4

После того как Махмуди объявил о том, что мы останемся в Иране, несколько дней прошло как в кошмарном сне.

В ту первую ночь я все-таки собралась с мыслями и прикинула свои возможности. Махмуди потребовал у меня чековую книжку, но не поинтересовался, какой суммой наличных я располагаю. Вытряхнув содержимое кошелька, я обнаружила, что владею скромным капиталом, о котором мы оба забыли в «приобретательском» угаре. У меня было около двухсот тысяч риалов и сто долларов. В американской валюте сумма риалов равнялась двум тысячам долларов, а в случае удачной сделки на черном рынке могла увеличиться в шесть раз. Я спрятала свое богатство под тощий матрац. Каждый раз, когда рано утром Махмуди и остальные домочадцы распевали молитвы, я перепрятывала деньги под большую стопку своей одежды на случай, если в течение дня представится непредвиденный случай. Мои шансы стоили ровно столько, сколько у меня было денег. Я понятия не имела, как ими воспользоваться, но тайно надеялась купить на них свободу. В один прекрасный день, говорила я себе, мы с Махтаб должны выбраться из этой тюрьмы.

А тюрьма была самая настоящая. Махмуди забрал наши иранские и американские паспорта, а также свидетельства о рождении. Без этих жизненно важных документов мы не могли выехать из Тегерана, даже если бы нам удалось улизнуть из дома.

В течение многих дней мы с Махтаб почти не выходили из спальни. Меня мучили различные недомогания, я могла есть только отварной чистый рис, и то понемногу. Несмотря на мое полное физическое бессилие, я страдала бессонницей. Махмуди пичкал меня снотворными.

Чаще всего он оставлял нас одних, дабы мы смирились со своей участью и привыкли к мысли, что остаток дней проведем в Иране. Превратившись из мужа в тюремного надзирателя, он обращался со мной презрительно, однако почему-то был убежден, что Махтаб, которой скоро должно было исполниться пять лет, легко адаптируется к этой неожиданной, новой ситуации и будет счастлива. Он был с ней ласков, пытался заигрывать, но она вела себя с ним замкнуто и настороженно. Всякий раз, когда он брал ее за руку, она вырывалась и хватала за руку меня. Своими карими глазами она пыталась всмотреться в суть странного перерождения, происшедшего с отцом, который внезапно стал нашим врагом.

Каждую ночь Махтаб плакала во сне. Она по-прежнему боялась одна входить в ванную. Мы обе мучились желудочными болями и расстройствами и потому изрядную часть суток проводили в кишащей тараканами ванной, которая стала нашим прибежищем. Только там, оставшись вдвоем, мы чувствовали себя в безопасности и могли шептать нашу ритуальную молитву: «Господи, пожалуйста, помоги нам пережить эту беду. Пожалуйста, помоги нам обеим живыми и невредимыми вернуться домой, в Америку, к нашей семье». Я постоянно внушала ей, что мы ни в коем случае не должны разлучаться. Больше всего на свете я боялась, что Махмуди ее у меня отнимет.

Моим единственным развлечением было чтение Корана в переводе на английский Рашада Калифы, доктора философии, имама мечети в Таксоне, штат Аризона. Коран был дан мне в назидание. Я так жаждала найти себе хоть какое-нибудь занятие, что с первыми лучами солнца, проникавшими в нашу спальню без лампы, принималась за чтение. Баба Хаджи бубнил в гостиной молитвы, что создавало звуковой фон для моих «изысканий», касавшихся взаимоотношений между мужем и женой по мусульманским догматам.

Всякий раз, когда я находила в Коране подтверждение своей правоты – строки, защищавшие права женщин и детей, – я показывала их Махмуди и другим членам семьи.

В четвертой суре тридцать четвертого аята я нашла изречение Мохаммеда, выбившее у меня почву из-под ног:

«Мужья стоят над женами за то, что Аллах дал одним преимущество перед другими, и за то, что они расходуют из своего имущества. И порядочные женщины – благоговейны, сохраняют тайное в том, что хранит Аллах. А тех, непокорности которых вы боитесь, увещайте и покидайте их на ложах и ударяйте их. И если они повинятся вам, то не ищите пути против них, – поистине, Аллах возвышен, велик!»

Однако следующий аят вселил в меня надежду.

«А если вы боитесь разрыва между обоими, то пошлите судью из его семьи и судью из ее семьи; если они пожелают примирения, то Аллах поможет им. Поистине, Аллах – знающий, ведающий!»

– Обе семьи должны помочь в разрешении нашей проблемы, – сказала я Махмуди, показав Коран.

