Только с дочерью

6

Проснувшись рано утром, Махмуди принял душ – согласно мусульманскому обычаю перед молитвой надлежит смыть с себя следы любовных утех. Для Резы, Ассий, Маммаля и Нассерин громкий звук душа служил признаком того, что между нами все наладилось.

Что, разумеется, было далеко от истины. Секс с Махмуди был одним из тех тяжелых испытаний, которые я должна была вынести ради того, чтобы обрести свободу.

В наше первое утро у Резы и Ассий Махтаб играла с трехлетней Мариам – у той было множество игрушек, присланных родственниками из Англии. На заднем дворе были даже качели.

Этот дворик являл собой крошечный оазис в гуще многолюдного, шумного города. Здесь, за кирпичной стеной высотой в десять футов, были не только качели, но и кедр, гранатовое дерево и множество розовых кустов. Кирпичную стену обвивал виноград.

Сам дом находился в центре квартала, состоявшего из таких же мрачных строений, которые вплотную примыкали друг к другу. У каждого дома был свой дворик, все – одинаковых размеров и формы. За линией дворов шел следующий ряд однотипных домов.

Ассий содержала дом гораздо лучше по сравнению с Амех Бозорг, но сравнение было весьма относительным. Несмотря на то что накануне вечером она все тщательно прибрала, по американским понятиям, здесь было грязно. Всюду кишели тараканы. Прежде чем надеть уличные туфли, из них надо было вытряхнуть жуков. Весь дом пропах мочой, так как Ассий клала маленького Мехди на ковер без подгузников и малыш делал свои делишки прямо здесь. Ассий быстро убирала лужицы и кучки, но моча успевала впитаться в персидские ковры.

Скорее всего, именно из-за этого запаха – хотя Махмуди в этом и не признавался – в первое же утро он повел Мариам, Махтаб и меня на прогулку в близлежащий парк. Через парадную дверь мы вышли на узкий тротуар, отделявший дома от аллеи; Махмуди нервничал и словно опасался чего-то. Он озирался по сторонам, желая убедиться, что за нами никто не следит.

Я сосредоточенно всматривалась в новую обстановку. Кварталы типа нашего – два ряда домов, зажатые, как кусок мяса в сандвиче, между двумя «слоями» дворов, – простирались, насколько хватало глаз. В этом относительно небольшом районе жили сотни, а то и тысячи людей – в маленьких зеленых переулках кипела жизнь.

Стоял конец сентября, и, несмотря на погожий, солнечный день, уже чувствовалось дыхание осени. После бесконечных рядов одинаковых домов парк особенно приятно радовал глаз. Он занимал площадь, равную примерно трем городским кварталам, здесь повсюду росла трава, на которой были разбиты красивые цветочные клумбы и росли ухоженные деревья. Парк украшали несколько декоративных фонтанов, однако они бездействовали, поскольку электричества едва хватало на жилые дома, и городские власти не могли позволить себе попусту расходовать электроэнергию – на работу никому не нужных фонтанов.

Махтаб и Мариам весело играли на качелях и на горке, но это продолжалось недолго, так как Махмуди нетерпеливо объявил, что пора возвращаться домой.

– Почему? – спросила я. – Здесь так хорошо.

– Мы должны идти, – грубо бросил он.

Передо мной стояли свои задачи, и я молча согласилась. Я должна была по возможности сглаживать любые острые углы.

Шли дни, и я уже попривыкла к едкому запаху в квартире, к суете и шуму на улице. С утра до вечера сквозь открытые окна доносились крики уличных торговцев.

«Ашхаль! Ашхаль! Ашхаль!» – кричал мусорщик в рваных башмаках, толкавший перед собой скрипучую тележку. Хозяйки спешили выставить мусор на тротуар. Иногда, собрав мусор, он возвращался с самодельной метлой из гигантской сор-травы, привязанной к палке. Этим орудием труда он заметал остатки мусора, оказавшегося на мостовой по милости кошек и собак. Но вместо того, чтобы уничтожить зловонные отбросы, он сметал их в сырые канавы, которые, похоже, никто никогда не чистил.

«Намак!» – кричал продавец соли, тоже толкая перед собой тележку, где высилась гора влажной, слипшейся соли. Заслышав этот клич, женщины собирали остатки черствого хлеба и выменивали его на соль – торговец продавал хлеб на корм скоту.

«Сабзи!» – кричал водитель маленького грузовичка, груженного зеленью и медленно ползущего по переулку; здесь были шпинат, петрушка, базилик, кориандр и так далее в зависимости от времени года. Иногда он извещал о своем прибытии по громкоговорителю. Если зеленщик приезжал неожиданно, Ассий спешно набрасывала на себя чадру и устремлялась за товаром, который тот взвешивал на весах.

