Только с дочерью

5

Однажды вечером, когда только что стемнело, я сидела в гостиной Амех Бозорг и вдруг услышала зловещий рев летевшего над самой землей реактивного самолета, который приближался к нашей части города. Небо прорезали вспышки выстрелов противовоздушных орудий, а затем раздались резкие, громоподобные раскаты взрывов.

Боже правый! Значит, война докатилась до Тегерана.

Я повернулась, ища глазами Махтаб, чтобы бежать с ней в какое-нибудь укрытие, но тут Маджид, заметивший мой испуг, принялся меня успокаивать.

– Это всего лишь учения, – сказал он, – накануне военной недели.

Военная неделя, объяснил мне Махмуди, – это ежегодный праздник в честь побед исламского оружия в войне с Ираком, а косвенно и с Америкой – ведь все средства массовой информации внушали иранцам, что Ирак не более чем марионетка, вооружаемая и контролируемая Соединенными Штатами.

– Мы готовимся к войне с Америкой, – произнес Махмуди с нескрываемым удовольствием. – Во имя торжества справедливости. Ведь твой отец убил моего отца.

– Что ты имеешь в виду?

Махмуди разъяснил: во время второй мировой войны, когда мой отец служил в американской армии, его часть стояла в Абадане, на юге Ирана, а отец Махмуди, будучи военным врачом, лечил американских солдат от малярии и в конце концов заразился и умер.

– Теперь вы за это заплатите, – изрек Махмуди. – Твой сын Джо погибнет в войне с Ближним Востоком. Можешь не сомневаться.

Я видела, что Махмуди меня просто изводит, и все же не могла провести грань между реальностью и его садистскими фантазиями. Я выходила замуж за совершенно другого человека. Так как же мне было понять, где реальность, а где вымысел?

– Пошли, – сказал он, – мы должны подняться на крышу.

– Зачем?

– На демонстрацию.

Это могло означать только одно: демонстрация будет антиамериканской.

– Нет, я не пойду, – ответила я.

Не говоря ни слова, Махмуди поднял Махтаб на руки и вынес ее из комнаты. Она закричала от страха и неожиданности, пытаясь вырваться, но он держал ее железной хваткой.

Вскоре сквозь открытые окна я услышала разносившиеся отовсюду безобразные выкрики. «Мааг барг Амрика!» – скандировал хор голосов с крыш. Я уже знала, что означает эта фраза, так как множество раз слышала ее в иранских последних известиях, – «Смерть Америке!».

«Мааг барг Амрика!»

Крики становились все громче и неистовее. Я зажала уши ладонями, но это не помогало. «Мааг барг Амрика!»

Я плакала от жалости к Махтаб, которая находилась на крыше вместе со всеми родственниками, в стальных объятиях одержимого отца, требовавшего от нее ненависти к своей стране.

«Мааг барг Амрика!»

В ту ночь в Тегеране слились воедино четырнадцать миллионов голосов. Перекатываясь с крыши на крышу, набирая силу, доводя людей до исступления, этот сокрушительный, невыносимый речитатив разрывал мне сердце.

«Мааг барг Амрика! Мааг барг Амрика! Мааг барг Амрика!»

– Завтра мы едем в Кум, – объявил мне Махмуди.

– Что это такое?

– Теологический центр Ирана. Священный город. Завтра первая пятница мохаррама – месяца скорби. В Куме находится гробница. Наденешь черную чадру.

Я вспомнила нашу кошмарную поездку в Рей, которая завершилась тем, что отец избил собственную дочь. Зачем этой семье надо было таскать нас с Махтаб за собой по святым местам?

– Я не хочу туда ехать, – сказала я.

– Поедешь.

Зная мусульманские законы, я выдвинула веский аргумент:

– Я не могу приблизиться к гробнице. У меня менструация.

Махмуди нахмурился. Всякий раз это служило напоминанием о том, что даже по прошествии пяти лет после появления на свет Махтаб я не могла родить ему еще одного ребенка – сына.

– Все равно поедем.

На следующее утро мы с Махтаб проснулись в состоянии глубокой подавленности. У Махтаб был понос – реакция на нервное перенапряжение, к которой я уже привыкла.

– Ей нездоровится, – сказала я Махмуди. – Лучше оставить ее дома.

– Мы поедем все вместе, – сурово повторил Махмуди.