– Твои родственники не мусульмане, – ответил он. – Они не в счет. К тому же это твоя проблема, а не наша.

Я была окружена шиитами, облаченными в одежды праведного фанатизма и все еще упивавшимися победой революции. Разве могла я – христианка, американка, женщина – осмелиться трактовать Коран вопреки взглядам имама Резы, аятоллы Хомейни, Баба Хаджи и, наконец, собственного мужа? Все здесь были убеждены, что, раз я жена Махмуди, значит, и его раба. Он волен делать со мной все, что пожелает.

На третий день моего заточения – как раз когда мы должны были вернуться в Мичиган – Махмуди заставил меня позвонить родителям. Он научил меня, что сказать, и внимательно слушал разговор. Во всем его облике и поведении чувствовалась угроза, и я вынуждена была подчиниться.

– Махмуди решил, что нам следует ненадолго задержаться, – уверила я своих. – Поэтому не теряйте нас.

Мама с папой расстроились.

– Не волнуйтесь. – Я старалась говорить беспечно. – Мы скоро приедем. Даже если мы пробудем здесь еще какое-то время, то недолго.

Они приободрились. Мне было противно врать, но под недреманным оком Махмуди у меня не было выбора. Мне безумно хотелось к родителям, хотелось обнять Джо и Джона. Увижу ли я их еще когда-нибудь?


Махмуди стал капризен и непредсказуем. Чаще всего он был хмурым и агрессивным не только по отношению ко мне, но и по отношению к Махтаб. Однако временами пытался быть ласковым и добрым. Возможно, он был в таком же смятении и замешательстве, что и я. Время от времени он пытался помочь мне адаптироваться. Однажды он объявил Амех Бозорг:

– Сегодня Бетти для всех нас приготовит ужин.

Он повел меня на рынок. Сначала я обрадовалась солнечному теплу, однако картины, звуки и запахи города показались мне еще более чуждыми и отталкивающими, чем когда-либо. В мясной лавке – мы шли туда пешком несколько кварталов – нам было сказано:

– Мясо кончилось, теперь будет только в четыре часа. Приходите в четыре.

В нескольких других магазинах повторилось то же самое. После обеда мы наконец нашли кусок говядины в лавке на расстоянии двух миль от дома.

В заросшей грязью кухне Амех Бозорг, не обращая внимания на ее злобные взгляды, я перечистила всю утварь, необходимую для того, чтобы приготовить привычную американскую еду.

После ужина Амех Бозорг восстановила материнскую власть над младшим братом.

– Говядина не для наших желудков, – сказала она Махмуди. – В этом доме ее ели в первый и последний раз.

В Иране говядина считается мясом для низших сословий. Но на самом деле Амех Бозорг подразумевала, что приготовленный мною ужин унижал ее достоинство.

Из уважения к сестре Махмуди не стал перечить. Было очевидно, что Амех Бозорг не желала принимать мою помощь по хозяйству. Что касалось остальных членов семьи, они меня попросту игнорировали – когда я входила в комнату, ко мне поворачивались спиной или встречали враждебными взглядами. Тот факт, что я была американкой, видимо, перевешивал мою сомнительную роль жены Махмуди.

В ту первую неделю заточения со мной была добра одна Ассий. Однажды, когда они с Резой были у нас в гостях, Ассий удалось на минутку отозвать меня в сторону.

– Мне правда очень жаль, – сказала она. – Ты мне нравишься, но всем нам было велено держаться от тебя подальше. Нам запрещено разговаривать с тобой или сидеть рядом. Я тебе искренне сочувствую, но не могу идти против всей семьи.

Интересно, думала я, неужели Амех Бозорг полагает, что я буду всю жизнь жить вот так – в изоляции и презрении? Что происходит в этом сумасшедшем доме?

Похоже, Махмуди вполне устраивало жить на иждивении своих родственников. Он бормотал какую-то невнятицу насчет поисков работы, которые, как оказалось, свелись к тому, что он поручил одному из своих племянников навести справки относительно его медицинской лицензии. Он не сомневался, что его медицинское образование, полученное в Америке автоматически обеспечит ему возможность членства в местном медицинском сообществе. Он и здесь будет заниматься профессиональной практикой.

Большинство иранцев, похоже, совершенно не дорожат своим временем, и Махмуди с легкостью перенял такое отношение к жизни. Он целыми днями слушал радио, читал газеты и часами вел досужие разговоры с Амех Бозорг. Несколько раз он брал меня и Махтаб с собой на короткие прогулки, но не спускал с нас глаз. Временами, днем или вечером, сдав нас на руки бдительному семейству, он вместе с племянниками отправлялся в гости к другим родственникам. Однажды он участвовал в антиамериканской демонстрации и вернулся домой, бормоча какую-то тарабарщину насчет Штатов.