Появление продавца овец сопровождалось испуганным блеянием – он гнал сразу десять-двенадцать животных, чьи курдюки тряслись словно коровье вымя. На овцах часто были отметины, сделанные яркой, флуоресцирующей краской, чтобы не перепутать владельца. Сам торговец был всего лишь посредником.

Время от времени на велосипеде приезжал одетый в лохмотья точильщик ножей.

Ассий сказала мне, что все эти мужчины очень бедны и, вероятно, живут во временных лачугах.

Не было недостатка и в женщинах – то и дело в дверь звонили нищенки, просившие поесть или подать риал. Их лица были тщательно спрятаны под изодранной чадрой, открытым оставался только один глаз, из которого текли слезы. Ассий никогда не оставалась безучастной, что-нибудь у нее для них да находилось. Жена Маммаля, Нассерин, напротив, всегда отказывала, даже в ответ на самые отчаянные мольбы.

Эти мужчины и женщины, боровшиеся за существование, служили олицетворением всех отверженных мира.

Мы с Ассий симпатизировали друг другу, насколько могут симпатизировать друг другу люди, соединенные волею столь странных обстоятельств. Во всяком случае, с ней мы могли общаться. Я испытывала облегчение, очутившись в доме, где все говорили по-английски. В отличие от Амех Бозорг Ассий с благодарностью принимала мою помощь по хозяйству.

Хозяйство она вела безалаберно, зато была первоклассной кулинаркой. Всякий раз, когда я помогала ей готовить ужин, меня изумлял образцовый порядок в холодильнике. Мясо и овощи – вымытые, порезанные и готовые к употреблению – были аккуратно уложены в пластмассовые контейнеры. Она составляла меню на целый месяц вперед и вывешивала его на кухне. Блюда были разнообразными, и при их приготовлении соблюдались основные правила гигиены. Вместе мы часами тщательно очищали рис от жуков, прежде чем поставить его на огонь.

Оказывается, можно радоваться даже тому, что у тебя есть возможность выловить насекомых из крупы. За два месяца во мне произошла кардинальная перемена. Раньше я была настолько избалована американским образом жизни, что огорчалась из-за всякой ерунды. Здесь все обстояло иначе. Я поняла, что повседневные мелочи не должны отвлекать меня от основной задачи. Если в рисе жуки, их надо выловить. Если ребенок испачкал персидский ковер, его надо вычистить. Если муж хочет пораньше уйти из парка, надо уйти.

Амех Бозорг явилась к нам в гости в сопровождении Зухры. Она подарила нам подушку, что огорчило Махмуди. Он объяснил мне, что, по иранскому обычаю, хозяева делают подарок гостю после того, как он покидает дом. Намек был ясен. Амех Бозорг решила, что мы навсегда переехали к Резе и Ассий. Она была оскорблена тем, что мы пренебрегли ее гостеприимством.

Однако обсуждать это не было времени.

Зухра отказалась от предложения Ассий выпить чаю.

– Мы торопимся, – сказала она, – я веду маму в хамум.

– Давно пора, – проворчал Махмуди. – За два месяца, что мы здесь, она ни разу не приняла ванну.

В тот же вечер Зухра позвонила.

– Даби джан, пожалуйста, приезжай, – попросила она. – Маме плохо.

Реза дошел пешком до дома своей сестры Фери, живущей в нескольких кварталах, взял у нее машину и вернулся за Махмуди, который был горд тем, что может нанести родственный визит.

Возвратился он поздно ночью и начал сетовать на свою сестру. Измученная водными процедурами, Амех Бозорг сразу улеглась в постель, жалуясь на ломоту в костях. Она велела Зухре сделать лечебный раствор хны с водой и натерла им лоб и руки.

Махмуди застал ее под грудой одеял, да еще и одетую как капуста, – вместе с потом она изгоняла демонов. Он сделал ей болеутоляющий укол.

– На самом деле она здорова, – ворчал он. – Просто ей надо было сделать из своего мытья важное событие.

Реза был со мной на удивление дружелюбен. Когда я выдворила его из нашего дома в Корпус-Кристи, он наградил меня не слишком-то лестными эпитетами. Однако сейчас он, казалось, забыл о былых раздорах и, несмотря на то что был сторонником иранской революции, хранил теплые воспоминания об Америке.

Как-то вечером Реза, желая доставить нам удовольствие, пригласил нас поужинать пиццей. Мы с Махтаб страшно обрадовались, тем более что умирали от голода, однако при виде пиццы у нас тут же пропал аппетит. Это был обыкновенный лаваш, политый несколькими ложками томатного соуса и посыпанный кусочками бараньей колбасы. Без сыра. На вкус блюдо было ужасным, и мы с трудом проглотили немного, однако я была искренне благодарна Резе за его жест.

