Том 6. Лимонарь

НИКОЛА УГОДНИК

Чудна некая вещь, явился Николе верхом на коне с серпами в руках ангел Господен.

— Время жатвы пришло, пробудись, стань и иди на свою землю.

В страхе проснулся Никола, поклонился гробу Господню, где неустанно молился за род христианский, и, по морю ходящий яко по суху, отошел на Русскую землю.

Не узнал Никола свою Русскую землю. Вырублена, выжжена, развоевана, стоит она пуста — пустехонька, и лишь ветры веют по глухим степям, и не найти на ней правды.

Уязвился сердцем Святитель, поднял посох и, скорый на помощь, пошел по Руси из города в город, из деревни в деревню, с Волги — реки на Москва — реку, с Днепра на Поморье, заушал нечестивцев-ариев — беззаконных правителей, забывших слово Божие, карал лежебок-тунеядцев и расточителей, не радеющих о своей родине, освобождал невинно-заключенных в темнице, останавливал меч, занесенный над головою напрасно осужденных на казнь, воскресил двух разрубленных отроков, одарил нищих — детей погремушками, обошел полевые межи, вывел к солнцу буйное жито, поправил яровые зеленые всходы, покрыл травой обогретую землю. И, где вымокло, там подсушил, и где высохло, там дождем полил. Надоело коням стоять во дворе — выгнал в поле, в ночное, — городи городьбу!

А осень настала, загнал Угодник с поля коней и пошел под дождем по трудным дорогам: там телега увязнет, там лошадь не вытащишь: на все надо помощь.

Без него, как без рук, — не поднять мужику полевые работы. Все, что сиро и слепо, одному ему видно. Попроси, — выручит, все скажет Спасу, самого Илью умилостивит: не поляжет от града рожь наземь — живи, не тужи!

В лапотках, седенький, с посохом и ходил так Угодник Божий по Русской земле с вешнего Николы, всю весну, лето и осень до самой Никольщины.

Отстоял Никола вечерню у Печерской в Киеве, второй звон звонят — пришел к Софии в Новгород, третий звон звонят — идет в Питер к Казанской, а к великому славословию в Успенский на Москву поспел.

И, подняв со всех ветров густой большой иней, серебром покрыл он от края до края всю Русскую землю и благословил ее — свою горькую, свою голодную, свою бесшабашную, свою пьяную, чтобы сумела она мудро устроиться, не грешила б ротозейством, самомнением, глупостью, не выставляла б себя на посмешище, не попрекали б ее в лености.

И, трижды благословив ее великим благословением, пошел помаленьку вверх по облакам на небеса к райским вратам справлять Никольщину.

Перед вратами рая, под райским деревом, за золотым столом сидели угодники Божии.

Все святые собрались на Никольщину.

Петр-полукорм, Афанасий-ломонос, Тимофей-полузимник, Аксинья-полухлебница, Власий-сшиби-рог-с-зимы, Василий-капельник, Евдокия-плюшниха и Герасим-грачевник, Алексей-с-гор-вода, Дарья-загрязни-проруби, Федул-губы-надул, Родион-ледолом, Руфа-земля-рухнет, Антип-водопол, Василий-выверни-оглобли и Егор-скотопас, Степан-ранопашец, Ярема-запрягальщик, Борис и Глеб-барыш-хлеб, Ирина-рассадница, Иов-горошник, Мокий-мокрый и Лукерья-комарница, Сидор-сивирян и Алена-льносейка, Леонтий-огуречник, Федосья-колосяница, Еремей-распрягальник, Петр-поворот, Акулина-гречушница-задери-хвосты, Иван-купал, Аграфена-купальница, Пуд и Трифон-бессонники, Пантелеймон-паликоп, Евдокия-малинуха, Наталья-овсянница, Анна-скирдница и Семен-летопроводец, Никита-репорез, Фекла-заревница, Пятница-Праскева, Кузьма-Демьян с гвоздем и Матрена зимняя, Федор студит, Спиридон-поворот, три отрока, сорок мучеников, Иван Поститель, Илья Пророк, Михайло Архангел, да милостивая жена Аллилуева милосердая.

Одного только не было — самого Николы Угодника.

И не раз посылал Илья отроковицу Милостыню, и возвращалась отроковица одна.

В девятом часу явился Никола.

В лапотках, седенький, с своим посохом пришел Никола к райским вратам, — райское платье его поиздергалось, заплатка на заплатке, дырявое.

— Что, Никола, что запоздал так? — спросил Илья, — или и для праздника переправляешь души человеческие с земли в рай?

— Все с своими мучился, — отвечал Никола, присаживаясь к святым за веселый золотой стол, — пропащий народ: вор на воре, разбойник на разбойнике, грабят, жгут, убивают, брат на брата, сын на отца, отец на сына! Да и все хороши, друг дружку поедом едят.

— Я нашлю гром — молнию, попалю, выжгу землю! — воскликнул громовный Илья.

— Я росы им не дам! — поднялся Егорий.

— А я мор пущу, чуму, изомрут, как псы! — крикнул Касьян; известно, Касьян вгорячах Златоусту усы спалил.

— Смерть на них! — стал Михайло Архангел с мечом.

— Велел мне ангел Господен истребить весь русский народ, да простил я им, — отвечал наш Никола Милостивый, — больно уж мучаются.

И, восстав, поднял чашу во славу Бога Христа, создавшего небо и землю, море и реки, и китов, и всех птиц, и человека по образу своему и по подобию.

И вдруг выпала чаша из рук.

Упала чаша на стол, — не разбилась, а, как была, осталась с краями полна.

Притихнули угодники, все святые, весь райский пир.

Спит Угодник, закрыты глаза.

Раз окликнул Илья, — не слышит Никола, и в другой окликнул, — не просыпается. Кричит Илья в третий раз — и поднял Никола голову.

Стали тут святые пытать у Николы, стал Угодник святым рассказывать:

— Пустился по Студеному морю с хлебом купеческий корабль, плыли на том корабле триста старцев соловецких, везли старцы воск и мед, спешили на Никольщину в Миры Ликийские. И застигла буря корабль. Ударили волны — вспелешилось море. Шипело. Бурная, над ветром и волнами, угрожала Велеша, требовала жертвы, и, скача на белом хрустальноногом коне, резала море, разрывала когтями корабль. В твердой вере и крепко надеясь, в голос крикнули старцы: Помилуй нас, Боже и святой Никола, где бы Ты ни был, явись к нам! Тогда нашла на меня Божья воля, подняло меня святым Духом, я пошел к ним на море и избавил их из глуби морской. Велеша угомонилась. И спокойно плывут корабли. Вот почему задремал я, и выронил чашу.

— Помилуй нас, Боже и святой Никола, где бы Ты ни был, явись к нам! — воскликнули святые.

Пили святые питие новое райское, ели высокий пирог с кашей, с горохом, с капустою.

И пировал с ними Никола, сильный Богом, всем святым помощник — редкий их гость, нищелюбец, странноприимец, вечный странник, вечный труженик, чудотворец, заступник за Русскую землю.

Помилуй нас, Боже и святой Никола,

где бы Ты ни был, явись к нам!

НИКОЛИН ЗАВЕТ{*}

За Онегой — гремучим морем жил один богатый мужик сильный, да своих не трогал и от народа честь ему шла, Филиппом звали. Была у него семья большая — и всех сыновей на войну погнали воевать, и остался он со старухой, да невестки с ними.

И случилось на Николу, лежит Филипп ночью, раздумывает — и праздник пришел, престол в их селе, а от сыновей ни слуху! — и стало ему смутно, не до сна, и жалко. И слышит — среди ночи звон. Прислушался — или ветер? — нет, звонили в колокол. Встал Филипп и пошел из двора, разбудил стариков.

— Слышали, — говорит, — что?

— Да, — говорят, — в колокол ударили.

Пошли в церковь. А ночь была крепкая, да такая светлая — звезды, как птицы, плыли из конца в конец, белые над белой землей. Подошли к колокольне, смотрят — на колокольне нет никого, а звонит... раз пять ударило в колокол.

Вызвался Филипп, дай самому разведать. Поднялся на колокольню и видит — стоит под колоколом старик, так нищий старик, ни руками, ни ногами не двигнет, а колокол звонит.

— Ты кто? — спрашивает нищий старик.

— Я Филипп с Николиной тропы, а ты кто?

А старик только смотрит, да добро так, милостиво: «Филиппушко, мол, аль не признаешь?»

У Филиппа дух захватило, сложил Филипп руки крестом.

— Прости, — говорит, — ты меня, Никола Угодник Божий... и зачем ты звонишь ночью?

— А звоню я, — говорит Угодник, да стал такой грозный, — я звоню, потому что крещеные грешат, часа не помнят, землю свою забывают. За землю всякому пострадать надо. А им бы только чаю, кофею попить. Ступай и скажи, пусть все знают, а не то я на них наказание пошлю.

— Не поверят, коли словами скажу, — сказал Филипп, он стоял перед Угодником, руки крестом сложены.

— Поверят! — сказал Угодник Божий и благословил милостивый Никола идти Филиппу к народу по земле родимой, — за землю всякому пострадать надо.

Филипп хотел протянуть руку, а рук не разжать.

Крестом сложены руки, — так сошел с колокольни и рассказал, что видел и слышал и что с ним стало: крестом сложены руки.

А наутро по обедне Филипп простился с домом, со старухой. Всем миром проводили Филиппа. И пошел он из родного погоста мимо изб осиротелых по дальним широким страдным дорогам, укрепляя народную думу, силу и веру — пострадать за родимую землю.

НИКОЛИН ДАР{*}

Жил один бедняк, Иваном звали, не велико у него было хозяйство, земли немного, и жизнь нелегкая, один, как перст, без семьи остался, да не возроптал, принял Божье, и все, бывало, песни поет, такой уж.

Раз пашет Иван поле, пшеницу сеет. Рассеял, пашет, за собой борону возит, сам песни поет, и уперся концом в дорогу. А по дороге два путника: седенький один с посохом, другой не стар, не млад, грозный.

Илья говорит Николе:

— Что это, Никола, человек-то больно веселый, поет?

— Да, видно, кони у него, слава Богу, ходят, нужды не знает, вот и поет.

Поровнялись путники.

— Бог помощь тебе, Иванушка! — сказал Никола.

— Добро пожаловать, старички любезные! — снял Иван шапку.

А Илья и говорит:

— Что больно весел?

— Что мне не веселиться! Лошадки ходят ничего, а мне больше ничего и не надо, только бы батюшка Никола Угодник пшенички зародил.

Пошли странники своей дорогой. Шли, святые, по полям, по раздолью весеннему.

Говорит Илья Николе:

— Что этот сказал? Разве пшеницу ты родишь? Ведь, не ты? Эту я премудрость творю.

— Как его судить, — заступился Никола, — человек простой, где ему знать про такое!

— Ну, ладно ж, я ему урожу пшеницу, по колена будет, и градом прибью!

И уродил грозный Илья великий такую пшеницу: посмотришь, душа не нарадуется.

«Вот урожай! Вот Бог счастье послал, Никола Угодник помиловал, хлеба-то будет, девать некуда».

Вечером вышел Иван, стал за околицей, песни поет. И видит: по вечернему полю идет старичок седенький с посохом.

— Добро жаловать, дедушка.

Жаль Николе беднягу: все, ведь, прахом пойдет.

— Слушай, Иванушка, — ты пшеницу продай!

— Как же так, — оторопел Иван, — такую хорошую! Да и что за такую просить?

— Проси, сколько хочешь, все дадут. Смотри же, продай! — и пошел.

Иван послушал и продал пшеницу: сладил ее богатый сосед за сто рублей.

И не кончился день, как возмыло тучу большую, как ударит, с громом прошла гроза, градом побило пшеницу — как ножом, весь хлеб срезало.

По разоренному полю идет Никола, а навстречу Илья.

— Посмотри, что я сказал, то и сделал, вот оно, поле Иваново!

— Нет, не Иваново, — сказал Никола, — пшеницу он продал, это поле Гундяево. Правого ты разорил, то-то, чай, плачет.

— Ну, так поправлю я ниву, — поправил Илья, — он от этой громобойной пшеницы двадцать сот нажнет с десятины.

К ночи приходит Никола под окно к Ивану: жалко ему беднягу, не к рукам добро достанется.

А Иван Угоднику молится, что того старичка надоумил такой совет подать. И как увидел, обрадовался, просит на ночлег остаться.

Нет, Николе не время, — путь ему дальний.

— Купи назад пшеницу-то.

— Да, ведь, она, дедушка, больно побита.

— Ничего, купи. Скажи, что на корм скосить годится. В убытке не будешь.

Поблагодарил Иван старичка и чуть свет к соседу откупать назад пшеницу. А тот, несчастный, рад — радехонек, — бери хоть даром! — да за полцены и отдал. Отдал и прогадал, несчастный.

Откуда что взялось, пшеница пошла и пошла, и такой уродился хлеб высокий, да частый, а колос полный, так и гнется, так к земле и гнется — золотая нива, благодать!

И в страду много Иван нажал снопов и выжал всю, двадцать сот нажал.

В поле встретил Никола Илью: грозный, весело смотрит.

— Вот у кого я градом убил, тому и уродил, он ее и выжал совсем.

— Да, тот, кто посеял, тот и пожал! Ведь пшеницу-то Иван назад купил.

— Как так купил...

— Так и купил! — и рассказал Илье Никола, как богатый сосед Гундяев в несчастье за полцены Ивану громобойное поле отдал.

— Так я ж ему умолоту не дам!

И пошел — гроза! — как гроза.

Не оставил Никола беднягу, в ночи пришел под окно. Куда сон, — не знает Иван, как отблагодарить гостя.

— Молотить будешь, — учил старичок, — сади на овин, да не помногу, по пяти снопов: в углы по снопу поставь, пятым окошко заткни.

Как сказано, так и сделано. Долго Иван молотил и все обмолотил: со снопа по пудовке сошло.

Со снопа по пудовке! — Да такого умолоту сроду не бывало.

По закромам, по клетям, по набитым амбарам дознался Илья и не дай Бог! — еще слава Богу, что Никольщина близко.

— Ладно, повезет на мельницу, я ему примолу не дам!

И не дал. Повез Иван на мельницу три пудовки молоть, смолол, а осталось две. Куда третья? А не знает, что Илья взял.

Раздумывал бедняга и придумать ничего не мог.

В ночи старичок постучал под окном. Обрадовался Иван и все ему рассказал про напасть.

— Вот что, Иванушка, испеки ты из этой муки пшеничной два пирога, да с молитвой посади. И ступай с ними к обедне: один положи себе на голову-то Илье великому, а другой под правую пазуху-то Николе Угоднику.

Вот на Николу, ранним утром, когда еще звезды не все погаснули, вышел Иван по морозцу в церковь к обедне. По дороге странник ему навстречу — не стар, не млад, грозный.

— Куда пирожки-то несешь?

— На голове — батюшке Илье великому, а под правой пазухой — Николе Угоднику! — сказал Иван.

И как услышал Илья ответ мудрый, умирился и перестал грозить.

И с той поры зажил Иван без опаски, две пудовки весь год брал и не убывало — Николин дар милостивый.

НИКОЛИНА СУМКА{*}

Шел солдат с войны домой. Дошел до часовни, вспомнил, — завещана у него была Николе свечка, поставил свечку, и денег у него уж ни копейки.

Идет перелеском, есть захотелось сильно, а жилья близ нету. И так ему горько: изойдет он голодом, не дойти и до дому на свою землю.

И вдруг едет конь вороной, на коне детина, ест пирог с яйцами и говядиной — пирог теплый, только парок идет. Поравнялись.

— Дай пирожка закусить! — просит солдат.

— Давай три копейки, половину отломлю.

— Денег у меня нет, а солдату не грех и так дать.

А тот дернул лошадь и поехал, сам подъедает пирог вкусно.

И пошел солдат ни с чем, где грибок сломает, где корочку сдерет, сочку поскоблит руками. Так и шел и вышел на дорогу, а от сырья все нутро переворачивает.

«Экий бессовестный, не дал мне пирога!» — пенял солдат.

И так ему горько, вот упадет, не дойти и до дому на свою землю.

И видит, из-за кривуля идет старичок. Поравнялись. Поклонился солдат старику и старик солдату. И разошлись.

Доходит солдат до кривуля, лежит сумочка. Поднял сумку:

«Видно, старичок потерял!» — да с сумкой назад.

Сумку потерял! — кричит, — сумку потерял!

А уж старичка не видно нигде.

Ну, не бросать же добро, и взял себе солдат сумку.