Шли дни – бесконечные, тоскливые, душные, тошнотворные, жуткие. Я все больше и больше погружалась в меланхолию. Это было словно медленное умирание. Я почти ничего не ела и, несмотря на то что Махмуди продолжал пичкать меня снотворными, спала урывками. «Ну почему никто не приходит на помощь?!»

Однажды вечером – шла вторая неделя моего заточения – я случайно оказалась возле телефона в тот момент, когда он зазвонил. Я инстинктивно сняла трубку и остолбенела, услышав мамин голос – она звонила из Америки. Сказав, что она уже много раз пыталась дозвониться, мама сразу перешла к делу. Она быстро продиктовала мне номер телефона и адрес американского представительства при швейцарском посольстве в Тегеране. У меня бешено колотилось сердце, но я постаралась запомнить цифры. В следующее мгновение Махмуди грубо выхватил у меня трубку.

– Не смей с ними разговаривать, когда меня нет рядом, – прорычал он.

Вечером, в спальне, я придумала простой шифр, чтобы закодировать номер телефона и адрес посольства, аккуратно занесла все это в записную книжку и спрятала ее под матрац вместе с деньгами. Однако на всякий случай проговаривала цифры про себя всю ночь. Наконец-то мне был указан источник помощи. Я была американской гражданкой. Наверняка в посольстве сумеют помочь нам с Махтаб выбраться отсюда – только бы найти способ связаться с кем-нибудь из сочувствующих служащих.

Случай представился на следующий же день. Махмуди ушел, не удосужившись известить меня куда. Амех Бозорг и остальные домочадцы погрузились в обычное послеобеденное оцепенение. Замирая от страха, я проскользнула на кухню, сняла телефонную трубку и набрала заученный наизусть номер. Пока я ждала связи, секунды казались мне часами. Раздались гудки – один, другой, третий; я молила Бога, чтобы кто-нибудь побыстрее ответил. И в тот момент, когда это произошло, вошла Фереште, дочь Амех Бозорг. Я старалась казаться спокойной. Она ни разу не заговорила со мной по-английски, и я была уверена, что она ничего не поймет.

– Здравствуйте, – произнесла я полушепотом.

– Пожалуйста, говорите громче, – откликнулся женский голос на другом конце провода.

– Не могу. Умоляю, помогите. Я заложница!

– Говорите громче. Я вас не слышу. Чуть не плача, я слегка повысила голос:

– Помогите! Я заложница.

– Говорите громче, – повторила женщина и повесила трубку.

Через десять минут после того, как Махмуди вернулся домой, он ворвался в комнату и, стащив меня с кровати, с силой тряхнул за плечи.

– С кем ты говорила? – рявкнул он.

Я была застигнута врасплох. Я знала, что весь дом настроен против меня, но не ожидала, что Фереште тут же наябедничает Махмуди. Я попыталась на ходу что-нибудь придумать.

– Ни с кем, – пролепетала я, что было наполовину правдой.

– Не ври. Сегодня ты с кем-то говорила по телефону.

– Нет. Я хотела позвонить Ассий, но не дозвонилась. Не туда попадала.

Махмуди с силой впился пальцами мне в плечи. Рядом рыдала Махтаб.

– Лжешь! – заорал он.

Он грубо швырнул меня на кровать и продолжал бесноваться еще несколько минут, затем вышел вон, повелительно бросив:

– Больше ни разу не притронешься к телефону!

Из-за поведения Махмуди я ни на что не могла решиться. Поскольку я никогда не знала, чего от него ждать, мне было трудно разработать четкий план действий. Когда он начинал угрожать, я укреплялась в своей решимости связаться с посольством. Когда бывал заботлив, во мне зарождалась надежда, что он передумает и увезет нас домой. Он играл со мной в кошки-мышки, лишая меня возможности действовать. По ночам его пилюли приносили успокоение. По утрам его вид рождал чувство неуверенности.

Как-то утром в конце августа, когда мы провели в Иране почти месяц, он спросил:

– Хочешь устроить день рождения Махтаб в пятницу? Это показалось мне странным. Махтаб исполнялось пять лет 4 сентября, во вторник, а не в пятницу.

– Я хочу отпраздновать день ее рождения, когда полагается, – возразила я.

Махмуди разволновался. Он объяснил мне, что в Иране день рождения – очень важное событие, которое всегда отмечается по пятницам, когда люди освобождаются от работы.

