Только с дочерью

25

– Бетти-и? – спросила молодая женщина, едва приоткрыв дверь.

– Да.

Она посторонилась, впуская нас в квартиру. Путь по завьюженному Тегерану – мы несколько раз меняли оранжевое такси – занял у нас больше часа. За это время Амаль уже должен был успеть кое-что устроить для нашего срочного вылета.

– Амаль велел покормить вас, если вы голодны, – обратилась к нам девушка.

Ни я, ни Махтаб не хотели есть. Голова у нас была занята совсем другим. Но мы должны использовать любую возможность для укрепления сил перед предстоящими испытаниями и темной неизвестностью наползающей зимней ночи, а также тех дней и ночей, что ждали нас впереди.

– Да, – сказала я, – пожалуйста.

Девушка натянула на лоб русари, пряча свое молодое лицо. Возможно, она студентка, подумала я. Что ей о нас известно? Каким образом она связана с Амалем?

– Я скоро вернусь, – пообещала она.

Она оставила нас одних в новой обстановке. Я сразу бросилась к окну и задернула шторы.

Квартирка была маленькая и довольно неопрятная, но здесь было безопаснее, чем на улице. В гостиной стоял раскладной диван со сломанными пружинами. В спальне постельные принадлежности валялись прямо на полу, так как кровать отсутствовала.

Страх – штука заразная, и я увидела отражение своего страха в глазах Махтаб. Возвратился ли Махмуди домой? Позвонил ли в полицию?

Но во взгляде Махтаб читалось и нечто другое. Волнение, энергия, надежда? По крайней мере мы наконец-то перешли к действиям.

Хорошо это или плохо, но долгие, изнурительные месяцы ожидания остались позади.

У меня в голове роились вопросы. Что, если нам не удастся быстро выбраться из Тегерана? Что, если мы застрянем здесь надолго? Слишком многие говорили мне, что наша единственная надежда на безопасный побег в том, чтобы все было рассчитано с точностью до минуты. Мы нарушали правила.

Я схватила телефонную трубку – надо было сообщить Амалю, что мы на месте, целы и невредимы.

– А-алло! – услышала я знакомый голос.

– Все в порядке, – сказала я.

– Бетти-и! – воскликнул он. – Я очень рад, что вы в укрытии. Не беспокойтесь. С вами ничего не случится. Мы о вас позаботимся. Я кое с кем связался и буду продолжать работать всю ночь. До конца еще ничего не ясно, но кое-что уже получается.

– Пожалуйста, поторапливайтесь.

– Ладно. Не волнуйтесь. Все будет хорошо. – Затем он добавил: – Девушка принесет вам поесть, потом уйдет. Рано утром я привезу вам завтрак. Ждите меня в квартире. Никуда не выходите и не приближайтесь к окнам. Звоните мне по любому поводу. Хоть всю ночь напролет.

– Хорошо.

– Дальше. Я тут кое-что придумал и хочу, чтобы вы это записали. – (Положив трубку, я выудила из сумочки ручку и листок бумаги.) – Для того чтобы вызволить вас из Тегерана, нам надо отыграть время у вашего мужа. Вы должны ему позвонить. И убедить в том, что можете вернуться.

– Меньше всего на свете я хотела бы звонить Махмуди, – призналась я.

– Знаю, но ничего не поделаешь.

С его слов я записала все, что должна сказать.

Вскоре после моего разговора с Амалем вернулась девушка – с двумя бутылками кока-колы и пиццей по-ирански: сухой лаваш, политый томатным соусом и приправленный кусочками мяса. Мы ее поблагодарили, и она быстро удалилась с сознанием исполненного долга.

– Я не хочу, – сказала Махтаб, глядя на неаппетитную пиццу.

Мне тоже было не до пиццы. В тот момент нас питал главным образом адреналин.

Я просмотрела свои записи, переписала их начисто, выучила наизусть и отрепетировала про себя весь разговор. Потом поймала себя на мысли, что просто оттягиваю звонок. Я нехотя сняла трубку и набрала наш домашний номер.

Махмуди ответил после первого же гудка.

– Это я.

– Где ты? – рявкнул он.

– У друга.

– У какого еще друга?

– Этого я тебе не скажу.

– Немедленно возвращайся домой, – приказал он. Он говорил с присущей ему агрессивностью, но я, следуя наставлениям Амаля, гнула свое.

– Нам надо кое-что обсудить, – сказала я. – Я согласна решить возникшую проблему, если ты к этому готов.

– Да, готов. – Он заговорил спокойнее, уравновешеннее. – Приходи домой – и поговорим, – предложил он.

– Я не хочу, чтобы все остальные узнали о том, что произошло. Ничего не рассказывай ни Маммалю, ни Маджиду, ни своей сестре, ни кому бы то ни было другому. Если мы намерены обо всем договориться, то только вдвоем. В последние несколько дней в твоей жизни опять появился Маммаль, и все пошло вкривь и вкось. Разговор может состояться только на моих условиях.

Махмуди не понравился мой вызывающий тон.

– Приходи домой – и поговорим, – повторил он.

– Если я приду, то Маммаль будет дожидаться у дверей, чтобы забрать Махтаб, а меня ты посадишь под замок.

Махмуди был в замешательстве, не зная, как себя вести. Он выбрал примирительный тон.

– Нет, этого не произойдет. Я отменил на завтра все встречи. Возвращайся. Поужинаем и всю ночь будем разговаривать.

– В пятницу я никуда не полечу.

– Этого я тебе обещать не могу.

– Так вот, к твоему сведению, в пятницу я никуда не полечу. – Я услышала, как зазвенел мой голос. Осторожно, одернула я себя. Не ввязывайся в спор. Твоя задача не ссориться, а выиграть время.

– Я не собираюсь брать на себя никаких обязательств! – заорал Махмуди на другом конце провода. – Немедленно возвращайся домой! Даю тебе на это полчаса, а потом пеняй на себя.

Я понимала, что он имеет в виду полицию, и разыграла карту, которую сдал мне Амаль.

– Послушай, – неторопливо проговорила я, – ты занимаешься медицинской практикой без лицензии. Если начнешь делать мне неприятности, то я наведу на тебя власти.

Махмуди тут же смягчился.

– Пожалуйста, не надо, – попросил он елейным голосом. – Ведь нам нужны деньги. Я пошел на это ради нашего блага; не делай этого. Лучше поскорее возвращайся домой.

– Я над этим подумаю, – сказала я и повесила трубку.

Я не знала, каков будет следующий шаг Махмуди, но не сомневалась – в полицию он еще не звонил и не позвонит, по крайней мере сегодня вечером – он меня боится.

Я переключилась на Махтаб, которая напряженно слушала мой разговор.

– Ты уверена, что хочешь вернуться в Америку? – спросила я ее. – Ведь тогда ты больше никогда не увидишь папу.

– Да, – ответила она. – Хочу. Я хочу уехать в Америку.

Меня вновь поразила степень ее зрелости. А прозвучавшая в ее голосе решимость усилила мою собственную. Пути назад не было.

Следующие несколько часов мы взволнованно говорили об Америке, предаваясь воспоминаниям. Как же мы соскучились по своей родине. Несколько раз нас прерывал Амаль, звонивший справиться, все ли у нас в порядке, и сообщить, правда весьма туманно, что дело двигается.

Последний звонок раздался в половине первого ночи.

– Сегодня я больше звонить не буду, – сказал он. – Вам надо как следует выспаться – впереди тяжелые испытания. Ложитесь, а утром поговорим.

Мы с Махтаб раздвинули продавленный диван и провели ночь в молитвах и ворочанье с боку на бок. Махтаб задремала, я же так и не сомкнула глаз; когда в комнату медленно вполз рассвет, позвонил Амаль и сказал, что сейчас придет.

Он появился около семи с доверху набитым рюкзачком, где были хлеб, овечий сыр, помидоры, огурцы, яйца и молоко. Он принес также книжки-раскраски и цветные карандаши для Махтаб и целлофановый пакет с моими вещами, которые я оставила у него во вторник. Кроме того, он вручил мне дорогую наплечную кожаную сумку – прощальный подарок.

– Я работал всю ночь, вел переговоры с разными людьми, – сказал он. – План таков: вы бежите в Турцию.

В Турцию! Я испугалась. Перелет до Бандар-Аббаса, а оттуда – на катере через Персидский залив, перелет до Захедана и нелегальная переправа через границу с Пакистаном, перелет до Токио по чужому паспорту – вот каковы были наши рабочие варианты. Турция всегда была наименее предпочтительным. Амаль говорил мне, что побег через Турцию требует не только колоссальных физических сил, но и чрезвычайно опасен из-за людей, к которым придется обращаться.

– Теперь, когда вас хватились, аэропорт исключается, – объяснил он. – Уедете из Тегерана на машине. Путь до турецкой границы хоть и долгий, но все же кратчайший.

Он пытался договориться с человеком, который бы довез нас до Тебриза – город в северо-западной части Ирана, – а оттуда на запад, где нас переправят через границу в карете «Скорой помощи» Красного Креста.

– Они запросили тридцать тысяч американских долларов, – сказал Амаль. – Слишком дорого. Я пытался сбить цену. Мы сговорились на пятнадцати, но и эта сумма чересчур велика.

– Соглашайтесь.

Я не знала, сколько денег осталось на наших банковских счетах, но это не имело значения. Где-нибудь, как-нибудь я сумею достать деньги.

Амаль помотал головой.

– Слишком дорого, – повторил он.

Только сейчас до меня дошло, что речь идет о деньгах Амаля, а не о моих. Он должен был выплатить их вперед, без каких-либо гарантий, что я доберусь до Америки и верну долг.

– Я попробую поторговаться, – сказал он. – Сегодня у меня много дел. Если что-нибудь понадобится, звоните на работу.

Этот тяжелый день мы с Махтаб провели, сидя рядом, за разговорами и молитвами. Время от времени она бралась за раскраски, но не могла сосредоточиться. Я ходила взад-вперед по вытертым персидским коврам – адреналин не давал мне присесть, меня наполняли одновременно радостное возбуждение и мучительные страхи. Не эгоистично ли я поступаю? Не рискую ли жизнью своей дочери? Пусть здесь плохо, но все же не лучше ли ей расти в этой стране – со мной или без меня, – чем не вырасти вообще?

Амаль вернулся около полудня и сообщил, что ему удалось сбить цену до двенадцати тысяч долларов.

– Хорошо, – сказала я. – Для меня это не имеет значения.

– Думаю, на меньшее они не согласятся.

– Хорошо.

Он попытался меня приободрить:

– Эти ребята вас не обидят. Обещаю. Они славные люди. Я навел о них справки, и знаете, если бы я допускал мысль, что из-за них вы можете пострадать, я бы никогда вас с ними не отправил. Вариант не из лучших, но мы должны действовать по возможности быстро. Они о вас как следует позаботятся.

Ночь с четверга на пятницу была еще одной бессонной вечностью. Диван оказался настолько неудобным, что мы решили расположиться на полу, на тонких одеялах. Махтаб спала безмятежным детским сном, мне же не было покоя – он мог наступить только тогда, когда я доставлю свою дочь в Америку или погибну в пути.

В пятницу рано утром Амаль снова принес еду – какое-то блюдо из курицы, завернутое в газету, и редкое угощение для Махтаб: кукурузные хлопья, – а также новые книжки-раскраски, одеяло, пальто для Махтаб, черную чадру для меня и маленький тюбик жвачки немецкого производства. Пока Махтаб рассматривала этот потрясающий подарок, мы с Амалем обсуждали положение дел.

– Я работаю круглые сутки, – сказал он. – Ситуация затрудняется еще и тем, что у большинства людей нет телефонов.

– Когда мы выезжаем? – нетерпеливо спросила я.

– Пока не знаю. Я бы хотел, чтобы сегодня днем вы еще раз позвонили мужу, но не отсюда. Я побуду с Махтаб, а вы отправитесь звонить на улицу из телефона-автомата. Мы запишем все, что вы должны будете ему сказать.

– Хорошо, – ответила я.

Мы с Махтаб безоговорочно доверяли Амалю. Ни с кем другим она бы не согласилась остаться без меня. Но малышка понимала, что вся интрига плетется вокруг нее.

Она кивнула в знак одобрения и улыбнулась, глядя, как мы жуем ее жвачку.

Днем я покинула относительно безопасное убежище, предоставленное Амалем, и вышла на холодные и зловещие улицы Тегерана. Впервые за полтора года я была рада тому, что можно спрятать лицо под чадрой. Ледяной ветер сбивал меня с ног, когда я шла к телефону-автомату на углу, в безопасном отдалении. Онемевшими пальцами я сняла трубку и набрала номер. Затем вынула из сумочки записи-подсказки.

К телефону подошел Маджид.

– Где ты? – спросил он. – Где ты?

Оставив его вопрос без внимания, я задала свой:

– Где Махмуди? Я хочу с ним поговорить.

– Махмуди нет дома. Он уехал в аэропорт.

– Когда он вернется?

– Часа через три…

– Мне надо обсудить с ним нашу проблему.

– Он тоже хотел бы с тобой увидеться. Пожалуйста, приходи.

– Хорошо, завтра я приведу Махтаб и своего адвоката, и мы побеседуем, но чтобы в доме никого больше не было. Передай ему, что я могу прийти либо между одиннадцатью и двенадцатью, либо между шестью и восьмью. Мой адвокат свободен только в эти часы, – солгала я.