Идет солдат дорогою, в нутре сверлит, есть хочется.

«Что-то в сумке, дай посмотрю, не хлеб ли?».

Развязал сумку — хлеба два куска лежат. Вынул хлеб, позаправился.

«Кваску бы испить!».

Пошарил в сумке — бутылка. Вынул бутылку — квас. Вот так сумка! Попил кваску всласть и весело пошел: теперь-то дойдет на свою землю.

Доходит солдат до усадьбы. Поставлен новый дом — большое здание, а рамы все переломаны, на крыше вороньё.

«Какое здание, и пустует!» — загляделся солдат и в толк не возьмет.

Постоял и пошел. Навстречу староста.

— Чей это дом, дедушка?

— Нашего барина дом.

— Что же в нем не живут?

— А работали мастера с барином, сам барин старался, и ни весть с чего полон дом насажали чертей, оттого и не живут.

— А что бы их оттуда проводить из дома?

— Возьмешься, барин спасибо скажет.

Попробую. И не такое гоняли!

Староста побежал к барину.

— Берется солдат вывести чертей из дому.

— Слава Богу, коли берется! Возьми его к себе и, что ему нужно, то и дай.

Вернулся староста от барина и повел к себе солдата.

Сели обедать. И до самого вечера все сидели, рассказывал староста о доме да о чертях домашних.

Надо солдату идти в дом чертей выгонять. А староста и проводить отказывается.

— У нас, — говорит, — о эту пору не то, что к дому, а и около никто не ходит. Игнашка, внучонок, взялся воронье спугнуть: подставил лестницу, а они его оттуда как шуркнут, что душа вон. Игнашка и до сей поры у чертей там.

Ну, что поделаешь! Наказал солдат старосте, чтобы как можно горячее кузнецы грели горна, а сам взял солому, ключи и для случая топор, зажег фонарик и пошел один.

И в доме там отпер дверь и поднялся по лестнице.

Ходит солдат по комнатам и все поахивает.

— Проклятая сила, какое здание завладела!

Вошел в самую заднюю комнату, затворил за собою плотно двери, разостлал солому, окрестился, сумочку под голову, лег и задремал.

И слышит, по дому пошел шум, стон.

Вот какой-то подбежал к дверям, кричит:

«Ребята, — кричит, — это кто-то есть».

И набежало много, скребутся.

«Ой, — запищал один, — солдатишко!»

«Не солдатишко, а солдат, Иван Силантьевич Тарасов, — прикрикнул солдат, — воевал за Россию, слышите, черти! Убирайтесь вон, пока целы!»

Отвалились от двери и в доме все затихло.

И снится солдату, как бы держит он бутылку и наливает стакан вина и только сказать «Господи благослови» и пить, хвать, а вместо стакана топор у него в руках. И идет, в котором полку он служил, генерал и с ним мать и отец его, старики.

«Ты, Тарасов, что ж это сбежал?»

Мать и отец просят:

«Ступай, Ванюшка, послужи!»

«Нет, ему не жаль вас, — говорит генерал, — эй, вздуйте их хорошенько!»

И откуда ни взялись три кривых бесенка и ну ломать и рвать стариков.

Заплакали старые и опять просят:

«Вернись!»

«Да у меня руки нет и грудь прострелена!» — отвечает солдат и глазам не верит: рука на месте и дышать легко.

А те рассмеялись и побежали прочь.

Солдат раскрыл глаза: своды у дома раздвинулись и, как паук, спускается на него тот самый детина, что пирога ему не дал, спускается пауком, путает и уж дышать стало трудно. И пало в уме солдату, сгреб он сумку, да паука и толкнул.

Паук обернулся кошкой. Он ее за хвост, да в сумку. И с сумкой бежать.

Прибежал солдат в кузницу, положил сумку на наковальню. А в горне до того горит, что страсть. Да как лопну́л, кувалда вылетела. Схватил другую.

— Аминь, — говорит, и давай шлеять: что кокнет, то аминь.

Исколотил всего черта, вышел из кузницы, вытряхнул из сумки пепелок один только.

— Ну, теперь можешь идти, кузнец, спать и я пойду.

И вернулся в дом в самую заднюю комнату и на те же три обмолотка лег и спал до утра, ничего не слышал.

Наутро пришел солдат к старосте.

— Ступай-ка, дедушка, смотри-ка, в доме все изломано.

— Мы это знаем уж.

— Скажи барину, что чертей я выгнал. Обрадовался барин и сейчас же с солдатом в дом, прошли по всем комнатам, нашли костье Игнашкино, а чертей и в помине нет — все ушли.

На радостях не хочет барин отпускать солдата.

— Сколько хочешь, бери, оставайся!

А солдату домой хочется, к старикам, на родную землю.

Дал ему барин денег, запряг тройку, и поехал солдат домой на тройке. И там живет хорошо, слава Богу.

НИКОЛИН ОГОНЬ{*}

Ходил по Божьему свету Никола Угодник. Много прошел, весь свет исходил и осталось всего ничего — три деревни. Зашел он в первую деревушку. Окружило ребятье.

— Тальянец, — кричат, — пришел, на шарманке заиграет. Выскочили мужики и бабы, обступили.

— Эй, старичок, где у тебя машина: камаринского нам бы сыграл, а мы б поплясали! — ржут, что жеребцы стоялые.

Обидно стало Угоднику, и пошел он в другую деревню. А там не слаще: никуда его не пускают. А уж на дворе вечер.

В одной избе боятся, — чертей напустит, в другой — стянет, в третьей — цыган переодетый, а в четвертой — мужик за колья принялся.

Идет Никола в третью деревню.

Идет по деревне, а на него пальцем.

А в одном доме совсем было пустили.

— Крест-то на тебе есть?

— Есть.

— А ну-ка, перекрестись.

Перекрестился.

— А прочитай «Да воскреснет Бог».

Прочитал.

— А прочитай «Верую».

Прочитал «Верую».

— А «изжени от меня всякого лукавого» знаешь?

Старичок-то и запамятовал.

— Нет, — говорит хозяин, — вон уходи: «Верую» не речисто читал и «изжени» совсем не знаешь. И не проси. Молитвы не твердо знаешь, я таких не люблю.

А на дворе уж ночь — глаз выколешь. Ветер воет. Забрел Угодник в последнюю избу. Бобыль один жил. Покормил старичка бобыль, принес соломки и шубу дал. И легли спать.

Ранним — ранешенько поднялся бобыль рожь молотить. Встал и Никола, помогать пошел бобылю за хлеб, за соль. Махали, махали цепом, уморились.

— Вот что, добрый человек, делай-ка ты по-моему! — взял Никола спичку и поджег скирды.

Запылали скирды, горят — белый огонь, — а не сгорают: соломинка к соломинке ложится, зернышко к зернышку.

И через какой час все скирды сами обмолотились, — зерно чистое, крупное и веять не надо.

Распростился с бобылем Угодник и отправился в свою путь — дорожку.

А на завтра рассказал бобыль соседям о своем госте — о старичке чудном, как он хлеб молотил.

— Попробуем и мы этак помолотить! — решили мужики.

И подожгли скирды.

Запылали скирды, а от них избы.

И от всей деревни остались одни столбы.

НИКОЛИН УМОЛОТ{*}

Гнев Ильин или так тому от Бога быть положено для опамятования людям и разуму, большая была засуха и сгорела рожь и овсы.

Кто побогаче, возили воду и поливали, и у тех на ниве еще кое-что уцелело, а у бедняков ничего — чисто поле.

Сидят мужики на кулишках, о своей беде гуторят.

А шел с поля старичок — странник. Приостановился.

— Что это вы, добрые люди, пригорюнились?

— А видел, чай, на полях-то что деется! Неоткуда нам и помощи ждать.

Посмотрел старичок, головой покивал: пожалел видно.

— А давайте, детушки, мне ржи горстку! — сказал старик.

А те и не знают, зачем ему рожь? Уж не подшутить ли задумал над ними старик: народ-то нынче всякий — и над чужой бедой посмеяться радость себе найдет.

А другие говорят:

— Принесите ржи, может, наговор какой сделает.

И согласились. Кликнули ребят. Полное лукошко принесли.

Взял себе старичок ржи горстку.

— Проведите, — говорит, — меня ко всякому дому, мне посмотреть надобно.

Пошли, повели старика.

И ни одну избу не обошел старик и везде на загнетках у запечья по зерну клал. А к ночи ушел. Хватились покормить старика, а его уж нет нигде.

Так и легли спать.

Так и прошла ночь.

А когда наутро проснулись и проснулась с ними горькая дума, — что за чудеса! — глазам не верят: рожь во все устья вызрела и в каждом доме, где положил старик зернышко, колос из трубы выглядывает и на божницах лампадки горят перед Николою, а на поле посмотришь, залюбуешься, — колос к колосу.

Бог помиловал, уродил хлеб. И умолот был, не запомнят: по полтысячи мер всякий набил. Поминали странника старичка, Николу Милостивого.

НИКОЛИНА ПОРУКА{*}

На яром яру высоко жил — был богач Антип. Скупой и расчетливый, сколачивал Антип деньгу и даром, хоть помирай, не даст, под работу не даст.

А был бедняк Сергей, и до того дошел голодом, хоть помирай. Вот думал он, думал, как из беды выкарабкаться, и говорит жене:

— Я, Марья, пойду к Антипу.

— Глупый, да ведь он же так никому не дает.

— Даст. Я придумал.

И пошел.

Пошел Сергей к богачу просить денег.

— Антип, батюшка! Не дай помереть с голоду.

— Нет, брат, я денег никому не даю, никогда.

— А ежели я тебе приведу поруку?

— А кто такой?

— Никола. Есть у меня, на божнице стоит образ, Никола. Он за меня и будет порукой.

Антип погладил бороду, прямо-то отказать не смеет: набожный был человек Антип, в божественном твердый.

— Ты ужотко приходи вечерком, я подумаю.

— Хорошо, приду, — согласился Сергей.

И пошел.

Пошел Сергей домой: будут у них ужотко деньги, поправятся, не помрут с голоду.

— Антип-то мне поддался: велел прийти вечером! — думал Сергей жену обрадовать.

— Что же ты сказал ему?

— А поручился Николой.

— Ой, что ты наделал!

— Глупая, кому, кому, а ему все видно: Никола не выдаст.

Вечер настал. Снял Сергей образ с божницы.

— Марья, оденься потеплее, да иди за мной, стань там у избы под окном, и слушай, и когда услышишь: «Батюшка, Никола Чудотворец, скажу, поручись за меня!», ты там и отвечай толстым голосом, погромче, «поручаюсь», мол.

Закуталась Марья в теплый платок, а сама дрожмя дрожит.

— Да ты не бойся! Кому, кому, а ему все видно: Никола не выдаст.

И пошли.

Пошел Сергей с образом, с Николою, за ним Марья.

Темно было на улице. Мело, крутила метель.

Осталась Марья стоять на улице, Сергей с образом к Антипу в дом вошел.

— До вашей милости.

— Ну, а поруку привел?

Сергей поставил образ на божницу. Тут хозяйка Антипова вошла в горницу. Помолился Сергей.

— Батюшка Никола Чудотворец, поручись за меня!

Поднялся и Антип на ноги, глядит на икону: поручится ль Угодник?

— Поручаюсь! — услышали голос, тихим голосом сказал там кто-то, а внятно, все его услышали: и Сергей, и Антип, и Антипова хозяйка.

Оробел Антип.

— Жена, слышала?

— Слышу.

— А много ль тебе, Сергей, надо?

— Много, — оробел и Сергей: что-то не узнал он Марьина голоса, — много: сотню!

— Дай ему две, — сказала хозяйка Антипова.

Антип отпер сундук и вынул две сотенных.

— Сроку время на сколько?

— До нового года, — сказал Сергей.

И с деньгами вышел на улицу.

Темно было на улице. Мело, крутила метель.

— Пойдем домой, Маша! — тихим голосом сказал Сергей жене.

А Марья дрожмя дрожит.

На другой же день накупили они всего себе — с деньгами все можно достать — и сахару, и муки, и круп всяких, и дров купили, — то-то огонек в печи заиграет весело! — и стали жить, да поживать.

Прошло Рождество, подходит Новый год, надо долг платить, а платить нечем. Рассчитывал Сергей, вот поправится, заработает, — кое — что и выручил, да такую уйму где же достать: целых две сотни!

И настал Новый год, не несет Сергей долгу.

Подождал Антип день, и еще день, досадно ему: как, ведь, поверил и такой обман вышел!

На третий день Антип взял образ Николы и понес на базар. И весь день ходил по базару, и никто не купил образа. И досадовал Антип, пенял Николе:

«Как же так, лично говорил, ручался за бродягу, и такой обман!».

И уж не надо ему никаких денег, только бы сердце успокоить: как, ведь, поверил и такой обман вышел!

Поздним вечером идет Антип назад домой, несет икону, себя не помнит, а навстречу ему старичок.

— Ты куда, сынок?

— Продаю образ, — сказал Антип, как говорил весь день.

— А сколько возьмешь?

— Ничего мне не надо.

Старичок взял икону, вынул две сотенных, подал Антипу.

— Ну, иди с Богом, сынок.

Пробирался Антип по реке к дому, совсем уж темно было, крепко держал в кулаке деньги. Запорошило у берега, — тонкий лед, скользко, — поскользнулся Антип, присел, а подняться не может. И так и сяк, не может. И ну кричать. На крик сбежались, узнали, и понесли его на руках домой.

И с той поры обезножил Антип и никакие деньги не подымут. Так и остался сиднем страдать.

НИКОЛИНО СТРЕМЯ{*}

Жил-был бедный мужичонка, Моргуном прозвали. Бился, старался Моргун до кровавого поту, а ни в чем счастья нет.

Городит Моргун огород у дороги, едет Никола Угодник.

— Бог помочь, мужичок!

— Милости просим! Куда едешь, Угодник?

— К Спасу.

— Милостивый Никола, спроси у Спаса, есть ли мне в чем счастье?

— Хорошо, спрошу.

— Да ты позабудешь.

— Не позабуду.

А видел мужичонка: стремена в седле у Николы золотые.

Милостивый Никола, отвяжи стремено, да оставь мне! Станешь у Спаса на коня садиться, а стремена нет, ты обо мне и вспомнишь.

Послушал Угодник, отвязал стремя, отдал мужичонке, и об одном стремени поехал к Спасу.

И приехал Угодник к Спасу, и пора ему назад возвращаться, и забыл он спросить про счастье-то. А стал на коня садиться, и вспомнил.

— Спас Пречистый, Истинный! Мужичонка Моргун мне наказывал про счастье спросить, несчастный, есть ли ему счастье?

— Есть, есть счастье.

— Какое же ему счастье?

— А ему счастье — воровать и божиться.

Городит Моргун огород у дороги, ждет Николу: Никола Угодник скажет про счастье, — отощал совсем мужичонка.

А Никола Угодник и едет, подъехал к мужичонке.

— Спросил, милостивый Никола, у Спаса о счастье?

— Спросил, спросил. Есть тебе счастье.

— Какое же мне счастье?

— А счастье твое — воровать и божиться. Давай же стремено-то?

А Моргун стоит, ровно оглох.

— Давай, говорю, стремено!

— Какое стремено? Я, вот те Христос, знать не знаю. Стремено!

Так об одном стремени и поехал Никола, поехал по земле русской, по бездолью нужду выведывать, скорый помощник и милостивый.

Мужичонка вывесил на кол золотое стремя — как солнце, засияло стремя — сам принялся за городьбу.

А ехал по дороге из Питера барин на тройке, — позванивал колокольчик. Издалека увидел он стремя и прямо направил на мужика.

Остановил коней у кола.

— Ты, мужик, украл стремя?

— Ваше благородие, вот те Христос, стремено мое.

— Врешь, я тебя в суд поведу.

А Моргун стоит на своем, клянется, божится:

— Я и в суд пойду, стремено мое.

Снял барин стремя с кола, мужичонке велел садиться к кучеру, и поехали в суд.

Дорогой пригляделся барин к мужику.

— Ой, — говорит, — и рвань же на тебе! Стыдно и на суде с таким ехать. На, вот, мое пальто, надень.

И нарядил мужика, и шляпу и сапоги из чемодана ему вынул, все честь честью, и не узнать.

Барином приехал Моргун в суд. И доказывает на него барин, что не иначе, как украл он золотое стремя.

— Вот те Христос, мое стремено! — стоит на своем мужичонка.

И все верят.

Поглядел Моргун на барина.

— Ты скажешь, что у меня и пальто твое?

