тут меня захлестнула сумасшедшая, убийственная ненависть. И одновременно пронзил ужас – я вспомнила письмо матери, ее сон про то, что у Махтаб взрывом оторвало ногу.

Боже милостивый! Боже милостивый! Пожалуйста! Пожалуйста, помоги! Защити нас. Защити Махтаб, молила я.

Бомбардировщики улетели. Мы ждали, затаив дыхание. Прошла минута, другая – тишина, мы перестали тесно жаться друг к другу, надеясь, что кошмар кончился. Однако еще долго не решались вздохнуть с облегчением. Налет продолжался от силы минут пятнадцать, но нам эти минуты показались часами.

Страх уступил место ярости.

– Видишь, что ты натворил? На что ты нас обрек? – прохрипела я.

Махмуди не нашел ничего лучше, как спрятаться за партийными лозунгами.

– Нет, – рявкнул он. – Это не я. Это твоя страна творит такое с моим народом. Тебя убьют твои же сограждане.

Наш спор оборвался, так как в дверь просунулась голова Маммаля.

– Не беспокойся, даби джан, это был всего лишь противовоздушный огонь.

– Но мы же слышали самолеты, – возмутилась я.

– Быть не может. – Маммаль врал без зазрения совести, пытаясь внушить мне, что это было очередное учение, наподобие военной недели.

В гостиной зазвонил телефон, и мы все двинулись туда следом за Маммалем. Ни о каком сне не могло быть и речи. Электричество отключили. Город погрузился в непроглядную тьму, лишь кое-где прорезаемую заревом пожаров.

Звонила Амех Бозорг. Маммаль и Махмуди уверили ее, что с нами все в порядке.

Нассерин зажгла свечи, приготовила чай и попыталась нас успокоить.

– Бояться не надо, – сказала она обычным для нее менторским тоном. – С нами ничего не случится.

Вера Нассерин в Аллаха была незыблемой, к тому же ее укрепляла мысль, что даже если по воле Аллаха иракская бомба и угодит в наш дом, то нет более славной смерти, чем геройски пасть в священной войне.

– Никаких бомб не было, – утверждал Маммаль.

– Отчего же тогда раздавался такой грохот? – спросила я. – Земля дрожала.

Маммаль пожал плечами.

Утром город гудел как улей, зализывая раны и алкая отмщения. Разумеется, налет совершили иракские военно-воздушные силы, но, как и следовало ожидать, радио твердило другое. Ирак вооружили американцы. Летчиков подготовили в Америке. Налет был организован американскими советниками и осуществлялся под их руководством. Каждый иранский обыватель был уверен в том, что сам президент Рейган летел в головном самолете. Это был не самый лучший день для американки в Иране.

Махмуди инстинктивно нас оберегал. В тот день мы с Махтаб не пошли в школу. Впоследствии выяснилось, что прилегающий к ней район оказался в числе наиболее пострадавших. Там погибло много людей.

Днем за нами заехали Эллен и Хормоз и повезли нас осматривать разрушенный город. Целые кварталы были стерты с лица земли – либо взрывами, либо пожарами. Над пепелищами все еще курился дым.

Что касается самой войны, тут мы были единодушны: война – это ужасно; что же до ее причин, то тут наши взгляды расходились. Я считала эту войну закономерным следствием того, что во главе правительства Ирана стоит фанатик и безумец. Махмуди и Хормоз кляли американцев, которые-де и были виноваты в этой бойне. Эллен заняла позицию мужчин.

Махмуди сел на своего конька – двурушничество американских властей. Ради сохранения паритета в Персидском заливе Соединенные Штаты ведут игру на два фронта, оказывая поддержку как Ираку, так и Ирану. По его убеждению, в США были произведены не только бомбы, сброшенные иракскими самолетами, но и противовоздушные установки, из которых вели огонь защитники Ирана. Но из-за долгосрочного эмбарго на поставки оружия Америка не могла открыто поставлять оружие Ирану.

– В связи с войной Иран вынужден нести колоссальные расходы, – бурчал Махмуди. – Из-за этого эмбарго нам приходится покупать оружие при посредничестве третьей страны и платить вдвое больше.

Все мы молили Бога, чтобы воздушный налет больше не повторился. Впрочем, в этом нас уверяли по радио – священная армия шиитов нанесет быстрый и точный ответный удар по американским марионеткам.

Судя по слухам, во время налета погибли десятки, если не сотни человек. Однако, согласно официальному правительственному сообщению, число жертв составило всего шесть; в новостях также говорилось, что по иронии судьбы воздушный налет доказал – Аллах на стороне Исламской Республики Иран. Дело в том, что иракская бомба – разумеется, по воле Аллаха – угодила в склад организации «Мунафакуин» – движения сопротивления в поддержку шаха. Следственная группа, прибывшая на место разрушения, обнаружила не только большие запасы оружия и боеприпасов, но и запрещенное законом оборудование для производства самогона.

По мнению правительства, это служило неопровержимым свидетельством того, что Аллах поможет Ирану выиграть войну, да еще и разгромить сатанинскую организацию «Мунафакуин».