В отчаянии я оделась по всей форме: черные шаровары, длинные черные носки, черное манто и черный русари поверх головы. Затем я завернулась в ненавистную черную чадру.

Мы отправились в машине Мортезе, племянника Махмуди, вместе с Амех Бозорг, ее дочерью Фереште, самим Мортезе, его женой Настаран и веселой дочуркой Нелуфар. Прошла целая вечность, прежде чем мы выехали на шоссе, затем еще два часа пути – бампер к бамперу с другими машинами, до отказа набитыми правоверными, – по окрестностям, столь же унылым, как мое настроение.

Кум оказался городом, покрытым красно-коричневой пылью. Улицы здесь были немощеные, и множество машин поднимали облака удушливой пыли. Когда мы выбрались из автомобиля, наша пропитанная потом одежда превратилась в корку грязи.

В центре площади находился бассейн размерами с олимпийский, вокруг которого сгрудилась крикливая толпа паломников, и каждый старался приблизиться к краю воды для совершения ритуального омовения перед молением. Присутствующие не проявляли особой любви к ближнему. Счастливчики вовсю работали локтями и коленками, обороняя свои позиции у края воды. То и дело раздавался внезапный всплеск и сердитый крик того, кто неожиданно получил «крещение».

Ни я, ни Махтаб не собирались участвовать в молении и потому стояли в сторонке, поджидая остальных.

Затем женщины и мужчины разделились, и мы с Махтаб последовали за Амех Бозорг, Фереште, Настаран и Нелуфар в женскую половину храма. В гуще народа невозможно было даже наклониться, чтобы снять туфли, мы их просто скинули и придвинули к горе чужой обуви.

Махтаб толкали со всех сторон, и она испуганно сжимала мне руку; мы вошли в огромное помещение, стены которого были украшены зеркалами. Из громкоговорителей неслась мусульманская музыка, но и она не могла заглушить голосов многих тысяч женщин в черных чадрах, которые, сидя на полу, били себя кулаками в грудь и возносили молитвы. По щекам у них струились слезы по усопшим.

Гигантские зеркала были отделаны золотом и серебром, многочисленные отражения драгоценных металлов создавали сияние, резко контрастировавшее с черными чадрами молящихся. И зрительный, и слуховой эффекты были завораживающими.

– Бешин, – сказала Амех Бозорг. «Садитесь».

Мы с Махтаб сели, рядом с нами на пол опустились Настаран и Нелуфар.

– Бешин, – повторила Амех Бозорг.

При помощи жестов и нескольких слов на фарси она велела мне смотреть в зеркала. Сама же вместе с Фереште удалилась в большую, пышно украшенную усыпальницу, находившуюся в соседнем помещении.

Я стала смотреть в зеркала. И через несколько мгновений почувствовала, что мною овладевает нечто подобное трансу. Одни зеркала отражались в других, что создавало ощущение бесконечности. Музыка, ритмичные удары в грудь и погребальный плач парализовали и волю, и разум. Что касается верующих, то, вероятно, они находились в состоянии экстаза.

Не знаю, сколько прошло времени. Наконец я увидела возвращавшихся к нам Амех Бозорг и Фереште. Старуха надвигалась прямо на меня, крича что-то во все горло на фарси и тыча в меня костлявым пальцем.

Чем же я провинилась на этот раз? – недоумевала я.

Из того, что произносила Амех Бозорг, я разобрала единственное слово: «Амрика».

У нее из глаз лились слезы ярости. Она запустила руку под чадру и стала рвать на себе волосы. Другой рукой она била себя то в грудь, то по голове.

Резким жестом она повелела нам выйти вон, и мы последовали за ней из мечети во двор, задержавшись, чтобы обуться.

Махмуди и Мортезе уже закончили молиться и ждали нас. Амех Бозорг с воплем устремилась к Махмуди, не переставая бить себя в грудь.

– В чем дело? – спросила я у него.

Когда он повернулся ко мне, глаза его сверкали от гнева.

– Почему ты отказалась идти в харам!

– Я ни от чего не отказывалась. Что такое харам?

– Усыпальница. Харам значит «усыпальница». Ты туда не пошла.

– Она велела мне сидеть и смотреть в зеркала. Казалось, сейчас повторится тот же скандал, что и в Рее. Махмуди был настолько вне себя, что я боялась, как бы он не набросился на меня с кулаками. На всякий случай я заслонила собой Махтаб. Я поняла, что мерзкая старуха пошла на хитрость. Ей хотелось во что бы то ни стало поссорить нас с Махмуди.