— Мое и есть.

— И тройка твоя?

— Да, конечно, моя!

— А вот те Христос, и пальто и тройка мои!

И все верят.

Поверили мужичонке и присудили ему: и золотое стремя, и барскую тройку.

Эво! обогател мужик — нашел свое счастье и позабыл про всякое горе.

НИКОЛИНО ПИСЬМО{*}

Был Аника купец богатый;ехал он раз путем—дорогой домой с барышами. Едет он селом, а там на бане надпись надписана:

«Рожаница лежала Авдотья Муравьева, мальчика родила — быть этому мальчику солдатом».

Проехал Аника, ничего не подумал. Въезжает в другое село, опять надпись:

«Рожаница лежала Палагея Архипова, мальчика родила — этому мальчику быть хозяином».

Едет Аника дальше, думает о доле: рядит судьба человеку долю, судьбы конем не объедешь.

В третье село въезжает Аника, и тут баня, и тут надпись:

«Рожаница лежала Наталья Котова, родила мальчика — этому мальчику Аникиным добром и казной владеть».

Анике это не показалось.

— Как так, Котову моим добром и казной владеть! Не согласен.

Все село поднял Аника. Указали ему Котову Наталью: на краю села, муж-то пропал, одна с ребятишками билась, — очень худо жила Наталья.

Аника ей денег дает: отдай ему мальчика. Поплакала Наталья и отдала: все едино, Бог приберет!

С Ванюшкой Котовым поехал Аника домой. Едет лесом. Стоит осиновая дупля. Приостановился, да Ванюшку в дупло и спустил.

— Ну, слава Богу, — перекрестился Аника, — избыл беду!

И ходчее поехал.

А случилось о ту пору, соседский поп поехал в лес за дровами, наехал на осину, видит, из дупла парок идет, колонул, а там Ванюшка плачет. Ну, сейчас же вытащил его из дупла, завернул в тулуп и домой.

— Что, отец, приехал порожнем? — встречает попадья.

— Молчи, мать! Я себе сына нашел.

А они бездетные были, поп с попадьей.

И остался Ванюшка у попа жить. Воспитали его, обучили. Десять лет прошло, и выровнялся мальчишка на славу, дельный.

Позабыл богач Аника о Ванюшке, живет, богатеет.

Пуще прежнего валит ему счастье и удача.

Вот она, судьба-то!

Заехал Аника по делам в то село, где поп жил. Знал попа Аника сколько лет, остановился у него ночевать.

— Откуда это, отец, сына взял, ровно бы и не было у вас?

— А вот Бог сына дал: в дупле нашли! — и рассказал поп, как поехал в лес по дрова, наткнулся на дупло.

Аника так и замер.

Вот она, судьба-то!

Да спохватился, просит у попа мальчишку. Смутил попа. За полтысячи сторговались. И поутру увез Аника Ванюшку.

Куда его девать? Где схоронить, чтобы уж дочиста — концы в воду?

Едет Аника большой деревней. Большой колодезь. Вылез. И Ванюшка за ним — воды напиться. Ванюшка нагнулся, а Аника сзади как пхнет. И угодил Ванюшка в колодезь.

— Ну, слава Богу, ушел от беды! — перекрестился Аника, да скорее домой.

И надо ж такому быть — пожар. Запылала деревня. Набат. Всполошились крещёные, кто с чем, и прямо к колодцу. И как опустили первую бадью, так и вытянули Ванюшку. Глядь, а огня как и не было, чуть только курится.

— Это, — говорят старики, — для него и пожар появился. Станем—ка мы, крещёные, кормить его миром!

И остался Ванюшка жить в деревне. Из дома в дом — в каждой избе ему дом. Поили, кормили. Двадцать лет прожил Ванюшка — этакий молодец вышел.

Тридцать лет Ванюшке. Не признать его и родной матери, не узнал бы и поп с попадьей, а Аника и подавно.

Позабыл Аника, был или не был на свете Ванюшка. Была судьба Ванюшке владеть его добром и казной. Аника судьбу обошел.

Старый стал Аника, а счастья с годами не убывало, — богатый купец Аника.

Едет Аника с товаром на ярмарку в ту самую деревню. Остановился у старосты. Разговор о том, о сем.

А Ванюшка о ту пору у старосты прислуживал.

— Экий молодец-то у тебя! — залюбовался Аника на Ванюшку.

А староста и говорит:

Не простой он у нас, колодезный, из колодца вынули! — и рассказал Анике про пожар.

Вот она, судьба-то!

Ударило больно Анику, он к старосте: отдай да отдай молодца.

Ну, старосте чего, — бери. Дал Аника отступного тысячу, да с Ванюшкой и покатил домой.

Приехал Аника домой, привез Ванюшку, сам со своей старухой раздумался, чего бы такое сделать, отделаться от Ванюшки.

— В монастырь бы его определить! — советует старуха.

А и в самом деле, чего лучше.

И на следующий день повез Аника Ванюшку в монастырь. Знакомые были монахи, уважали Анику. Так в монастыре Ванюшку и оставил: пускай за душу молит.

Полюбился Ванюшка в монастыре, — хороший работник. Два года прожил, на братию трудился.

Два года прошло, сбыл Аника Ванюшку, кажется, теперь чего ему бояться? А сердце непокойно: ест ли, пьет, Ванюшка из памяти не выходит, так и видится ему баня, на бане надпись:

«Рожаница лежала Наталья Котова, родила мальчика — этому мальчику Аникиным добром и казной владеть».

И во сне Ванюшка снится. Ой, как страшно: стоит перед ним, как живой, ничего не скажет, только смотрит неотступно, как судьба безотступна.

«Рядит судьба человеку долю, судьбы конем не объедешь!».

— Вот что, старуха, поеду—ка я в монастырь проведать, не убег ли Ванюшка?

Собрался Аника и поехал, повез монахам угощенье.

— Ну, что, как Иван?

— Жив, живет хорошо, в монахи постригаем.

— Что вы говорите: в монахи? — у Аники от радости дух захватило.

Тут подскочили к Анике, высаживать его пустились из коляски.

— Ах, — говорит Аника, — беда какая: деньги-то я дома забыл. Отпустите Ивана с письмом, пусть он сходит домой, а я у вас погощу.

Ну, монахи, что угодно, известно: для богатого да щедрого на голове пойдешь, — притащили и бумаги и конвертов.

И написал Аника старухе: как будет Иван домой, послала б его в лес, а след за ним Шалапуту, чтобы там его и кончил.

Запечатал письмо, подал Ивану.

— Снеси старухе, передай в руки, никому не показывай!

С письмом Аникиным пошел из монастыря Иван. Идет леском. Задумался. Роботко что-то. Глядь, старичок навстречу.

Ласково посмотрел старичок.

— А, здорово, Аникин приемыш!

— Какой я Аникин приемыш, я — монах.

— А покажи, что несешь?

— Письмо.

— Дай, покажи.

— Да как я покажу? Аника не велел.

— Да дай же, говорю тебе.

Да так строго и праведно смотрит — это Никола был Угодник, печальник о всех гонимых.

Иван письмо ему и подал.

Разорвал старик письмо.

— Вот, не давал, а тут бы тебе смерть была! — сам отошел в сторону, стал у сосны.

Иван уж и смотреть боится.

— На тебе письмо, иди с Богом.

И пошел Иван, понес старухе письмо не Аникино, а Николино.

Пришел в дом Аникин, подал старухе письмо. А в письме будто пишет Аника, чтобы, не дожидаясь света, шла б к попу да просила б попа обвенчать дочку с Иваном до света.

Схватилась старуха, вывела дочку, благословила Ивана с Софьей.

А сама к попу. Поп было уперся: так скоро! Ну, она ему волю Аникину сказала, поп и размякнул.

Известно, для богатого да щедрого все можно, — до света Ивана с Софьей обвенчали.

И живут молодые день и другой и третий, полюбили друг друга, дней не замечают.

А Анике не терпится, хоть бы узнать поскорей, прикончил ли Шалапут Ивана? Прожил Аника в монастыре три дня, отблагодарил монахов — деньги-то при нем были — и домой поехал.

Весел Аника: теперь уж окончательно развязался — лежит Иван где под кустом в лесу, мертвого едят его звери.

Смешно Анике, смеется, — вот она, судьба-то!

— Я — Аника!

Доехал до ворот, да к дверям.

— Я — Аника!

Распахнул дверь, а на пороге Иван с Софьей под руку, а за ними старуха.

У Аники в глазах помутилось: как стоял, так и остался.

Вот она, судьба-то!

Едва отошел, присел на лавку.

— Что ты наделала, старуха!

— Твоя воля, Аника.

— Да я ж его велел в лес завести Шалапуте.

Старуха — письмо: «обвенчать дочку с Иваном до света».

Его рука, сам и писал, сам и подписывал.

Ничего понять не может Аника. Уж не снится ль ему, или он ума решился?

— Я — Аника! — вскочил Аника, да опять на лавку и повалился.

А когда очнулся, призвал Ивана. И рассказал ему Иван о старике чудном.

— Никто, как Никола Угодник.

Не может Аника помириться, нет, сам он спросит Николу, так это или обманывают его? И посылает Ивана: пусть идет, отыщет Николу и попросит для него письмо — хочет Аника видеть Угодника.

Помолился Иван Николе.

Ранним утром простился с женою и отправился в путь: пусть Никола будет ему водитель.

Шел Иван путем—дорогой — близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли, доходит до речки. На речке перевоз: сидит в лодке девица, почернела вся под ветром, сидит, держит весла.

— Перевези меня, красавица! — крикнул Иван.

— А куда пошел, Аникин приемыш?

— А иду я к Николе. Не знаю, найду ли?

— Найдешь, найдешь, Ванюша, перевезу тебя на тот берег, пойдешь берегом, выйдешь в лесок и будет направо избушка, тут и увидишь.

Сел Иван в лодку. Перевезла его девица.

— Послушай, Ванюша, как будешь ты у Николы, спроси, сделай милость, долго ли мне перевозить еще, ой, устала! ни стать мне и рук не разомкну.

Пообещал Иван — он не забудет, спросит Угодника о сроке, — и пошел, как указала девица. И по тропочке дошел до избушки, а там сидит старичок тот самый, что в лесу стрелся.

— Далеко ль ты, Аникин приемыш, пошел?

— Николу Угодника ищу.

— Самый я и есть Никола. Что тебе, Ванюша, нужно?

— Аника послал к тебе: просит письмо от себя, хочет спросить у тебя. Мне не верит.

— Ну, что ж, напишу, да чтобы скорее сам приходил.

И написал Угодник письмо Анике.

Взял Иван письмо, стал прощаться.

— Да вот еще что: перевозила меня девица, почернела под ветром, заказала спросить у тебя, долго ли ей перевозить еще, устала она, ни стать ей и рук не разожмет.

— А скажи ей Ванюша: как придет Аника, и станет она со скамейки и руки отстанут от весел. Да скажи ей, будет перевозить Анику, чтобы сказала: Аника, мол, богатый, погреби сам, я отдохну малость.

Попрощался Иван с Николой, тропочкой вышел к берегу, а там уж девица ждет. Сел Иван в лодку.

— Ну, что, Ванюша, когда мне срок?

Он ей все, — все слова Николины.

— Скоро будешь свободна.

Поблагодарила девица — черна от ветра.

— Спасибо тебе, Ванюша, дай тебе Бог счастья.

Вернулся Иван домой, подает письмо Анике.

Обрадел Аника: сам Никола Угодник письмо ему написал, велит к себе ехать.

— Я — Аника! — кричал Аника, — старуха, пеки пироги, суши сухарьки! Меня сам Никола Угодник приказывает.

Рассказал Иван Анике путь—дорогу до Николы, и пошел Аника, понес мешок с пирогами да с сухарьками. Дошел до речки. На речке перевоз. Он в лодку.

— Аника богатый, погреби сам, я отдохну малость! — сказала девица и тотчас поднялась со скамейки и руки отошли от весел.

Аника сел на ее место. И как сел, точно влип, и руки приросли к веслам.

Доехали до берега. Встала девица, да на берег.

А Аника хочет подняться, и не может.

— Ты куда, девка?

— Я тридцать лет перевозила, устала, теперь ты перевози свой век, мне будет.

И пошла, не оглянулась.

Аника порвался, порвался, нет, не может стать, и рук не оторвешь от весел. И остался свой век тут жить.

А Иван с Софьей зажили богато: все добро, вся казна Аникина перешла Ивану — нареченная доля.

НИКОЛА-НОЧЛЕЖНИК{*}

Нищего накормит, напоит, а ночевать не просись, нипочем не пустит, — богатый мужик Егорычев. Всех ко вдове отправлял беднеющей, к Адриановне.

А приходит в вечеру гость незванный — Никола Угодник. Стучит к богачу. Пустили нищего. Поужинал старичок, да на лежанку.

— Нет, брат, погоди, — говорит хозяин, — у нас этак не водится! Иди к Адриановне, там тебе ночлег.

А старичок забрался на лежанку.

— Мне, — говорит, — и тут хорошо.

И заснул.

И, как ни будили, ничего не поделают. Ну, хоть силком стаскивай. Так и отступились.

Поутру поднялся старичок и пошел. И весь день проходил, а к вечеру опять стучится.

Пустили. Поужинал и опять к лежанке.

— Нет, уж! — забранилась старуха, — моду нашел! Сказано: иди к Адриановне, там ночлег.

А старичок и ухом не ведет, забрался на лежанку.

— Мне, — говорит, — и тут хорошо.

Да только и слышали, — спит.

Обозлилась старуха: расквилил ее нищий.

— Уж погоди, явишься ужотка, полетишь за дверь!

Проспал старичок ночь, вышел, день по дворам околачивался, а ввечеру к Егорычеву — гость незванный.

Отказать совестно. Уломал хозяин старуху. Пустили. Только старуха не дура, стала у лежанки: подступись—ка!

Поужинал старичок, да к лежанке, на старуху и наперся.

— Иди к Адриановне, — заорала старуха, — говорю тебе: у нее ночлег.

А старичок изловчился, да через старуху и махнул на лежанку.

— Мне и тут хорошо!

Заснул старичок.

И уж глодала ж старуха хозяина всю-то ночь.

— Нипочем не пущу. И не проси. Или сама сбегу. Попомнишь тогда. Нашел приятеля.

Поутру поднялся старичок.

— Ну, — говорит, — Зиновей Григорьич, я у тебя загостился. Приходи же ты ко мне в гости.

А старуха усмехается.

— Мало, — говорит, — к нищему ходят в гости.

— Ну, что ты, Никифоровна, чем богат, тем и рад. Может, я попотчую и хорошохонько.

Попрощался старичок и пошел.

День за днем успокоил старуху. И позабыли б о нищем старичке: мало ли их всяких у Егорычева кормится. И вдруг прибегает конь под окно, на седле письмо. Распечатал хозяин, диву дался.

— От кого это тебе?

— А помнишь, старуха, ночлежник-то нищий старичок, в гости зовет!

— Что ж, поезжай, погости! — усмехнулась старуха, — долго-то больно не загостись! — усмехается.

Конь ждет под окном. Хозяин сел на коня и поехал.

И привез его конь к дому, — большой дом, богатый.

Встречает тот нищий старичок.

— А, — говорит, — Григорьич, пожаловал!

И стал его угощать: от роду такого кушанья не едал Егорычев. А после угощения на отдых: завел старичок в комнату, да на ключ, одного и оставил.

А в комнате ни стула, ни постели, пусто. И такой холодина, всю ночь продрожал несчастный.

— Околею я тут без покаяния!

Показалась ему ночь за год.

Наутро выпустил его старичок и опять в тепло, и опять за угощенье — пей, ешь, чего душенька взнимет, всего довольно. И ничего-то не убывает.

Настала ночь, пора спать.

И завел его старичок в комнату, еще хуже той: темь и холодно, душит — места не найти.

— Пропаду я совсем.

Показалась ему ночь за десять лет.

Едва утра дождался.

Стало светать, явился старичок. Слава Богу, освободил. И опять попал несчастный в тепло. И прямо за стол.

И опять потчевал старичок, лучше еще.

А к ночи спать.

Встал из—за стола, идет за старичком.

«Господи, — думает несчастный, — неужто и опять на муку ведут?»

А старичок в другое место ведет, и оставил его одного в комнате. И до чего хорошо в этой комнате: тепло, манный дух, и постелька-то мягкая, все бы и лежал.

И утро настало, пришел старичок, а уходить неохота.

— Каково спать-то было?

— Больно хорошо, дедушка.

— А по те-то ночи как?

— А больно худо.