– Приходи между одиннадцатью и двенадцатью. Он отменил завтрашний прием. Но только без адвоката.

– Нет. Без адвоката я не переступлю порог дома.

– Приходите вдвоем с Махтаб, – настаивал Маджид. – Мы обо всем договоримся. Я буду здесь.

– Я боюсь. Прежде, когда Махмуди избил меня и запер в квартире, ни ты, ни твоя семья ничего не сделали, чтобы мне помочь.

– Не беспокойся. Я буду здесь, – повторил Маджид. Я была рада возможности презрительно рассмеяться.

– В твоем присутствии не будет нужды. Я уже через это проходила. От тебя требуется лишь передать ему мои слова.

Повесив трубку, я содрогнулась от страха. Я знала, зачем Махмуди поехал в аэропорт. Забрать мой иранский паспорт у стойки «Свиссэйр». Он не хотел рисковать – вдруг я его опережу. Не заедет ли он оттуда в полицию?

На обратном пути мне казалось, что я голая даже под чадрой. Всюду сновали полицейские с ружьями наготове. Я не сомневалась – все они разыскивают меня.

Теперь я знала твердо: мы должны решиться на побег, невзирая на риск. Какой бы ужас ни вселяли в меня контрабандисты иранского северо-запада, они были куда менее опасны, чем мой муж. Меня уже ограбили, похитили и изнасиловали. Кроме того, Махмуди, несомненно, был способен на убийство.

Когда я вошла в квартиру, Амаль сказал:

– Вы выезжаете сегодня вечером.

Он разложил передо мной карту и показал наш маршрут, это был долгий и трудный путь: от Тегерана до Тебриза, а затем дальше – в горы, контролируемые как курдскими повстанцами, так и пасдаром. В свое время курды выступали против правительства шаха, теперь были врагами правительства аятоллы.

– Кто бы с вами ни заговорил, ничего не рассказывайте, – предупредил Амаль. – Ни слова обо мне. Ни слова о том, что вы американка. Ни слова о том, что происходит.

Группа контрабандистов должна была доставить нас из Тегерана к границе, затем переправить в Турцию на карете «Скорой помощи» Красного Креста и наконец привезти в город Ван, расположенный в горах восточной Турции. Дальше нам предстояло передвигаться самостоятельно. Но даже тогда надо будет соблюдать меры предосторожности, предупредил Амаль. Поскольку мы пересечем границу нелегально, то в наших американских паспортах будет отсутствовать отметка о въезде. Турецкие власти могут заинтересоваться нашими документами. Если мы попадемся, то в Иран нас не отправят, но, безусловно, задержат, а возможно, и разъединят.

Из Вана автобусом или самолетом нам предстояло добраться до столицы Турции, Анкары, и там сразу отыскать посольство США. Только тогда мы сможем почувствовать себя в безопасности.

Амаль дал мне пригоршню монет.

– По пути звоните из всех телефонов-автоматов. Но не говорите лишнего. – С минуту он смотрел в потолок. – Исфахан, – произнес он название иранского города. – Это будет зашифрованное обозначение Анкары. Когда доберетесь до Анкары, то скажете мне, что находитесь в Исфахане.

Мне хотелось, чтобы Амаль остался с нами, хотелось побыть с ним еще, поболтать. Рядом с ним мне все было нипочем. Но он умчался довершать кое-какие дела, хотя был день отдохновения мусульман.

Неужели это моя последняя пятница в Иране? Я молила Бога-Аллаха, чтобы это было так.

Между тем надлежало обдумать практические шаги. Что мне взять с собой? Я взглянула на тяжелый гобелен, который забросила к Амалю во вторник. Ты в своем уме? – сказала я себе. Зачем тебе это? Ничего тебе не нужно. Только попасть домой, и все. Гобелен останется здесь, равно как и шафран.

Возможно, в дороге драгоценности удастся продать за наличные; часы необходимы для того, чтобы определять время, – я сунула в сумку то и другое, а также ночную рубашку для Махтаб и смену белья для себя. Махтаб уложила кукурузные хлопья, печенье и несколько книжек-раскрасок в свой ранец.

Мы были наготове. И лишь ждали сигнала.

В шесть позвонил Амаль.

– Выезд состоится в семь, – сказал он.

Один час. После бесконечных дней, недель и месяцев оставался всего один час. Но я уже пережила не одно разочарование. Меня вновь одолевали сомнения. Милостивый Боже, молилась я, что я делаю? Пожалуйста, не оставь нас. Пожалуйста, что бы ни случилось, позаботься о моей дочери.

В десять минут восьмого появился Амаль с двумя мужчинами, которых я никогда раньше не видела.

Они оказались моложе, чем я ожидала, – оба чуть старше тридцати. Тот, что мог произнести несколько слов по-английски, был в джинсах, футболке и мотоциклетной куртке. Он напомнил мне Фонзи из «Счастливых дней». На другом, бородатом, было спортивного кроя пальто. Они понравились и мне, и Махтаб.

Нельзя было терять ни минуты. Я помогла Махтаб облачиться в манто, натянула свое – черное – и почти наглухо укутала лицо чадрой, еще раз оценив преимущество этого черного полотна.

Я повернулась к Амалю, и мы оба испытали внезапный прилив чувств. Наступил миг прощания.

– Вы уверены, что хотите этого? – спросил Амаль.

– Да, уверена, – ответила я.

Со слезами на глазах он произнес:

– Я по-настоящему люблю вас обеих. – Затем обратился к Махтаб: – У тебя необыкновенная мама, береги ее.

– Хорошо, – серьезно пообещала она.

– Спасибо за все, что вы для нас сделали, – сказала я. – Как только мы доберемся до Америки, я верну долг – двенадцать тысяч долларов.

– Ладно.

– Но вы вложили в нас еще и душу, и я постараюсь вас отблагодарить.

Амаль взглянул на мою дочь. Она была испугана.

– Самой большой благодарностью для меня будет улыбка Махтаб.

Тут он слегка приоткрыл мою чадру и нежно поцеловал меня в щеку.

– А теперь вперед! – скомандовал он.

Мы с Махтаб скользнули за дверь, следом за нами тот, кого я окрестила Фонзи. Второй человек остался в квартире с Амалем.

На улице Фонзи подвел нас к немыслимой машине. Я забралась в нее, затем втащила Махтаб и усадила ее к себе на колени. По неизведанному, чреватому новыми опасностями маршруту мы помчались в сгущавшуюся тьму, к неизвестному месту назначения. Ну что ж, подумала я. Либо мы справимся, либо нет. Нам суждено справиться только в одном случае – если это угодно Богу. Если нет, значит, Он уготовил нам другую участь. Однако, проезжая мимо сигналящих машин, бранящихся водителей и угрюмых, грустных пешеходов, я не могла заставить себя поверить в то, что Господь хочет для нас такой жизни.

Сирены и сигналы раздавались со всех сторон. То был обычный городской шум, однако мне казалось, что все это из-за нас. Я плотнее укуталась в чадру, оставив открытым только левый глаз, и все же у меня было чувство, словно я вся у всех на виду.

Мы проехали с полчаса по направлению к северной части города, туда, где находился наш дом. Внезапно Фонзи нажал на тормоз и резко выкрутил руль, завернув в узкий переулок.

– Выходите, быстро! – скомандовал он.

Мы вылезли на тротуар и забрались на заднее сиденье другой машины. Задавать вопросы было некогда. Вслед за нами в машину вскочило несколько незнакомцев, и мы покатили дальше, оставив Фонзи позади.

Я тут же принялась разглядывать новых попутчиков. Мы с Махтаб сидели за спиной у водителя – человека лет тридцати с небольшим. Рядом с ним находился мальчик лет двенадцати, а с краю – мужчина постарше водителя. Справа от нас сидела девочка в возрасте Махтаб, в пальто с плащевым верхом, за ней – женщина. Они говорили на фарси – слишком быстро, чтобы я могла уловить смысл разговора, но по манере общения можно было догадаться, что все они – одна семья.

Ну конечно! – осенило меня. Это же наше прикрытие.

Кто эти люди? Что им о нас известно? Может, они тоже пытаются бежать?

Водитель повел машину на запад, петляя по городским улицам в направлении шоссе, пролегавшего по открытой местности. На краю города мы притормозили у контрольно-пропускного пункта. Инспектор заглянул в машину – ружейное дуло смотрело прямо на нас. Но увидел лишь типичную иранскую семью – семеро человек в одной машине, – куда-то направлявшуюся в пятницу вечером.

Выехав на шоссе – современную, поделенную надвое автостраду, – мы постепенно набрали ход и теперь рассекали темноту со скоростью под восемьдесят километров в час. Женщина на заднем сиденье попыталась завязать со мной разговор, перемежая английский с фарси. Я вспомнила предостережения Амаля – никому ничего не рассказывать. По логике эта женщина не должна была знать, что мы американки, но явно знала. Я сделала вид, что не понимаю. И побыстрее притворилась спящей, чтобы избежать общения. Махтаб тревожно дремала.

Из краткой лекции Амаля мне было известно, что до Тебриза по меньшей мере 300 миль, и еще около ста – до границы. Остальные пассажиры умолкли и стали клевать носом. Мне бы тоже не мешало поспать, но сон не шел.

Левым глазом я косила на дорогу. Мои часы отсчитывали бесконечные минуты. При такой скорости, подсчитала я, каждая минута приближала нас к границе почти на целую милю.

За окном мелькали дорожные знаки с незнакомыми названиями городов: Казвин, Такистан, Зияабад.

Было за полночь, когда где-то между Зияабадом и Зенджаном, в иранской пустоши, водитель сбавил скорость. Я насторожилась, увидев, что мы остановились на стоянке рядом с бензоколонкой и маленьким придорожным кафе. Мои попутчики пригласили меня. Но я не хотела рисковать – вдруг меня кто-нибудь узнает. Я боялась, что нас уже ищет полиция.

Я указала на Махтаб, спавшую у меня на руках, и дала понять, что мы останемся в машине.

Семья вошла в кафе и просидела там, как мне показалось, целую вечность. На стоянке было довольно много машин. Сквозь стеклянные окна кафе я могла разглядеть, как люди, потягивая чай, отдыхают с дороги. Я завидовала сну Махтаб – когда спишь, время идет быстрее. Если б только можно было закрыть глаза, уснуть и проснуться в Америке!

Наконец один из попутчиков вернулся к машине.

– Нескафе, – пробормотал он, протягивая мне редкостное угощение – чашку кофе.

В Тегеране найти кофе практически невозможно, однако же передо мной была сия дымящаяся жидкость, принесенная из дешевого ресторанчика посреди пустынной местности. Кофе был ужасен, но как мило со стороны этого человека проявить подобное внимание. Я произнесла слова благодарности и отхлебнула кофе. Махтаб не пошевелилась.

Вскоре все вернулись в машину, и мы покатили дальше от Тегерана по направлению к границе. Шоссе сужалось, превращаясь в дорогу с двусторонним движением, змеевидной спиралью уходившую вверх.

В считанные минуты ветровое стекло запорошили снежные хлопья. Водитель включил дворники и стеклообогреватель. Снегопад перерос в настоящий буран. Дорога впереди была покрыта толстым, зеркальным слоем льда, однако водитель гнал машину с прежней скоростью. Если по счастливой случайности мы избежим полиции, то наверняка погибнем в чудовищной автокатастрофе, мелькнуло у меня в голове. Время от времени машину заносило, но водитель ни разу не потерял управление. Он был асом, но если бы ему пришлось резко затормозить, то не спасло бы и его мастерство.

Усталость победила страх. И я задремала, просыпаясь от каждого толчка.

Наконец над морозным, чужим пейзажем взошло солнце. Со всех сторон нависали горы, покрытые глубоким снегом. Далеко на западе вздымались еще более высокие и устрашающие вершины. Мы же продолжали мчаться по обледенелой дороге.

Увидев, что я проснулась, женщина вновь попыталась со мной заговорить. Кажется, насчет того, что хотела бы поехать в Америку.

– Иран такой плохой, мы не можем получить визы. Махтаб заворочалась, потягиваясь и зевая.

– Сделай вид, что не понимаешь, – шепнула я ей. – Не переводи.

Она кивнула.

Мы приближались к Тебризу и у пропускного пункта сбавили скорость. У меня замерло сердце, когда я увидела впереди нескольких солдат – они останавливали наугад одни машины и пропускали другие. Мы попали в число первых. Наглый молодой офицер-пасдаровец просунул голову в окно и заговорил с водителем. Я затаила дыхание – ведь в качестве удостоверений личности у нас с Махтаб были только американские паспорта. Значились ли мы в списках разыскиваемых? Офицер перекинулся несколькими словами с водителем, затем жестом пропустил нас вперед, не проверив документы. Все вздохнули с явным облегчением.

Мы въехали в Тебриз. Он был меньше и опрятнее Тегерана. Возможно, это впечатление создавалось за счет свежевыпавшего снега, а возможно, в этом городе на меня повеяло свободой. Тебриз являлся неотъемлемой частью Исламской Республики Иран, однако стоял в стороне от революционной борьбы. И хотя город патрулировался пасдаром и военными отрядами, мне показалось, что жители Тебриза в большей мере хозяева своей жизни, чем тегеранцы.

Тегеран в миниатюре, Тебриз являл собой резкий контраст современных небоскребов и жалких развалин. В Иране Восток сталкивался с Западом, и до сих пор трудно предсказать, какой из двух образов жизни возобладает.