Племянник Махмуди был доволен собственной щедростью и гордился глубокими познаниями в области западной культуры. После ужина он обратился ко мне с просьбой, которая была мне на руку.

– Я хочу, чтобы ты научила Ассий готовить американские блюда, – сказал он.

Чтобы научить Ассий готовить бифштекс или картофельное пюре, надо было изрядно походить по магазинам в поисках редких ингредиентов. Я с радостью согласилась, прежде чем Махмуди успел возразить. В последующие несколько дней Махмуди вынужден был часами бродить с нами по иранским рынкам. Постоянно присматриваясь и прислушиваясь, я начала ориентироваться в городе. Я научилась останавливать «оранжевые» такси, которые было легче найти и которые дешевле стоили по сравнению с такси с телефоном. Водителем оранжевого такси может быть всякий, у кого есть машина и кто хочет подработать несколько риалов, развозя по магистральным улицам с десяток пассажиров одновременно. У оранжевых такси маршруты более или менее постоянные, как у автобусов.

Меня раздражало присутствие Махмуди во время наших походов за продуктами. Я надеялась, что рано или поздно он ослабит бдительность и станет отпускать нас с Ассий одних. А может быть, и нас с Махтаб. Это бы дало мне шанс еще раз наведаться в посольство и узнать, нет ли у Хэлен для меня писем и не может ли Государственный департамент оказать какое-нибудь содействие.

Махмуди был ленив по натуре. Если изо дня в день внушать ему, что я осваиваюсь в Тегеране, он в конце концов перестанет таскаться за мной по «женским» делам, так как ему это надоест.

К концу второй недели нашего пребывания у Резы и Ассий я поняла, что время работает против меня. С каждым днем все явственнее обозначались признаки того, что наше присутствие обременительно для хозяев. Мариам была избалованной девочкой и не желала делиться с Махтаб своими игрушками. Ассий по-прежнему старалась проявлять гостеприимство, но я видела, что она устала от тесноты. Реза тоже пытался вести себя дружелюбно, однако, когда он усталый возвращался с работы – он служил бухгалтером у Баба Хаджи, – на его лице читалось недовольство праздностью Махмуди. Они поменялись ролями. В Америке Резу вполне устраивало жить за счет Махмуди. Здесь ему не нравилось, что даби джан сидит у него на шее. В конце концов, их приглашение было не более чем тарафом.

Махмуди досадовал на то, что у Резы такая короткая память, однако, решив не злоупотреблять своим почетным положением в семье, ретировался.

– Мы не можем больше здесь оставаться, – сказал он мне. – Мы ведь приехали сюда ненадолго, чтобы тебе стало лучше. Надо возвращаться. Нельзя обижать сестру.

Меня охватила паника. Я умоляла Махмуди пощадить меня, не сажать обратно в тюрьму – в этот ужасный дом этой ужасной Амех Бозорг, но он был непреклонен. Махтаб огорчилась не меньше моего. Даже несмотря на постоянные ссоры с Мариам, здесь ей, безусловно, нравилось намного больше. В тот вечер мы с ней заперлись в ванной и молили Бога не оставлять нас.

И Он нас не оставил. К нам спустились Маммаль, и Нассерин – я допускаю, что Махмуди, увидев, как мы расстроены, с ними предварительно поговорил, – и предложили нам новый план. К моему изумлению, оказалось, что Нассерин бегло говорит по-английски – до сих пор она от меня это скрывала.

– Маммаль целый день работает, а я во второй половине дня ухожу в университет, – объяснила она. – Нам нужно, чтобы кто-то присматривал за малышом.

Махтаб завизжала от радости. Их годовалый сынишка Амир был незаурядным, сообразительным ребенком, и Махтаб любила с ним играть. Более того, на него надевали ползунки.

В Америке я ненавидела Маммаля еще больше, чем Резу; что касается Нассерин, то она смотрела на меня свысока. Тем не менее возможность перебраться к ним на верхний этаж была благом по сравнению с возвращением под кров Амех Бозорг, кроме того, их предложение не было тарафом. Они оба действительно хотели, чтобы мы у них поселились. Махмуди согласился, однако еще раз меня предупредил, что это только на время. Вскоре нам предстоит вернуться к его сестре.

Поскольку вещей у нас было мало, мы быстро собрались и поднялись наверх.

Там мы застали Нассерин с рассеивателем в руках – в нем курились зловонные черные зерна, – который она держала над головой мальчика, отгоняя от него на ночь злых духов. По-моему, лучше было бы рассказать ему сказку и дать стакан теплого молока, но я промолчала.