— Первая ночка — тебе место, а другая-то ночка — твоей старухе, а эту ночку спал — Адриановне. Отправляйся теперь с Богом домой!

Попрощался Егорычев со старичком, вышел из дому. Конь у окна. Сел на коня и домой. И до самых ворот донес его конь. А как слез, и конь убежал.

Вошел Егорычев в дом. А его и живым не окладывали.

Обрадовалась старуха: не три дня, три года пропадал без вести.

— Поди—ка, старуха, наливай самоварчик, да зови Адриановну в гости.

Поставила старуха самовар, побежала к соседке.

Удивилась Адриановна: никогда еще не бывало такого. Принарядилась, пошла к соседям.

Сели чай пить.

— Что это случилось, потчуете меня?

— А вот что, Адриановна, давай домами меняться.

— Куда мне: мой-то домишко худой.

— Да уж говорю, давай меняться: я — в твой дом, а ты здесь живи.

И уговорил Адриановну, — осталась она у Егорычевых в доме богато жить.

А Зиновей Григорьич со старухой в ее келейке поселился.

Ворчит старуха:

— Чего ты наделал, ума ты рехнулся!

— Не понимаешь ты ничего, старуха. Место у нее хорошее, а у нас худое. Нам не измотать нашего добра своими руками, а она расточит, она опять заслужит себе место.

И все про старичка, про те три ночи, — про какие ночи! — рассказал старухе.

И остались покорно жить в нищете и бедности.

НИКОЛА ВЕРНЫЙ{*}

Жили—были два брата. Был один брат богатый, другой — голый. У бедного нечего есть, а ребят много. Приходит бедный к богатому.

— Дай мне на пудик, дети голодом сидят.

Тот ему не дал.

Дома хозяйка ждет, ребятишки.

— Ну, что?

— Нет, брат не дал. Ложитесь, детушки, голодом.

Плохо бедному, и не с голода, с тоски нездоров сделался, полежал немного времени и помер.

Приходит жена его к богатому.

— Помер братец твой. Дай мне на похороны рублика полтора! — со слезами просит.

А хозяйка богатого брата услышала.

— Дай, дай, — говорит, — ты беден не будешь, похорони брата.

Тот не дает.

И опять просит со слезами.

— Дай, пожалуйста, вот Никола Угодник свидетель! — на икону показывает.

Тот поверил, дал на похороны.

Везти покойника на кладбище было мимо города. Едет богатый брат, лошаденку подхлестывает: раз хлестнет да Николе Угоднику пеняет:

— Ты, вот, ручаешься за этих людей, а чего я с них возьму?

Сидел в лавке молодой купеческий сын, слышит, и жалко ему, выскочил из лавки.

— Постой, — говорит, — дай проститься с покойником.

Простился, стал расспрашивать у богатого, чего он такой, что думает?

— Да, вот, я дал на похороны, и деньги мои, видно, пропащие, а поручился Никола Угодник за них.

Купеческий сын вынул деньги, рассчитал его.

— Не считай за братом долгу! — и просит отдать ему икону Николы Угодника.

А тому, почему не отдать!

Взял купеческий сын икону и поставил к себе в лавку — Николу Угодника. А как стал вечер, запер лавку и домой.

Дома встречает мать.

— Что, каково сегодня поторговал, дитятко?

— А хорошо, маменька, я поторговал. Я икону купил, маменька.

— А какую ты, дитятко, икону купил?

— Купил я Николу Угодника.

— А где ты купил?

— А везли покойника, выбежал я проститься и купил.

— Дорого ли?

— Да за похороны отдал.

— Ну, дитятко, это добро дело. Слава тебе, Господи, хорошо поторговал.

Легли спать. И видится матери сон.

«Возьмите, вы, — говорит, — приказчика, у тебя сын не в полных летах, он его наставит в торговле. Вы выйдите на улицу, кто попадет первый человек навстречу, тот и будет приказчиком. Вы будете счастливы!».

Утром мать рассказала сыну. Помолился он Богу и вышел на улицу. И никто не попался ему навстречу. От дома отошел порядочно, и вдруг идет.

— Здорово, дедушка!

— Здорово, милый вьюныш.

— Дедушка, не можешь ли мне послужить?

— Где, сынок?

— Да вот по торговой части. Я еще глупый, ты меня наставь.

Старичок послушал, вернулись они в дом, заходят в избу.

Увидала мать.

— Слава Богу, нашел себе товарища! Дедушка, я тебе помолюсь, как Богу, наставь моего сына уму—разуму.

— Я взяться возьмусь, только меня слушай: что я велю, то и делай.

Мать на все согласна. И остался старичок с ними жить в доме.

Поутру чуть свет будит старичок Ивана.

— Вставай, сынок, пора идти в лавку торговать. Торговые люди долго не спят. Ишь разоспался!

Поднялся Иван и пошли. Осмотрел старичок лавку.

— У вас благодать какая, можно торговать. Подпишите под меня все теперь — я полный хозяин.

Иван подписал. И день торговали хорошо.

Вернулись вечером домой. Собрала мать ужин. Сидят втроем, ужинают. И вдруг приходит большой ее брат.

— Зачем пришел, братец?

— Да вот в Заморье король требует.

— Зачем же он вас требует?

— А потому, что он нам должен. Мы вместе жили, сколько кораблей товару продавали ему.

— А когда думаешь отправляться? — спросил старичок.

— А у меня все готово и корабль готовый, только отправляться!

Простился с сестрою, простился с племянником и со старичком, приказчиком их.

Остались одни, Иван и говорит:

— А мы когда, дедушка?

— Поспеем.

— И легли спать.

Поутру чуть свет будит старичок Ивана:

— Вставай, сынок, нам надо идти на корабельную пристань, корабль выбирать.

Поднялся Иван, пошли они на корабельную пристань, долго ходили и выбрали корабль: сколько лет стоял этот корабль, не ломался.

— Нам такой в самый раз: мне, старику, и сынку молодому.

И сейчас на корабль заходят.

— Дедушка, как мы поедем, нельзя пробраться!

— Проберемся.

Заволновалась корабельная пристань и сделался им ход.

Удивились корабельщики.

— Что это у нас, живучи, никогда не бывало!

Привалили они к бережку, оприколили корабль.

— Молись, сынок, Богу, счастливы будем.

— Наш дядюшка теперь далеко идет!

— Молись Богу и мы выйдем.

К ночи вернулись они домой. Встречает их мать.

— Что, купили кораблик?

— Купили.

— Слава Богу, — взмолилась она к Богу, — нашли!

— Когда же, дедушка, будем отправляться?

— А будем отправляться завтра.

Дождались они дня и на пристань, сели на корабль, простились с матерью.

— Господа корабельщики, дайте ход!

— Ступай с Богом, дедушка, дорога готова.

И выехали они на море и пошли морем.

Шел корабль честно. Едут они сутки и другие, и третьи.

— Погляди, сынок, в подзорную трубку, что не видать ли?

Посмотрел Иван и увидел: чернеет. Проехали еще и опять посмотрел.

— Дедушка, дядюшка наш идет!

— Ну, теперь поедем вместе.

А и на корабле у дяди увидели корабль.

— Едет племянник и флаг их развевается! — узнал дядя.

И догнали и поехали вместе.

Вот им изладилось ехать мимо города недалеко.

— Дедушка, нам надо заехать в город, купить кое—что, королю подарки, — говорит дядя.

— Ладно.

— Мы без этого никогда не являемся, всегда подарки покупаем.

Остановились у города. Накупил дядя подарков, упаси Боже сколько.

— Дедушка, а мы что повезем?

— Чего повезем? Что повезем, то и ладно.

— А как же мы поедем, купить надо что.

— Ну, да ладно, и так доедем, — и велел дяде впереди плыть.

Отъехал дядя и они за ним следом. Подъехали к горе, взял старичок железную тростку.

— На, сынок, рой, в горе.

Иван ткнул — и повалились каменья в корабль.

— Теперь сынок будет с нас.

И опять поехали. И скоро достигли королевского города. Поглядел Иван в подзорную трубку.

— Вот и дядюшкин корабль, а нам нету места, негде стать.

— Ну, да станем.

И раздвинулась корабельная пристань.

— Потихоньку, потихоньку! — закликали корабельщики.

Так и вошли и стали рядом с кораблем дяди.

Пора было заявить, что такие-то купцы явились, пора было идти к королю с подарками. Дядя забрал свои подарки и пошел.

— Дедушка, а мы-то с чем пойдем?

— А поди, сынок, купи две чашки хлебные, что хлебы валяют.

Иван пошел на базар, купил две чашки.

— Ладны ли, дедушка?

— Ладны, ладны, умел выбрать!

И набрал камушков чашку, другой закрыл.

— На, сынок, понеси королю подарки.

— Что ты, дедушка, какие это королю подарки? — и стыдно-то ему с этими-то чашками и каменьем, да и ослушаться не смеет, и пошел.

Приходит к королевскому дворцу.

— Чего ты несешь?

— Подарки королю.

— А что ты, какие это подарки королю! Он тебя выгонит.

— Не ваше дело.

И пропустили его, доложили королю.

Король выходит, на него смотрит.

— Извольте от меня принять подарки! — и подает королю чашки.

Принял король подарки и, как раскрыл чашку, так в горнице и осияло. Очень обрадовался король и королева обрадела. И в назначенное число рассчитал король Ивана и его дядю и отпустил на корабль с миром.

А была у короля дочь — сколько годов в расслаблении лежала! — и была перенесена она в церковь, как неживая.

И объявляет король:

— Кто будет ночью мою дочь караулить, я того человека награжу. А выздоровеет, отдам в замужество за того человека.

Услышал Иван и говорит:

— Дедушка, я пойду караулить.

— Ой, ты, ну, куда лезешь!

— Нет, дедушка, пойду.

— Ну, ладно, Бог помилует, на уголек, очертись, очерти и ее, да купи куль груши и возьми с собою в церковь! — и еще дал старичок книгу: читать святырь до последнего слова, и, что бы ни было, не давать ответу.

Купил Иван куль груши и к ночи отправился в церковь, рассыпал по церкви грушу, очертился, очертил королевну и стал читать святырь.

В самую полночь вдруг выходит...

«От нашего короля обед сегодня нам!»

И слышит Иван, начали собирать грушу, хряпают. И скоро всю подобрали. И увидел Иван огоньки, ровно свечи, по всей церкви, и сделался шум, вереск, кричат:

«Ой, есть нечего, давайте съедим их!»

И увидел Иван не огоньки, а сам все читает. Буквы, как огоньки, мелькали, а он все читает. И дошел до последнего слова.

— Аллилуя, аллилуя, слава Тебе, Боже! — и закрыл книгу.

Тут петушки спели и их не стало.

— Ну, теперь, королевна, вставай! — поднял ее за руки, поставил, и стали оба Богу молиться.

Ключи забрякали, двери отпирают, сторожа пришли. Сторожа пришли и видят — живы, стоят, оба Богу молятся.

— Идите, скажите королю: дочь здорова, на ногах стоит.

Бегут сторожа к королю.

— Дочь здорова, на ногах стоит!

Обрадовался король и королева обрадела: велел король запрягать коней самых лучших, везти дочь во дворец да Ивана.

И привезли их. Вошли они в горницу, Богу помолились.

— Ну, теперь, — говорит король, — ты ее освободил, я позволяю на ней жениться. И ты уж не Иван, купеческий сын, а королевич!

И повенчался Иван—королевич на королевне и стали пир пировать. Тут только и вспомнил.

— Ой, у меня на корабле есть дедушка — доверенный приказчик и дядя!

Ну, сейчас же поехали за ними, подхватили под ручки, в карету посадили и привезли во дворец — за гостей почитать будут.

— Эх, Иван—королевич, позабыл ты дедушку! Повенчался на королевне! — пенял старичок Ивану.

Да, делать нечего, не воротишь.

Трое суток пировали.

— Иван—королевич, хорошо гостить, да время отправляться?

— Когда, будем, дедушка, отправляться?

— Да на завтрашний день.

И на завтра велел король сказать на корабельной пристани, чтобы простору им было.

Удивляются корабельщики.

— Был Иван, купеческий сын, а стал Иван—королевич!

Вышли они на белы дворы, сели в кареты. Музыка впереди и войско. Приехали на пристань, вошли на корабль. Простились с тестем. Дядю вперед отправили. Сел старичок на руль, Иван—королевич стал на нос и поехали.

Шел корабль честно. На корабле войско и музыка.

— Иван—королевич, посмотри в подзорную трубу.

Посмотрел Иван—королевич.

— Дедушка, недалеко что-то чернеет. Дедушка, остров!

— Ну, слава Богу, можно погулять и войско покормить. Пристали они к острову и пировали.

Приказал старичок войску наносить дров и приказал дрова сжечь. Разгорелись дрова на мелкий уголек — жар сильный стал. Взял старик королевну, в огонь бросил и сжег. И не стало королевны.

Один остался Иван—королевич.

— Что же ты, Иван—королевич, запечалился?

— Да как же, дедушка!

— Не печалься, подождем немного! — сам дунул в пепел и на две грудки он сделался, — можешь ли ты отгадать, какой пепел от дров, какой от человека?

Иван—королевич посмотрел и узнал.

— Вот этот.

— Ну молодец!

Взял старичок пепел в руку, кинул его в воду. Пепел расплылся по воде и здрава выскочила королевна из воды.

— Что, королевна, чувствуешь ли теперь что?

— Да ничего, дедушка, я жива и здорова.

— Вот, Иван—королевич, теперь она жива и здорова. Молитесь Богу, ты — королевич, ты — королевна.

И благословил их старичок. Сели на корабль и дальше в путь.

Корабль бежит и сердце радуется.

— Иван—королевич, посмотри в подзорную трубку, не увидишь ли что?

Посмотрел Иван—королевич:

— Мне, дедушка, показывается что-то, чернеет что-то.

Вот ближе и ближе.

— Ой, дедушка, наш город!

— Ну, и слава Богу, домой попали.

Вышел воинский начальник встречать их с войском, с музыкой.

Сошли с корабля. Королевич и королевна, старичок, а за ними войско.

— Иван—королевич, спросите, что мать ваша жива ли? Дом цел ли?

И сейчас распознали: старуха жива, а там все крапива и дома нет!

И выстроили новый дом—дворец, жить, да поживать.

Простился старичок, благословил и пошел, Никола Угодник верный.

А они и теперь живут.

НИКОЛА МИЛОСТИВЫЙ{*}

Шел Христос с Николою. Много прошли они сёл, городов, много видели беды на земле. А там, по раздолью — полям весенним такие цветы цвели, красовали Божий мир.

Шел Христос с Николою по нашей земле.

Из дома в дом заходили странники, и не мало труда поднял Никола, — всякому поможет, никому не отказывал, — и оборвался весь, нищ.

Нищими странники постучались в избу на ночлег.

Тесно в убогой избе, жила в ней солдатка с ребятишками, и хлеба у них не было, была краюшка одна да с горстку муки, а в хозяйстве корова—белуха, да и та без молока.

— У меня и покормить-то вас нечем, и молока нет, все жду, вот, отелится белуха.

— Не кручинься, — сказал Христос, — все будем сыты.

Сели за стол, подала хозяйка последнюю краюшку.

И одна краюшка всех насытила.

— Вот, говорила, нечем будет накормить, гляди—ка, все сыты, да еще и осталось! — радовался Никола больше матери и ребятишек сытых.

Уложила мать ребятишек. Улеглись и странники. А сама пошла в закрома: не соберет ли муки на блины — угостить поутру странников? И откуда что взялось: было с горстку в ларе, а тут этакую махотку принесла. Сделала она раствор. И наутро испекла блинов.

— Вот видишь, и мука есть! — радовался Никола.

А уж как ребятишки-то блинам рады!

Попрощались странники и пошли себе дальше в путь.

Шел Христос с Николою зеленями, молодым полем зеленым. Как хорошо на земле в Божьем мире. Гадал Никола о урожае.

Уморились странники и задумали передохнуть малость. А стояло у дороги большое хозяйство, там же и мельница. Они на мельницу.

Увидал хозяин, видит, побиральщики, да и ну гнать со двора.

— Лодыри, бродяги, стащут еще чего! — ворчал вдогонку, грозил собаками.

Так и пошли.

Так и пошли, куда повела дорога.

Шел Христос с Николою по нашей земле.

К вечеру привела их дорога в лес. На лесной полянке прилегли странники. И ночь со звездами такими колыбельными покрыла их.

По звездам — от звезды к звезде — гадал Никола о земле нашей, думал думу невеселую.