Машина петляла по каким-то задворкам, затем резко остановилась. Женщина коротко велела мальчику вылезать. Из предварительного разговора я поняла, что он должен был навестить тетю. О нас ему наказали помалкивать. Мальчик скрылся в коротком переулке, но через несколько минут вернулся. Оказалось, что тети нет дома. Женщина вышла из машины и вместе с ним свернула в переулок, почему-то меня это встревожило. Позже я поняла, что, хоть она и была посторонним человеком, ее присутствие в машине действовало на меня ободряюще. Мне не хотелось оставаться наедине с мужчинами, несмотря на их доброжелательность. Я предпочитала, чтобы рядом со мной была еще одна женщина. Махтаб заерзала.

– Мне нехорошо, – простонала она.

Ее лоб покрылся испариной. Она жаловалась на боли в желудке. Я придвинулась к дверце и успела вовремя ее распахнуть, чтобы Махтаб высунулась наружу, и ее вырвало в канаву. На ней тоже сказывалось напряжение. Мы с беспокойством подождали еще несколько минут, наконец женщина вернулась, одна.

Тетка была дома, она просто не слышала, как мальчик постучал в дверь. Я вздохнула с облегчением – женщина осталась с нами. Мы поехали дальше.

Через две-три минуты машина затормозила у оживленного перекрестка. Видимо, на городской площади. Водитель остановил машину прямо перед носом у постового.

– Живее! Живее! – сказала женщина, обращаясь к стоявшему на тротуаре человеку, который открыл дверцу и жестом велел нам вылезать.

Пока водитель шумно спорил с постовым, выговаривавшим ему за то, что он остановился в неположенном месте, мы пересели в другую машину, стоявшую за нашей. Если это был отвлекающий маневр, то он удался. Никто глазом не успел моргнуть, как мы с Махтаб уже укрылись в другой машине. Муж, жена и дочь забрались туда вслед за нами, и мы продолжили путь, оставив нашего прежнего водителя переругиваться с постовым. Что в Иране считается в порядке вещей.

Женщина указала на нового водителя, лет шестидесяти.

– Не разговаривайте с этим человеком, – шепнула она. – Он не должен знать, что вы американки.

Водитель был настроен весьма дружелюбно и, скорее всего, не догадывался, что связался с иностранцами. Наверняка, ему было приказано перебросить нас из пункта А в пункт Б. И наверняка ничего другого он знать и не хотел.

Мы пересекли Тебриз и направились к другому городу. Водитель возил нас по каким-то улицам, описывая бесконечные круги. Повсюду виднелись чудовищные следы войны. Целые кварталы были уничтожены бомбежкой. Каждая стена – изрешечена пулями. То тут, то там сновали военные патрули. Через некоторое время мы остановились в переулке, позади голубого пикапа, в котором сидело двое мужчин. Тот, что сидел со стороны пассажира, вышел, уверенно приблизился к нашей машине и заговорил с водителем на незнакомом мне языке – видимо, на турецком, с радостным возбуждением подумала я.

Человек вернулся в пикап, который резко тронулся с места. Мы последовали за ним, но скоро в потоке движения потеряли из виду. Какое-то время мы кружили по городу. Что за проволочка? – недоумевала я. Надо двигаться дальше. Была суббота, как раз сегодня я со своим адвокатом должна была явиться к Махмуди. Сколько пройдет времени, прежде чем он догадается, что я его обманула? Когда он дойдет в своей ярости до того, что заявит в полицию? Если уже не заявил? Я не знала.

Я подумала об Амале. До сих пор я не могла ему позвонить, как он просил. Наверно, он волнуется.

А что там с Джо и Джоном и моими родителями в далеком Мичигане? Позвонит ли им Махмуди? Или они позвонят сами, с известием об отце? Что Махмуди им скажет? Прибавится ли к их тревоге за жизнь отца еще и тревога за нашу жизнь? Может быть, в ближайшем будущем моим родственникам придется хоронить сразу троих?

Да поехали же! – хотелось мне крикнуть.

Наконец мы выехали из города и по скоростному шоссе направились на запад. Час шел за часом, общее молчание было нарушено единственным инцидентом.

– Перестань! – прорычал водитель. Он оглянулся на Махтаб. – Перестань!

– Ты пинаешь сиденье, – объяснила я ей и помогла подобрать под себя ноги.

Мы всё ехали и ехали. И только после полудня остановились около заброшенного дома у проселочной дороги. Следом за нами затормозил пикап – тот самый, который мы видели в городе. Вероятно, все это время он от нас не отставал. Нам с Махтаб было велено в него пересесть, что мы и сделали, тогда как наша машина умчалась прочь; мы же остались с новым водителем и новым, незнакомым спутником.

Водитель скорее походил на американского индейца, чем на иранца. Его черные как смоль волосы были аккуратно подстрижены и причесаны, а высокие, выдававшиеся скулы придавали несколько зловещий вид его задумчивому лицу. От этого мрачного выражения мне стало не по себе.

Другой человек, сидевший посередине, казался чуть дружелюбнее. Высокий и стройный, он держался с видом главаря. Когда мы отъехали от заброшенного дома, он улыбнулся и сказал на фарси:

– Меня зовут Мосейн.

Буквально через несколько сот футов мы свернули на дорогу, ведущую к крошечной деревушке. Она состояла из нескольких мелких хижин; несмотря на ледяную стужу, здешние ребятишки бегали босые и чуть ли не нагишом. Мы резко затормозили, и водитель вышел из машины. Он подбежал к кирпичной стене и, подтянувшись на руках, заглянул во двор. Все было тихо, и он махнул нам рукой – заезжайте. Мосейн пересел за руль и подал пикап вперед. Металлические ворота распахнулись, и мы быстро въехали во двор. Ворота тотчас же закрылись на замок.

– Живо! Живо! – проговорил Мосейн.

Мы с Махтаб ступили на грязный двор, где разгуливали куры и овцы. Посреди двора стояла постройка, напоминавшая сарай, куда мы, спотыкаясь, вошли вслед за Мосейном. За нами увязалось несколько животных.

Цементные стены усиливали и без того пробирающий до костей холод. Мое дыхание повисало в воздухе морозным облачком.

– Ты должна уклоняться от любых разговоров, Махтаб, – прошептала я. – Переводи только тогда, когда я тебя попрошу. Не подавай виду, что понимаешь. Притворись усталой и сонной. Эти люди ничего не должны о нас знать.

Обняв дочку, чтобы нам обеим было теплее, я оглядела сарай. На полу валялись длинные куски яркой, цветной материи, напоминавшие лоскутные одеяла без ватина. Вдоль стен лежали настоящие одеяла. Мужчины внесли керосиновую горелку, зажгли ее, придвинули к ней половики и жестом предложили нам сесть. Во время этих действий один из них споткнулся о горелку, расплескав немного керосина на половик. Я испугалась, как бы не случилось пожара.

Укутавшись в холодные, сырые одеяла, мы уселись как можно ближе к горелке. В такой мороз от маленькой горелки почти не было толку. Воздух наполнился запахом керосина. Я поерзала, пытаясь определить, как теплее – в сыром одеяле или без него. Мы ждали, что будет дальше.

– Я скоро вернусь, – пообещал Мосейн.

И мужчины ушли.

Вскоре в сарае появилась женщина, одетая в национальное курдское платье, разительно отличавшееся от бесцветной одежды тегеранок. На ней было множество разноцветных, ярких юбок до полу, плотно собранных на талии, так что бедра казались широченными. К спине был привязан годовалый малыш. Его большая голова и крупные черты лица были те же, что и у нашего хмурого водителя. Я догадалась, что это его сын.

Женщина была само движение. Несколько минут она чистила сабзи, потом вышла. В открытую дверь я видела, как она обрызгивает водой двор. Скоро она вернулась, подняла с пола половики и одеяла, свернула их и сложила в стопку, затем принялась мести пол веником из сухой травы, связанной тряпкой. В это время в сарай забрели несколько цыплят. Она прогнала их самодельной метлой и продолжала уборку.

Что же будет дальше? – думала я. Действительно ли Мосейн со своим напарником вернутся за нами? Что о нас знает эта женщина? Что она о нас думает? Она возилась по хозяйству, не обращая на нас ни малейшего внимания.

Женщина ненадолго удалилась, затем вернулась с хлебом, сыром и чаем. Сыр был таким острым, что, несмотря на голод, мы с Махтаб не могли его есть. Мы выпили чаю и впихнули в себя как можно больше черствого хлеба.

Вечер тянулся в унылом молчании и бездействии. Мы с Махтаб дрожали от холода и страха, сознавая свою беззащитность. Отсюда было не выбраться – мы увязли неизвестно где, в такой глуши, где жизнь и нравы были до крайности примитивны. Эти люди могли сделать с нами все, что им заблагорассудится. Мы были полностью в их власти.

Мы ждали возвращения Мосейна несколько часов. Когда он появился, я вздохнула с облегчением. В его поведении и облике сквозило какое-то благородство. Естественно, что в моем беспомощном положении я тянулась к человеку, взявшему на себя роль защитника. Вдали от Амаля было тоскливо и страшно. Сначала та женщина в машине, которая меня было отпугнула, а потом словно прикрывала. Теперь Мосейн. Моя жизнь, как и жизнь Махтаб, была в его руках. Мне хотелось чувствовать себя с ним в безопасности. Я должна была чувствовать себя с ним в безопасности.

– Что у вас в сумке? – спросил он.

Я вытряхнула ее содержимое на холодный, каменный пол – раскраски Махтаб, наша запасная одежда, драгоценности, деньги, монеты для телефонных звонков Амалю, паспорта.

– Я это заберу, – сказал Мосейн.

Может, он просто вор? – пронеслось у меня в голове. Может, он нас грабит? Спорить было бессмысленно. На пальцах мне удалось объяснить ему, что я хочу оставить себе часы – «смотреть время». Все остальное я придвинула ему.

Мосейн рассортировал вещи.

– Завтра, – сказал он на фарси, – наденьте на себя все, что сможете. Остальное оставьте здесь.

Он повертел в руках два моих жемчужных ожерелья и жемчужный браслет, затем сунул их в карман.

Пытаясь ему угодить, я сгребла всю свою косметику и протянула ему.

– Отдайте это своей жене. Есть ли у него жена?

Он сложил в стопку деньги, паспорта и мое золотое ожерелье.

– На ночь оставьте это у себя, – сказал он. – Но, прежде чем мы двинемся в путь, я должен буду все это у вас взять.

– Хорошо, – быстро согласилась я.

Он посмотрел на книжку, которую Махтаб прихватила с собой. Это был учебник фарси. Когда он сунул его за пазуху, Махтаб расплакалась.

– Он мне нужен, – всхлипнула она.

– Я верну, – отозвался Мосейн.

С каждой минутой он становился все загадочнее. При всей его доброжелательности, смысл его слов и действий не оставлял нам выбора. Он улыбнулся нам с отеческой снисходительностью; его жемчуга оттягивали мои карманы.

– Я приду завтра, – сказал он. И вышел в темную, морозную ночь.

Вернулась женщина и тут же начала приготовления ко сну. Оказалось, что одеяла, которые она аккуратно свернула в углу, должны были служить постелью нам, ей, ее мрачному мужу и малышу.

Было поздно, и мы с Махтаб свернулись калачиком на одном из половиков, поближе к керосинке, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Наконец Махтаб забылась тяжелым, тревожным сном.

Уставшая, мучимая беспокойством, я лежала рядом с дочерью, дрожа от холода и голода. Я боялась, что Махмуди каким-то образом напал на наш след и пустился в погоню. Я боялась полиции, солдат, пасдара. Боялась завтрашнего дня и коварного перехода через границу. Каков-то он будет? Придется ли нам с Махтаб притворяться больными или ранеными в карете «Скорой помощи» Красного Креста?

Я боялась за отца. За маму. За Джо и Джона.

Незаметно мои страхи вогнали меня в полузабытье – я то погружалась в сон, то просыпалась.

К рассвету в сарае стало нестерпимо холодно. Махтаб непроизвольно вздрагивала во сне.

Женщина поднялась спозаранок и принесла нам чай, хлеб и очередную порцию прогорклого, несъедобного сыра. Мы пили чай и жевали черствый хлеб, когда вдруг женщина преподнесла нам сюрприз – семечки подсолнуха на жестяном блюде. Глаза Махтаб расширились от возбуждения. Мы были так голодны, что я не сомневалась – она набросится на семечки и съест их все разом. Вместо этого она аккуратно разделила их на две равные части.

– Мамочка, нельзя, чтобы мы все съели сегодня. Надо оставить немного на завтра. – Она указала на маленькую кучку. – На сейчас вот это. А остальные припасем на потом.

Я была удивлена ее рациональностью. Ее тоже тревожила шаткость нашего положения.

Женщина возилась во дворе, трудясь над маленькой, примитивной печуркой. Она готовила курицу, которую сама зарезала и выпотрошила. Как же мы были голодны!

Чудесный аромат куриного жаркого проникал в открытую дверь сарая; женщина вошла и принялась мыть сабзи.

Я присоединилась к ней, предвкушая наслаждение от горячей еды.

Курица была готова, тарелки расставлены на полу в сарае, и мы уже почти приступили к пиршеству, когда появился Мосейн.

– Живо! Живо! – велел он.