Маммаль и Нассерин любезно предоставили нам свою спальню, так как им было все равно, где спать – в кровати или на полу. Они вообще с презрением относились к мебели. В столовой у них стоял большой стол и с десяток стульев; в гостиной – гарнитур современной мягкой мебели, обитой зеленым бархатом. Однако они не пользовались пережитками эпохи шаха и держали двери в эти комнаты закрытыми, предпочитая есть и беседовать на полу в холле для гостей, устланном персидскими коврами, где были телефон и немецкий цветной телевизор – и все.

По сравнению с Ассий Нассерин была более чистоплотной хозяйкой, но, как я вскоре убедилась, готовила она безобразно – ее не заботили гигиена, питательность и вкусовые качества пищи, да она о них ничего и не знала. Когда она покупала кусок баранины или ей удавалось раздобыть курицу, она заворачивала их – предварительно не ощипав и не выпотрошив птицу – в газету и совала в морозильник. Она размораживала и замораживала один и тот же кусок мяса по четыре-пять раз – до тех пор, пока его не съедали. Ее запасы риса находились в самом чудовищном состоянии, которое мне когда-либо доводилось видеть: рис кишел не только черными жучками, но и белыми червяками. Она не утруждала себя тем, чтобы промыть его перед тем, как готовить.

К счастью, обязанности по кухне вскоре легли на меня. Маммаль требовал, чтобы я готовила иранские блюда; но я по крайней мере была уверена, что все продукты чистые.

Мне надо было чем-то занять свое время. Когда Нассерин уходила на занятия, я принималась за уборку дома: вытирала пыль, мела, скребла и мыла. Маммаль был членом совета директоров одной из иранских фармацевтических компаний, благодаря чему имел доступ к дефицитным вещам. В кладовой у Нассерин хранилась такая роскошь, как резиновые перчатки, дюжина бутылок жидкого шампуня и около ста коробок стирального порошка – большая редкость в Иране.

Нассерин с удивлением обнаружила, что стены можно мыть, и, оказывается, они белые, а не серые. Она была рада, что у нее поселилась прислуга – теперь у нее появилось больше свободного времени не только для занятий, но и для молитв и чтения Корана. Будучи более религиозной, чем Ассий, она носила чадру даже дома.

Первые несколько дней Махтаб с удовольствием возилась с Амиром, я стряпала и наводила чистоту, а Махмуди бездельничал. В каком-то смысле все мы были довольны. Махмуди больше не заговаривал о возвращении к Амех Бозорг.

Иранцы мастера осложнять себе жизнь. Например, однажды мы с Махмуди пошли за сахаром, но эта элементарная вещь заняла у нас целый день. Иранцы предпочитают разные типы сахара к чаю. Амех Бозорг любила сахарный песок, который без конца просыпала на пол. Маммаль употреблял кусковой сахар, он клал на язык за передние зубы кусок и потягивал чай сквозь него.

Маммаль обеспечил Махмуди продовольственными талонами, на которые мы могли закупить оба вида сахара на несколько месяцев. Владелец магазина, проверив талоны, взвесил нам несколько килограммов сахарного песка, который черпал из кучи, лежавшей на полу и прямо-таки манившей к себе насекомых. Затем молотком отсек кусок от большой глыбы твердого сахара.

Дома я должна была сделать из него «кубики» – сначала расколоть на мелкие кусочки, а затем выровнять каждый из них чем-то вроде клещей, от которых все руки у меня покрылись волдырями.

Подобного рода занятия заполняли унылые октябрьские дни 1984 года, но все же я отмечала некоторый прогресс. Постепенно надзор Махмуди ослабевал. На его взгляд, я готовила иранскую еду лучше, чем любая иранка, и он знал, что каждый день я должна покупать продукты на местных рынках – свежайшее мясо, овощи, фрукты и хлеб. Утром, оставляя Махтаб с Амиром на свежем осеннем воздухе, мы отправлялись на «промысел».

Я отыскала магазин, где продавались полуфабрикаты для пиццы и гамбургеров, и, поскольку я была американкой, владелец согласился продать два килограмма редкого иранского сыра, напоминающего «моцареллу». С его помощью мне удалось приготовить неплохое подобие американской пиццы. Владелец магазина «Пол пицца» пообещал, что будет снабжать меня этим сыром в любое время, но только лично меня. Впервые за все время моя национальность сослужила мне добрую службу.

В эти первые дни Махмуди следовал за мной по пятам, не спуская с меня глаз, однако я с удовлетворением отметила, что в его поведении появились признаки скуки.

Однажды он позволил мне выйти из дома вдвоем с Нассерин – я хотела купить пряжи, чтобы связать Махтаб свитер. Все утро мы искали вязальные спицы, но так и не нашли.