В городе было введено военное положение. Поскольку электростанции пострадали во время бомбежки, все жители должны были соблюдать предельную экономию электроэнергии. С этой целью, а также в качестве меры безопасности вечерами в городе должно было производиться затемнение – до поступления нового распоряжения. Уличное освещение было отключено. В домах разрешалось пользоваться только самыми слабыми лампами, и то при занавешенных окнах. Махмуди постоянно носил с собой крошечный фонарик.

На смену дневным спорам и вопросам приходили ночные страхи и тревоги. В течение нескольких недель воздушные налеты повторялись каждую вторую-третью ночь, затем они стали еженощными. Вечерами, когда темнело, Махтаб жаловалась на боли в желудке. Я подолгу просиживала с ней в ванной – мы молились, плакали, дрожали. Теперь мы спали на полу в столовой под большим обеденным столом; чтобы уберечься от осколков битого стекла, мы занавешивали стол одеялами. Мы все страдали от недосыпания. Ничего ужаснее бомбежки нельзя было вообразить.

Как-то раз после школы, когда оранжевое такси доставило нас на улицу Шариати, мы с Махтаб, как обычно, отправились за хлебом. Нам захотелось барбари – это хлеб овальной формы, длиной около двух футов, из дрожжевого теста. Если его есть теплым и свежим, он гораздо вкуснее более популярного здесь лаваша.

В пекарне мы стояли в очереди более получаса, наблюдая за привычным коллективным действом. Мужчины трудились споро – взвешивали тесто, скатывали в колобки и откладывали в сторону, давая ему время подняться. Когда тесто было готово, один из работников придавал ему окончательную продолговатую форму и вылепливал пальцами гребешок во всю длину. Пекарь метал хлебы в печь и из печи, орудуя плоской лопатой, насаженной на восьмифутовую рукоять.

Тем временем запас теста подошел к концу. Первый – тот, с кого начинался конвейер, – стал сразу готовить новый замес. Он бросил дрожжи в огромный чан и включил воду. Зная, что чан наполнится не скоро, работник решил отлучиться. Он вошел в туалет – крошечную комнатку, отгороженную в середине пекарни. Когда он открывал дверь, чтобы войти, и через несколько минут – чтобы выйти, мы чуть не задохнулись.

Неужели он не вымоет руки, прежде чем снова приняться за работу? – подумала я. Умывальника нигде не было видно.

К моему ужасу, он сполоснул руки прямо над чаном, в котором должен был начать месить тесто.

Однако я не успела возмутиться, так как раздался вой сирен воздушной тревоги. А через несколько секунд – рев подлетающих самолетов.

Я лихорадочно соображала, как поступить, стараясь побороть панику здравым смыслом. Стоит ли нам переждать здесь или бежать домой? Для меня важно было доказать Махмуди, что мы в состоянии о себе позаботиться, – в противном случае он прекратит отпускать нас одних.

– Махтаб! Бежим! – крикнула я.

– Мама, я боюсь!

Я схватила малышку на руки. Какое-то чутье толкало меня с улицы Шариати в переулок. Я свернула в лабиринт газонов на задах наших домов, работая ногами с такой силой, на какую только была способна. Повсюду вокруг нас разносился захлебывающийся рев самолетных двигателей, залпы противовоздушных орудий, невероятный грохот угодивших в цель бомб, завывания и вопли умирающих.

Осколки артиллерийских снарядов шлепались на землю рядом с нами, причем некоторые были так велики, что могли убить. Мы же продолжали бежать.

Махтаб уткнулась личиком мне в грудь, вцепившись пальцами в плечи.

– Мамочка, мне страшно! Мне страшно! – всхлипывала она.

– Все будет хорошо, все будет хорошо, – кричала я изо всех сил. – Молись, Махтаб! Молись!

Наконец мы добрались до нашей улицы и, уже спотыкаясь, – до дверей нашего дома. Махмуди стоял на пороге в тревожном ожидании. Завидев нас, он распахнул дверь и втащил нас внутрь. Тесно прижавшись друг к другу, прислонившись спиной к бетонным стенам, мы переждали бомбежку в коридоре на первом этаже.

Однажды мы с Махтаб, усадив Амира в коляску, отправились в парк. Для того чтобы попасть в детский городок, надо было пройти мимо волейбольной площадки, где шла оживленная игра. Около двадцати мальчишек резвились на солнышке в прохладный, уже почти весенний день.

Махтаб раскачивалась на качелях, когда я услышала взволнованные голоса, доносившиеся с волейбольной площадки. Обернувшись, я увидела четыре или пять белых микроавтобусов «ниссан», загородивших вход в обнесенный забором парк. Пасдар! Видимо, они явились, чтобы проверить всех, кто гуляет в парке.

Я осмотрела свой «наряд». Манто наглухо застегнуто, русари на месте. Но мне вовсе не хотелось встречаться с пасдаром, и я решила поскорее уйти домой. Я окликнула Махтаб.

Толкая перед собой коляску с Амиром, я направилась к воротам. Махтаб семенила рядом. Уже около волейбольной площадки я поняла, что сегодняшним «объектом» действий пасдара были эти самые подростки. Под дулами ружей мальчики брели к машинам. Они повиновались молча.