Я дождалась, когда Махмуди замолчал, чтобы перевести дух.

– Остановись и одумайся, – проговорила я ласково, но в то же время твердо. – Она велела мне сесть и смотреть в зеркала.

Махмуди повернулся к сестре, которая все еще клокотала от наигранной ярости. Они обменялись несколькими фразами, после чего Махмуди вновь обратился ко мне:

– Она велела тебе сесть и смотреть в зеркала, но не думала, что ты там и останешься.

Как же я ненавидела эту коварную женщину!

– Но ведь Настаран тоже не последовала за ней, – заметила я. – Почему же она не впала в немилость?

Махмуди задал этот вопрос Амех Бозорг. Он был настолько зол на меня, что перевел ответ своей сестры, прежде чем до него дошел его смысл.

– У Настаран менструация. Она не может…

Тут он вспомнил, что у меня тоже была менструация.

Наконец-то он внял здравому смыслу. Он мгновенно перестал на меня сердиться и обратил свой гнев на сестру. Они спорили довольно долго и продолжали переругиваться даже тогда, когда мы уселись в машину, чтобы ехать в гости к их брату.

– Я сказал ей, что она несправедлива, – голосом, полным нежности и сочувствия, произнес Махмуди. – Ведь ты не знаешь языка. Я упрекнул ее в том, что она недостаточно терпима.

И опять я была в растерянности. Сегодня он проявил понимание. А что будет завтра?

Начался учебный год. В первый день занятий все учителя Тегерана вывели детей на уличную демонстрацию. Сотни учеников из близлежащей школы маршировали мимо дома Амех Бозорг, скандируя позорный лозунг: «Мааг барг Амрика!», к которому добавился еще один: «Мааг барг Израил!»

Махтаб, находившаяся в спальне, заткнула уши, но продолжала слышать крики.

Но гораздо хуже было то, что этот пример роли школы в воспитании иранских детей воодушевил Махмуди. Он решил обратить Махтаб в истовую иранскую патриотку. Через несколько дней он неожиданно объявил:

– Завтра Махтаб идет в школу.

– Нет, ты не имеешь права! – воскликнула я. Махтаб вцепилась мне в руку. Я понимала, каково ей будет вдали от меня. Кроме того, мы обе знали, что слово «школа» равнозначно слову «навсегда».

Махмуди был непреклонен. Мы с Махтаб спорили с ним несколько минут, но тщетно.

– Я хочу сначала осмотреть школу, – сдалась я. И Махмуди согласился.

Сразу после полудня мы отправились осматривать школу. К моему удивлению, это оказалось чистое, современное здание, стоявшее в красивом, ухоженном саду, здесь были бассейн и европейские туалеты. Махмуди объяснил, что это частная подготовительная школа. В Иране по достижении возраста первоклассника ребенок должен посещать только государственную школу. У Махтаб в запасе был всего лишь год, и Махмуди надумал отправить ее сначала в частную школу, чтобы ей было легче адаптироваться к более суровым условиям государственной.

Про себя я решила, что Махтаб пойдет в первый класс в Америке, но попридержала язык; пока же Махмуди беседовал с директором, переводя на фарси мои вопросы.

– Кто-нибудь говорит здесь по-английски? – поинтересовалась я. – Махтаб не слишком хорошо владеет фарси.

– Да, – ответил директор. – Но этой девочки пока нет.

Махмуди хотел, чтобы Махтаб начала учиться с завтрашнего дня, однако директор объяснил, что в школу очередь и надо дожидаться шесть месяцев.

При этих словах Махтаб вздохнула с облегчением – все-таки не завтра. Когда мы возвращались к дому Амех Бозорг, я лихорадочно соображала. Если Махмуди удастся осуществить свой замысел, я впервые почувствую себя побежденной. С его стороны это будет конкретным шагом к тому, чтобы обосноваться в Иране. А что, если этот шаг станет промежуточным на пути к свободе? Может быть, имеет смысл создать видимость благополучия? Махмуди постоянно был начеку – любое мое действие вызывало в нем нездоровую реакцию. При сложившихся обстоятельствах я не могла предпринять необходимые меры для того, чтобы нам с Махтаб удалось выбраться из Ирана. Постепенно я пришла к выводу: единственный способ усыпить бдительность Махмуди – это убедить его в том, что я согласна здесь жить.