– Это большая редкость, – сказала Нассерин. – Возьми мои.

Постепенно я подводила Махмуди к мысли о том, что сопровождать меня по «женским» делам для него слишком хлопотно. Я старалась, чтобы у меня под рукой не оказалось нужного продукта или предмета кухонной утвари в тот момент, когда я готовила обед.

– Мне срочно нужны бобы, – говорила я.

Или сыр, или хлеб, или кетчуп, который иранцы обожают.

В последние несколько дней по неизвестной мне причине Махмуди стал угрюмее и мрачнее, но, видимо, он решил, что уже основательно меня приручил. В один прекрасный день, явно озабоченный какими-то собственными проблемами, он буркнул, что у него нет времени идти со мной на рынок.

– Сходи одна, – сказал он.

Однако здесь крылась закавыка. Он не хотел, чтобы у меня были свои деньги, которые означали бы пусть ограниченную, но свободу (он не подозревал о моем тайном капитале).

– Сначала выясни цены, – велел он. – Потом вернешься, я дам тебе денег, и купишь все, что нужно.

Задача была не из легких, но я не собиралась отступать. Все товары продавались на килограммы, а система цифровых обозначений была для меня таким же темным лесом, как фарси. Я захватила с собой бумагу и карандаш и просила продавцов записывать цены. Постепенно я научилась разбираться, что к чему.

Это трудное задание помогло мне дважды отлучиться из дому по одному и тому же поводу.

Во время первых самостоятельных походов за покупками я точно следовала инструкциям Махмуди, не желая вызывать в нем гнев или подозрения. Кроме того, я опасалась, что он тайком может за мной следить. Затем, когда мои отлучки из дома стали привычными, я начала задерживаться, жалуясь то на очереди в магазинах, то на плохое обслуживание. Эти предлоги были вполне правдоподобными в таком густонаселенном городе, как Тегеран. И наконец, на четвертый или пятый день, я отважилась позвонить в швейцарское посольство. Сунув в карман несколько риалов, я с Амиром и Махтаб отправилась искать телефон-автомат в надежде, что соображу, как им пользоваться.

Я быстро его нашла, и, конечно же, мои бумажные деньги не годились. Автомат глотал только дозари, монету достоинством в два риала – примерно полцента, – которую не так-то просто было раздобыть. Я заходила в несколько магазинов подряд, протягивая свою купюру и лепеча: «Дозари». Продавцы либо были слишком заняты, либо просто меня игнорировали, пока я наконец не вошла в магазин мужской одежды.

– Дозари? – сказала я.

Темноволосый высокий мужчина за прилавком, посмотрев на меня, спросил:

– Вы говорите по-английски?

– Да. Мне нужна мелочь, чтобы позвонить. Пожалуйста.

– Звоните по моему телефону, – предложил он.

Его звали Хамид, и он с гордостью сообщил мне, что несколько раз бывал в Америке. Пока Хамид занимался своими делами, я позвонила в посольство и попросила к телефону Хэлен.

– Значит, вам передали наше сообщение, – обрадовалась она.

– Какое сообщение?

– Это ваш муж велел вам позвонить?

– Нет.

– Ну, в общем, – Хэлен была удивлена, – мы пытались с вами связаться. Ваши родители обратились в Государственный департамент, и нас попросили проверить ваш адрес и подтвердить, что с вами и вашей дочерью ничего не случилось. Я несколько раз звонила сестре вашего мужа, но она сказала, что вы уехали на Каспийское море.

– Я никогда в жизни не была на Каспийском море.

– Как бы то ни было, сестра вашего мужа не могла ответить, когда вы вернетесь, и я предупредила ее, что вы мне срочно нужны.

Хэлен объяснила, что иранское правительство позволило представительству США обязать Махмуди информировать мою семью о нашем с Махтаб местонахождении, а также заботиться о том, чтобы с нами было все в порядке. Хэлен направила Махмуди два официальных письма с требованием доставить нас в посольство. Первое письмо он оставил без внимания, а в ответ на второе сегодня утром позвонил.

– Разговаривать с ним было довольно трудно, – закончила Хэлен.

Внезапно меня охватил страх. Теперь Махмуди знал, что мои родители, стараясь помочь, действуют по официальным каналам. Не это ли служило причиной его плохого настроения последние несколько дней?

Я должна была возвращаться домой – прошло уже достаточно времени, а мне еще надо было купить хлеб. Но когда я положила трубку, Хамид вступил со мной в разговор.

– У вас проблемы? – спросил он.