И вот среди ночи прибежал на полянку серый волк, поклонился Христу и просит есть: третий день ходит голодом.

— Господи, я есть хочу! Господи, я есть хочу!

— Поди, волк, к солдатке, — сказал Христос, — изба ее с краю при дороге, есть у нее корова—белуха, ту корову ты и съешь.

— Господи милостивый, — вступился Никола, — за что же так? Ведь, последнее отнимаешь, а ребятишки-то как там заплачут! Господи, Ты вели лучше у мельника попользоваться: и прогнал он нас, и добра у него девать некуда.

— Нет, нельзя так, — сказал Христос, — нет ей талана на сем свете, пусть бедует до времени.

А волк, как услышал повеление, да со всех волчьих ног бежать за едой.

И Никола поднялся. Пошел посбирать хворосту, костер разложить: что-то зябко ему. Зашел старик за деревья, да по следам волчиным бегом за волком. Обогнал волка, — волк-то куда еще: с голодухи не очень-то прытко побегаешь! И поспел. Взял Никола белуху солдаткину, вымазал всю грязью и опять поставил. А сам назад. Там набрал хворосту. Да только не надо разводить огня и так тепло. Экая ночка-то теплая! И задремал старик.

И вот будит Христос:

— Вставай, Никола, в дорогу пора.

Не заставил ждать, легко поднялся Никола и на сердце ему, как заря горит: слава Богу, ни с чем уйдет волк, и мать не заплачет.

А волк-то и бежит, серый, кланяется.

— Господи, нет у солдатки белухи, а есть черная.

— Так бери черную, — сказал Христос.

Шел Христос с Николою по заре утренней. Пробуждались цветы полевые и цветики малые, красовали Божий мир.

А там на селе, серый волк добрался до черной белухи, зарезал и ел свою долю. И когда хватилась солдатка, от ее белухи только рожки да ножки остались.

— «Бог дал, Бог и взял, Его воля!» — приняла несчастная свою горькую долю.

Шли странники в гору. Шли молча. Трудно было Николе после краткой ночи. Вела дорога все в гору.

И когда поднялось солнце и красным огнем ударило в полмира, увидел Никола: катится им навстречу бочка, а в бочке — золото.

— Господи, куда это такое богатство?

— Мельнику, — сказал Христос, — ему это золото.

— Господи, удели хоть горстку той несчастной: без белухи осталась, ребят больно жалко.

— Нет, нельзя, — сказал Христос, — мельнику талан даден на сем свете и пусть ему будет довольно до время. Так и быть должно.

Прокатилась бочка: как жар горит по дороге.

Посторонились странники и дальше пошли.

А бочка катилась все под гору и так до самой мельницы. Сгреб мельник золото — золото к золоту и не заметишь! — нет, ему мало бочки.

«Кабы десять бочек!» — думал мельник и старая забота давила плечи.

Шел Христос с Николою.

Труден путь: чем дальше, тем круче гора. И хоть бы передохнут часок! А идут и идут.

На заре вечерней поднялись они высоко, к самой вершине.

— Господи, я пить хочу! — взмолился Никола.

— Ступай по той тропинке, там колодец, напейся! — сказал Христос.

И пошел Никола, как указал Христос, — едва уж ноги идут. И отыскал Никола колодец, заглянул, чтобы воды достать, а там змеи кишат. И отшатнулся. И увидел: тот самый мельник, мельник стоял у колодца — весь изодрался о камни и руки в крови.

— Жажду! — просил несчастный.

И ничем ему не мог помочь Никола.

Вернулся ко Христу Никола.

— Нет, Господи, там нечистый колодец.

Христос ничего не ответил.

И опять пошли. Еще выше, еще круче — на еще большую гору.

Шли они по горе высоко над землею, поднялись они до звезд высоко, и звезды такие близкие и такие грозные разрезали путь.

— Господи, Господи, я пить хочу! — взмолился Никола.

— Ступай по этой тропинке, там тебе будет колодец, — сказал Христос.

И пошел Никола, как указал Христос, — падает уж из последних. И добрался, отыскал колодец, зачерпнул. А вода такая свежая, да чистая.

И не узнал Никола места: где камни? и нет пропастей! И до того хорошо кругом и свет такой светлый — такой сад, как рай. Стал и стоял, любуясь. И увидел: мать стоит у колодца, та солдатка, и такая, как сам он, любуясь. И до того хорошо кругом и такой свет светлый — такой сад, как рай.

И вдруг услышал голос.

— Никола, — звал Христос, — что же ты так долго стоишь?

— Господи, как долго? Три минуточки!

— Не три минуты, три года, — сказал Христос.

И они пошли с горы опять на нашу землю.

НИКОЛА-СУДИЯ{*}

Жил-был Савелий-богатый, богатый человек. Жил он с женою ладно. И состарились оба. И до того они были добры и жалостливы к людям — всех бедных, нищих кормили и поили, и в долг давали, и назад долгу не требовали. А казна их не убывала. И жили они спокойно.

Савелий и говорит старухе:

— Ну, старуха, пригрешили мы у Господа Бога. Кто бьется да старается, у того нет ничего, а мы сиднем—сидим и нам все, ровно с неба валится.

И просит старик старуху напечь пирожков да насушить сухариков: пойдет он Николу Угодника разыскивать, пускай Никола рассудит, спросит у Спаса, что им за этот грех выйдет.

Напекла старуха пирожков, насушила сухариков, истолкла сухарики в мучку, насыпала мешочек. Простился Савелий со старухой и пошел искать Николу.

Мало ли, много ли шел Савелий. Идет, раздумывает о своей богатой доле, и попадает ему навстречу разбойник.

— Что, старик, где это Савелий-богатый живет?

— А тебе что в нем? — спросил Савелий.

— А иду я, обокрасть хочу богача.

— Я самый и есть! — обрадовался Савелий, вынул ключи, — вот тебе ключи, ступай, сколько хочешь бери, только старуху не тронь.

Взял разбойник ключи.

— Ты-то сам куда пошел?

— Николу ищу, пусть рассудит — спросит у Спаса, что нам за грех наш выйдет: кто мучается, бьется, и у того нет ничего, а нам, и раздаем мы казну нашу, а все, ровно с неба валится.

Усмехнулся разбойник: — «Рехнулся, мол, старик с сытости!»

И разошлись.

Отошел немного разбойник, раздумался.

«Господи, ведь и мне тоже не только на сем свете жить, а и на том свете!»

И все припомнил, сколько он душ погубил, и как ему все было мало.

Догнал разбойник Савелия.

— Возьмите ключи-то назад!

— Что же не пошел? — опечалился Савелий.

— Возьмите меня с собой! — сказал разбойник.

И пошли они вдвоем искать Николу: Савелий-богатый да разбойник.

Дошли до деревни. Ночь настигает. Надо ночевать. Постучались в избу. В избе одна хозяйка.

— Пусти нас, хозяюшка, ночевать!

— Милости просим, ночуйте, только кормить нечем.

— Нам ничего не надо. У нас свое есть. Дай только чашку да ложку, да влей водички.

Хозяйка подала чашку и ложку, влила в чашку воды, поставила на стол.

Взял Савелий мешочек, насыпал сухариков в чашку, помешал-помешал — чашка полная села, разбухли сухари. Поел Савелий, передал разбойнику. Наелся разбойник. А чаша не убывает.

Идет хозяин. Как ступил на порог, затопал ногами и стал жену крошить.

— Это у тебя что за гости? Самим есть нечего, а эти расселись, кормишь.

— Не ругайся, хозяин, это у нас все свое! — и предложил Савелий хозяину отведать кушанье.

Присел хозяин к столу, поел. И хозяйка наелась.

— Мы такого и ввек не едали, — благодарят.

Ну, и разговорились: откуда и куда странники идут?

Савелий и говорит:

— Вышел я Николу искать, пусть рассудит — спросит у Спаса, что нам за грех наш будет: кто мучается, бьется, и у того нет ничего, а нам, и раздаем мы казну нашу, а все, ровно с неба валится.

А разбойник говорит:

— А я вот на свете столько душ погубил, иду спросить, что мне за это будет? Не на сем только свете жить мне, а и на том свете.

Переночевали ночь, наутро поднялись в дорогу.

— Возьмите и меня с собой, — просит хозяин, — и мне не на сем только свете жить, а и на том свете. Я во всю мою жизнь никого не напоил, не покормил: все боялся, что самим не хватит.

И пошли втроем: Савелий-богатый, да разбойник, да хозяин.

Идут и идут. От часу дорога лучше, и шире, и глаже, что карта.

Стоит дом. Подошли к дому. Нигде ему конца нет — такой большой. Поднялись по лесенке и попали в коридор. И стоит там старичок седенький, древний старичок.

— Не ты ли, батюшка, Никола Милостивый?

— Я, — говорит, — я. Что вам нужно?

— Спроси у Спаса, что нам за грех наш выйдет: кто мучается, бьется, и у того нет ничего, а нам, и раздаем мы казну нашу, а все, ровно с неба валится!

— А я — разбойник. На этом свете сколько душ загубил. Спроси у Спаса, что мне за это будет?

— А я вот живу на свете и никого не напоил, не накормил. Спроси у Спаса, что мне за это будет?

Никола Угодник и говорит:

— Ночуйте, странники, тут вам будет покой.

И отворил дверь по правую руку и впустил туда Савелия. И отворил другую дверь и впустил туда разбойника. И отворил третью дверь и впустил туда хозяина.

Вошел Савелий в комнату. И до того эта комната убрана: большая, чистая, кровать высокая, подушки пуховые.

Ходит Савелий по комнате.

«Господи, это как царство небесное!»

Походил, походил, да и прилег на кровать. А по стене у кровати как забор, а в заборе щелка. Он в эту щелку и смотрит: а там комната еще лучше убрана.

Вошел разбойник в свою комнату. Пусто, одни голые стены и две доски вместо кровати. Походил, походил, да на дощечки-то и лег. И как повалились на него с потолка сабли, тесаки, пистолеты, ружья, топоры, ножи. Все на него валится и колет. Всю ночь продрожал.

Вошел хозяин в свою комнату. У него, как у разбойника, голо. Лег он на доски. И напала на него жажда и такой голод, — попадись какое животное, сырьем съел бы. Вскочил он. Бегает, да стены грызет зубами. Тошно.

Наутро выпустил Никола Савелия.

— Каково тебе, Савельюшка, было спать?

— Ох, Никола Милостивый! Как царство небесное.

— Это вечное место твое, а рядом — старухе твоей. Ступай с Богом. Будет тебе покой.

Выпустил Никола разбойника.

— Каково тебе было спать?

— Хорошо, Никола Милостивый, мне было спать. Всю ночь продрожал.

— Как от тебя невинные души тряслись, и умаливали тебя и упрашивали, а ты их бил, колол, давил. Теперь твой черед. Это место твое.

Выпустил Никола хозяина.

— Каково тебе было спать?

— Хорошо, Никола Милостивый, мне было спать. Всю стену прогрыз.

— Это за жадность твою: как те, кому ты отказывал, сам будешь мучиться голодом и жаждать. Это место твое.

И отпустил их Никола.

Пошел разбойник свой грех замаливать. Не забыть и хозяину голодной ночи, пошел он к своей хозяйке — не поскупится, поделится с несчастным.

Вернулся Савелий домой.

И зажили по-прежнему старики: поят и кормят бедноту, взаймы дают и долгу назад не требуют. По-прежнему идет народ к Савелию. Но уж что отдаст, того нет и нет.

Все раздали, и хлеб раздали, скота всего раздали, всю казну раздали. И ничего в доме боле нет. Осталась только краюшка на столе, — только укусить маленько тому и другому.

Перекрестился старик:

— Слава тебе, Господи, у нас ничего теперь нет.

Перекрестилась старуха:

— Слава Тебе, Господи! Давай, старик, закусим краюшечкой, да и пойдем в мир.

Закусили краюшкой, попрощались с домом и пошли.

Идут старики мимо своего окошка и слышат в доме плач.

— Ой, кто же это там?

Заглянули в окно.

А там мертвые два тела лежат. Это души их, значит, пошли! Оба тела лежат рядышком: Савелий да старуха его. А над ними беднота, горемыки.

НИКОЛА ЧУДОТВОРЕЦ{*}

Жили-были три брата — купцы Ломтевы. Большую торговлю вели с заморскими королями. Три каменные дома Ломтевых славились на весь город. А старшого брата дом всех богаче. И был у него один сын Василий.

Стали братья собираться на ярмарку. И говорит старшой брат братьям:

— Возьмите моего сына с собой не для торговли, а для науки.

Братья согласились.

Нагрузил ему отец шесть кораблей драгоценного камню, и благословил в путь для науки.

Приезжают они в королевскую землю, привалили на пристань, пошли себе место откупать, а Василий остался на пристани, знай, посматривает.

Вот идет старичище, королевский карла.

— Что, молодец, привез?

— Дяди привезли красного товару, а я драгоценного камню шесть кораблей.

— А еще дома есть?

— Есть.

— Предоставь мне еще шесть кораблей. Деньги получишь враз.

Крикнул Василий рабочих, выгрузили товар. Написал карла расписку. Тут вернулись на пристань дяди и хвалят, что хорошо товар запродал, цену хорошую взял.

Стала ярмарка закрываться, поехали они домой.

Отец встречает Василия.

— Что, милой, с накладом или с барышом?

— Не знаю, что выйдет. Предоставь еще, тятенька, шесть кораблей, деньги получишь враз.

И отец его за то похвалил.

И когда подошла пора, нагрузил ему отец еще шесть кораблей драгоценного камню. И поехал Василий в королевскую землю.

Привалили на пристань, дяди пошли место себе выторговывать, а Василий остался поджидать покупателя.

Вот идет старичище, королевский карла.

— Что, молодец, исполнил договоренное?

Исполнил.

Карла поглядел: шесть кораблей — товар тот же.

Крикнул Василий рабочих, выгрузили товары. Велит ему карла явиться за деньгами.

Вернулись дяди на пристань. Рассказал им Василий о продаже.

— Нате расписку, сходите в такой-то дом, получите. У меня толку не хватит рассчитаться.

Взяли они расписку и пошли за расчетом.

Вышел к ним старичище.

— Идите, молодцы, за мной. Чем вы желаете получить: медными деньгами, или серебром, или золотом, или есть у меня еще про вас, коли хотите?

Сидит девица и так хороша, — не столь зарились они на деньги, сколь смотрели на эту девицу. Да так от греха поскорей и ушли на пристань.

— Ступай, Вася, бери что знаешь сам.

Пошел Василий.

— Что, молодец, какими деньгами желаешь: медью, золотом, или серебром, или есть у меня еще про тебя, коли хочешь?

Василий посмотрел на девицу и долго не думал, — вот, что ему надо за двенадцать кораблей!

— Имущества с ней немного пойдет, только одна шкатулка, — сказал карла.

— Ничего, у нас казны довольно с отцом.

Попрощался Василий с карлой. Взяла девица шкатулку и пошла за ним. Вышла она на волю, помолилась, — она, как в аду, тут была, сызмлада выкраденная, не простого роду.

Как увидели дяди, что ведет Василий девицу на пристань, голову потеряли: хороша-то, хороша, да не похвалит отец, навечно его разорил.

Окончилась ярмарка. Приехали они домой. Встречает отец Василия.

— Что, милой, с накладом или с барышом?

— Не знаю, тятенька, видно, с накладом: я купил себе жену за двенадцать кораблей.

Отец и ну его таскать.

— Сгинь, — кричит, — с моих глаз, и не ходи ко мне никогда в дом: куда знаешь, туда и ступай!

И остался Василий на улице с молодой женой.

Ночь переночевали на постоялом дворе. Наутро жена вынула из шкатулки три златницы.

— Ступай, Василий, купи себе дом.

Василий взял деньги и пошел по городу. И не долго искал купца, нашелся такой. Повел купец Василия дом смотреть: дом трехэтажный, каменный.

— Много ль возьмешь?

— А что дашь?

— У меня три златницы.

— Одной довольно, — сказал купец.

— Ну, бери две, — мой дом!

Рассчитался Василий по-царски с купцом, да скорей за женой — будет им где жить! А на последнюю златницу купил он вина, выкатил бочку к воротам: а кто бы ни прошел, ни проехал, всех на влазины зовет к себе — справлять новоселье. Потом пошел к дяде, — посулился дядя. Пошел к другому, и другой не отказал. Пошел к отцу, и пал перед ним на колени. Да слышать ничего не хочет отец, да за волосья, да вон его и выбил на улицу.

Вернулся Василий в свой новый дом — полон дом народа.