Весь остаток дня, сидя взаперти в спальне, ставшей моей тюремной камерой, я пыталась выработать план действий. Несмотря на путаницу в голове, я старалась рассуждать здраво. Прежде всего я должна позаботиться о своем здоровье. От постоянных недомоганий и депрессии, недоедания и недосыпания я спасалась лекарствами, которые давал мне Махмуди. Это следовало прекратить.

Надо было как-то умудриться уговорить Махмуди съехать от Амех Бозорг. Здесь вся семья выступала в роли тюремных стражей. За те шесть недель, что прошли с момента нашего приезда, Амех Бозорг и Баба Хаджи вовсе перестали со мной считаться. Баба Хаджи уже начал требовать, чтобы я со всеми вместе без конца молилась в течение дня. Это послужило причиной ссоры между ним и Махмуди. Махмуди пытался ему втолковать, что я и так изучаю Коран и постепенно постигаю ислам. Он не хотел насильно заставлять меня молиться. Размышляя над этим случаем, я поняла, что Махмуди все-таки не терял надежду на мою адаптацию.

Разумеется, он хотел рано или поздно наладить свою семейную жизнь. Вот уже шесть недель, как между нами не было физической близости. Махтаб не могла скрыть от него своей неприязни. По-видимому, Махмуди, тронувшись разумом, вынашивал фантазии, что в один прекрасный день мы заживем в Иране полноценной жизнью. Существовал только один способ усыпить его бдительность: заставить поверить в то, что я разделяю его планы и принимаю его решение остаться в Иране.

В то же время меня одолевали сомнения. Ведь борьба за свободу потребует от меня высочайшего актерского мастерства. Во что бы то ни стало я должна убедить Махмуди в том, что по-прежнему его люблю, хотя в действительности желала ему смерти.

Я приступила к осуществлению своего замысла на следующее же утро. Впервые за несколько недель я уложила волосы и подкрасилась. Я надела красивое пакистанское платье – хлопчатобумажное синее, присборенное внизу. Махмуди сразу же заметил перемену и, когда я сказала, что хочу поговорить, согласился. Мы вышли на задний дворик к бассейну, где нам не могли помешать.

– В последнее время я плохо себя чувствую, – начала я. – Теряю силы. Даже не могу написать собственное имя. – Он кивнул в знак искреннего сочувствия. – Я больше не буду принимать таблетки.

Махмуди не возражал. Как остеопат он был принципиально против злоупотребления лекарствами. Он объяснил, что просто хотел помочь мне пережить трудный момент. Но, по-видимому, этот момент уже миновал.

Меня приободрила его реакция, и я продолжала:

– Наконец-то я созрела для того, чтобы принять жизнь в Тегеране как должное, и хочу наладить наш быт. Жизнь должна войти в нормальное русло. – Махмуди насторожился, но я не отступалась: – Однако для того, чтобы это получилось, мне нужна твоя помощь. В одиночку у меня ничего не выйдет, в этом доме – тоже.

– Придется приспособиться, – сказал он, чуть повысив голос. – Амех Бозорг моя сестра. Я ей многим обязан.

– А я ее терпеть не могу, – вспылила я. У меня из глаз хлынули слезы, и я, потеряв контроль над собой, излила то, что было у меня на душе: – Я ее ненавижу. Она грязнуля, неряха. Когда бы я ни вошла на кухню, кто-нибудь ест прямо над плитой, чуть ли не сплевывая обратно в кастрюлю. После того как здесь пьют чай, никогда не моют чашки, в еде жуки, в рисе черви, в доме стоит вонь. И ты хочешь, чтобы мы так жили?

Это было моей ошибкой – я разозлила Махмуди и тем самым все испортила.

– Мы будем жить здесь, – прорычал он.

Мы ссорились почти все утро. Я пыталась открыть ему глаза на всю степень запустения, царившего в доме Амех Бозорг, но он упорно защищал свою сестру.

Наконец, увидев, что мой план провалился, я постаралась взять себя в руки и изобразить покорную жену. Краем подола я утерла слезы.

– Пожалуйста, – проговорила я, – поверь, что я желаю тебе счастья. И хочу, чтобы была счастлива Махтаб. Прошу тебя, помоги мне. Если мы собираемся начать новую жизнь здесь, в Тегеране, ты должен забрать меня из этого дома.