Я продолжала сопротивляться. Если я не могла отстоять собственные права, то не собиралась отступаться, когда речь шла о том, чтобы доставить радость Махтаб. На иранские обычаи в данном случае мне было наплевать. К моему удивлению и к вящему неудовольствию членов семьи, Махмуди согласился собрать гостей во вторник днем.

– Я хочу купить ей куклу, – сказала я, желая закрепить достигнутую победу.

Махмуди согласился и на это и договорился с Маджидом, чтобы тот провез нас по магазинам. Мы объездили множество магазинов, где были только убогие иранские куклы, прежде чем наконец нашли японскую, одетую в красную с белым пижамку. Во рту у нее была соска, и если ее вынуть, то кукла смеялась или плакала. Ее стоимость в риалах равнялась примерно тридцати долларам.

– Это чересчур дорого, – заявил Махмуди. – Мы не можем потратить такие деньги на куклу.

– Нет, можем, – запальчиво возразила я. – У девочки здесь нет куклы, и мы купим ей эту.

Что мы и сделали.

Я надеялась, что Махтаб порадуется празднику, порадуется впервые за целый месяц. Она ждала его с возраставшим нетерпением. Я была счастлива видеть, как она улыбается и смеется.

Однако за два дня до этого важного события произошел неприятный случай, испортивший ей настроение. Играя на кухне, Махтаб упала с низкой табуретки. Табуретка сломалась, и острый край деревянной ножки глубоко вонзился ей в руку. Услышав крики, я бросилась к ней и с ужасом увидела, что из вены хлещет кровь.

Пока Маджид готовил машину, чтобы отвезти нас в больницу, Махмуди быстро наложил жгут. Я держала плачущую Махтаб на коленях. Махмуди, пытаясь меня успокоить, сказал, что больница находится всего в нескольких кварталах от дома.

Однако нас там не приняли.

– Мы не оказываем неотложную помощь, – сказал регистратор.

Лавируя среди потока автомобилей, Маджид повез нас в другую больницу, где неотложную помощь оказывали. Влетев туда, мы увидели чудовищную грязь и неразбериху, однако больше идти было некуда. В приемной толпился народ.

Махмуди отозвал в сторону какого-то врача и объяснил ему на фарси, что он доктор из Америки и его дочери необходимо наложить швы. Иранец немедленно отвел нас в кабинет и, поскольку Махмуди был его коллегой, отказался от денег. Махтаб испуганно жалась ко мне, пока доктор осматривал рану и готовил инструменты.

– У них что, нет обезболивающих? – недоуменно спросила я.

– Нет, – ответил Махмуди. У меня упало сердце.

– Махтаб, держись, – сказала я.

Увидев иглу, Махтаб закричала. Махмуди грубым тоном велел ей успокоиться. Его мускулистые руки крепко прижимали ее к хирургическому столу. Она сжимала мою руку своими крошечными пальчиками. Захлебываясь от рыданий, она все еще пыталась вывернуться. Когда игла вонзилась ей в кожу, я отвела глаза. Каждый вопль, раздававшийся в маленькой операционной, пронзал мне душу. Меня охватила ненависть. По вине Махмуди мы оказались в этом аду.

Процедура заняла несколько минут. По щекам у меня струились слезы. Нет большей муки для матери, чем беспомощно наблюдать страдания своего ребенка. Я бы с радостью приняла на себя боль моей дочери, но не могла. Внутри у меня все обрывалось, с меня лил пот, но физические страдания испытывала Махтаб. Все, что я могла, – это быть рядом и держать ее за руку. Наложив швы, иранец выписал направление на противостолбнячную прививку, вручил его Махмуди и объяснил, что надо делать.

Уже в машине, когда Махтаб всхлипывала у меня на груди, Махмуди поведал мне о том, что нам сейчас предстоит, – это было более чем странно. Необходимо было найти аптеку, где имелась противостолбнячная сыворотка, затем поехать в другую больницу, у которой было специальное разрешение на то, чтобы сделать прививку.

Я не понимала, почему Махмуди предпочитает заниматься медицинской практикой здесь, а не в Америке. Он был недоволен работой иранского врача. Если бы у него были нужные инструменты, то он бы наложил швы на рану Махтаб гораздо лучше.

Когда мы вернулись в дом Амех Бозорг, Махтаб была совершенно измучена и сразу уснула тревожным сном. Мне было бесконечно жаль ее. Я постаралась выглядеть веселой те два дня, что оставались до ее дня рождения, – я должна была доставить ей истинную радость.