— Что не весел, хозяин? — обступили гости.

А какое ему веселье? Рассказал он про отца, как отец его встретил.

Всем народом пошли к старику за сына просить. И уломали старика. Пришел отец — первое место ему, первую чару.

Подарил отец молодым козла, старшой дядя — лошадку, младший дядя — корову. И много набросали им серебра — много денег собрал Василий с женой.

Отец простил сына и уж домой не вернулся, а велел запечатать свой дом, сам остался с сыном да с невесткой. И зажили втроем дружно.

Говорят дяди Василию.

— Вот, племянничек, едем мы на три ярмарки, поедем с нами!

— Да не с чем мне ехать-то.

А жена и говорит:

— Поезжай, Василий, богаче их приедешь.

Василий и согласился.

Тут жена открыла шкатулку, вынула еще златницу и посылает его на рынок купить ей разных шелков. Пошел Василий на рынок, купил жене разных шелков. В трое суток вышила она три ширинки, законвертила их вроде кирпичиков, подписала подписи.

— В первое королевство приедешь, там крестная моя — королева, подай этот конверт. А в другое королевство приедешь, вот этот конверт подай, там мой крестный — король. А в полунощное царство приедешь, там мой отец и моя мать!

Взял Василий конверты, простился с женой.

— Прощай, царевна!

И без денег поехал с дядиными кораблями.

Приезжают в первое королевство.

Приходят к королю с гостинцами: дяди свое — всякие материи подносят, а Василий царевнин конверт. Развернул король ширинку, а на ширинке подпись к крестной.

Обрадовались король с королевой.

— Где ты нашел ее, нашу крестницу?

— Очень она мне дорого стала: дал за нее я двенадцать кораблей драгоценного камню.

А король и королева на радостях все бы отдали.

— Жертвуем тебе три корабля на отдарки.

Нагрузили Василию три корабля драгоценного камню, кончилась ярмарка, и поехали они в другое королевство.

Приходят к королю с гостинцами: дяди — свое, а Василий царевнин конверт — с ширинкою. А на ширинке подпись к крестному.

— Где ты нашел мою крестницу? — удивился король.

— Очень она мне дорого стала: дал за нее я двенадцать кораблей драгоценного камню.

И крестный пожертвовал на радостях три корабля на отдарки.

Нагрузили Василию три корабля драгоценного камню. Кончилась ярмарка, и поехали они в полунощное царство.

Приходят они к царю с гостинцами: дяди свое — материи всякие, Василий — царевнин конверт.

И как вывернули конверт, — ширинка. А на ширинке подписана подпись царю.

Обрадовался царь.

— Где ты нашел мою милую дочь?

Рассказал Василий о королевском карле: как в аду жила там царевна.

— Очень она мне дорого стала: дал за нее я двенадцать кораблей драгоценного камню.

— Эка, дорого! Жертвую тебе на отдарок шесть кораблей.

Нагрузили Василию шесть кораблей драгоценного камню, и стало у него всех двенадцать, как было.

Раздумался царь: да вправду ли Василий нашел его дочь? — и говорит приближенным:

— Как бы так проверить? Нельзя ли мою дочь предоставить сюда?

— Поздно ты хватился, надо бы пораньше! — говорят царю приближенные.

А один выискался Кот-и-Лев: море ему по колено и на догадку горазд.

Через его именной перстень можно ее скоро достать.

А уж ярмарка кончилась, собрались корабли плыть домой. Царь Котылева послушал, да на пристань, зовет Василия, просит остаться еще на денек.

— Милой зять, попируй со мной суточки, я тебя отправлю потом.

Поплыли домой корабли дядей, а Василий остался у царя пировать. На пиру ему подлили сонные капли: как выпил и уснул крепко. С сонного сняли с него именной перстень, с этим перстнем и поехал царский посланный в Ломтев-город за царской дочерью.

Много ль спал Василий, проснулся, и скорее на свои корабли догонять дядей.

А посланный приехал в их город, разыскал старика Ломтева и прямо к царевне.

Узнала царевна мужнин перстень, поверила и сейчас же отправилась с посланным в полунощное царство к отцу.

Нагнал Василий корабли дядей. И приехали вместе. На пристани встречает отец Василия.

— Что, сынок, с накладом или с барышом?

— Вот тебе, тятенька, радость: получил я двенадцать кораблей драгоценного камню, бери их себе.

Обрадовался отец: все двенадцать кораблей вернул ему сын!

— А где же жена? — спрашивает Василий.

— Да, ведь, ты же ее по своему перстню вызвал к отцу!

Тут хватился Василий, а перстня-то нет. Затужил он, заплакал, не пошел и домой, пошел он на край моря, куда глаза глядят.

Идет Василий на край моря и день, и другой, и третий — не три дня, три года. И показался ему старичок.

— Что, Василий, идешь и плачешь, о чем больно тужишь?

Посмотрел Василий на старика.

— Ах, Никола Милостивый, как не тужить мне: жену потерял... Мне на нее хоть глазком поглядеть!

— Увидишь, — сказал Никола.

Подал Никола ему топор, велел рубить дуб.

Срубил Василий дуб. Изладил Никола из листьев и веток ковер—самолет, из верхушки сделал самогудную скрипку. Дал скрипку Василию в руки. Оба стали на ковер-самолет.

— Играй на верхние лады! — сказал Никола.

Заиграл Василий на верхних ладах, — и они полетели.

Высоко летели над морем.

— Дедушка, не шире бараньей кожуры мне кажется море! — удивился Василий.

— Ну, играй теперь на нижние лады.

Заиграл Василий на нижних ладах, — сел ковер—самолет у царского сада.

— Слушай, Василий, — сказал Никола, — жена твоя выходит замуж за королевского сына... Последние минуты... Выйдет она сейчас в сад, веди ее сюда. Только знай: тут есть беседка, в беседке скамейка, не садись на скамейку, уснешь, не увидишь.

Василий ходил, ходил по саду, а ее все нет. Вошел в беседку, забылся и сел на скамейку. И уснул.

Вот вышла царевна на прогулку, заглянула в беседку — что за человек? — подошла поближе и узнала. Вспомнила царевна старопрежнее, любовь свою, обрадовалась. Но сколько его ни будила, никак не могла разбудить. Так ушла.

Проснулся Василий, да скорей из беседки.

— Дедушка родимый, что я наделал!

— Долго время она тебя будила, — сказал Никола, — еще раз она выйдет на прогулку, карауль, не проспи!

И опять Василий ходит по саду, а ее все нет. И вот ровно как ветром придернуло его к беседке, — зашел в беседку, сел на скамейку. И уснул.

И опять вышла царевна в сад и прямо в беседку. И долго будила. И будит, и плачет.

— Ты больше меня никогда не увидишь.

А он спит.

Поплакала царевна и ушла домой.

Проснулся Василий, хватился, да поздно.

— Ну, дедушка, я сам пойду за ней.

Никола дал ему ковер—самолет и самогудную скрипку.

— Попросись у царя поиграть, — сказал Никола.

С дарами Николы вошел Василий в царские палаты. Там пир, свадьбу играют — выдают царевну за королевского сына. Поздоровался Василий с царем — не узнал его царь — просит Василий поиграть в свою музыку. Царь дозволил.

Разостлал Василий ковер—самолет, взял в руки скрипку, стал на ковер.

— Ваше царское величество, велите отворить окна и двери: моя музыка громко играет.

Растворили окна и двери.

И заиграл Василий в самогудную скрипку — всплакали самогудные струны.

Подбежала к нему царевна — захотелось ей поцеловать его — подбежала царевна, стала на ковер-самолет.

— Держись за меня крепче! — шепнул ей Василий.

И заиграл высоко на верхних ладах.

Тогда поднялся на воздух ковер и, все равно как метлячок полевой, вылетел на волю.

Забили тревогу: кто из ружья, кто из пушки — метятся, целят, палят. Гром гремит от пальбы, а достигнуть не могут — высоко!

Залетел Василий с царевной высотою высоко — море под ними не шире бараньей кожуры.

«Кабы нам сюда родного дедушку!» — вспомнил Василий.

— Играй теперь на нижние лады! — услышал Василий.

А Никола-то с ними: он и на пиру у царя с ним невидимо был.

Заиграл Василий на нижних ладах — стали спускаться на землю.

— Ступайте теперь домой, — сказал Никола и дал Василию тайно кремень и огниво: — чиркни трижды и будет помощь, да смотри, про кремень и плашку никому не сказывай!

Попрощался Василий с Николой, повел царевну домой.

Обрадовался отец сыну, а пуще того, что с женою вернулся.

А там у царя все разладилось. Королевский сын, делать нечего, уехал в свое королевство. Опять потерял царь любимую дочь.

И собрал царь своих приближенных, говорит им:

— Не Василий ли хитник, не он ли увез царевну?

Говорят царю приближенные:

— Должно, что он, Василий Ломтев, некому больше.

Тут выискался опять Кот—и—Лев и надоумил царя: самому ехать немедля в Ломтев—город и испытать дело.

Послушал царь Котылева и на семи кораблях поплыл за царевной.

Побежал народ на пристань встречать царя. А Василий запряг карету, встретил тестя, и привез его в свой дом.

Обрадовался царь, что нашлась дочь, и пировал царь у зятя. А после пира зовет его к себе на житье.

Согласился Василий, попрощался с отцом.

— В живности меня не будет, отпусти ты мою скотину на волю: моего козла, коня и корову.

Пообещал отец исполнить волю, проводил сына.

И вернулся царь в полунощное царство, а с ним царевна и Василий, и завел царь пир на весь мир.

Узнал королевич, что невеста его за Ломтевым, обидно стало: собрал он большую силу и пошел войной на полунощное царство с царем воевать.

У царя силы тоже не мало, да снарядов нету: какие были пули, все тогда расстреляли по ковру—самолету.

Выехал царь с Василием в луга — застлала королевская сила луга.

Говорит царь Василию:

— Что, милой сын, на чего нам надеяться?

— Я на Бога надеюсь, на Николу Милостивого! — сказал Василий.

Вынул Василий кремень и огниво, чиркнул раз и два — до трех раз, и выскочили три ухореза.

— Что нас покликал, на какие работы?

— Секите силу безостаточно! — приказал Василий.

И не больше часу дело продлилось, ничего не осталось от королевской силы.

— Ну, зять, стоишь ты звания! — похвалил царь Василия.

Вернулись они во дворец. Истопила царевна баню.

— Мила ладушка, чем ты орудуешь? — стала она пытать у Василия.

— Я на Бога надеюсь, на Николу Милостивого, — отвечал ей Василий.

Ночь прошла. Наутро смотрит царь в окно: черно, все луга застланы — еще большую силу за ночь пригнал королевич.

И опять выехал царь с Василием в луга.

— Что, милой сын, на чего нам надеяться?

— Я на Бога надеюсь, на Николу Милостивого! — сказал Василий.

Вынул Василий кремень и огниво, чиркнул раз и два — до трех раз, и выскочили три ухореза.

— Что нас покликал, на какие работы?

— Секите силу безостаточно! — приказал Василий.

И решили силу за два часа.

Вернулся царь во дворец с Василием. Истопила царевна баню.

— Мила ладушка, чем ты орудуешь? — стала снова пытать у Василия.

— Я на Бога надеюсь, на Николу Милостивого, — отвечал ей Василий.

А царевна ну ластиться:

— Скажи, да скажи про ухорезов, откуда такие, ухорезы?

Василий ей все и сказал.

— Есть у меня кремень и плашка, я ими и действую, — открыл тайну Василий своей ладушке.

После ласковой бани сладко спится, — крепко заснул Василий.

Осталась царевна одна и раздумалась: жалко ей королевича, погубил Василий его силу, и его самого погубит! Да долго не думая, и вытащила из кармана у Василия кремень и огниво, и приказала взять в лавке такой же кремень и огниво, те спрятала, а эти положила на место.

А Василий спит, ничего-то не знает.

Наутро смотрит царь в окно: есть в лугах королевская сила, да не такая уж, больше старые да малые.

И в третий раз поехал царь в луга с Василием.

И говорит Василий царю:

— У королевича силы не больно много. Хоть и немного, да сердце у меня сегодня слышит, едва ли мне сегодня живу быть.

И вынул Василий кремень и огниво, чиркнул раз и два — до трех раз, а нет никого.

Нет никого, нет ухорезов.

— Ну, батюшка, поезжай домой, а мне конец! — сказал Василий.

Тогда подбежала королевская сила, старые и малые, и иссекли его на мелкие куски, собрали куски, зарыли и столб поставили.

А королевич вошел во дворец, взял царевну и увез ее в свое королевство.

Заревела скотина Васильева: козел, конь и корова. И не может отец ее никаким кормом уважить: все ревет.

И догадался старик:

«Неужели сына нет в живности!»

И выпустил их на волю.

И пустились они, кто как мог, и прямо на побоище к столбу кровавому.

Говорит буренушка:

— Козел Козлович, вырывайте, и ты, лошадка, вырывайте, а я помчусь за живой водой!

Трое суток трудились козел и конь, отрыли все куски и кусочки, и собрали все вместе, как есть человек.

Примчалась буренушка, фырскнула из левой ноздри, — и куски срослись, фырскнула из правой ноздри — и Василий стал.

Помянул он отца, что не забыл обещания, и скотине спасибо сказал.

— Ну, родимая скотинушка, ты ступай к моему родителю, а мне идти некуда!

Побежала на радостях скотина домой: козел, конь и корова. А он край моря пошел, куда глаза глядят.

Идет Василий край моря и день, и другой, и третий — не три дня, три года. И показался ему старичок.

— Что, Василий, победствовал?

— Ах, Никола Милостивый, мне теперь ее вовек не видать!

— Увидишь, — сказал Никола и дал ему ягоду, — на чего тебе подумается, тем ты и сделаешься!

Василий съел ягоду, подумал на воробья, воробьем и сделался. Воробьем и полетел. И прямо полетел в королевство заморское к королевичу.

Там ударился о землю и сделался опять молодцом.

Идет Василий по городу мимо дворца королевского, мимо окошка царевны. Царевна в окне сидит. Признала Василия, схоронилась в окне.

И пошел Василий от дворца на край города.

Там жила старуха, на краю города, нищая. К ней и зашел Василий.

— Откудова? Какой молодец ты! — поздоровалась старуха.

— Очень, бабушка, я дальний, — осмотрелся Василий, — а бедно же ты живешь!

— По миру хожу.

— Я тебя сделаю богатой. Сослужи мне службу. Пойдем вместе на улицу, там я обернусь жеребцом, а ты меня веди на базар продавать и возьми за меня сто рублей. Сам королевич меня купит. Только уздечку не продавай, себе оставь. Купит меня королевич, заколет меня. И когда меня будут колоть, возьми ведра, стань с ведрами под гортанью — хлынет кровь прямо в ведра, и посей эту кровь перед дворцом — вырастет сад. А когда станут рубить этот сад, возьми с земли первую щепку и кинь ее в море...

Вышел Василий со старухой на улицу и стал жеребцом. И повела старуха жеребца на базар.

Едет королевич.

— Стой, старуха, продай жеребца.

Старуха продала жеребца, получила сто рублей и богатая, пошла домой.

А царевна все знает, догадалась, что за жеребец.

— Если ты его не заколешь, ты меня не увидишь! — говорит королевичу.

И как ни жаль королевичу, велел заколоть жеребца.

Вывели жеребца на площадь перед дворцом, свалили колоть.

Услыхала старуха, вспомнила, и пошла с ведрами на площадь, поставила ведра коню под горло.

— Что вы делаете, жеребца такого колоть? — жалко стало старухе коня.

— Хозяева приказали, так что нам! — отвечали работники, да как резанут его по горлу, кровь так и хлынула, и прямо в ведра.

Старуха набрала полны ведра и рассеяла кровь перед дворцом.

Поутру смотрит королевич, а около дворца — сад.

А царевна все знает, догадалась, какой это сад.

— Сад если ты не вырубишь, меня не увидишь! — сказала она королевичу.

— Коня мне жалко, а сада еще жальче, сад больно хорош! — говорит королевич.

А она стоит на своем:

— Если не вырубишь, меня не увидишь!

И покорился ей королевич, велел вырубить сад.

Услыхала старуха, вспомнила, потащилась на рубку.

— Что вы тут с топорами пришли, — говорит работникам, — такой чудесный сад рубить?

— Хозяева приказали, так что нам?

И как стали рубить, из первого дерева вылетела щепа наодаль, старуха подняла щепу и кинула ее в море.

И стал из щепы селезень — всякое перышко в золоте.