Мы наблюдали за тем, как ребят, всех до одного, посадили в микроавтобусы и увезли.

Что же с ними будет? Расстроенная и напуганная, я заспешила домой.

Мне открыла Ассий. Я рассказала им с Резой о том, что я видела, и Реза высказал следующее предположение:

– Наверно, их забрали потому, что их было много. А собираться большими группами без специального разрешения запрещено.

– И что с ними будет? – спросила я.

– Не знаю, – равнодушно бросил Реза, пожав плечами.

На Махмуди этот случай тоже не произвел никакого впечатления.

– Если их забрал пасдар, значит, они наверняка в чем-то провинились, – сказал он.

Однако, когда на следующий день, придя в школу, я рассказала о случившемся миссис Азар, она отреагировала иначе.

– Когда они видят группу мальчиков, они хватают их и отправляют на войну, – печально проговорила она. – Они и в школах такое проделывают. Подъедут на грузовиках к мужской школе и забирают ребят в солдаты. Семьи их больше никогда не видят.

Как же я ненавидела войну! Ненавидела эту жуткую бессмыслицу. Ненасытная жажда убивать и полная готовность умереть оставались для меня загадкой. В этом и заключается одно из самых главных – а для западного человека и одно из самых таинственных – культурных различий между избалованными жизнью американцами и населением других, менее благоденствующих стран. С точки зрения Маммаля и Нассерин, жизнь, в том числе и их собственная, ничего не стоила. Смерть же гуляла здесь повсюду, а потому приобрела характер обыденности. Что еще остается человеку, кроме как ввериться воле Аллаха? А если случится самое худшее, что ж, его все равно не миновать. Их спокойствие во время бомбежек не было бравадой. Скорее, проявлением философии, которая, будучи доведенной до максимализма, и порождает террористов-великомучеников.

Ярким примером тому явилась одна из пятниц: мы по обыкновению собрались в доме Амех Бозорг по случаю дня отдохновения мусульман, когда полагается возносить многочисленные молитвы. Телевизор был включен – транслировали молитвенную проповедь в центре города; я не прислушивалась к передаче до тех пор, пока Махмуди и Маммаль не заговорили возбужденными, встревоженными голосами. Да тут еще Амех Бозорг запричитала.

– Бомбят собравшихся на праздничную молитву! – воскликнул Махмуди.

На экране толпа правоверных в панике бросилась врассыпную. Затем появилась панорама неба, действительно потемневшего от иракских самолетов. В результате взрывов в гуще толпы образовывались зияющие пустоты.

– Там Баба Хаджи, – напомнил мне Махмуди. Он всегда ходил по пятницам на площадь.

В центре Тегерана царила сумятица. Телекорреспонденты не могли сказать ничего вразумительного о количестве жертв, но расчет Ирака был точен – в данном случае он одержал победу как в моральном, так и в физическом смысле.

Семья с нетерпением ждала возвращения Баба Хаджи. Пробило два, затем два тридцать. К этому времени Баба Хаджи всегда уже бывал дома.

Амех Бозорг, не теряя времени, облачилась в траур и, скорбно завывая, стала рвать на себе волосы. Она заменила цветную чадру на белую и, усевшись на пол, принялась, плача и голося, нараспев читать Коран.

– Сумасшедшая, – отозвался Махмуди о своей сестре. – Все, что нам остается, – это ждать. Ведь она еще не получила известия о его смерти.

Родственники по очереди выбегали на улицу посмотреть, не идет ли глава семьи. Час за часом проходили в напряженном ожидании под ритуальный плач Амех Бозорг. Казалось, она упивается своей новой ролью вдовы мученика.

Было без малого пять, когда Фереште вбежала в дом с радостной вестью.

– Идет! Пешком идет по улице.

Весь клан собрался у дверей, приветствуя Баба Хаджи. Он же медленно и безмолвно вошел в дом, опустив глаза долу. Родственники расступились, дав святому путь. Вся его одежда была забрызгана кровавым месивом. Ко всеобщему удивлению, он прямиком прошел в ванную, чтобы принять душ.

Спустя некоторое время Махмуди поговорил с ним, после чего сказал мне:

– Он жалеет, что его не убили. Он хотел бы принять смерть мученика, как и его брат.

В отличие от остальных членов семьи Махмуди не проявлял безрассудной отваги. Он смертельно боялся. По мере того как для жителей Тегерана война становилась реальностью, органы гражданской обороны издали новые инструкции. Во время налета каждый должен был укрыться в убежище, то есть в крытом помещении на первом этаже. Мы опять перебрались в спальню, где даже во сне ждали звука ненавистной сирены, заслышав который бежали вниз, под лестницу.

Там, даже перед Резой и Маммалем, Махмуди не мог скрыть своего страха. Он плакал от ужаса. Дрожал от беспомощности и испуга. После чего пытался реабилитироваться, понося американцев, однако с каждым налетом его пыл убавлялся.

Иногда мы встречались взглядами, и я читала в его глазах понимание. Махмуди знал, что мы оказались в этой заварухе по его вине, но не знал, как из нее выпутаться.