Товарищ милиция. Очерки о пермской милиции

Николай Вагнер ОДИН ДЕНЬ ВАЛЕНТИНА КОНЕВСКИХ

Десять лет службы — что там ни говори — весомый отрезок жизни. Вчера к Валентину Яковлевичу заходили друзья поздравить с высокой наградой:

— Знаем, не ради ордена служишь! А все ж хорошо, Валентин, когда ценят!..

Зашли и старые приятели с завода, где в юности работал Коневских. Поужинали, повспоминали прошлое.

— А этих, горе-фальшивомонетчиков помнишь, отца да сына-художника? Расследование заканчивалось, отпустить подчистую уже хотели: дурость, мол, одна у этого художника! И здорово же ты тогда, Валентин, во всем разобрался!..

То давнее дело было действительно любопытным, его и сейчас помнит Коневских: молодой художник изготовил десять фальшивых десятирублевых купюр («Просто из дурости! Хотел проверить свое мастерство художника…». А его отец, «не ведая о том», снес купюры на рынок, разменял все, кроме одной. У старухи торговки купил овса и картошки, а на разменянные деньги в гастрономе — продукты и водку.

Срок расследования истекал, когда дело перешло в отделение Коневских[5]. Выводы гласили: сын и отец невиновны. Коневских торопили освободить подследственных. Но сомнения все больше охватывали Валентина Яковлевича, чем глубже вникал он в детали, которым при расследовании было уделено мало внимания.

Художнику всего двадцать три года, как будто и неплохой парень, у него молодая жена. И у шестидесятилетнего отца хорошая жена. И ни одной судимости ни у кого. Но если это все-таки фальшивомонетчики? Закон строго карает такие преступления, правда, редкие…

Отец все твердил: «Не знал, что купюры фальшивые, вижу плохо: где мне разглядеть было…» Но медицинская экспертиза опровергла этот довод: зрение у старика оказалось хорошим.

И еще: зачем он пошел менять деньги не в магазин, а на рынок? Отец отвечал: «Хотел купить овса — страсть люблю овсяную кашу!» А жена его на допросе утверждала: «Терпеть овсянки не может, даже «Геркулеса»!»

Где же взял в то утро старик эти купюры? «Из стола у сына в то утро и взял…» А жена художника говорила: «Мой муж не скрывал, что хотел эти десятирублевки написать. Испытать себя, что ли! Он и отцу показывал, похожи ли? Отец их на свет смотрел, хвалил: «Ну, хорошо делаешь! Здорово делаешь!..» А муж только смеялся».

И еще: соседка по квартире вспомнила, как зашел к ней однажды художник и попросил разменять десятку и она разменяла, а потом ей показалась, странной какой-то эта десятка, и она вернула купюру и сказала: «Странная она!» Тот рассмеялся: «А я это пошутить хотел: признаете ли за настоящую?»

И еще, и еще… Этих «еще» становилось все больше. Они плотно связывались в одно целое, становясь непреложными уликами. Валентин Яковлевич посоветовал отцу и сыну сказать правду (хотя правда уже и не требовала новых доказательств), спокойно и убедительно говорил о том, насколько преступны и аморальны подобные «художественные» занятия, к каким последствиям приводит это тягчайшее преступление против государственной собственности.

Отец признался в преступном замысле; сын заколебался, погрустнел, а потом признался тоже. Дело было передано в суд. И, помнится, сразу все показалось тогда Валентину Яковлевичу простым, раскрылось как бы само собой. И волнения, и беспокойства, и боязнь ошибиться — все отошло…

Засиделись за полночь. Вспомнили многое. Думал, вспоминал и Валентин Яковлевич.

Десять лет!… Приобрел ли он нечто большое, новое за эти десять минувших лет? Оправдал ли доверие товарищей? Впрочем, о последнем судить уже не ему.

«Так что же принесли мне эти десять лет?..» — спрашивает себя Валентин Яковлевич. И вдруг замечает, что раньше, пожалуй, вовсе не думал об этом. Не приходилось как-то. Была школа, был велосипедный завод, где началась его трудовая жизнь. Был аэроклуб, была мечта стать летчиком. А потом служба в армии, И; снова завод, работа на испытании авиадвигателей, сперва мотористом, потом бригадиром. И без отрыва от производства юридический факультет университета как основа будущей деятельности, избранной навсегда.

И десять лет работы следователем… Валентин Яковлевич возглавлял теперь отделение по расследованию «конкретных» дел. Кое-что, если оглянуться назад, кое-что, и не так уж малое, было в работе освоено, сделано. Это хорошо знал теперь Валентин Коневских, знали это и его друзья по службе.