Рано утром в день пятилетия Махтаб мы с Махмуди отправились в кондитерскую, чтобы заказать большой торт – почти четыре фута длиной – в форме гитары. По тесту и цвету он напоминал американский «желтый торт», но был безвкусным.

– Почему бы тебе самой его не украсить? – предложил Махмуди.

Я была мастерица на это.

– Здесь нет ни продуктов, ни инструментов. Тем не менее Махмуди похвастался кондитеру:

– Она замечательно украшает торты! Кондитер тут же сказал по-английски:

– Если хотите, можете работать здесь.

– Нет, – резко ответила я.

Мне не хотелось заниматься подобным делом в Иране.

Мы отправились домой готовиться к празднику. Приглашены были больше ста родственников, многим пришлось отпроситься с работы. Амех Бозорг возилась на кухне, она готовила куриный салат с майонезом. Сверху из горошинок она выложила имя Махтаб на фарси. Ее дочери раскладывали на блюда кебаб и холодную баранину, белый сыр и свежие овощи – все это по-праздничному красиво.

Мортезе, второй сын Баба Хаджи и Амех Бозорг, приехал помогать вместе с женой Настаран и годовалой дочкой Нелуфар, прелестным существом с озорными глазами и нежным сердцем. Пока девочки играли, Мортезе и Настаран украшали гостиную – шарами, лентами и цветными гирляндами из фольги. Махтаб забыла о вчерашней травме и без умолку болтала о том, как будет распаковывать подарки.

Начали съезжаться гости с подарками, завернутыми в яркую бумагу. Махтаб смотрела во все глаза на растущую гору чудесных свертков.

Мортезе, Настаран и Нелуфар ушли и через некоторое время вернулись с сюрпризом – это был точно такой же торт, какой мы заказали утром. За нашим тортом отправился Маджид, который должен был появиться с минуты на минуту. Слава Богу, что тортов оказалось два, – не успел Маджид войти в дом, как разгоряченная Нелуфар выхватила торт у него из рук. Торт упал на пол и, к ужасу обоих, превратился в кашу.

Так что хоть один торт остался цел.

Открыл праздник Маммаль – он хлопал в ладоши, отбивая ритм странных для нашего слуха детских песенок. Я уже было решила, что улыбаться в Иране запрещено законом. Казалось, в этой стране никто не умеет радоваться. Однако сегодня по случаю дня рождения нашей дочери в семье царило искреннее веселье.

Пение продолжалось около сорока пяти минут. Маммаль и Реза пребывали в праздничном настроении и весело играли с детьми. И вдруг, словно по команде, эти двое взрослых набросились на подарки и начали сдирать с них обертки.

Махтаб не верила своим глазам. По ее щекам текли крупные слезы.

– Мамочка, они открывают мои подарки! – закричала она.

– Что это такое? – сказала я Махмуди. – Пусть они оставят подарки в покое.

Махмуди поговорил с Маммалем и Резой. Те неохотно позволили Махтаб развернуть несколько свертков, Махмуди же объяснил мне, пока Маммаль и Реза продолжали срывать обертки, что в Иране мужчины всегда открывают подарки для детей.

Огорчение Махтаб все же сменилось радостью, когда она увидела свои «несметные богатства». Она получила множество иранских игрушек: красивого розового с белым ангелочка на веревочке; мяч; спасательный жилет и резиновый круг для бассейна; забавную лампу с прикрепленными к ней шариками; горы одежды и, наконец, куклу.

Игрушек было слишком много, чтобы играть со всеми сразу. Махтаб крепко прижимала к себе куклу, в то время как другие дети хватали ее подарки, отнимали их друг у друга и разбрасывали по комнате. Махтаб снова была в слезах, но утихомирить детей было невозможно. Взрослые не обращали никакого внимания на их поведение.

Усадив куклу на колени, Махтаб хмурилась до конца ужина, однако, увидев торт, просияла. С болью в сердце я наблюдала за тем, с каким удовольствием она его ела; к сожалению, я не могла преподнести ей самый желанный подарок.


После дня рождения Махтаб стало еще тоскливее. Пришел сентябрь. Вот уже три недели, как мы должны были быть дома.

Вскоре последовала еще одна годовщина, которая усилила мою депрессию. Годовщина смерти имама Резы, основоположника шиизма. В этот день правоверный шиит должен поклониться праху имама, но, поскольку он был захоронен во вражеском Ираке, мы отправились к гробнице его сестры в Рей, бывшую столицу Ирана, в часе езды на юг.

В то утро было еще по-летнему знойно. Температура воздуха наверняка превышала 100 градусов по Фаренгейту. Мысль о том, что мне предстоит по такой жаре целый час трястись в переполненной машине, да еще в тяжелом облачении, и все это ради того, чтобы побывать на священной могиле, которая ничего для меня не значила, приводила меня в неописуемый ужас.