Женщина, вскочив на ноги, выбежала из сарая и вернулась с охапкой одежды. Она проворно обрядила меня в яркое курдское одеяние. Оно состояло из четырех платьев, первое из которых было с длинными рукавами шириной в три дюйма, свисавшими на два фута ниже запястья. Поверх этого платья она через голову натянула на меня остальные и оправила юбки. Последнее было из тяжелого бархата и парчи и являло собой яркое сочетание оранжевого, синего и розового цветов. Затем женщина аккуратно закатала свисавшую часть рукава, в результате чего на запястье образовался толстый манжет.

Она плотно обмотала мне голову длинным куском материи, оставив концы свободно болтаться сбоку. Я превратилась в курдянку.

Махтаб осталась в своем пальто.

Мосейн сообщил мне, что часть пути мы проедем верхом.

– Но у меня нет брюк, – сказала я.

Он исчез и вскоре появился с парой длинных, узких в бедрах мужских брюк. Я закатала рукава и попыталась натянуть штаны под многочисленными юбками. Я в них с трудом втиснулась – о том, чтобы застегнуть молнию, не могло быть и речи, – но это было лучше, чем ничего. Затем Мосейн дал нам с Махтаб по паре плотных шерстяных носков. Мы надели их в башмаки.

Теперь мы были готовы.

Мосейн потребовал у меня деньги, золотое ожерелье и паспорта – то есть все наши ценности, исключая часы. Однако сейчас было не время беспокоиться о безделушках, ничего не значивших в нынешних суровых обстоятельствах.

– Живо! Живо! – повторил Мосейн.

Следом за ним мы вышли из сарая, так и не притронувшись к горячей еде, и забрались в голубой пикап. За рулем, как и прежде, сидел второй человек. Пикап выехал из ворот и покатил вниз от деревушки все по той же проселочной дороге, а потом по большаку с черным покрытием.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, – повторял Мосейн. С трудом изъясняясь на фарси и время от времени сбиваясь на курдский диалект или на турецкий язык, он изложил нам план действий. Сначала мы поедем на этом пикапе, потом пересядем в грузовик и наконец – в красную машину.

О деталях он ничего толком сказать не мог. Я надеялась, что они отработаны лучше, чем в изложении Мосейна.

Что касается Мосейна, то я по-прежнему пребывала в замешательстве. Его поведение внушало мне некоторые опасения. У него находились мои деньги и драгоценности. О паспортах я беспокоилась меньше всего, так как без виз в них не было никакого проку. Если б только нам удалось добраться до американского посольства в Анкаре, то мы бы наверняка получили новые паспорта. А вот деньги? И драгоценности? Меня волновала не столько их стоимость, сколько намерения Мосейна.

С другой стороны, он был заботлив и добр. Он по-прежнему оставался движущей силой побега, моей единственной надеждой на спасение, и мне ужасно хотелось воспринимать его как защитника и наставника. Пойдет ли он с нами до конца?

– Я никогда и ни с кем не пересекал границу, – сказал он на фарси. – Но ты моя сестра. И тебя я переведу.

Почему-то мне вдруг стало легче.

Спустя немного мы увидели грузовичок, двигавшийся нам навстречу. Поравнявшись друг с другом, оба водителя резко затормозили.

– Живо! – приказал Мосейн.

Мы с Махтаб ступили на дорогу. Я обернулась, ожидая, что Мосейн последует за нами.

– Отдашь это человеку в другой машине, – сказал он, сунув мне паспорта.

Затем его лицо пронеслось мимо – водитель голубого пикапа нажал на газ. Голубой пикап исчез, а с ним и Мосейн.

Что ж, он нас бросил, решила я. Больше мы его никогда не увидим.

Другая машина развернулась и остановилась рядом с нами. Мы сели в кабину. Водитель, не теряя ни минуты, помчался по извилистой дороге, поднимавшейся в горы.

Это был открытый грузовичок типа джипа. В кабине находилось двое мужчин, и я отдала наши паспорта тому, что сидел в центре. Он взял их у меня с опаской, словно они вот-вот воспламенятся. Никто не хотел себе лишних неприятностей.

Проехав короткий отрезок пути, грузовичок остановился, и человек в центре жестом велел нам перелезть в кузов – открытый и незащищенный. Я понятия не имела, зачем это нужно, однако подчинилась.

Мы тут же двинулись дальше с немыслимой скоростью.

Накануне ночью, в бетонном сарае, мне казалось, что замерзнуть сильнее уже невозможно. Я ошибалась. Мы с Махтаб тесно жались друг к дружке в открытом кузове. Ледяной ветер пронизывал нас насквозь, но Махтаб не жаловалась.

Мы уносились все дальше по извилистой дороге, змейкой уходившей ввысь.

Сколько мы так выдержим? – думала я.

Водитель свернул с большака и поехал по бездорожью – каменистой, бугристой местности, явно не предназначенной для автомобиля. Проехав с полмили, он остановился и позвал нас обратно в кабину.

Мы продолжили путь, самостоятельно прокладываемый нашим четырехколесным транспортным средством. Время от времени нам попадались то хижины, то стадо тощих овец.

Человек в центре вдруг указал на одну из вершин. Я подняла голову и вдалеке разглядела одинокий профиль мужчины, стоявшего на горе с винтовкой наперевес, – караульный. Человек в центре покачал головой и что-то пробормотал. По мере продвижения вперед он указывал на других часовых, охранявших горы.

И вдруг резкое «бах!», которое ни с чем не спутаешь, – тишину дикой местности прорезал ружейный выстрел. За ним грянул второй, эхом прокатившийся по горам.

Водитель резко затормозил. И он, и сопровождающий позеленели от страха, отчего мне стало и вовсе не по себе. Махтаб тесно жалась ко мне. Солдат, на ружье которого был взведен курок, бежал к нам; мы сидели в напряженном молчании. На нем была форма цвета хаки, стянутая на поясе. Мне в руку сунули паспорта. Не зная, что с ними делать, я спрятала их в сапог и, крепко обняв Махтаб, стала ждать.

– Не смотри на него, – шепнула я Махтаб. – И ничего не говори.

Солдат осторожно приблизился к окну грузовика, наставив дуло на водителя. Я замерла от страха.

Он что-то сказал на незнакомом мне языке. Пока мужчины энергично объяснялись, я старалась на них не смотреть. Оба повысили голос. Солдат заговорил злобным, оскорбительным тоном. Махтаб сжала мне руку. От страха я чуть дышала.

Наконец – мне показалось, что прошла целая вечность, – солдат отступил назад. Водитель и его спутник обменялись взглядами и вздохнули с нескрываемым облегчением. Видимо, солдат поверил в рассказанную водителем легенду.

Мы снова тронулись в путь по бездорожью, подскакивая на ухабах до тех пор, пока не добрались до скоростного шоссе. Мимо нас в обоих направлениях мчались военные машины. Вдали мы завидели контрольно-пропускной пункт; не доезжая до него, водитель притормозил у обочины и жестом велел нам вылезать. Наш спутник тоже вышел из джипа и повел нас за собой. Значит, надо было обойти контрольно-пропускной пункт.

Проводник вывел нас в открытое поле – горное плато, покрытое снегом, льдом и смерзшейся грязью. С контрольно-пропускного пункта оно прекрасно просматривалось. Я ощущала себя мишенью в карнавальном тире. За несколько минут мы пересекли поле и вышли на другое оживленное шоссе.

Я предположила, что здесь нас должен подобрать либо джип, либо красная машина, о которой говорил Мосейн. Но вместо того, чтобы ждать у обочины, проводник повел нас краем шоссе. Мы шагали за ним – замерзшие, измученные, сбитые с толку.

Мы шли и шли – причем по ходу движения транспорта, что было опасно, – то вверх, то вниз по холмам, с равномерной скоростью, не замедляя шаг даже тогда, когда мимо с ревом проносились огромные военные грузовики. Иногда мы поскальзывались на заледеневшей грязи, но и это было не помехой. Махтаб ни разу не пожаловалась.

Так продолжалось примерно с час, пока наконец наш провожатый не увидел пятачок утоптанного снега перед почти отвесным холмом. Он жестом предложил нам присесть отдохнуть. С помощью нескольких слов на фарси, подкрепляемых жестами, он велел нам дожидаться его здесь. И быстро удалился. Мы с Махтаб сидели на снегу, полностью предоставленные сами себе, провожая глазами человека, который исчез за гребнем длинного обледенелого холма.

С какой стати ему возвращаться? – думала я. Здесь противно. Амаль заплатил им всем вперед. В нас только что стреляли. Спрашивается, зачем ему возвращаться?

Не знаю, сколько времени мы там просидели – в ожидании, недоумении, тревоге и молитвах.

Я боялась, что кто-нибудь остановится и попытается выяснить, в чем дело, или… предложит помочь. Что тогда?

Мимо проехал джип, за рулем которого сидел тот, кто отговорился от солдата. Он в упор на нас посмотрел, но сделал вид, что не узнает.

Тот человек не вернется, твердила я себе. Сколько нам еще вот так сидеть и ждать? Куда теперь податься?

Махтаб молчала. На ее личике было более решительное выражение, чем раньше. Она направлялась домой в Америку.

Человек не вернется. Теперь я в этом уже не сомневалась. Дождемся темноты. А там надо будет что-то предпринять. Но что? Самостоятельно продолжить путь, пройти через горы и попасть в Турцию? Может, стоит отыскать контрольно-пропускной пункт и отдать на поруганье наши мечты, а возможно, и самих себя? А что, если мы просто замерзнем среди ночи и погибнем, обнявшись, где-нибудь у шоссе?

Человек не вернется.

Я вспомнила историю, давным-давно рассказанную мне Хэлен, – об иранке с дочерью, которых вот так же бросили. Девочка умерла. Мать еле выжила, но в результате выпавшего на ее долю испытания потеряла все зубы. У меня из головы не шел образ этой многострадальной женщины.

Парализованная холодом и паникой, я не заметила приближения красной машины. Я обратила на нее внимание лишь тогда, когда она, притормозив, съехала на обочину.

Человек вернулся! Он быстро помог нам влезть в машину и велел водителю ехать.

Минут через пятнадцать мы остановились перед домом, стоявшим чуть поодаль от шоссе. Это был квадратный белый цементный дом с плоской крышей. Подъездная дорога, огибая его, вела во двор, где лаяла грязная дворняжка и бегали по снегу полуголые, босоногие дети.

Всюду сушилось белье – замерзшими, причудливыми фигурами оно свешивалось с древесных суков, болталось на столбах и в оконных рамах.

Женщины и дети, сгрудившись, рассматривали нас. Женщины были хмурые, некрасивые, с огромными носами. Очень высокие, в своих курдских костюмах они казались необъятными, этот эффект усиливался за счет огромных турнюров, превосходивших размерами мои. Они глядели на нас с подозрением, уперев руки в бока. – Живо! – сказал «человек, который вернулся». Он обвел нас вокруг дома, и через черный ход мы вошли в прихожую. Тут несколько женщин жестом велели нам разуться. Усталость и страх брали свое. Я вдруг утратила ощущение реальности.

Женщины и дети продолжали таращить на нас глаза, пока мы стаскивали обледеневшие, облепленные грязью башмаки. Нас проводили в большую, холодную, пустую комнату. Какая-то женщина жестом велела нам сесть.

Мы опустились на жесткий, грязный пол и не без настороженности, молча воззрились на особу, которая в свою очередь не слишком-то дружелюбно смотрела на нас. Единственным, что нарушало однообразие голых беленых стен, были два оконца, забранные металлическими прутьями, и фотография мужчины, скуластого курда в меховой шапке наподобие русской.

Одна из женщин разожгла огонь и вскипятила чай. Другая предложила нам несколько кусков черствого, смерзшегося хлеба. Третья принесла одеяла.

Мы плотно в них завернулись, но не могли унять дрожь.

Интересно, о чем думают эти женщины? О чем говорят друг с другом на непонятном курдском диалекте? Знают ли они о том, что мы американки? Неужели курды тоже ненавидят американцев? Или мы союзники в общей борьбе против засилья шиитов?

«Человек, который вернулся» молча сел рядом с нами. Я понятия не имела, как теперь будут развиваться события.

Через некоторое время в комнату вошла еще одна женщина – такого гигантского турнюра, как у нее, я еще не видела. С ней был мальчик лет двенадцати. Она приблизилась к нам, что-то отрывисто сказала мальчику и жестом велела ему сесть рядом с Махтаб. Он повиновался и взглянул на женщину, смущенно хихикнув. Женщина – по моим предположениям, его мать – стояла над нами как часовой.

Мне стало жутко. Что происходит? Разыгрывавшаяся сцена была настолько странной, что я начала впадать в панику. Перебежчица в этой далекой стране, беспомощная заложница во власти изгоев ее жестокого общества, я беззвучно взывала о помощи. Неужели это происходит на самом деле? Как могла нормальная американка оказаться в столь дикой ситуации?

Я знала как – я вспомнила. Махмуди! Я видела его самодовольный оскал среди теней, пляшущих на стене. Огонь его глаз – когда он избивал меня и ударил Махтаб – мерцал в керосиновой горелке. Голоса курдов стали громче – они поглотили злобные, визгливые выкрики Махмуди.

Махмуди!

Махмуди вынудил меня на побег. Я должна была спасти Махтаб. Но, Боже, подумала я, если с ней что-нибудь случится…

Может, здесь зреет заговор? Не собираются ли они похитить Махтаб? Кто этот мальчик и его властная мать? Не выбрали ли они Махтаб ему в невесты? Минувшие полтора года убедили меня в том, что в этой непредсказуемой стране все возможно.