Плавал селезень по морю. Выходил народ к берегу, смотрел на диковинку. А царевна все знает, догадалась, что за селезень.

— Застрели, — кричит королевичу, — застрели селезня, а не то не увидишь меня никогда!

Вот и вышел королевич на море и увидел селезня. А селезень к краю плывет, покрякивает. И захотелось королевичу так поймать, живьем. Снял он с себя все, вошел в воду и ну селезня руками ловить.

А селезень нырнет от него — и к нему: манит в глубь.

Королевич и стал тонуть.

Селезень тогда вспорхнул на берег и сделался молодцом.

Вынул Василий из королевского платья кремень и огниво, чиркнул раз и два — до трех раз, и выскочили три ухореза.

— Что нас покликал, на какие работы?

— Сожгите весь город, только оставьте дворец да избушку старухину! — приказал Василий.

И подожгли ухорезы, — у! как загорелось!

С берега смотрел Василий на огненное царство.

И показался ему старичок: шел старичок к огню, вел царевну через огонь.

— Ах, Никола Милостивый! — взмолился Василий.

А старичок подвел к нему царевну.

И огонь погас.

И благословил их Никола Милостивый Чудотворец на новую жизнь жить верно в любви.

Василий с царевной вернулся в полунощное царство и стали они жить и быть. И по смерти царя наступил Василий Ломтев в полунощном царстве царем.

СВЕЧА ВОРОВСКАЯ{*}

Жил-был один человек, а время было трудное, вот он и задумал себе промыслить добра да недобрым делом: что у кого плохо лежит — не обойдет, припрячет, а то накупит дряни какой, выйдет купцом на базар и так заговорит ловко, так выкрутит, совсем тебя с толку собьет и втридорога сбудет, — одно слово, вор.

И всякий раз, дело свое обделав, Николе свечку несет.

Понаставил он свечей, только его свечи и видно.

И пошла молва про Ипата, что по усердию своему первый он человек и в делах его Никола ему помощник. Да и сам Ипат-то уверился, что никто, как Никола.

И однажды хапнул он у соседа, да скорей наутек для безопаски. А там, как на грех, хватились, да по следам за ним вдогонку.

Бежал Ипат, бежал, выбежал за село, бежит по дороге — вот—вот настигнут, — и попадает ему навстречу старичок, так, нищий старичок, побиральщик.

— Куда бежишь, Ипат?

— Ой, дедушка, выручи, не дай пропасть, схорони: настигнут, живу не бывать!

— А ложись, — говорит старичок, вона в ту канавку.

Ипат — в канаву, а там лошадь дохлая. Он под лошадь, в брюхо-то ей и закопался.

Бегут по дороге люди и прямо по воровскому следу, а никому и невдомек, да и мудрено догадаться: канавка хоть и не больно глубока, да дохлятину-то разнесло, что гора.

Так и пробежали.

Ипат и вышел.

А старичок тут же на дороге стоит.

— Что, Ипат, хорошо тебе в скрыти-то лежать?

— Ой, дедушка, хорошо, — чуть не задохнулся!

— Ну, вот, видишь, задохнулся! — сказал старичок, и стал такой строгий, — а мне, как думаешь, от твоих свечей слаще? Да свечи твои, слышишь, мне, как эта падаль! — и пошел такой строгий.

КАЛЕНЫЕ ЧЕРВОНЦЫ{*}

Шел мужик лошадь продавать и хвалился:

— Кого хошь обдую, и умника и простого и святого, кого хошь!

И только это сказал он, а ему старичок навстречу:

— Продай лошадку-то!

Посмотрел на него Кузьма, — так, старик не из годящих и разговаривать-то с таким — время терять.

— Купи.

— А сколько?

— Сто рублей.

— Да что ты, креста на тебе что ли нет? Конь-то твой был конь, да съезжен, десятки не стоит.

— Ну, и проваливай, — огрызнулся Кузьма, — не по тебе цена, не для тебя и конь! — и пошел.

И старичок пошел, ничего не сказал, да остановился, что-то подумал и уж догоняет.

— Уступи!

А тот молчит.

— Уступи, хоть сколько, — просит старик, не отстает.

И вот-вот двинет его Кузьма: надоело.

— Ну, ладно, коли уж так надо, бери сто! — сказал старик и высыпал ему на ладонь червонцы, а сам сел на лошадь и прощай.

У Кузьмы в глазах помутилось — червонцы!

И хотел он их в карман спрятать, а никак и не может с ладони ссыпать: пристали к ладони, не отлипают. Бился, бился, а ничем не отдерешь, и жжет.

От боли завертелся Кузьма и уж едва по дому добрался.

И дома места себе не находит — жгут червонцы. Извелся весь. Уж кается, да ничего не помогает: жгут червонцы, как угли каленые.

И вот совсем обессилел и заснул.

И приснился ему сон.

«Иди, — говорит, — той дорогой, по которой шел продавать лошадь, встретишь того старика, покупай назад лошадь. Сколько ни спросит старик, давай».

Очнулся Кузьма. Чуть свет вышел на дорогу, — на свет ему поднять глаза трудно, и жжет.

А старик-то и едет.

Поклонился он старику.

— Продай, дедушка, лошадь-то!

Смотрит старик, не признает.

— Лошадку-то продай, дедушка, мою! — едва слова выговаривает несчастный.

— Десять рублей, — сказал старик.

— Бери сто.

— Зачем сто? Десять, — и поехал.

Кузьма стоит на дороге, в пору волком завыть.

Старику-то, видно, жалко стало, и вернулся.

— Ну, давай уж сто.

Обрадовался Кузьма, и в ту же минуту отлипли червонцы, так и зазвенели, каленые, о холодный камень. Нагнулся, собрал в горсть, глядь, а перед ним старичок-то, как поп в ризах.

— Батюшка, Никола Угодник!

А старик стоит, и так смотрит: броватый такой, кротко.

— Прости, родненький!

— Ну, иди с Богом, да не обманывай! — сказал старик и как не было.

И червонцы пропали, только лошадь одна.

РЕМЕЗ-ПТИЦА{*}

Был ремез не такой малый, был ремез больше всех птиц, а звонкая, звонче во всем бору не было птицы. Тучей подходил ремез к городу, громким громом ступал на свой широкий двор, и был он всех озорнее и всех обижал, и все его страсть как боялись.

Вот ехал раз в зимнюю пору Никола Угодник, едет себе лесом, поспешает на угодное дело. А в лесу шалова́л ремез, да как вылетит на дорогу, да как свистнет — перепугался конь Николин, рванул: сани набок и прямо в снег.

Поднялся Никола, пошел к Господу Богу: большая была досада на птицу.

— Я, Никола, я Твой Угодник, — сказал милостивый Никола Господу Богу, — и на что попускаешь разбойнику этому: всех обижает, коня моего напугал, Сивку!

И просит у Бога управы на птицу.

И внял Бог, покарал шаловатую птицу — отнял от ремеза силу, а перья его роздал птицам на прибыль роста, и стал ремез такою малою птицей.

И нынче у всякой птички, у всякой пичужки есть перышко, хоть малое, от ремеза-птицы, и за то ее все любят, и за то она первая птица — ремез.

ЗАДАЧА{*}

Жил-был поп благочестивый Наркис. Всякого в приходе своем Никольском знал поп в глаза и о всех имел заботу. И все шли к попу с своими горями и бедами, — любили попа.

А был поп Наркис вдовый и только что в заботах и находил себе покой в своей вдовой доле. Да была у него дочь Зинаида, в городе училась, в училище, и о ней поп когда говорил, то всем становилось весело.

Приедет на праздник к отцу Зинаида, тоненькая такая и голос тихий, а как начнет ввечеру догматики знаменным распевом петь на разные гласы, до слез проймет.

Слушает поп Наркис Зинаиду и сам петь примется.

И до того в доме у них хорошо да приветливо, зайдет ли кто посидеть, поговорить с попом по душе, и уйдет домой, как и горя не было.

Ну, а бесам это и неприятно: им непременно, что раз ты попом сделался, так изволь все наоборот, — и попивать, и буянить, и чтобы в карты и худыми делами всякими заниматься на соблазн людям и осуждение. И возненавидели бесы попа Наркиса и затеяли проучить его по-своему, чтобы был им поп слугою верным.

И вот на святках, в полночь, когда поп, окончив спальные молитвы, собирался укладываться, ворвались они к нему в дом и пошел по покоям и на кухне и стук и шум.

— Отдавай, — говорят, — дочь Зинаиду, а не то силой возьмем!

Перепал поп, не знает, что с ними и делать, и одно просит — потерпеть до следующей ночи, чтобы подумать.

Бесы согласились. Им пока и того довольно, что заробел поп: известно, с заробелым человеком что хочешь, сделать можно, на какую угодно гадость толкнуть заробелого-то можно, до петли довести и совсем без подпиха.

— Старайся, ребяты, — сказал бес главный бесам, — поп Наркис уж наполовину наш, а завтра будет наш с головкой!

И отошли бесы.

А поп, как очнулся, стал на молитву и молил у Бога, просил Николу вразумить его, оградить от бесов любимую дочь его Зинаиду. И до утра все молился, да так на молитве, стоя, и задремал.

И вложил ему в ум Никола Угодник:

«Явится к тебе дьявол, задай ему задачу, чего он справить не может, да петушка припаси на случай».

Пошел поп в церковь, а сам все думает, какая такая задача бесу не под силу, думал, думал, да осмотрелся и надумал.

И когда в полночь они снова явились со стуком, громом и шумом:

— Отдавай нам свою дочь Зинаиду!

Поп Наркис им ответил:

— Если вы, бесы, можете до света состроить церковь, я вам отдам дочь.

Загреготали бесы:

«Эка, поп-то глупый! Они и не такое мигом сработают, а то церковь до света!»

А главный бес говорит Наркису:

— Покажите нам, батюшка, место.

Поп с ними вышел на улицу, указал, где строить, а сам в дом вернулся.

И закипела работа.

И куда еще до рассвета, а уж церковь до потолка поставлена и иконостас готов!

Бесы старались, работали, а поп с петушком ладил, чикутал ему под бородушкой его шелковой, чтобы очхнулся петушок и запел.

И к свету ближе петух запел.

И рухнула церковь бескрестная и, кто куда, рассеялись бесы.

Так ничего и не взяли.

А поп Наркис еще тверже стал в своей жизни — в заботах, бесам на пущую досаду.

ЗАРЯ ПЕРЕГОРЕЛАЯ{*}

Мало мы чего знаем и понятием, к чему что, не больно богаты, а помолчать, когда чего не знаем, на это нас нет.

Пахал Антон пашню, измаялся. И вечер стал, заря перегорела, а Антон все пашет. И попадается ему навстречу старичок: смотрит куда-то, будто о чем задумал.

— Скажи, — говорит, — Антон, к чему это заря перегорает?

— Да к ненастью, старинушка, — ответил Антон.

Старичок его за руку, да через оглоблю, перевел через оглоблю, оборотил конем и ну на нем землю пахать.

Перегорела заря, звезды небо усеяли, месяц вона где стал, когда кончил старичок пахать, — а это сам Никола был Угодник. И уж еле поплелся Антон с поля домой.

На другой день пашет Антон, и опять ему старичок навстречу.

— Ну, Антон, к чему заря перегорает?

А день стоит светлый да теплый.

Тут Антон — вчерашнее-то ему ой как засело! — и повинился, что не знает.

— То-то, не знаешь, а коли чего не знаешь, о том помолчи! — сказал старичок и пошел.

Пошел Угодник уму-разуму учить нас, на думу ленивых, гневный, — карать неправду, милостивый, — жалеть, и собирать нас, разбродных.

ГЛУХАЯ ТРОПОЧКА{*}

Жили соседи, два охотника, и такие приятели, водой не разольешь, ходили за охотой, тем и жизнь свою провождали.

Идут они раз лесом, глухой тропочкой, повстречался им старичок. И говорит им старичок:

— Не ходите этой тропочкой, охотники.

— А что, дедушка?

— Тут, други, через эту тропочку лежит змея превеликая, и нельзя ни пройти, ни проехать.

— Спасибо тебе, дедушка, что нас от смерти отвел.

Старик пошел — не узнали, за простого человека сочли, а это был сам Никола Милостивый Угодник.

Постояли охотники, подумали.

— А что, — говорят, — нам какая вещь, — змея! Не с пустыми руками, эвона добра-то! Как не убить змею?

Не послушали старика, пошли по тропочке и зашли в чащу дремучую. А там привеликий бугор казны на тропочке.

И рассмехнулись приятели:

— Вон Он что, старый хрен, насказал! Кабы мы послушали его, он бы казну и забрал себе, а теперь нам ее не прожить!

Сели и думают, что делать: уж больно велика казна, на себе не дотащишь.

Один и говорит:

— Ступай—ка, товарищ, домой за лошадью, на телеге ее и повезем, а я покараулю. Да зайди, брат, к хозяйке к моей, хлебца кусочек привези, есть что-то хочется.

Пошел товарищ домой, приходит домой, да к жене:

— тут-то, жена, что нам Бог-то дал!

— Чего дал?

— Кучу казны превеликую: нам не прожить, да и детям-то будет и внучатам останется. Затопи—ка поживее печь, замеси лепешку на яде, на зелье. Надо: приятеля угощу.

Ну, баба смекнула, ждать себя не заставила: живо лепешка поспела на яде, на зелье. Завернула лепешку, положила ему в сумку. Запряг он лошадь и поехал.

А товарищ там, сидючи над золотой кучей, о своем раздумался, зарядил ружье и думает:

«Вот как приедет, я его и хлопну — все деньги-то мои и будут! А дома скажу, что не видел его!»

Подъезжает к нему приятель, тут он прицелил, да и хлоп его, а сам к телеге, да прямо в сумку, проголодался очень, — лепешечки поел и тоже свалился.

А казна так и осталась никому.

ЗАЯЦ СЪЕЛ{*}

Хорош был для миру кузнец: в кузнице работал, за работу ни с кого не брал, кто что даст только. За своего пошел кузнец среди бедных людей, все его очень любили: узнали и чужестранные, стали ездить на праведного кузнеца посмотреть. И жил кузнец хорошо и спокойно, ни в чем нужды не знал и всем был доволен.

Вот и приходит к нему раз старичок какой-то. Это сам Никола Угодник пришел испытать его.

— Что, говорит, кузнец, как ты работаешь, за какую работу что берешь?

— Кто что даст.

— Какая это твоя работа! Пойдем со мной, я лекарь. И брать ничего не будем, а денег больших добьемся.

Подумал кузнец, подумал, чего же не пойти, коли такое дело: и миру польза и душе не обида. И согласился.

И они пошли.

А взяли они с собой в дорогу один кошель с хлебом, а хлеба там всего-то по такому кусочку. Старик ходко идет, и хоть бы что, а кузнец едва уж ноги тащит: и устал, и есть захотел. Наконец-то старичок вздумал сесть отдохнуть.

Тут кузнец за кошель, развязал кошель, вынул по кусочку. Старичок и к хлебу не притронулся, в кошель назад положил, встал себе, да в сторонку, за хворостом, хворост посбирать. А кузнец весь хлеб свой съел — есть еще больше хочется, съел и стариков хлеб, да, чтобы концы в воду, кошель и закинул, лег и заснул.

Будит старичок:

— Где, говорит, кошель?

— Не знаю.

— Где хлеб?

— Гляди, заяц съел!

Заяц, так заяц, ничего не поделаешь.

Смотрит старичок. И хочется кузнецу правду сказать, да как сказать: ведь всего этакий кусочек съел!

— Ну, ладно, — сказал старичок, — пора за дело. Пойдем к морю, за морем царь живет, у царя дочь больна, вылечим царевну.

И дошли они до моря, а лодок нет. Айда по морю. Кузнец едва поспевает. Середь моря зашли, стал старичок.

— Кузнец, ты съел мою долю?

— Нет! — и стал кузнец по колено в воде.

— Не ты?

— Нет.

Старичок посмотрел. А у кузнеца сердце упало: признаться б, да как признаешься: ведь всего этакий кусочек!

Ну, пойдем.

Вышли они на берег и сказались, что лекаря: нет ли больных где?

— У царя, — говорят, — три года царевна хворает, никто не мог вылечить.

Донесли царю. И сейчас же царь пришлых лекарей призвал.

— Можете вылечить дочь?

— Можем, — сказал старичок, — отведи нам особу комнату на ночь, да из трех колодцев принеси по ведру воды. Наутро за одну ночь здрава будет.

Отвел им царь комнату, сам и воды принес. И остались они с хворой царевной.