– Я не хочу ехать, – сказала я Махмуди.

– Надо, – ответил он не допускающим возражений тоном.

Я пересчитала родственников, собравшихся в доме Амех Бозорг. Их было двадцать человек, и все они должны были втиснуться в две машины.

Махтаб была так же раздражена и расстроена, как и я. Перед выходом из дома, в ванной, мы в очередной раз вознесли нашу молитву: «Господи, пожалуйста, помоги нам живыми и невредимыми вернуться домой».

По случаю этого грустного торжества Махмуди заставил меня облачиться в плотную, черную чадру. В переполненной машине мне пришлось сидеть у него на коленях, а Махтаб посадить на колени к себе. После часа утомительнейшей езды в облаке пыли мы добрались наконец до Рея и, выйдя из машины, очутились в толпе укутанных в черное, толкающихся и бранящихся паломников. Мы с Махтаб, уже по привычке, встали в очередь к входу для женщин.

– Махтаб может войти со мной, – сказал Махмуди. – Я возьму ее на руки.

– Нет! – завизжала она.

Он попытался взять ее за руку, но она вырвалась. Люди, привлеченные шумом, начали оглядываться.

– Не-е-ет! – вопила Махтаб.

Разозлившись, Махмуди схватил ее за руку и грубо оттащил от меня. При этом он с силой пнул ее в спину.

– Не смей! – закричала я.

Путаясь в тяжелой чадре, я ринулась на помощь своей дочери.

Гнев Махмуди мгновенно обратился на меня: он орал во все горло, изрыгая все английские ругательства, какие только знал. От собственного бессилия я расплакалась.

Теперь уже Махтаб устремилась мне на выручку, протиснувшись между нами. Махмуди взглянул на нее, и его словно осенило, кто был всему виной. В слепой ярости он наотмашь ударил ее по лицу тыльной стороной ладони. Из разбитой верхней губы в пыль закапала кровь.

Отовсюду послышалось: «наджес», что значит «грязная». В Иране кровь считается источником заразы и должна быть немедленно смыта. Но никто и не подумал вмешаться в обыкновенную семейную перепалку. Ни Амех Бозорг, ни другие члены семьи даже не попытались утихомирить Махмуди. Они устремили глаза кто в землю, кто в пространство.

Махтаб громко плакала от боли. Я взяла ее на руки и попробовала остановить кровь краем чадры, а Махмуди все не унимался, выливая на меня поток непристойностей, которых я никогда от него раньше не слышала. Сквозь слезы я увидела его искаженное бешеной ненавистью лицо.

Я попыталась его перекричать:

– Нужно приложить к губе лед.

Вид перепачканного кровью личика Махтаб его немного отрезвил, но не вызвал чувства раскаяния. Махмуди обуздал свою ярость, и вместе мы нашли торговца, который согласился отколоть несколько кубиков от большого грязного куска льда и продать их нам в стакане.

Махтаб жалобно скулила. Махмуди обиженно дулся. А я пыталась «переварить» тот факт, что была замужем за сумасшедшим, который – согласно законам страны, где мне расставили ловушку, – имел надо мной неограниченную власть.

С тех пор как мы стали заложницами Махмуди, прошел почти месяц, и чем дальше, тем глубже он погружался в таинственную культуру своей родины. В мозгу Махмуди происходили какие-то ужасные изменения. Я должна была выбраться из этого ада вместе со своей дочерью, прежде чем он убьет нас обеих.

Спустя несколько дней, когда Махмуди куда-то ушел, а в доме воцарилось обычное послеобеденное затишье, я решилась на попытку к бегству. Вынув из тайника иранские риалы и взяв с собой Махтаб, я потихоньку выскользнула вон. Раз мне не удалось связаться с посольством по телефону, значит, я должна каким-то образом туда попасть. Я надеялась, что в манто и русари меня не примут за иностранку. Я вовсе не хотела ни с кем объясняться. Я плотно намотала на голову русари, чтобы не привлечь к себе внимание пасдара – вездесущей и устрашающей секретной полиции.

– Мам, куда мы идем? – спросила Махтаб.

– Сейчас я тебе объясню. Поторапливайся. – Я не хотела преждевременно вселять в нее надежду.

Мы быстро шли, сами не зная куда, продираясь сквозь пеструю и шумную уличную толпу. От страха у меня замирало сердце. Отступать было уже некуда. Кровь стыла в жилах при мысли о том, в какое бешенство придет Махмуди, когда узнает о нашем побеге, но возвращаться я не собиралась. Я позволила себе легкий вздох облегчения – какое счастье, что мы никогда больше его не увидим.