Неужели же ради этого?! – кричала я про себя. Не дай Бог, если ее продали или заключили на нее какое-нибудь пари! Уж лучше бы я оставалась в Иране до конца своих дней. Как я могла обречь Махтаб на такое?

Я постаралась успокоиться, внушить себе, что все эти страхи не более чем темные фантазии воспаленного мозга, результат усталости и стресса.

– Мам, мне здесь не нравится, – прошептала Махтаб. – Давай уйдем отсюда.

От этих слов мне стало еще страшнее. Значит, и Махтаб почувствовала неладное.

Время от времени мальчик егозил рядом с Махтаб, но женщина – его мать? – грозно на него взглянула, и он замер на месте. По другую руку от меня молча отдыхал «человек, который вернулся».

Мы просидели так с полчаса, прежде чем в комнату вошел еще какой-то мужчина, вокруг которого поднялась невообразимая суматоха. Ему сразу же был подан горячий чай и хлеб. Женщины постоянно следили за тем, чтобы его стакан оставался полным. Он сидел на полу в другом конце комнаты, не обращая на нас никакого внимания. Из складок одежды он извлек рулон папиросной бумаги и начал скручивать папироску, начинив ее чем-то белым. Марихуаной, гашишем, опиумом? Я в этом не разбиралась, но одно могла сказать точно – не табаком.

Внезапно я узнала этого человека! Его фото висело на стене. Безусловно, в доме владычествовал он. Неужели все эти женщины его жены? Я что, покинула одно мужское общество ради другого, где мужской шовинизм еще сильнее?

– Когда мы уйдем? – прошептала Махтаб. – Мне здесь не нравится.

Я взглянула на часы. Наступал вечер.

– Я не знаю, чего ждать, – шепнула я в ответ. – Будь готова ко всему.

Постепенно в комнате стало темно. Кто-то зажег свечу, и ее маленькое, колышущееся пламя в сгущавшемся сумраке придавало царившей здесь обстановке еще более сюрреалистический характер. Под мерное, убаюкивающее гудение керосиновой горелки мы погрузились в транс.

Так прошло около четырех часов – мы настороженно следили за незнакомыми мужчинами и женщинами, которые не менее настороженно наблюдали за нами.

Это тягостное противостояние наконец было нарушено собачьим лаем, возвестившим о чьем-то приближении. Все, кто был в комнате, повскакивали на ноги – в напряженном, тревожном ожидании.

Через несколько минут в дом бесшумно вошел старик. На вид ему было около шестидесяти, но я могла лишь предполагать. Жизнь в этой стране полна тягот, и кожа на лицах увядает рано. На нем была одежда цвета хаки – вероятно, старое военное обмундирование, – меховая шапка и грязно-оливковая полувоенная куртка. Глава дома что-то сказал нам, видимо, представил старика.

– Салям, – или что-то в этом роде пробормотал старик.

Быстро обогрев руки над керосинкой, он засновал по комнате, болтая со всеми по очереди. Он был живой, энергичный, деятельный.

Одна из женщин принесла ворох одежды и жестом велела мне снять с себя курдский наряд – я осталась во всем своем. Затем она помогла мне облачиться в четыре других платья, слегка отличавшихся от предыдущих. На этих турнюры были больше – по-видимому, традиция здешних мест. Когда женщина закончила меня обряжать, я была так плотно упакована, что с трудом могла двигаться.

Во время переодевания старик нетерпеливо сновал по комнате. Как только я была готова, он жестом подозвал нас с Махтаб к двери в маленькую прихожую, где остались наши башмаки. Он что-то сказал, и одна из женщин задула свечу – комната погрузилась в темноту, рассекаемую лишь слабым миганьем керосиновой горелки. Он приоткрыл дверь – ровно настолько, чтобы протянуть руку и взять нашу обувь. Затем тихо и быстро ее закрыл.

Махтаб никак не могла натянуть сапоги, и я с трудом наклонилась, чтобы ей помочь.

– Живо! Живо! – подгонял нас старик.

Наконец мы были готовы. Махтаб мужественно взяла меня за руку. Мы не знали, куда идем, но были рады покинуть этот дом. Может быть, старик отведет нас к карете «Скорой помощи» Красного Креста. Вслед за стариком и хозяином дома мы молча вышли в морозную ночь. За нами вышел «человек, который вернулся». Дверь тут же затворилась. Бесшумно и быстро мы обогнули дом.

Неистово залаяла собака; ее лай, подхваченный сильным ветром, эхом разносился по округе. Подбежав к нам, она стала тыкаться в нас носом. Мы в страхе отпрянули.

Где-то заржала лошадь.

Небо было усыпано звездами, но почему-то они не давали света. От них исходило лишь жутковатое серо-белое мерцание. Мы едва могли различить дорогу под ногами.

Когда мы подошли к лошади, хозяин, пустивший нас в дом на четыре часа, вплотную приблизился ко мне – в тусклом свете я видела очертания его лица. Он жестом со мной попрощался, а я попыталась выразить благодарность.

Старик – наш провожатый – велел мне садиться верхом. «Человек, который вернулся» сложил руки чашечкой, так, чтобы я могла поставить в них ногу, старик же, приподняв меня, усадил на лошадь.

Седлом служило одеяло, на котором я постаралась поудобнее устроиться. «Человек, который вернулся» водрузил впереди меня Махтаб. Ветер трепал многочисленные слои моего одеяния.

– Пригибай голову, – сказала я Махтаб. – Ужасно холодно.

Обхватив ее руками, чтобы она не упала, я уцепилась за гриву животного. Лошадь была небольшая, не то что американские. По-видимому, некая скрещенная порода, едва превосходившая размерами ослика.

Старик быстро вышел за ворота и скрылся в темноте. «Человек, который вернулся» повел за ним лошадь под уздцы.

Я не ездила верхом уже много лет, а без седла – и вовсе никогда. Одеяло подо мной грозило соскользнуть и увлечь нас за собой на холодную землю. Я цеплялась за гриву из последних сил. Махтаб безудержно дрожала.

Мы медленно продвигались по открытому полю. Старик часто подбегал к нам и шепотом предупреждал об опасном отрезке пути. Кое-где идти по льду было слишком рискованно, так как он мог громко затрещать под лошадиными копытами. В этой гористой местности любой усиленный эхом звук был подобен ружейному выстрелу и мог насторожить бдительный пасдар, неусыпно патрулирующий округу. Шум был нашим врагом.

Равнина плавно переходила в предгорья, за которыми вздымались суровые вершины. Вскоре плоские участки пути и вовсе перестали попадаться. Лошадь, сохраняя равновесие, несла нас то вверх, то вниз, то вперед, то назад. Это было храброе, трудолюбивое животное, терпеливо выполнявшее свою задачу. Очевидно, такое путешествие было ей не впервой.

Однажды, взобравшись на вершину холма, лошадь неожиданно пустилась вниз. Мы с Махтаб не удержались в «седле». Даже падая, я прижимала Махтаб к груди, желая принять всю боль на себя. Мы тяжело плюхнулись на заснеженный лед. «Человек, который вернулся» быстро помог нам встать и отряхнуть снег с одежды. Голодная и изможденная Махтаб, чье лицо онемело от сильного ветра, а тело было все в синяках, даже не всхлипнула – она по-прежнему была полна решимости.

Мы вновь сели на лошадь, и теперь, пока продолжался спуск с холма по направлению к невидимому и неизвестному пункту назначения, я постаралась покрепче держаться за гриву.

А ведь мы еще не добрались до самых труднопроходимых гор, подумала я. Сдюжу ли я? Если даже не могу удержаться на лошади. Они меня бросят.

Ночь становилась все морознее и мрачнее, хотя, казалось бы, куда уж больше. Звезды исчезли. Порывистый ветер задувал в лицо противным, колючим снегом.

Подъемы чередовались со спусками до тех пор, пока холмы не превратились в горы – одна страшнее другой.

Идти наверх было всегда легче, так как мы были защищены от ветра. Лошадь двигалась быстро, замедляя ход лишь на наледях или запутавшись ногами в низком кустарнике.

Спуски же были коварными. Всякий раз, когда мы одолевали перевал, ветер с силой ударял нам в лицо. Снег больно ранил кожу. Да и намело же его тут. Мы увязали в сугробах, которые грозили поглотить пеших.

У меня ломило руки. Пальцы на ногах онемели. Мне хотелось с плачем соскользнуть с лошади и забыться. Я боялась за отмороженные места. После этой кошмарной ночи мы с Махтаб наверняка лишимся пальцев ног. Бедняжка Махтаб никак не могла унять дрожь.

Постоянным усилием воли я гнала себя вперед. Я не представляла себе, сколь долгим и далеким окажется путь.

Я утратила счет времени. Даже если бы я и смогла разглядеть стрелки на циферблате, нельзя было ни на секунду выпустить гриву. Время и пространство слились в вакуум. Мы были навечно затеряны в этой темной, промерзшей, безлюдной стране.

Вдруг откуда-то сверху донеслись голоса. Меня охватило глубокое отчаяние. Я не сомневалась – это пасдар. Неужели после всего, что нам пришлось вынести, нас схватят?

Однако «человек, который вернулся» невозмутимо вел нас вперед, и через несколько минут мы наткнулись на стадо овец. Как странно было видеть здесь этих животных! Неужели им хватает выносливости в этом суровом климате? Ну и жесткое же у них должно быть мясо, подумала я. Я позавидовала их теплым шубам.

Приблизившись к стаду, я увидела, что старик, наш передовой, беседует с пастухом, с ног до головы одетым в черное. Все, что я могла разглядеть, – это контуры его лица и какую-то поклажу.

Пастух тихо приветствовал «человека, который вернулся». Взял у него из рук уздечку и как ни в чем не бывало повел нас дальше, бросив овец; его ноша помогала ему сохранять равновесие. Я оглянулась, инстинктивно ища глазами своего защитника, но он исчез, не простившись.

Старик ушел вперед разведывать путь, нас же теперь сопровождал пастух.

Мы преодолели еще один перевал. За ним – следующий. Каким-то образом нам удавалось удерживаться на лошади, но мои руки стали словно чужими, будто бы их ко мне приморозили. Я их не чувствовала. Ничего у нас не выйдет, причитала я про себя. После всех мучений ничего не выйдет. Махтаб дрожала у меня под руками – единственный подаваемый ею признак жизни.

Я случайно посмотрела наверх. Впереди, на вершине еще более высокой и крутой горы, я различила призрачные силуэты, они вырисовывались черными пятнами на убеленном бурей небосклоне. Это были всадники. «Пасдар», – прошептала я.

Из всех подстерегавших нас опасностей самой страшной было попасться в когти пасдару. Я была наслышана о его злодеяниях. Прежде чем убить женщину, ее насиловали, исключения не составляли даже маленькие девочки. Я содрогнулась при воспоминании об ужасных словах: «Ни одна женщина не должна умереть девственницей».

Я задрожала еще сильнее, хотя, казалось, это было уже невозможно.

Однако мы продолжали путь.

Через некоторое время я вновь услышала голоса, на сей раз они звучали громче – похоже, люди ссорились. Теперь я была уверена, что нас схватит пасдар! Я крепко прижала к себе Махтаб, приготовившись ее защищать. Слезы боли и отчаяния замерзали у меня на щеках.

Насторожившись, пастух остановил лошадь.

Мы прислушались.

Ветер доносил до нас голоса. Там, наверху, было несколько мужчин, вовсе не пытавшихся скрыть своего присутствия. Но интонации их беседы стали мирными.

Мы ждали возвращения старика, который все не появлялся. Прошло еще несколько тягостных минут.

Наконец пастух, по-видимому, решил, что мы вне опасности. Он потянул за уздечку, и мы двинулись на голоса.

Почуяв других лошадей, наша вскинула уши. Мы вошли в круг из четырех человек, непринужденно беседовавших, словно во время обычной прогулки. При них было три лошади.

– Салом, – тихо произнес один из них.

Даже в завываниях бури голос показался мне знакомым, хотя я не сразу разглядела лица того, кому он принадлежал. Это был Мосейн! Он вернулся, чтобы выполнить свое обещание.

– Я никогда и ни с кем не пересекал границу, – сказал главарь этой «разбойничьей» банды. – Но сегодня ради вас я это сделаю. Спешивайтесь.

Сначала я передала ему Махтаб, затем с облегчением спрыгнула на землю сама – оказывается, мои ноги онемели до такой же степени, что и руки. Я едва могла стоять.

Мосейн сказал, что разработан новый план. Днем, когда наш грузовичок был обстрелян и остановлен солдатом, нам удалось уцелеть только благодаря сообразительности водителя, который кое-как сумел оправдать наше присутствие в районе, где велись боевые действия. Однако этот случай заставил всех насторожиться. Теперь, по мнению Мосейна, ехать в карете «Скорой помощи» было слишком рискованно – мы могли подвергнуться новому допросу. Поэтому придется продвигаться верхом до самой Турции – вдали от дорог, по безлюдным, суровым горам.

– Махтаб должна сесть на лошадь с одним из нас, – сказал Мосейн на фарси.

– Нет, не хочу, – со слезами воскликнула Махтаб.