До сих пор о моих проблемах знали только в посольстве. Единственными иранцами, с которыми я общалась, были члены семьи Махмуди; по их отношению ко мне – откровенно враждебному и пренебрежительному – я судила об отношении к американцам в Иране. Все ли иранцы таковы? Владелец магазина «Пол пицца» оказался другим. Но могу ли я довериться иранцу?

Отогнав страхи – все равно рано или поздно придется искать какого-то союзника на стороне, – я все выложила этому незнакомцу.

– Я постараюсь вам помочь всем, чем смогу, – заверил меня Хамид. – Не все иранцы такие, как ваш муж. Если понадобится позвонить, приходите в любое время. – Затем добавил: – Я наведу кое-какие справки. У меня есть друзья в паспортном столе.

Благодаря Бога за то, что он послал мне Хамида, я с Махтаб и малышом побежала в нанни – пекарню. Надо было купить лаваш к ужину – ведь я пошла якобы именно за этим. Как обычно, мы встали в конец медленно ползущей очереди, наблюдая за работой четверых мужчин. В дальнем конце помещения стояла огромная бадья из нержавеющей стали – четыре фута высотой и более шести футов в диаметре, – наполненная тестом.

Первый из четверых пекарей – с него градом лил пот, поскольку от открытого огня шел сильнейший жар, – ритмичными движениями зачерпывал из бадьи левой рукой тесто, бросал его на весы и острым ножом отрезал нужную порцию. Затем кругляк теста шлепался на усыпанный мукой цементный пол, где работали двое босых мужчин.

Один из них сидел на полу скрестив ноги и раскачивался из стороны в сторону, повторяя по памяти суры из Корана; он поднимал с полу кусок жидковатого теста и, несколько раз обваляв его в куче муки, вылепливал из него колобок. Затем бросал его обратно на пол, где уже лежал более или менее ровный ряд таких же колобков.

Третий работник подхватывал колобок с полу и швырял его на небольшое деревянное возвышение. Деревянной скалкой – длинной и тонкой – он раскатывал тесто в плоскую лепешку, после чего несколько раз подбрасывал ее в воздухе, ловя скалкой. Проворным движением он расправлял лепешку на выпуклой форме, покрытой тряпками, которую держал четвертый человек.

Этот стоял в яме посреди цементного пола. Видны были только его голова, плечи и руки. Край ямы перед открытым очагом был покрыт слоем тряпок, чтобы уберечь пекаря от ожогов. Споро двигаясь, он вынимал из печи уже готовый лаваш.

Мы невероятно долго ждали своей очереди, и я уже начала опасаться ярости Махмуди.

Когда наш лаваш был наконец готов, мы расплатились, подняли его с пола и понесли незавернутым домой.

По пути я объяснила Махтаб, что о Хамиде и о телефонном звонке папа ничего не должен знать. Но мои нравоучения были излишни. Пятилетняя малютка уже понимала, кто ее друг, а кто враг.

У Махмуди возникли подозрения по поводу моего продолжительного отсутствия из-за такого пустяка, как хлеб. Я выкрутилась, сказав, что мы отстояли длиннющую очередь в пекарне, но в конце концов хлеба нам не досталось. Пришлось искать другую пекарню.

То ли моя версия показалась ему сомнительной, то ли его насторожили письма из посольства, но в течение нескольких следующих дней Махмуди держался откровенно враждебно и агрессивно.

Затем пришло письмо от измученной тревогой мамы, что явилось причиной новых неприятностей. До сих пор Махмуди перехватывал все письма от моих обеспокоенных родственников и друзей. Однако на сей раз он почему-то вручил мне нераспечатанный конверт, надписанный маминой рукой – впервые за все время моего пребывания в Иране я снова видела ее почерк. Махмуди уселся на пол у меня за спиной, чтобы заглядывать мне через плечо, пока я читала письмо. Оно было следующего содержания:

Дорогие Бетти и Махтаб,

мы за вас ужасно тревожимся. Накануне вашего отъезда я видела дурной сон, предвещавший именно то, что впоследствии и произошло: он увез вас туда и не выпускает. Я ничего тебе не сказала, поскольку не хотела вмешиваться.

Но сейчас мне приснился еще один сон: взорвалась бомба, и Махтаб оторвало ногу. Если с одной из вас что-нибудь случится, то он будет виноват. Это из-за него…

Махмуди выхватил у меня письмо.

– Чушь собачья! – рявкнул он. – Больше не получишь от них ни одного письма, и разговаривать с ними тоже никогда не будешь.

Последующие несколько дней он не отпускал нас от себя ни на шаг, и всякий раз, когда мы проходили мимо магазина Хамида, я содрогалась от страха.

До недавнего времени мне казалось, что Махмуди забыл о существовании остального мира за пределами Ирана, однако даже здесь, на другом полушарии, его настигла расплата за безответственность.