Старичок разрезал ее на четверо, разложил куски, перемыл водой, и опять сложил, водой спрыснул, — царевна здрава стала.

Кузнец глядит, глазами не верит.

Наутро стучит царь с царицей.

— Живы ли?

— Живы.

— Ну, слава Богу.

Взял царь лекарей в свою главную палату, угостил их и открыл перед ними сундуки с казной: один сундук с медью, другой с серебром, третий с золотом — бери, сколько хочешь!

— Что, — спрашивает старичок кузнеца, — доволен деньгами?

— Доволен, — говорит, — доволен.

— И я доволен.

Попрощались с царем и пошли из дворца, понесли казну большую.

— Пойдем, — сказал старичок, — теперь к купцу, купцова дочка хворает, вылечим ее, еще больше денег дадут.

А купец уж идет, кланяется.

— Вылечите, дочь больна!

— Вылечим, — сказал старичок, — отведи нам особу комнату на ночь, из трех колодцев принеси по ведру воды. Наутро за ночь здрава будет.

Натаскал купец воды, привел дочь, оставил с ними.

Старичок говорит кузнецу:

— Видел, как я делал?

— Видел.

— Ну, делай, как я.

Кузнец разрезал купцову дочь, а сложить не может. И до рассвета бился, ничего не выходит. Старичок видит, кузнецово дело плохо, взял, сложил куски, водой спрыснул — стала купцова дочка здрава.

Стучит отец.

— Живы ли?

— Живы.

— Ну, слава Богу.

И угостил их купец и денег дал. Старичок за деньги не брался, а брал кузнец и напихал полную пазуху бумажек, фунтов десять.

— Довольны?

— Довольны, хозяин.

Простились с купцом и пошли к Волге в кузнецово село.

Старичок и говорит:

— Давай, кузнец, деньги делить. Я от тебя уйду, а ты домой ступай.

И начал кузнец раскладывать казну на две кучки — тому кучка и другому кучка. Сам раскладывает, а самому так глаза и жжет, вот подвернется рука и себе переложит.

— Что, кузнец, разделил?

— Разделил.

— Поровну?

— Поровну.

— Ты у меня не украл ли?

— Нет.

— Бери себе все деньги, только скажи мне: это ты тогда съел кусочек или заяц?

— Я не ел твой кусочек! — и стал кузнец по колена в земле.

— Скажи, не ты ли? Деньги мне не надо, все твое.

— Нет! — и стал кузнец в земле по шейку.

— Когда ты неправду говоришь, так провались ты в преисподнюю от меня!

Кузнец и провалился, и деньги за ним пошли.

СМЕТАНА{*}

Поп Никанор только и гадал с попадьей, как бы дочь повыгоднее устроить, выбрать себе поладнее зятя, место ему передать и самим жить на покое.

Ездили в дом к попу женихи, и ни один не был по сердцу. Один был поповой дочке мил — попов работник.

И, узнай о том поп, проклял бы дочь, да и мать не больно потакнула бы.

Тайно от отца, от матери они о своем гадали, как им в любви своей жизнь устроить.

Попова дочка работника всякий день сметаной прикармливала. Принесет ему в его каморку, поластится, пока тот ест, и пойдет опять к себе.

До сметаны-то Федор большой был охотник.

И дозналась попадья, что стала пропадать сметана, а куда девается, не знает: и на того думала и на другого, — нет, не знает наверно, и говорит попу:

— Чтой-то у нас, отец, сметана теряется!

— А ты, мать, накопи ведерко, я в церковь снесу на сохранение, там никто не съест.

Накопила попадья ведерко, снес поп сметану в церковь, поставил перед образом Николы Святителя, запер церковь и пошел домой.

А работник без сметаны-то и возроптал.

— Ах, — говорит, — любушка, что ты меня и сметанкой-то нынче не полакомишь!

— Да откуда я возьму! Папаша сметану в церковь снес, к Николе поставил на сохранение.

— А достань мне хлеба да ключи, я сам там управлюсь.

До сметаны-то Федор большой был охотник.

Ну, она ему и хлеба принесла и ключи, он и отправился в церковь. Наелся там всласть, все ведерко слопал, да чтобы концы схоронить, взял да у иконы Святителя на лике-то усы и вымазал, и на бороду накапал, и на грудь накапал. Запер церковь и пошел домой, сам облизывается:

«Уж то-то сметана-то вкусная!»

Подошла суббота, пошел поп Никанор в церковь всенощную служить, да как взглянет на икону, а икона-то вся в сметане, а ведро пусто.

— А вот оно что! Грешил на того и другого, а эво кто сметану-то ест! — да икону об пол.

Икона и раскололась.

Поп схватил ведро и домой, забыл и про всенощную.

— Ну, мать, я Николу расколол, — сметану ест: только рот закрыть поспел, утереться не мог, весь в сметане.

— Не ладно ты сделал, отец, — испугалась попадья, — икону расколол, тебя расстригут! — и давай попа отчитывать.

Поп и опомнился и понял, что неладно он сделал, и уже ничем не поправишь.

— Испеки мне, мать, подорожников, я лучше сбегу.

И как ни уговаривала попадья, не послушал поп — куда ему теперь, все равно расстригут! — стал на своем:

— Сбегу да сбегу.

И напекла ему попадья подорожников и пошел поп, куда глаза глядят.

Шел поп Никанор по дороге, — подорожники его прибрались, сам изодрался весь, изрванился, — шел поп, кричал к Богу:

— Пропал я, пропал совсем!

И увидел Никанор, идет ему навстречу старичок такой белый.

Поровнялся старичок с попом.

— Куда, поп, пошел?

А Никанор ему все и рассказал: и как с попадьей гадали дочь устроить, чтобы самим на покое жить, и как сметану поставил в церкви перед иконой, и как Никола сметану съел, и за то расколол он икону, и идет теперь, куда глаза глядят.

— Пропал я, пропал совсем!

Слушал его старичок ласково.

— Иди домой, поп, — сказал старичок, — икона-то цела, не расстригут тебя. Только не говори наперед, будто сметану я съел, сметану съел твой работник Федор. А ты придешь домой, работника-то не наказывай, а жени его на своей дочери, — это счастье их. Да знай, только в их счастье и себе покой найдешь, и старухе своей! — и благословил попа пропащего и пошел себе дорогою Милостивый Угодник наш.

ДОЛЯ{*}

Ехал казак к царю с вестями, вез царю три слова: первое слово — о помощи Божьей, второе — измена, третье — надежду.

Едет он ночью лесом. От дерева до дерева светят ему звезды. И видит: под елью что-то белеет. И конь почуял: непростое.

Подъехал казак поближе, смотрит: сидит старик под елью и вяжет лыко, старый-престарый такой.

— Что это ты тут, дедушка, делаешь? — остановился казак.

— Али ослеп? Лычко вяжу, — сказал старик.

— А для чего тебе лыко вязать?

— А вяжу я лычко, вяжу долю людскую.

— Лыко худое вяжешь с добрым...

— А такие люди на свете: одни добрые, другие худые. И надо соединить их, чтобы худые были с добрыми, а добрые с худыми.

— А зачем же так?

— А затем, чтобы шла жизнь на земле: соедини ты худых с худыми, и всякая жизнь прекратится, а соедини одних добрых, и Бога забудут.

— Дедушка, кто ты такой?

— Да я, сынок, Никола.

Казак слез с коня.

— Помолись за нас, Милостивый Никола!

И старичок поднялся.

— Ну, поезжай, казак, с миром.

И казак поехал.

Ехал казак всю-то ночь — по звездам, вез царю три слова, а четвертое слово — самое большое — милость Николы.

ЗА РОДИНУ{*}

Три стороны тебе воля, — иди, куда хочешь, гуляй вовсю, а в четвертую — родную сторону ни по́-ногу, своих не трожь, за родину проклянет народ.

Гулял Степан, разбойничал — вострая сабля в руках, за плечами ружье, охотничал разбойничек: дикая птица, двуногая, с руками, с буйной головой добычей была. Ухачи, воры — товарищи. Где что попадалось, все тащил, зря не бросал и не проглядывал, что висло висело. И был у него большой дом — табор разбойный, и хлеба, и одежды и казны вдоволь, полны мешки серебра. Смолоду было — лизнул он камень завечный и все узнал, что на свете есть. И не знал уж страха, и не было на свете того, кто бы погубить его мог. И Саропский лес приклонился перед ним к земле.

Гулял Степан, разбойничал, Турецкое царство разбил; Азовское море и море Каспийское в грозе держал. И полюбил народ Разина за гульбу и вольность его: отместит разбойничек обиду народную!

Ночь ли темная, или напрасная кровь замутили вольную разбойную душу, нарушил Степан завет родителей, пошел на своих, своих стал обижать — не пройти, не проехать по Волге, замаял. И вышел у народа из веры.

Три стороны тебе воля, — иди, куда хочешь, гуляй вовсю, а в четвертую — родную сторону ни по́-ногу, своих не трожь, за родину не простит, проклянет народ.

Вот он с разбою ехал по Волге. Никто его не встречает, один страх стоит по Волге. Мимо Болгар проезжал, про прежнюю вспомнил — про свою первую пощаженную встречу. Что-то скучно ему...

«Дай к ней зайду!»

Вышел Степан из лодки, завернул к купцову полукаменному дому — было когда-то в доме веселье, знавал и разгулку.

Отворила дверь сама Маша. Смотрит, глазам не верит — Стенюшка ли это милый?

— Что, Егоровна, али стар уж стал? С Жегулиной горы гость к тебе.

Посидели молча. И вспоминать не надо.

— Что-то мне скучно, Маша.

А она только смотрит. Вспоминать не надо! И вспомнила, обиду вспомнила и простила, за себя простила, и другую вспомнила обиду — и не простила.

— Истопи мне, Машенька, баню, как бывало.

— Ладно! — и хотя бы глазом моргнула, как камень.

Истопила Марья баню, снарядила в последний раз дружка, а сама на село.

— Стенька парится в бане! — кричала на все село. Взбулчал старшина, нарядили народу — кто с дубиной, кто с топором, кто с косой, кто с ружьем.

Там гвал, тут гамят.

— Давай его сюда!

— Иди к нему!

— Чего глядишь-то!

— Тащи его!

А ни с места.

А проходил селом странник, старичок такой белый.

— Что у вас за сходка? — спрашивает старик.

— Хотим Стеньку изловить.

Посмотрел старик, покачал головой.

— Где вам, братцы, его пымать! Разве мне...

Поумолкли.

Снял старик шапку, три раза перекрестился и пошел к купцову полукаменному дому, подошел к бане.

Тихим голосом сказал старик:

— Степан!

Громко ответил Стенька:

— Эх ты, старый хрен! Не дал ты мне помыться.

А уж значит судьба, делать нечего, стал собираться.

И вышел Степан из бани. Поглядел на все стороны, перекрестился и пошел за стариком.

Тихим голосом сказал старик:

— Старшина, давай подводу!

Не галдел народ. Как стояли, так и замерли — кто с дубиной, кто с топором, кто с косой, кто с ружьем.

Посадил старик разбойника в телегу, сам впереди сел — и с Богом.

Так и привез в город.

— Нате вот вам разбойника Стеньку Разина в каземат.

Сбежался народ. Топчутся, не знают, как и подступить.

Исправник говорит:

— Надо в железо его сковать.

Побежали за кандалами. Принесли кандалы. Заковал его кузнец.

Стенька тряхнул ногой, и железы прочь полетели.

— Глупые, не поможет тут железо, дайте я его свяжу!

Взял старик моченое лыко, ноги и руки лыком связал.

— Ну, готово, теперь ведите.

Степан поглядел на старика.

— Прости, дедушка!

А старик будто не слышит.

— Прости, дедушка!

Старик нахмурился.

— Прости меня! — в третий раз сказал Степан.

Поднял посох старик...

— Не прощу!

И пошел такой строгий, не простой, белый странник, не оглянулся, пошел по дороге туда, где тихо поля родные расстилаются и лес нагрозился.

ПРИМЕЧАНИЯ{*}

Николины притчи основаны на народных сказаниях, сказках, быличках о Николе Угоднике, для чего пользовался я сказками и легендами А. Н. Афанасьева, Русские народные сказки, под ред. А. Е. Грузинского. Изд. Т-ва И. Д. Сытина, М., 1914, Народные русские легенды. Изд. Соврем. Проблемы, М., 1914, духовным стихом о Николе из книги П. А. Бессонова, Калики перехожие, М. 1861, вып. 3, сочинением Е. В. Аничкова, Никола Угодник и св. Николай, Зап. Неофилологич. Общ., СПб., 1892, и сборниками — самарским, северным, пермским, белозерским: Д. Н. Садовников, Сказки и предания Самарского края, Зап. Имп. Рус. Географ. Общ. по отдел. этногр., XII т. СПб., 1884, Н. Е. Ончуков, Северные сказки, Зап. Имп. Рус. Географ. Общ. по отдел. этногр., XXXIII т. СПб., 1908, Д. К. Зеленин, Великорус. сказки Пермс. губ., Зап. Имп. Рус. Географ. Общ. по отдел. этногр. XLI т., II гр. 1914. Борис и Юрий Соколовы, Сказки и песни Белозерского края. Изд. Отдел. Рус. Яз. и Словесн. Имп. Акад. Н. 1915; псковскою легендою, запис. Н. Г. Козыревым, Живая Старина, II гр. 1912, вып. II—IV, рязанскими сказками с. Константинова, переданными мне поэтом С. А. Есениным, и устюжской сказкой г. Лальска, запис. двоюродным братом поэта А. А. Кондратьева.

| Год написания | № | Год напечатания | | №

Глухая тропочка. | 1914 | Сад. 89 | | |

| | Сок. 100 | | |

Доля. | 1915 | Аф. 172 (Сказ.). | 1915 | Речь. | 336

За родину. | 1915 | Сад. 110 | 1915 | Бирж. Вед. | 14586

Задача. | 1915 | Онч. 173. | 1915 | Речь. | 336

Заря перегорелая | 1914 | Сад. 90 | 1915 | Нива. | 1

Заяц съел. | 1915 | Сад. 89. | 1915 | Нива. | 1

| | Аф. 5. | | |

Каленые червонцы. | 1915 | Рязанс. г. | 1915 | День. | 336

Никола верный. | 1915 | Сок 38. 77. | 1915 | Аргус. | 11

| | Зелен 29. | | |

| | Онч. 281 | | |

Никола милостивый. | 1915 | Аф. 3 (Лег.) | 1916 | Приазов. Край. | 96

Никола ночлежник. | 1916 | Сок 117. | 1916 | Речь. |

Никола-судня. | 1915 | Сок. 8. | 1915 | Голос. | 1

Никола Угодник. | 1915 | Бесс. 130 | 1907 | Голос Москвы. | 298

Никола чудотворец. | 1915 | Зелен. 4. | 1906 | Страда. | 1

Николин дар. | 1914 | Сад. 91. | 1914 | Бирж. Вед. | 14538

| | Аф. 10 (Сказ.) | | |

Николин завет. | 1914 | Э. О. 1891. XI. | 1914 | Отечество. | 5

Николин огонь. | 1915 | Ж. С. 1912 II—IV № 8. | 1915 | Огонек. | 49

Николина порука. | 1915 | Зелен. 36. | 1915 | Бирж. Вед. | 15253

Николино письмо. | 1916 | Сок. 118. | 1915 | Бирж. Вед. | 16004

Николино стремя. | 1915 | Сок. 9, 116. | 1916 | Ежемесяч. журн. | 2

Николина сумка. | 1915 | Сок. 43. | 1915 | Петроград. Газета. | 281

Николин умолот. | 1915 | Рязанс. г. | 1915 | Речь. | 336

Ремез-птица. | 1913 | Вологодск. г. | 1914 | Гриф 1913 г. |

Свеча воровка | 1915 | Рязанс. г | 1915 | Речь. | 336

| | Аф. 246 (Сказ.). | | |

Сметана | 1914 | Онч. 41. | 1916 | Ежемесяч. журн. | 2

I. Газеты: «Биржевые Ведомости», Пгр., «Голос», Пгр., «Голос Москвы», М., «День», Пгр., «Петроградская Газета», Пгр., «Приазовский край», Р. н. Д., «Речь», Пгр.

II. Журналы: «Аргус», Пгр., «Ежемесячный Журнал» (Виктора Сергеевича Миролюбова), Пгр., «Нива» (приложения), Пгр., «Огонек», Пгр.

III. Сборник: «Гриф» (юбилейный 1903—1913), М., «Страда», Пгр.