Мы были в бегах уже пять дней – после многочисленных часов голода, боли и неизвестности она наконец сломалась. Слезы текли у нее по щекам, замерзая льдинками на шарфе. Это были ее первые слезы, первый момент слабости с тех пор, как она решилась отправиться в Америку без своего кролика. Моя храбрая, терпеливая малышка до сих пор не проронила ни единой жалобы, однако угроза разлуки со мной была выше ее сил.

– Мамочка, я хочу ехать с тобой!

– Ш-ш, – произнесла я. – Мы преодолели огромный путь. И находимся уже у самой границы. Еще немного, и мы пересечем ее, а тогда уже сможем добраться до Америки. Иначе нам придется вернуться к папе. Пожалуйста, ради меня, сделай то, о чем тебя просят.

– Я не хочу одна скакать на лошади, – рыдала она.

– С тобой будет кто-то из мужчин.

– Я не хочу сидеть на лошади без тебя.

– Придется. Они знают, как лучше. Пожалуйста, подчинись. Доверься им.

Где-то в потайных резервах своего организма Махтаб нашла силы. Она утерла слезы – к ней вернулось мужество. Она согласилась выполнить требование Мосейна, но при одном условии:

– Я хочу в туалет, – сказала она.

На горе, в потемках, среди незнакомых мужчин, под завывания зимней бури Махтаб оправилась.

– Махтаб, – обратилась я к ней. – Мне очень жаль, что все сложилось именно так. Я не предполагала, что будет настолько трудно. Не знаю, выдержишь ли ты. И выдержу ли я.

Несмотря на усталость и голод, на спазматическую дрожь и мороз, Махтаб проявила железную волю.

– Я выдержу, – решительно сказала она. – Я сильная. Я все вытерплю ради того, чтобы попасть в Америку. – Затем добавила: – В том, что случилось, виноват папа, и я его за это ненавижу.

Она позволила незнакомому человеку усадить ее рядом с собой на свежую лошадь. Я с помощью Мосейна села на другую, и новый проводник взял ее под уздцы. Остальные пошли пешком, держа двух лошадей про запас. Я оглянулась назад, чтобы посмотреть, как там Махтаб. Я слышала поступь ее лошади, но не видела ни лошадь, ни наездницу.

Будь сильной, малышка, мысленно призывала я ее – и себя. Какая нескончаемая, кошмарная ночь! Крутизна гор становилась почти отвесной. В гору, под гору. Когда же мы доберемся до границы? Или уже добрались?

Я окликнула своего проводника.

– Турция? Турция? – шепотом спросила я, указывая на землю.

– Иран, Иран, – был ответ.

Нам предстоял подъем, слишком крутой для лошади с грузом. Мосейн велел нам спешиться и карабкаться наверх по льду. Я спрыгнула на землю. Я настолько ослабла, что с трудом устояла на ногах. Зацепившись башмаками за длинные юбки, я поскользнулась на льду. Меня быстро подхватил один из мужчин, не дав мне упасть. Он помог мне обрести равновесие. Затем, поддерживая под руку, повел наверх. Позади другой человек усадил себе на плечи Махтаб. Я напрягалась из последних сил, но все же задерживала всех – поскальзывалась, спотыкалась, без конца путалась в юбках.

Когда мы наконец достигли вершины, в моем изможденном мозгу пронеслась мысль: раз мы преодолели самую что ни на есть крутую гору, значит, возможно, здесь и граница.

– Турция? Турция? – спросила я поддерживавшего меня под руку человека.

– Иран, Иран, – ответил тот.

Мы сели верхом, чтобы начать спуск. Однако вскоре увязли в высоких сугробах. Передние ноги моей лошади подкосились, и я забороздила сапогами по снегу. Проводник тыкал ее в ребра, тянул и толкал до тех пор, пока мужественное животное вновь не встало на ноги, чтобы продолжать путь.

Уже у подножия горы мы увидели ущелье – огромной, зияющей дырой между горами лежало плато.

Мой проводник вплотную приблизился ко мне, чтобы я могла его видеть, и прижал палец к губам. Я затаила дыхание.

Несколько минут все стояли в молчании. В горах мы были скрыты от посторонних глаз. Но раскинувшееся впереди заснеженное плато подсвечивалось мерцающими звездами. Наши тени будут отчетливо прорисовываться на фоне этой гладкой белой простыни.

Проводник вновь сделал мне знак молчать.

Наконец один из людей осторожно двинулся вперед. Когда он ступил на плато, я увидела его едва различимый серый силуэт. Затем он пропал из виду.

Спустя несколько минут он вернулся и что-то шепнул Мосейну, тот в свою очередь – моему проводнику. Потом едва слышно он обратился ко мне.

– Мы должны переправить вас по очереди, – сказал он на фарси. – Тропа, огибающая ущелье, слишком узка и опасна. Сначала мы переведем вас, потом перенесем ребенка.

Мосейн не оставлял мне выбора. Он двинулся вперед. Мой проводник потянул лошадь за уздечку, беззвучно и быстро ступая по следам Мосейна и уводя меня прочь от Махтаб. Я молила Бога, чтобы она не заметила моего отсутствия.

Мы вышли на плато, стараясь преодолеть открытое пространство по возможности быстро и бесшумно. Вскоре у самого края скалы мы увидели тропу, настолько узкую, что на ней едва могла уместиться лошадь. Мы двинулись по ней: сначала вдоль подножия горы, затем вниз, в ущелье, и снова наверх – на другую сторону плато. Эти люди знали свое дело. Через десять минут все было позади.

Мосейн вернулся за Махтаб, в то время как мой проводник остался со мной. Я молча сидела верхом в нетерпеливом ожидании минуты, когда увижу Махтаб; меня била дрожь. Глаза устали вглядываться в темноту. Пожалуйста, пожалуйста, поторопитесь, мысленно восклицала я. Я боялась, как бы с Махтаб не было истерики.

Ну вот и она, съежилась на коленях у одного из мужчин, вся дрожит и пусть опасливо, но молчит.

В этот момент меня окликнул проводник.

– Турция! Турция! – прошептал он.

– Слава тебе, Господи, – выдохнула я.

Несмотря на немыслимый холод, я вдруг ощутила благодатное тепло. Мы в Турции! За пределами Ирана!

Но до свободы было еще далеко. Если нас завидят турецкие пограничники, они могут просто открыть огонь по группе перебежчиков. Если этого не случится, то нас наверняка арестуют, и тогда придется отвечать на множество трудных вопросов. Но со слов Амаля я знала, что турецкие власти не вышлют нас обратно в Иран.

Тут меня пронзила жуткая мысль. Я с содроганием осознала: те двадцать минут, что я ждала Махтаб по эту сторону ущелья, я была уже в Турции, а она – все еще в Иране. Я благодарила Бога за свое неведение, в котором пребывала до тех пор, пока опасность не миновала.

Одновременно с этой мыслью меня пронзил жуткий ветер. Мы все еще находились в горах, где бушевала вьюга. Воображаемая линия на карте не прибавила физического тепла, в котором мы так нуждались. Какой ценой достанется мне свобода? Я была уверена, что потеряю несколько пальцев на ногах. И надеялась, что Махтаб страдает меньше, чем я.

Между тем нам предстояло одолеть еще один подъем, слишком крутой для лошади с верховым. На этот раз, соскользнув с лошади, я неуклюже повалилась в снег, прежде чем проводник успел меня подхватить. Они с Мосейном подняли меня на ноги и, поддерживая, повели вперед. Сколько еще я продержусь на адреналине? – подумала я. Вероятно, скоро силы меня покинут.

На какое-то время мой ум словно бы отделился от тела. Он отрешенно и в то же время с восхищением наблюдал за возможностями человека, совершающего отчаянные попытки подняться на вершину горы. Затем я видела себя спускающейся с горы верхом – это была возможность отдохнуть. А потом опять – из последних сил пешком карабкающейся на вершину другой горы.

– Сколько еще перевалов? – спросила я Мосейна.

– Рядом, – ответил он.

Я попыталась найти утешение в этих скудных сведениях, но мне прежде всего были необходимы тепло и отдых. Неужели здесь совсем негде укрыться, чтобы восстановить силы?

Я в очередной раз уставилась на мрачные очертания суровой вершины. Эта гора была выше и круче всех предыдущих – а может, мне только показалось, поскольку я цепенела от усталости?

– Это последняя, – шепнул Мосейн.

На сей раз, когда я спешилась, ноги мне не повиновались. Я шаталась на снегу, но не могла удержаться в вертикальном положении даже с помощью двух мужчин. Ноги словно отнялись – я перестала их чувствовать. И несмотря на лютую стужу, я ощущала сильный жар.

– Десять минут, – проговорил мой проводник, указывая наверх.

– Пожалуйста, – взмолилась я. – Дайте мне передохнуть.

Но проводник счел это невозможным. Он поднял меня и потянул вперед. Я поскользнулась на льду и грохнулась наземь так, что проводник выпустил мою руку. Я кубарем полетела вниз, пробороздив футов десять, прежде чем сумела затормозить – это была не я, а груда костей и мяса. Проводник устремился ко мне.

– Я больше не могу, – простонала я.

Он тихонько позвал на помощь – подошел Мосейн.

– Махтаб, – прошептала я. – Где она?

– С ней все в порядке. Мужчины несут ее на руках. Мосейн вместе с проводником склонились надо мной.

Положив мои руки себе на плечи, они подняли меня с земли. Не произнося ни слова, они поволокли меня вверх по крутому склону. Мои беспомощно болтающиеся ноги бороздили снег.

Несмотря на такую ношу, они легко преодолевали подъем – у них даже не участилось дыхание.

Несколько раз они пытались отпустить руки, чтобы я шла сама. Но у меня мгновенно подгибались колени, и мужчинам вновь приходилось меня подхватывать, чтобы я не рухнула на землю.

– Пожалуйста, – воскликнула я. – Мне надо отдохнуть!

Отчаяние, прозвучавшее в моем голосе, встревожило Мосейна. Он помог мне растянуться на снегу и заледеневшей ладонью ощупал мой лоб. Его лицо – насколько я была в состоянии разглядеть – выражало сочувствие и озабоченность.

– Я больше не могу, – задыхаясь, проговорила я.

Теперь я точно знала, что умру этой ночью. Я не выдержала, зато вызволила из Ирана Махтаб. Она продержится до конца.

С меня хватит.

– Оставьте меня, – сказала я Мосейну. – Уходите с Махтаб. За мной вернетесь завтра.

– Нет! – отрезал он.

Этот окрик пристыдил меня сильнее, чем пощечина. Как можно так распускаться? – корила я себя. Я так долго ждала этого дня. Надо идти дальше.

– Хорошо, – прошептала я.

Но силы меня покинули. Я не могла пошевелиться.

Тогда мужчины стали действовать сами – за меня. Они вновь подняли меня на ноги и поволокли дальше, вверх по склону. Местами снег доходил им выше колен. Несмотря на их физическую мощь, они часто спотыкались под своей безжизненной ношей. Несколько раз мы все падали в снег. Но мои рыцари не сдавались. Каждый раз они молча вставали, брали меня под руки и тащили вперед.

Мир прекратил свое существование. Видимо, я потеряла сознание.

Казалось, прошли годы, прежде чем сквозь туман до меня донесся шепот Махтаб:

– Мамочка!

Она была возле меня. Мы достигли вершины горы.

– Остаток пути можно ехать верхом, – сказал Мосейн.

Одной рукой он подхватил меня под бедро, другую чашечкой подставил под ступню. Его напарник таким же образом подхватил меня с другой стороны. Вдвоем они подняли мое окоченевшее, неподвижное тело и водрузили его на лошадь. И мы двинулись под гору.

Каким-то чудом я усидела на лошади до самого подножия. Было все еще темно, хотя я знала, что вот-вот должно рассвести. Я едва различала лицо стоявшего передо мной и куда-то указывавшего рукой Мосейна, пока наконец не разглядела вдали мерцание огней.

– Вон куда мы идем, – сказал он.

По крайней мере мы приближались к укрытию. Мне стоило огромных усилий просто удерживаться в «седле» остаток нескончаемой ночи.

Мы проехали еще минут десять, когда лай собак возвестил о нашем прибытии к месту стоянки. Мы подошли к дому, спрятанному в горах. Во двор вышло несколько мужчин – очевидно, они нас уже поджидали. При ближайшем рассмотрении дом оказался не более чем ветхой хибарой – прибежище контрабандистов на восточной границе Турции.

Встречавшие приветствовали нас широкими улыбками и оживленными восклицаниями. Обступив Мосейна и остальных, они поздравляли их с успешным завершением операции. Верховой, везший Махтаб, осторожно опустил ее на землю и присоединился к общему ликованию. На меня никто не обращал внимания, я же, не в состоянии перекинуть ногу через спину лошади, выпустила гриву и просто завалилась на бок, плюхнувшись на низкое цементное крыльцо. Я не могла пошевелиться. Махтаб бросилась мне на помощь, в то время как мужчины – даже Мосейн, – казалось, полностью о нас забыли. Кто-то уводил лошадей, кто-то шел погреться в дом.

Собрав последние силы, я поползла, подтягиваясь на руках и волоча за собой бесполезные ноги. Махтаб пыталась меня подталкивать. Локти царапались о твердый, холодный цемент. Я неотрывно смотрела на дверь.

Каким-то образом мне удалось перебраться через порог. Только тогда Мосейн заметил мое состояние. Вместе с одним из встречавших они втащили меня в хижину. Я плакала от боли, когда Мосейн стаскивал башмаки с моих окоченевших ног. Мужчины перенесли нас с Махтаб на середину комнаты и уложили перед топившейся дровами печкой.

