Токийские наброски*

И – он!..
(Под ритм дождя)

Капли еще с сумерек застучали по окнам, по крышам, в улицах – всюду.

Когда зажгли лампы в домах и фонари на улицах, – дождинки мягче шумели по мостовым… на камнях уже дрожали лужи.

И лучи огней вмиг запрыгали весело и бойко на мокрых каменьях и в корявых лужах.


Я сел в коляску. Курума[1] спрятал меня от дождя в черные стены коляски и побежал по улицам и переулкам.

В окошечке передо мной прыгала его черная шляпа… Вдали мелькали, перебегали по лужам желтые, бледные, фиолетовые, красные – пятна огней.

Иногда мимо, с ворчливым грохотом, быстро проносились пасмурные, желтые вагоны трамвая.

То вдруг бешено и бесшабашно мелькали автомобили, врезаясь в дождь огненными глазами, рыча, как раненые звери – протяжно, жестоко, взъяренно.

Я смотрел – в три щели окон, по которым, как по щекам, скатывались крупныя дождинки.

Смотрел и бессвязно-отрывочно думал, тягуче, иногда скачками тосковал по привычке.

По черным стенам и пасмурным окнам прыгали, дробились, трещали назойливо, настойчиво и монотонно капли дождя.

А передо мной все прыгала-плясала дразняще-бойко круглая, как блин, шляпа курумы.

Изредка в щели – ко мне пробивались брызги, ложились ласково, мягко, как улыбка, на щеки, волосы, на шею… – бодрили, утешали на миг…

Думал сосредоточенно, но неустойчиво, иногда нервно, сжимая ноготь зубами…

Чувства перебивали мысль, вырывались вдруг и с ними – на лбу и меж бровей выступали морщины. Мешали чувства и морщины… Я терял мысль. Но разогнав морщины, снова думал, слушая музыку капель.

Было удобно думать. –

Я привык к дождю и к его прыгающей шляпе… иногда только – трамваи и автомобили пугали мысль…

Я думал о красоте, о дождливых вечерах, о вчерашнем дне, о моем галстухе, о какой-то девушке, которая с зонтиком переходила улицу, о зонтиках, о Ницше, об английском языке, о тротуарах, о пиве и еще, и еще… – так много и разнообразно думал, думал, думал… все думал и тосковал по привычке, почти машинально.

Подумал о чем-то нечаянно и захотелось декламировать свои стихи.

Прочитал вполголоса, с мимикой, жестикуляцией, конечно, – сдержанной – соответствующей…

Досадовал, что никто не слышал! – Вышло очень, прямо на редкость, удачно…

Зевнул вдруг…

Не успел оправить лицо, помятое зевком, как курума остановился, – приехал.

– Сколько?

– Семьдесят, – ответил курума.

В оправдание провел рукою по горячему лбу, а другой ткнул в дождь и на мокрую коляску.

Я взглянул на его профессионально-привычную улыбку… И вдруг понял, что и он тоже всю дорогу думал, думал, думал под дождем!..

И – он!!!

– Боже! о чем он думал?! О своей, – вчера умершей жене, о 70 заработанных иенах?!.. Или, быть может, как я, небрежно тосковал и думал наугад, зря… а икры мокли и ныли!

30 апреля н. ст. 1918 г. Ночь.

Токио. Аказака. Б.-З.

Загрузка...