Наконец мы набрели на здание с надписью по-английски: «Такси». Мы вошли внутрь, взяли такси и уже через пять минут были на пути к свободе.

Я пыталась объяснить водителю, что нам нужно американское представительство при швейцарском посольстве, но он не понимал. Я повторила адрес, который мне продиктовала по телефону мама: Парк-авеню и Семнадцатая улица. При словах Парк-авеню водитель просиял и влился в хаотичный поток машин.

– Куда мы едем, мамочка? – повторила свой вопрос Махтаб.

– В посольство. – Мне дышалось уже гораздо легче. – Там мы будем в безопасности. И сможем оттуда уехать домой.

Махтаб взвизгнула от восторга.

Мы петляли по улицам Тегерана больше получаса и наконец остановились перед австралийским посольством на Парк-авеню. Водитель поговорил с охранником, который направил его за угол. Несколько минут спустя мы подъехали к святая святых – большому современному бетонному зданию с табличкой «Представительство интересов США при посольстве Швейцарии». У железных ворот дежурил иранский полицейский.

Я расплатилась с таксистом и нажала на кнопку селектора, вмонтированного в ворота. Электронное устройство сработало, ворота открылись, и мы с Махтаб очутились на швейцарской – уже не иранской – территории.

Нас встретил иранец и, обращаясь к нам по-английски, попросил предъявить паспорта.

– У нас нет паспортов, – сказала я.

Он внимательно нас оглядел, понял, что мы американки, и пропустил. Затем нас обыскали. С каждым шагом вперед у меня поднималось настроение – душа пела от радости, что мы свободны.

Наконец мы добрались до служебных кабинетов, где строгая, но в то же время дружелюбная американка армянского происхождения Хэлен Балассанян внимательно выслушала мой рассказ о нашем вот уже месячном заточении. Хэлен была высокая стройная женщина лет сорока, одетая нарочито не по-ирански – на ней был западный деловой костюм с юбкой по колено, голова – «кощунственно» не покрыта; она смотрела на нас полными сострадания глазами.

– Предоставьте нам убежище, – взмолилась я. – А потом как-нибудь отправьте домой.

– О чем вы говорите?! – сказала Хэлен. – Вы не можете здесь оставаться!

– Но не возвращаться же нам в его дом.

– Вы иранская подданная, – мягко пояснила Хэлен.

– Нет же, я гражданка Соединенных Штатов.

– Вы иранка, – повторила она, – и подчиняетесь иранским законам.

Любезно, но авторитетно она объяснила, что с того момента, как я вышла замуж за иранца, я подпадаю под законодательство Ирана. Юридически и я, и Махтаб – иранские граждане.

Я похолодела от ужаса.

– Но как же так! – попыталась я возразить. – Я урожденная американка. Я хочу ею оставаться.

Хэлен покачала головой.

– К сожалению, – мягко проговорила она, – вам придется вернуться к нему.

– Он изобьет меня! – вскричала я. И указала на Махтаб. – Он изобьет нас обеих! – Хэлен сочувствовала, но помочь не могла. – Нас держат в этом доме силой, – снова начала я, по щекам у меня потекли слезы. – Нам удалось выскользнуть через парадное только потому, что все спали. Нам нельзя возвращаться. Нас посадят под замок. Я по-настоящему боюсь того, что может случиться.

– Не понимаю, зачем американки это делают, – пробормотала Хэлен. – Я могу помочь вам с одеждой. Время от времени могу пересылать ваши письма. Могу связаться с вашими родными и сообщить им, что с вами все в порядке. Но это все, что я могу для вас сделать.

Простая и леденящая душу истина заключалась в том, что Махтаб и я были всецело во власти закона здешнего ортодоксального патриархата.

Мы провели в посольстве еще час – я пребывала в шоковом состоянии. Мы сделали все, что было возможно. Я позвонила в Америку.

– Я пытаюсь найти способ вырваться домой, – кричала я маме, находившейся за тысячи миль. – Попробуйте что-нибудь предпринять со своей стороны.

– Я уже связалась с Государственным департаментом, – сказала мама дрогнувшим голосом. – Мы делаем все, что в наших силах.

С помощью Хэлен я написала письмо в Государственный департамент США – его должны были переправить через Швейцарию. В письме говорилось, что меня держат в Иране силой и что я возражаю против перевода моим мужем нашего совместного имущества из Соединенных Штатов в Иран.