Прошло много времени, прежде чем я смогла пошевелить хоть одним мускулом. Я безмолвно лежала, впитывая в себя тепло очага.

Медленно отогреваясь, я постепенно возвращалась к жизни. Я даже сумела улыбнуться Махтаб. Получилось! Мы в Турции!

Наконец мне удалось сесть. Я заставила себя согнуть пальцы на руках и на ногах, пытаясь восстановить кровообращение. Меня пронзила острая, жгучая боль.

Придя в себя и оглядевшись вокруг, я вновь поддалась страху. Дом был полон мужчин. Одних только мужчин, вместе с которыми мы с Махтаб отдыхали у очага. Да, мы были в Турции. И по-прежнему во власти контрабандистов, действующих вне закона. Неужели эти люди завели нас в такую даль лишь для того, чтобы подвергнуть еще более жестоким истязаниям? Неужели Мосейн на такое способен?

Очевидно, угадав мой страх, один из присутствовавших принес нам с Махтаб горячего чая. Я положила в рот несколько кусочков сахара и стала потягивать чай на иранский манер. Обычно я предпочитала не подслащивать чай, но сейчас мне нужны были силы. Я посоветовала приналечь на сахар и Махтаб.

Это помогло.

Примерно через час я наконец почувствовала, что могу идти. Шатаясь, я поднялась на ноги.

Заметив это, Мосейн поманил нас с Махтаб за собой. Мы вышли в серый, холодный рассвет; обогнув дом, мы оказались на заднем дворе, где стояла еще одна хижина.

Внутри было полно женщин и детей: кто-то разговаривал, а кто-то крепко спал на полу, укутавшись в одеяла.

Нам навстречу выбежала женщина, на которой было надето множество курдских юбок.

– Это моя сестра! – сказал Мосейн на фарси. Мосейн подбросил в огонь дров.

– Завтра отвезем вас в Ван, – сообщил он мне. И ушел в дом для мужчин.

В Ване миссия контрабандистов заканчивалась. Завтра, по прибытии туда, мы с Махтаб останемся одни.

Сестра Мосейна дала нам тяжелые перьевые одеяла и уложила нас на полу у стены, в дальнем от очага углу.

Здесь было сыро и холодно. Мы с Махтаб жались друг к другу под одеялами.

– Мы в Турции. Мы в Турции, – повторяла я словно заклинание. – Ты можешь в это поверить?

Обняв меня, Махтаб крепко уснула. Было таким счастьем прижимать ее к себе; видя ее доверчивый сон, я немного успокоилась. Однако голова у меня шла кругом. В каждой частичке моего тела пульсировала боль. Я умирала от голода. В течение последующих нескольких часов я спала лишь урывками. А как только просыпалась, молилась Богу – благодарила Его за то, что помог нам, и просила большего. Пожалуйста, Господи, не оставляй нас до самого конца. Только с твоей помощью мы одержим победу.

Я впала в полузабытье, когда около восьми часов утра пришел Мосейн. Он выглядел посвежевшим всего лишь после нескольких часов сна. Я никак не могла добудиться Махтаб, однако в какой-то момент она вспомнила, что мы в Турции. И тут же вскочила на ноги, готовая продолжать путь.

Я тоже немного ожила. Ведь мы и в самом деле были в Турции. И притом вдвоем. Все мое тело ныло, словно после тяжелых побоев, однако пальцы на руках и ногах вновь обрели чувствительность. Я могла идти дальше. Мосейн подвел нас к сравнительно новому микроавтобусу с противозаносными цепями на шинах. Один из контрабандистов уже сидел за рулем.

Мы ехали по узкой горной дороге, которая извивалась по самому краю обрыва. И это при том, что она не была обнесена защитным барьером. Нас спасали опыт водителя и цепи на колесах. Мы спускались все ниже и ниже, углубляясь в Турцию и удаляясь от Ирана.

Вскоре мы остановились у крестьянского дома, лепившегося к скале, здесь нас ждал завтрак: хлеб, чай и острый, прогорклый сыр. Несмотря на голод, я съела совсем чуть-чуть. Однако выпила несколько стаканов чаю, всыпав в него как можно больше сахара.

Вошла женщина со стаканом парного козьего молока для Махтаб. Сделав глоток, Махтаб заявила, что предпочитает чай.

Тут появилась невероятно толстая, беззубая, сморщенная и седая – результат суровой жизни в горах – старуха. Ей можно было дать лет восемьдесят. Она принесла для нас охапку одежды и обрядила нас с Махтаб все в те же курдские костюмы, но уже с местными – турецкими – вариациями.

Некоторое время мы сидели в полном бездействии, и я начала беспокоиться. В ответ на мой вопрос – чего мы ждем? – мне объяснили, что Мосейн отправился в «город» за машиной. Я также узнала, что толстуха, помогавшая нам одеваться, мать Мосейна. Здесь же была и его жена. Значит, вот оно что. Мосейн был не иранцем, а турком. Однако, как выяснилось впоследствии, я ошибалась. Он был курдом, не признававшим суверенность границы, которую мы вчера пересекли.

Вернулся Мосейн, и все пришло в движение. Он сунул мне какой-то маленький газетный сверток и заторопил нас с Махтаб к машине. Я, быстро спрятав сверток в сумку, собралась было поблагодарить мать Мосейна за гостеприимство, но, к моему удивлению, она первая влезла на заднее сиденье, поманив нас за собой.

Один из контрабандистов сел за руль, рядом с ним на переднем сиденье примостился какой-то мальчик.

Теперь мы были типичной семьей турецких курдов, куда-то едущих по своим делам. Рядом с необъятной мамашей Мосейна Махтаб почти не было видно. Возможно, так и было задумано. Старуха с довольным видом попыхивала турецкой сигаретой с едким запахом, наслаждаясь сумасшедшей гонкой под гору.

У подножия водитель сбавил скорость. Впереди виднелась будка – контрольно-пропускной пункт. Я напряглась. В машину заглянул турецкий солдат. О чем-то поболтав с водителем, он проверил его документы, однако наших удостоверений личности не потребовал. Мать Мосейна выпустила облако сигаретного дыма ему в лицо. Солдат велел нам проезжать.

Мы продолжали путь по двухрядному асфальтированному шоссе, рассекающему плоскогорье. Каждые двадцать минут приходилось останавливаться у контрольно-пропускных пунктов. Всякий раз у меня начинало учащенно биться сердце, но нас пропускали без затруднений. Мать Мосейна постаралась на славу, нарядив нас в курдское платье.

В какой-то момент водитель притормозил у обочины, откуда ответвлялась бугристая колея, ведущая к деревеньке, состоявшей из нескольких лачуг. Мальчик, сидевший впереди, выпрыгнул из машины и побежал по направлению к ней. А мы помчались дальше, к Вану.

Только тут я сообразила, что в предотъездной суете забыла попрощаться и поблагодарить Мосейна. Мне стало стыдно.

Я вспомнила о его свертке. Я ведь сунула его в сумку, не распаковав. Я развернула газету – здесь были наши паспорта, деньги и мои драгоценности. Все доллары были в целости, а иранские риалы обратились в толстую пачку турецких лир. Мосейн вернул все, кроме золотого ожерелья. Таким странным образом закончилось это странное знакомство. Мосейну я была обязана жизнью – и своей и Махтаб. Деньги и драгоценности уже не имели значения. Вероятно, Мосейн решил, что золотое ожерелье – справедливые чаевые.

Мы затормозили у другой колеи, ведущей к другой бедной деревушке. Мать Мосейна закурила очередную сигарету, прикурив от предыдущей. Затем проворно вылезла из машины и, не простившись, ушла.

Теперь в машине остались только мы и водитель, мчавший нас по направлению к Вану.

Неожиданно он остановился в безлюдном месте и жестом велел нам сбросить с себя курдские платья. Мы остались в американской одежде, превратившись в американских туристок, правда, без положенных штампов в паспортах.

Мы возобновили путешествие, и я заметила, что теперь деревни попадались чаще и стали крупнее. Мы приближались к окрестностям Вана.

– Аэропорт, – попыталась я объяснить водителю.

Махтаб произнесла соответствующее слово на фарси, и водитель просиял – понял. Он затормозил перед каким-то зданием, окна которого пестрели туристическими рекламными плакатами, и жестом велел нам оставаться в машине. Через несколько минут он вернулся и с помощью Махтаб сообщил мне, что следующий рейс в Анкару через два дня.

Это не годилось. Нам надо было выезжать в Анкару немедленно, прежде чем кто-либо успеет нами заинтересоваться.

– Автобус? – с надеждой спросила я.

– Аа-а, – кивнул водитель.

Он нажал на газ, и мы понеслись по улицам Вана в поисках автовокзала. Здесь водитель вновь велел нам оставаться в машине. Он вошел в здание диспетчерской и вернулся через несколько минут.

– Лиры? – спросил он.

Я вынула из сумки пачку турецких денег и протянула ему. Отсчитав несколько банкнот, он исчез. И вскоре появился, широко улыбаясь и размахивая двумя билетами на автобус до Анкары. Он заговорил с Махтаб, с трудом подбирая слова на фарси.

– Он говорит, что автобус уходит в четыре часа, – перевела Махтаб.

И прибывает в Анкару лишь завтра – около полудня.

Я взглянула на часы. Было только час дня. Мне не хотелось три часа околачиваться на автовокзале, и, позволив себе расслабиться у самого порога к свободе, я произнесла единственное слово – в данный момент самое желанное как для меня, так и для Махтаб.

– Газза! – Я приложила руку ко рту. «Еда!»

С того момента, как мы покинули тегеранское укрытие, мы ели только хлеб и семечки, запивая их чаем.

Оглядевшись по сторонам, водитель жестом позвал нас за собой. Он завел нас в ближайший ресторан. Затем, когда мы сели за столик, сказал, отряхивая руки:

– Тамум, тамум. – «Конец».

Мы от всей души поблагодарили его за помощь. Уходя, он чуть не плакал.

Заказав незнакомые блюда из незнакомого меню в незнакомой стране, мы с Махтаб не знали, что нам подадут. К нашему удивлению, это оказался изумительный, зажаренный на вертеле цыпленок с рисом. Мы были наверху блаженства.

Поскольку нам надо было убить время, мы долго сидели за столом, смакуя каждый кусочек и взволнованно разговаривая об Америке. В душе я очень беспокоилась за папу. Я набила желудок, но голод по известиям о близких так и остался неутоленным.

Вдруг Махтаб просияла.

– Ой! – воскликнула она. – Вон тот дядя, который нам помогал.

Подняв голову, я увидела водителя, направлявшегося к нашему столику. Он присоединился к нам и заказал какую-то еду и чай. Очевидно, ему стало совестно, что он бросил нас одних, не посадив на автобус.

Наконец все втроем мы вернулись на автовокзал. Там водитель отыскал какого-то человека, турка по национальности, очевидно управляющего, и договорился с ним о нас. Управляющий с нами тепло поздоровался. Водитель еще раз произнес:

– Тамум, тамум.

И вновь глаза его увлажнились. Он оставил нас на попечении турка.

Управляющий предложил нам сесть у дровяной печки. Мальчик лет десяти подал чай. Мы ждали.

Незадолго до четырех часов управляющий приблизился к нам.

– Паспорт? – попросил он.

У меня упало сердце. Я смотрела на него пустыми глазами, притворяясь, что не понимаю.

– Паспорт? – повторил он.

Я открыла сумочку и медленно стала в ней рыться – я вовсе не хотела, чтобы он видел наши паспорта.

Он быстро замотал головой и выставил вперед ладонь – мол, достаточно. Пока он проверял документы других пассажиров, я пыталась осмыслить его действия. Вероятно, он отвечал за то, чтобы у всех пассажиров были при себе документы. Он убедился, что паспорта у нас есть, а остальное его не интересовало. Знать бы, что ему сказал водитель.

Мы все еще блуждали в мире интриг, границ и документов, даваемых шепотом объяснений и понимающих кивков.

Объявили посадку, я поняла слово «Анкара», и мы с Махтаб поспешили за остальными пассажирами к современному междугородному автобусу типа «Грейхаунд».

В задней части, слева, мы нашли два свободных места. Пассажиры вереницей заходили в автобус, постепенно заполнив его почти до отказа. Мотор работал, и в автобусе было тепло.

От свободы нас отделяла лишь двадцатичасовая поездка до Анкары.

Уже через несколько минут мы были за городом и стремительно мчались по извилистой горной дороге, покрытой коркой льда. Множество раз, когда автобус кренился на поворотах, где с краю дороги не было никаких защитных барьеров, наша жизнь подвергалась опасности. Господи, думала я, неужели мы проделали столь долгий и трудный путь только для того, чтобы сорваться с обрыва?

Давала себя знать усталость. Все тело ломило после перехода границы, но боль не могла прогнать сон. Я погрузилась в полудрему и, хотя была начеку, наслаждалась теплом и видела во сне завтрашний день.

Среди ночи я проснулась от толчка. Водитель нажал на тормоз, и автобус опасно заскользил, прежде чем остановиться. За окном бушевала вьюга. Перед нами стояло еще несколько автобусов. Впереди, за изгибом дороги, я увидела глубокие заносы. Пара автобусов, забуксовав в сугробах, заблокировала путь.