Накануне нашего отъезда из Америки Махмуди потратил уйму денег. Без моего ведома он накупил – по кредитной карте – щедрых подарков родственникам на сумму свыше четырех тысяч долларов. Мы подписали контракт на долгосрочную аренду дома в Детройте, однако вносить ежемесячную плату в шестьсот долларов было некому. То же самое относилось и к прочим выплатам. Не говоря уже о том, что мы задолжали внутреннему налоговому управлению.

За нами сохранилась вся та собственность, которую мы приобрели за годы медицинской практики Махмуди, приносившей изрядный доход. Махмуди предусмотрительно снял со счетов крупную сумму наличными, но не решился избавиться от имущества, чтобы я не заподозрила неладное. Нам принадлежал дом, обставленный дорогой мебелью, и две машины. А также дом в Корпус-Кристи, который мы сдавали внаем. Во все это были вложены десятки тысяч долларов, и Махмуди был преисполнен решимости перевести эти деньги в Иран.

Он не догадывался о том, что я направила в Государственный департамент бумаги, в которых содержалась просьба противоположного характера, и не собирался выполнять никаких обязательств в соответствии с американским законодательством. В частности, он не хотел платить в американскую государственную казну ни гроша из своих денег.

– Я не заплачу ни цента налогов, – поклялся он. – Хватит с меня. Больше они из меня ничего не вытянут.

Однако Махмуди прекрасно знал, что если он не расплатится по счетам, то кредиторы предъявят судебный иск и вернут свои деньги с процентами, да еще и со штрафными санкциями. Каждый день усиливал угрозу, нависшую над нашей собственностью.

– Твои родители должны все продать и перевести нам деньги! – рычал Махмуди, как будто я была виновата в денежных затруднениях, а мои родители обязаны были позаботиться о том, чтобы из них выбраться.

Махмуди был бессилен что-либо предпринять, и с каждым днем наше возвращение в Америку становилось все менее реальным. Он непоправимо исковеркал свою – нашу – жизнь.

В Америке на него набросятся кредиторы, а я – он прекрасно отдавал себе в этом отчет – с ним разведусь.

При этом в Иране его медицинский диплом ничего не стоил. Неразрешимые проблемы теснили его со всех сторон, и он все чаще срывал зло на окружающих. Мы с Махтаб отдалились от него еще сильнее, стараясь избегать любого общения. По его затравленному взгляду было видно, что он опасен.

Начался ремонт местного водопровода. И два дня у нас не было воды. На кухне высилась гора немытой посуды. Но что было гораздо хуже, я не могла как следует чистить и мыть продукты. Вняв моим жалобам, Маммаль пообещал, что завтра вечером поведет нас в ресторан. Родственники Махмуди почти всегда ели дома, и мы восприняли поход в ресторан как крупное событие. Вместо того чтобы готовить ужин, мы с Махтаб старательно приводили себя в порядок.

К моменту возвращения Маммаля с работы мы были полностью готовы, но он пришел уставший и раздраженный.

– Нет, мы никуда не пойдем, – проворчал он. Опять тараф.

Мы обе были разочарованы – ведь в нашей жизни было так мало радостей.

– Давай возьмем такси и поедем куда-нибудь ужинать сами, – предложила я, когда мы втроем – Махмуди, я и Махтаб – остались в холле.

– Нет, – ответил он.

– Ну пожалуйста.

– Нет. Мы у них в гостях. И не можем пойти без них. Они хотят остаться дома, так что приготовь какую-нибудь еду.

Меня охватил такой гнев, что я забыла об осторожности. Забыла о своей беспомощности и уязвимости.

– Вчера речь шла о том, что мы пойдем ужинать в ресторан, – выпалила я, дав выход накопившемуся раздражению. – А теперь Маммаль, видите ли, передумал.

Маммаль представлялся мне главным источником всех моих бед. Ведь это именно он пригласил нас в Иран. У меня перед глазами всплыла его самодовольная улыбка, когда он уверял меня в Детройте, что семья никогда не допустит, чтобы Махмуди насильно оставил меня в Иране.

Я встала.

– Он лгун, – задыхаясь, проговорила я. – Гнусный лгун.

Махмуди вскочил на ноги, его лицо было искажено нечеловеческой гримасой.

– Ты обозвала Маммаля лгуном? – завопил он.

– Да, – выкрикнула я в ответ. – Он лгун. И ты тоже. Вы оба вечно даете обещания…

Тут поток моего красноречия резко оборвался, так как Махмуди с силой ударил меня кулаком в лицо – удар пришелся с правой стороны. Я покачнулась, шок был так велик, что в первый момент я даже не почувствовала боли. Краем глаза я видела, как Маммаль и Нассерин вошли в комнату, желая выяснить причину шума: Махтаб отчаянно визжала, Махмуди бормотал проклятия.