Вот и сейчас вспомнили они еще одно прошлогоднее дело…

Оно касалось сразу трех видов преступления: спекуляции, взятки, хищения. Дело было показательное и редкое.

— Хорошо еще, — сказал Валентин Яковлевич, — что Виктор Стародонович Варов сразу занялся этими молодчиками! А уж от него не ускользнешь.

В отделение милиции сообщили: с Пригорской лесотехнической торговой базы, куда в розничную торговлю поступали мотопилы «Урал» и «Дружба» и где редким счастливчикам удавалось порой купить одну-две пилы, отгружено и увезено к железнодорожным складам сорок ящиков мотопил и запасных частей к ним «для дальних северо-восточных колхозов». Сообщили марку, цвет и номер машины.

Виктор Стародонович давно уже из профилактических соображений держал на прицеле эту базу: из трех городских баз она больше и чаще остальных получала продукцию завода, где изготовлялись мотопилы. Мотопилы были весьма дефицитны, в город отовсюду прибывали покупатели и «толкачи».

Виктор Стародонович немедленно выехал к Пригорским железнодорожным складам. На полпути навстречу вырулила машина: цвет, марка, номер были те самые.

Виктор Стародонович развернул свою «Волгу» поперек дороги. Встречная машина остановилась. Кроме шофера, в ней было еще двое довольно молодых людей; один чрезвычайно спокоен и самоуверен, другой грубоват, нахален.

Документы им были предъявлены, и шофер сразу подтвердил, какому заводу принадлежала его машина, сказал, что направил ее сюда заместитель начальника отдела снабжения завода Шольман.

Варову хорошо была знакома эта фамилия. Он предложил самоуверенному гражданину, назвавшему себя Локотовым, пересесть в «Волгу», и тут же, в пути, начался твердый, годами проверенный разговор, где вопросы, ответы и быстрые, умные контрвопросы, как ни изворачивался собеседник, неизбежно должны были привести к определенно намеченной цели. Варов не упускал из поля зрения ни малейшего промаха и полупризнания. Но Локотов был невозмутим. Он и не отрицал самого факта отгрузки мотопил с торговой базы, и не находил ничего предосудительного в том, что мотопилы отпущены колхозам «в виде взаимопомощи», а не по разнарядке министерства. Он охотно показал Варову свои документы, сказал, что Разгонову, «полномочному представителю» этих колхозов, он помог лишь погрузить ящики на машину.

От Варова требовалось точно и оперативно провести дознание, четко определить факты преступления, пресечь дальнейшее его развитие, изъять из рук преступников присвоенные ими ценности и возбудить уголовное дело.

Дней через десять было закончено дознание, и дело о спекуляции, взятках и хищении передано на расследование. А вскоре к двум «землякам» присоединился и третий, Грустинский, доставленный на Урал из северо-восточной области.

Так и получили Коневских и его сослуживцы это дело, организатором которого был Локотов, а помощником злостный взяточник Шольман.

В спекуляциях с мотопилами Локотов оказался не новичком: с первых допросов Коневских убедился в этом. И Локотов, и его сотоварищи имели уже по одной судимости, но это ничему их не научило. Все они числились работниками строительства в колхозах и скоро поняли, в чем особенно нуждались эти колхозы и колхозники и чем можно было здесь поживиться. Мотопилы!

Два года назад дважды приезжали на Урал Локотов с Грустинским. Локотов быстро сошелся на заводе с Шольманом. Передавая ему вместе с письмами председателей колхозов изрядные взятки, размеры которых заранее устанавливал сам заместитель начальника отдела снабжения, Локотов и Грустинский получали за наличный расчет мотопилы и запасные части к ним.

Каждая сделка обильно «обмывалась» Шольманом и его новыми «знакомыми-северянами» за их счет то в номере гостиницы, то в ресторане.

Деньги, полученные от колхозов и колхозников, щедро шли на попойки и взятки. Пилы невероятно возрастали в цене, счета подделывались, разбухала стоимость перевозок, погрузки и разгрузки. Запасные части «уполномоченные» расхищали из положенных комплектов и отдельно передавали на сторону. Тысячные доходы перепадали спекулянтам.

И вот Локотов вновь пожаловал на Урал, в третий раз, теперь уже с «уполномоченным» Разгоновым. Возможно, он считал это для себя более удобным: отвечает за все Разгонов, денег собрано много. Локотов только договорится с Шольманом, поможет передать взятку от Разгонова, а за помощь Разгонову получит от него хорошие деньги. И, разумеется, кутить будут вместе!

Все шло в этот раз как по маслу. Количество купленных пил и запасных частей к ним превзошло ожидания, хотя взятки Шольману были неслыханно крупны. Кутежи в «Прикамье» приобретали купеческий размах: музыка по заказу, хорошеньким девушкам — шампанское и шоколад, кольца, сапожки и шкурки. Разгонов не жалел денег.