Рядом было какое-то здание – гостиница или ресторан. Убедившись, что ждать придется долго, многие пассажиры сошли с автобуса и направились туда, чтобы отдохнуть.

Было около полуночи. Махтаб крепко спала, да и я различала зимний пейзаж сквозь сонную дымку. Я вновь задремала.

Час шел за часом, я пробуждалась и опять погружалась в сон. Один раз я проснулась, дрожа от холода, – отопление было выключено, – но от усталости не могла пошевелиться. Я быстро уснула.

Уже почти рассвело, когда меня разбудил шум снегоочистителя, расчищавшего дорогу впереди. Махтаб дрожала во сне.

Наконец, после шестичасовой стоянки, мы двинулись дальше по заснеженной местности.

Махтаб заворочалась, протерла глаза, выглянула в окно и вспомнила, где мы находимся. Она задала извечный детский вопрос:

– Мамочка, когда мы приедем?

Я рассказала ей о длительной задержке.

– Мы приедем очень поздно, – заключила я.

В течение долгих часов автобус мчался с сумасшедшей скоростью, рассекая слепящую метель. Когда водитель попытался до отказа выжать газ, я не на шутку встревожилась. На каждом повороте обледенелой горной дороги гибель казалась неотвратимой. Автобус неминуемо должен был сорваться вниз. Какая была бы глупая смерть!

Во второй половине дня автобус резко затормозил, и на нас глянула смерть. На дороге впереди суетилось множество людей, и когда мы медленно проезжали мимо, то увидели последствия чудовищной автокатастрофы. На обледенелом крутом повороте перевернулось по меньшей мере с полдюжины автобусов. Раненые, стенающие люди лежали на снегу. Другие пытались оказать им помощь. Мне стало дурно.

Наш автобус долго полз в веренице машин. Я старалась не смотреть в окно, но не могла удержаться.

Однако стоило нам выехать на свободную дорогу, как водитель опять нажал на акселератор. Пожалуйста, Господи, помоги нам живыми и невредимыми добраться до Анкары, молилась я.

Вновь сгустились сумерки – наступала вторая ночь двадцатичасового путешествия. Я повторила про себя вопрос Махтаб: «Когда же мы приедем?»

Беспокойный, тревожный сон то подкрадывался, то пропадал. Было больно двигаться; не двигаться – тоже. Каждый мускул надрывно кричал. Я ерзала и ворочалась на сиденье, не в состоянии найти удобное положение.

Наконец, в два часа ночи, мы прибыли на большой, современный автовокзал в Анкаре. Двадцатичасовая поездка на автобусе из Вана вылилась в тридцатидвухчасовое мучение, но теперь оно осталось позади.

Была среда, пятое февраля – прошла ровно неделя с тех пор, как мы, неожиданно для себя, вырвались из цепких лап Махмуди. Ну, теперь все в порядке, подумала я.

Не успели мы войти в многолюдное здание автовокзала, как услышали международное слово «такси!», и тут же последовали за тем, кто его выкрикнул, чтобы, не дай Бог, не попасться на глаза полиции.

– «Шератон». Отель «Шератон», – сказала я, не зная, есть ли таковой в Анкаре.

– На.

– Отель «Хайятт».

– На.

– Хороший отель.

Видимо, таксист понял слово «хороший» на фарси и быстро повез нас в центр города. В лабиринте улиц он притормозил и показал на особняк с темными окнами, закрытый на ночь.

– Амрика, – пояснил он.

Посольство! Утром, как только оно откроется, мы примчимся сюда.

Проехав еще с квартал, шофер свернул на бульвар и остановился перед элегантным зданием с вывеской по-английски: «Отель "Анкара"».

Сделав нам знак подождать, таксист вошел внутрь и вернулся с портье, который говорил по-английски.

– Да, у нас есть номер на ночь, – сказал он. – Ваши паспорта?

– Да-да.

– Проходите.

Я дала таксисту хорошие чаевые. Мы с Махтаб прошли следом за портье в красивый холл. Здесь я заполнила регистрационную карточку, вписав бэннистерский адрес родителей.

– Ваши паспорта, пожалуйста, – попросил клерк.

– Минуту.

Я порылась в сумочке, решив прибегнуть к уловке, которой меня научил Амаль. К паспортам я приложила щедрую сумму – сто пятьдесят американских долларов.

– Это за номер, – сказала я.

Клерк уделил больше внимания деньгам, чем паспортам. Он широко улыбнулся, затем вместе с носильщиком сопроводил нас до номера, который показался мне самым прекрасным из всех гостиничных номеров мира. Здесь стояли две роскошные кровати, глубокие кресла и телевизор, рядом находилась большая, современная ванная с отдельным помещением для переодевания.

Не успели клерк с носильщиком удалиться, как мы с Махтаб, счастливые, крепко обнялись.

– Даже не верится, – выдохнула я. – Можно почистить зубы, принять ванну и… лечь спать.

Махтаб тут же направилась в ванную, чтобы навсегда смыть с себя Иран.

Вдруг в дверь громко постучали. Я уже знала, что дело в паспортах.

– Кто там? – спросила я.

– Портье, – донесся приглушенный голос.

Я открыла дверь, он стоял с паспортами в руках.

– Откуда у вас эти паспорта? – сурово спросил он. – В них нет ни виз, ни штампов, разрешающих въезд в Турцию.

– Ничего страшного. Утром я улажу эту проблему. Первым делом я пойду в посольство.

– Нет. Здесь вам нельзя оставаться. Ваши паспорта не действительны. Я вынужден позвонить в полицию.

И это после всего, что нам пришлось вынести!

– Пожалуйста, – взмолилась я. – Моя дочь принимает ванну. Мы устали, промерзли и хотим есть. Ради Бога, разрешите нам остаться на ночь, а утром я сразу же обращусь в посольство.

– Нет. Я обязан позвонить в полицию, – повторил он. – Вам придется освободить номер.

Он был любезен, но непреклонен. При всем его сочувствии к нам он не хотел рисковать своим местом. Он дождался, пока я уложила наши скудные пожитки обратно в сумку. Затем сопроводил нас в холл на первом этаже.

Мы были в безопасности целых две минуты, с тоской подумала я.

По пути вниз я предприняла еще одну попытку.

– Я добавлю денег, – предложила я. – Пожалуйста, позвольте нам остаться здесь на ночь.

– Нет. Мы обязаны сообщать в полицию обо всех останавливающихся в отеле иностранцах. Вам нельзя здесь оставаться.

– А можно мы побудем в холле до утра? Пожалуйста, не выгоняйте нас опять в холод, на улицу. – Тут меня осенило. – Вы можете позвонить в посольство? – спросила я. – Вдруг удастся все уладить сегодня же.

Желая помочь нам в рамках дозволенного, он согласился. Он с кем-то с минуту говорил, затем передал мне трубку. Оказалось, что это охранник, американский морской пехотинец.

– В чем дело, мэм? – поинтересовался он, в его голосе слышались подозрительные нотки.

– Нас выдворяют из гостиницы, так как в паспортах нет штампов. Нам надо где-то остановиться. Не могли бы мы приехать в посольство?

– Нет, – рявкнул он. – Это исключено.

– Что же нам делать? – в отчаянии воскликнула я. Его голос, звучавший по-военному, стал ледяным.

– Как вы попали в Турцию, не оформив паспорта?

– Это не телефонный разговор. Попробуйте догадаться сами.

– Как вы попали в Турцию? – переспросил он.

– Верхом на лошади. Пехотинец разразился смехом.

– Слушайте, уважаемая, сейчас три часа утра. И у меня нет желания обсуждать подобные бредни. Ваша проблема не имеет отношения к посольству. Это дело полиции. Туда и обращайтесь.

– Вы с ума сошли! Я избегала полиции целую неделю, а вы меня туда посылаете? Вы должны мне помочь.

– Нет, мы ничего вам не должны.

В отчаянии, всего через улицу и в то же время за тридевять земель от свободы, я повесила трубку и сказала администратору, что придется дожидаться утра. Я вновь умоляла его позволить нам остаться в холле.

– Я не могу вам этого позволить, – ответил он. Слова были жесткими, но тон – мягким. Возможно, у него тоже была дочь. И я решила применить другую тактику.

– Вы можете позвонить в Америку за счет абонента?

– Да.

Пока мы ждали заказанного разговора с Бэннистером, портье отдал какие-то распоряжения, и вскоре появился заварной чайник, стаканы и настоящие полотняные салфетки. Мы медленно, с наслаждением потягивали чай в надежде на то, что нас не вышвырнут в холодную, темную ночь.

В Анкаре уже наступила среда, в то время как в Мичигане, когда я разговаривала с мамой, был еще вторник.

– Мы с Махтаб в Турции! – сказала я.

– Слава Богу! – воскликнула мама.

Со слезами облегчения она рассказала, что вчера вечером моя сестра Кэролин позвонила мне в Тегеран, и Махмуди сердито сообщил ей, что мы исчезли неизвестно куда. Они за нас ужасно беспокоились.

Я со страхом спросила:

– Как папа?

– Держится. Он даже не в больнице. А здесь, дома. Сейчас я поднесу ему к кровати телефон.

– Бетти! – воскликнул отец. – Я так счастлив, что вы выбрались. Приезжайте поскорее. Я… продержусь до встречи с вами, – произнес он ослабевшим голосом.

– Я знаю, папочка.

Было бы желание, а выход найдется.

Когда мама снова взяла трубку, я попросила ее связаться с чиновником из Госдепартамента, с которым она имела дело, с тем чтобы кто-то из Вашингтона объяснил мою ситуацию служащим посольства в Анкаре.

– Перезвоню, как только доберусь до посольства, – сказала я.

После звонка я утерла слезы – надо было как-то решать возникшую проблему.

– Что же мне делать? – спросила я у портье. – Я не могу идти с ней на улицу среди ночи.

– Садитесь в такси и езжайте от одного отеля к другому. Может, где-нибудь вас и примут. Без надобности паспорта не показывайте.

Он вернул нам паспорта и мои полтораста долларов, а затем вызвал нам такси.

По-видимому, он передумал звонить в полицию. Он просто не хотел неприятностей на свою голову. Когда подъехало такси, он сказал водителю:

– Отель «Дидман».

Тамошний портье проявил больше сочувствия. Когда я пообещала, что утром все улажу с паспортами, он осведомился:

– У вас проблемы с полицией?

– Нет, – ответила я.

– Ладно.

И он предложил мне зарегистрироваться под вымышленным именем. Я вписала в карточку свою девичью фамилию – Бетти Лавер.

Придя в номер, мы с Махтаб по очереди приняли горячую ванну. Затем почистили зубы и блаженно уснули.

Утром я позвонила Амалю.

– Бетти-и! – радостно воскликнул он. – Где вы?

– Исфахан! – весело откликнулась я.

Амаль вскрикнул от восторга при упоминании зашифрованного названия Анкары.

– Вы в порядке? Все прошло гладко? С вами хорошо обращались?

– Да, – заверила я его. – Спасибо. Спасибо. О Боже! Спасибо.

Мы с Махтаб с наслаждением позавтракали яичницей и жареным картофелем, изрядно сдобренным кетчупом, запивая все это апельсиновым соком. А я залпом проглотила настоящий американский кофе.

Затем на такси мы отправились в посольство Соединенных Штатов Америки. Когда я расплачивалась с водителем, Махтаб закричала:

– Мамочка, посмотри. Посмотри!

Она указывала на американский флаг, развевавшийся на ветру.

В здании посольства мы назвали свои фамилии секретарше, сидевшей в кабинке из пуленепробиваемого стекла. И отдали ей наши паспорта.

Через несколько минут за спиной секретарши вырос какой-то человек. Он представился: Том Мэрфи, вице-консул. Ему уже позвонили из Вашингтона.

– Я приношу извинения за то, что произошло вчера вечером, – сказал он. – Я обещаю, что охранник останется без годовой премии. Вы бы не хотели задержаться на несколько дней, с тем чтобы посмотреть Турцию?

– Нет, – вскричала я. – Я хочу вылететь первым же рейсом.

– Хорошо. Мы оформим ваши паспорта, и сегодня днем вы сможете вылететь домой.

Он попросил нас подождать несколько минут в холле. Мы сели на скамью, и тут я увидела еще один американский флаг – на вертикально установленном древке. К горлу у меня подступил комок.

– Даже не верится, что мы едем домой, верно, Махтаб? Не верится, что наконец-то мы едем домой.

Вместе мы вознесли простую молитву.

– Спасибо тебе, Господи. Спасибо тебе.

Пока мы ждали, Махтаб отыскала – или кто-то ей дал – цветные карандаши. Она принялась что-то рисовать на фирменном бланке нашего отеля. У меня в голове творился такой сумбур, что я обратила внимание на ее рисунок только тогда, когда она его закончила и показала мне.

Сверху было золотисто-желтое солнце. Коричневым она изобразила четыре ряда гор. На их фоне – парусник, напоминавший наш алпинский дом. Сбоку – то ли самолет, то ли птица. Черным была нарисована типичная курдская хижина, из тех, что то и дело попадались нам на пути. Ее стены были пробиты пулями. В центре реял красно-бело-синий флаг. Под ним черными печатными буквами было написано единственное слово.

И хотя она его старательно вывела, я едва могла разобрать буквы – глаза застилали слезы, которые я уже не пыталась сдерживать. Детской рукой Махтаб нацарапала:

АМЕРИКА.