С трудом передвигая ноги, я направилась в спальню, чтобы, запершись там, дождаться, когда Махмуди остынет. Махтаб с плачем устремилась за мной.

Но Махмуди этого было мало – уже у двери в спальню он грубо оттолкнул Махтаб, которая пыталась меня защитить. Ее маленькое тельце с силой ударилось о стену, и она зарыдала от боли. Я было повернулась к ней, но Махмуди швырнул меня на кровать.

– Помогите! – закричала я. – Маммаль, помоги. Левой рукой Махмуди схватил меня за волосы, вновь и вновь нанося правым кулаком удары по голове.

Махтаб бросилась на помощь, но он опять оттолкнул ее.

Я пыталась вырваться, но он был гораздо сильнее меня. Отвесив мне пощечину, он прорычал:

– Убью.

Лягнув его, я извернулась, чтобы отползти в сторону, но он с такой силой пнул меня в спину, что я не могла пошевелиться от пронзившей меня острой боли.

Махтаб захлебывалась от рыданий, сидя в углу, я же была всецело в его власти; теперь действия Махмуди стали более методичными: он ударил меня кулаком по руке, оттянул за волосы и наотмашь бил по лицу, изрыгая проклятия. Он непрерывно повторял:

– Убью! Убью!

– Помогите же! – взывала я опять и опять. – Пожалуйста, кто-нибудь, помогите!

Но ни Маммаль, ни Нассерин и не думали вмешиваться. Не пришли мне на выручку и Реза с Ассий, которые наверняка все слышали.

Не знаю, сколько времени продолжалось это избиение. Я хотела забытья, смерти, которую он обещал.

Постепенно его удары ослабевали. Он остановился, чтобы перевести дух, все еще крепко прижимая меня к кровати. Рыдания Махтаб перешли в истерику.

– Даби джан, – раздался в дверях тихий голос. – Даби джан.

Это был Маммаль. Наконец-то.

Махмуди вскинул голову, по-видимому расслышав голос, вернувший его к реальности.

– Даби джан, – повторил Маммаль. Он осторожно оторвал Махмуди от меня и увел в холл.

Махтаб бросилась ко мне и уткнулась лицом в колени. Она разделяла со мной не только физическую, но и душевную муку. Мы обе задыхались от слез и долгое время не могли вымолвить ни слова.

Мне казалось, что все мое тело – сплошной синяк. На голове вздулись шишки, такие огромные, что я боялась, не нанес ли мне Махмуди серьезные увечья. Руки и спина ныли. Нога болела так сильно, что я не сомневалась – я долго буду хромать. Интересно, на что походило мое лицо.

Через несколько минут в комнату на цыпочках вошла Нассерин – воплощение женской покорности, – она придерживала под подбородком чадру. Мы с Махтаб все еще сотрясались от рыданий. Нассерин присела на кровать и обняла меня за плечи.

– Не плачь, – сказала она. – В этом нет ничего особенного.

– Ничего особенного? – Я не верила своим ушам. – В том, что он меня так избил, нет ничего особенного? Ничего особенного в том, что он грозился меня убить?

– Он тебя не убьет, – заверила меня Нассерин.

– Но ведь он твердил именно это. Почему вы не пришли на помощь? Ничего не сделали?

Нассерин утешала меня, как умела, стараясь помочь мне усвоить жизненные правила этой чудовищной страны.

– Мы не имеем права вмешиваться, – объяснила она. – Мы не можем перечить даби джану.

Махтаб внимательно слушала, и при виде ее наполненных слезами, испытующих глаз я почувствовала, как по моей многострадальной спине пробежал холодок – меня впервые пронзила ужасная мысль. А что, если Махмуди и в самом деле меня убьет? Что тогда станет с Махтаб? Он убьет и ее? Или она еще слишком мала и податлива и с возрастом научится воспринимать эту дикость как норму бытия? Неужели ей суждено превратиться в Нассерин или Ассий, прячущих под чадрой свою красоту, ум, душу? А потом Махмуди выдаст ее замуж за кого-нибудь из своих родственников, который будет ее бить и наградит неполноценными детьми с тупым взглядом?

– Мы не можем перечить даби джану, – повторила Нассерин, – но он такой же, как все. Ведь все мужчины одинаковы.

– Нет, – резко возразила я. – Это не так.

– Так, – серьезно убеждала она меня. – Маммаль делает то же самое со мной. Реза – с Ассий. Все они одинаковы.

О, Господи, подумала я. Что же будет дальше?