Хэлен заполнила какие-то бланки, выяснив у меня некоторые детали, касающиеся Махмуди. В первую очередь ее интересовал его гражданский статус. С тех пор как Махмуди впутался во всю эту историю с иранской революцией, он перестал добиваться американского гражданства. Хэлен спросила об его «зеленой карточке» – официальном разрешении на проживание и работу в США. Сейчас он мог вернуться в Америку и продолжать работать. Однако в случае слишком длительной проволочки срок действия «зеленой карточки» истечет, и ему будет отказано в праве на медицинскую практику в Америке.

– Я больше опасаюсь того, что он найдет работу здесь, – сказала я. – Если ему будет разрешено практиковать в Иране, он осядет здесь навсегда. Если же он не сумеет получить здесь работу, то, может быть, решит вернуться в Штаты.

Хэлен сделала все, что могла, и наконец настала минута жестокого приговора.

– А теперь вам пора обратно, – тихо произнесла она. – Мы постараемся вам помочь. Наберитесь терпения.

Она вызвала для нас такси. Когда оно подъехало, Хэлен вышла с нами на улицу, чтобы договориться с водителем. Она назвала ему адрес недалеко от дома Амех Бозорг. Нам предстояло пройти пешком несколько кварталов, чтобы Махмуди не видел, как мы подъезжаем на такси.

И вот мы вновь на улицах Тегерана, и вновь нам некуда податься, кроме как к мужу и отцу, который стал нашим полновластным тираном.

С трудом собравшись с мыслями – в висках у меня стучало, – я постаралась внушить Махтаб следующее:

– О том, где мы были, нельзя говорить ни папе, ни кому бы то ни было. Я скажу ему, что мы пошли погулять и заблудились. Если он будет о чем-нибудь тебя спрашивать, молчи.

Махтаб кивнула. Жизнь заставила ее быстро повзрослеть.

Когда мы вошли, Махмуди нас уже ждал.

– Где вы были? – прорычал он.

– Пошли прогуляться и заблудились, – солгала я. – Мы не заметили, как оказались вдали от дома. Зазевались по сторонам.

Быстро смекнув, что это чепуха, Махмуди отверг мое объяснение. Он знал, что я обладаю прекрасным пространственным чутьем. Его глаза вспыхнули праведным гневом мусульманина, которого осмелилась ослушаться женщина, он схватил меня одной рукой за волосы, другой – за руку выше локтя. И втолкнул в гостиную, где отдыхала семья – около десяти человек.

– Я запрещаю выпускать ее из дома! – распорядился он. И, обращаясь ко мне, добавил: – Если попытаешься еще раз выйти на улицу, убью.


И опять одинокая спальня, ничем не заполненные дни, тошнота и рвота, депрессия. Стоило мне выйти из комнаты, как Амех Бозорг или кто-то из ее дочерей пускались за мной по пятам. Я чувствовала, что моя воля слабеет. Еще немного, и я смирюсь со своей горькой участью, навеки распрощаюсь и с семьей, и с родиной.

Будучи отрезанной от мира, я усматривала иронию в том, что меня волновали какие-то пустяки. Шел последний месяц бейсбольного сезона, а я понятия не имела, как обстоят дела у «Тигров». Когда мы уезжали в Иран, они лидировали в своей подгруппе. По возвращении я собиралась сводить папу на бейсбольный матч, который мог оказаться для него последним.

Однажды днем, не находя себе места от тоски по дому, я попыталась написать родителям письмо, хотя и не знала наверняка, сумею ли его отправить. К моему ужасу, я настолько ослабела, что с трудом могла вывести свое имя.

Я просидела в задумчивости несколько часов – что же будет дальше? Я зачахла, поддалась депрессии, моя нервная система была подорвана, и я теряла последние силы. Казалось, Махмуди был рад тому, что загнал меня в угол, что я уже не в состоянии распрямиться и бороться за свое освобождение. Я взглянула на дочку. Нежная кожа Махтаб была вся в расчесах от безжалостных комариных укусов. Лето близилось к концу. Скоро на смену ему придет зима. Я и не замечу, как времена года, само время растворятся в ничто. Чем дольше мы будем здесь оставаться, тем безропотнее будем воспринимать свое существование.

Мне вспомнился девиз моего отца: «Было бы желание, а выход найдется». Но при всем моем желании, кто поможет нам отыскать этот выход? Сможет ли кто-нибудь вызволить меня и моего ребенка из этого ада? Постепенно, несмотря на затуманенное болезнью и бесконечными пилюлями сознание, у меня вызрел план. Надеяться не на кого.

Только я сама смогу вытащить нас отсюда.

Загрузка...