Примирительный тон возымел свое действие. Махмуди понимал, что я права, но не знал, как угодить и жене, и сестре одновременно.

– Нам некуда переехать, – сказал он. Я была к этому готова.

– Поговори с Резой, может быть, он позволит нам поселиться у него.

– Тебе же не нравится Реза.

– Нет, нравится, все это время он был со мной очень мил. Ассий тоже.

– Что ж, – сказал Махмуди, – попробую, правда, не знаю, что из этого получится.

– Но ведь он уже несколько раз приглашал нас погостить.

– Всего лишь тараф. Он говорил это просто так. Тараф – это пустые предложения, высказывающиеся исключительно из вежливости.

– Ну и пусть, – сказала я, – а ты воспользуйся его тарафом.

Я капала Махмуди на мозги несколько дней. Он видел, что по отношению к его семье я стала вести себя дружелюбнее. После того как я прекратила принимать успокоительные, у меня улучшилось настроение и окрепла решимость выполнить стоявшую передо мной рискованную задачу. Наконец Махмуди сообщил мне, что сегодня вечером к нам приедет Реза, и позволил мне поговорить с ним относительно нашего переезда.

– Конечно, приезжайте, – сказал Реза. – Только не сегодня. Сегодня нас не будет дома.

Тараф.

– А завтра? – не отставала я.

– Завтра пожалуйста. Я возьму у кого-нибудь машину, и мы за вами заедем.

Тараф.

Махмуди разрешил мне взять с собой самый минимум одежды из нашего скудного гардероба. Мало того, что Амех Бозорг ненавидела меня всей душой, так теперь она еще была и глубоко оскорблена нашим намерением съехать. Оставляя большую часть вещей в ее доме, Махмуди давал понять, что у Резы и Ассий мы не задержимся. Однако целый день он старался не попадаться сестрице на глаза.

Было уже десять часов вечера, а Реза все не появлялся, тогда я уговорила Махмуди позволить мне ему позвонить. Когда я набирала номер, Махмуди стоял у меня за спиной.

– Мы тебя ждем, – сказала я Резе. – Что же ты не едешь?

– Да мы тут заняты, – ответил он. – Заедем завтра.

Тараф.

– Нет, до завтра я ждать не могу. Нам бы очень хотелось приехать сегодня.

Реза наконец понял, что ему не отвертеться.

– Хорошо, еду, – сдался он.

Я готова была броситься вон, как только Реза показался в дверях, но прежде он хотел пообщаться со своим семейством. Переодевшись в домашнюю пижаму, он пил чай, ел фрукты и вел нескончаемые беседы со своей матерью, Амех Бозорг. Ритуал прощания – объятия и поцелуи – занял не меньше часа.

Когда мы выехали, было уже за полночь; через несколько минут машина остановилась в небольшом переулке перед двухэтажным особняком, совладельцами которого были Реза и его брат Маммаль. Реза, Ассий, их трехлетняя дочурка Мариам и четырехмесячный сынишка Мехди занимали первый этаж. На втором этаже жили Маммаль, его жена Нассерин и их сын Амир.

Мы застали Ассий за уборкой дома – теперь мне стало ясно, почему Реза так задержался у Амех Бозорг. Они вовсе не ждали гостей, надеясь отделаться тарафом. Однако Ассий встретила нас очень тепло.

Было уже так поздно, что я сейчас же отправилась в отведенную нам спальню и переоделась в ночную рубашку. Деньги и записную книжку я спрятала под матрац. Затем, когда Махтаб, устроившись под одеялом, уснула, я привела в исполнение следующий этап своего замысла.

Я позвала Махмуди в спальню и, нежно дотронувшись до его руки, сказала:

– Спасибо за то, что привез нас сюда. Я люблю тебя.

Он нежно меня обнял, ожидая дальнейшего поощрения с моей стороны. Ведь прошло уже шесть недель. Я прижалась к нему, подставив губы для поцелуя.

Последующие несколько минут все, на что я была способна, – это сдерживать рвотные позывы, однако каким-то образом мне удалось разыграть наслаждение. Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! – повторяла я про себя все время, пока длился этот кошмар.

Но вот кошмар закончился, и я прошептала:

– Я люблю тебя.

Тараф!!!