«Как же это получается? — думал тогда Валентин Яковлевич. — Один проходит через тяжкие испытания и закаляется. Тяжести у другого куда обозримее, возможности преодолеть их, добиться своего, найти свою дорогу куда шире, а человек начинает петлять… Вот и Разгонов… Жизнь не слишком баловала его. Мать умерла рано, отец погиб на фронте. Жил парнишка у родственников. Не было рядом человека, который поддержал бы, направил. Учиться долго не стал. Начал пить и скитаться с места на место. Друзья попадались нестойкие, частенько отъявленные дельцы. А Разгонов и сам нетверд, неустойчив и, видимо, легко поддается уговору и соблазну. И вот к чему приводит соблазн. А жаль… Тридцать два года, и человек неглупый, небезынтересный…»

А нужно ли вообще познавать оступившегося человека, его характер, психику — саму суть? Бесспорно нужно. Контакт с подследственным необходим: не разобрался в человеке, упустил, казалось бы, мелочи в его преступном деле, недодумал чего-то — и вывод окажется неверным, и судьба человека покалеченной.

Проникать в глубь поступков, мыслей человека, в его душу помогает, как ни странно, литература. Без книги, без чтения Валентин Яковлевич не представляет себе ни жизни, ни работы. Иногда ему и самому кажется, что в труде его есть нечто схожее с трудом писателя… Разве не те же здесь раздумья, бессонные ночи, поиски, сомнения, не та же идет борьба за правду?

Многим должен обладать следователь. Конечно, нужны юридическое образование, профессиональная подготовка.

Но и идейная убежденность, непримиримость к пережиткам прошлого, высокая нравственность, гибкость мышления, интуиция… И любовь к своему делу. Все это и опыт, который приходит с годами, помогает глубокому проникновению в существо происшедшего, разгадыванию многих психологических головоломок.

Так ясно, словно вчера это было, вспомнил Валентин Яковлевич разговор с Разгоновым. Грубость, надменность, нежелание отвечать…

Коневских уже знал: не хочет признать себя виновным, хотя все подтверждает преступность его занятий.

— Отложим разговор на несколько дней? А вы подумайте. И не забудьте: чистосердечное признание вины облегчит вашу участь.

На третий день Валентину Яковлевичу сообщили, что подследственный просит следователя прийти «на собеседование». Так завязалась цепь новых допросов, уговоров не упорствовать, признаться — собственно говоря, то была обычная воспитательная работа, без которой, как знал это Валентин Яковлевич, немыслимо успешное ведение следствия.

Локотов был человеком совсем иного склада: под тяжестью улик и признаний «друзей» он не отказывался от фактов, но ответственность за них неизменно переносил то на Разгонова, то на Шольмана или Грустинского. Шольман же после первых угроз («Меня знает тот-то!.. Мою полезную для завода работу подтвердит такой-то!..») почти и не сопротивлялся: быть может, опасался, как бы не вскрылись еще какие-нибудь махинации. А жена его, заступаясь за мужа, дабы смягчить вину или, может быть, разжалобить следователя, ссылалась на «материальные трудности»: «Ему очень нужны были деньги. Понимаете, на дачу. И потом — на покупку автомашины…» И только Грустинский был подавлен раскрытием дел, которые он считал уже позабытыми. Была в его жизни горькая черта: Грустинский любил красивую и жадную до денег женщину. Это, возможно, стало и одной из причин его участия в спекуляции. Теперь Грустинский понимал, что он потерял свободу, потерял любимую.

«Может быть, этот еще одумается, отбудет наказание и выправится? — думал тогда Валентин Яковлевич, глядя на удрученное лицо арестованного. — А те трое? Шольман и Локотов — стяжатели. Сообразительные и неглупые люди, и тем наиболее опасные для общества. Хорошо, что они на время обезврежены. А потом? Трудно пока думать о внутренней, духовной их перестройке… А Разгонов? — И вновь вспоминаются Валентину Яковлевичу бессчетные часы бесед, в течение которых стремился он натолкнуть этого непутевого человека на мысль о том, что так жить, как живет Разгонов, нельзя. — Трудно поверить, что исправится. Нетверд. С кем встретится, выйдя на волю? Куда, в какую сторону понесут его шальные ветры?»

Горечь остается от раздумий. Но Коневских ни в чем не может упрекнуть себя. Под давлением неоспоримых доказательств подсудимые признали свою вину. Следствие было проведено тщательно, человечно; узлы распутаны добросовестно и умело. Все учтено, все принято во внимание.

Дело Локотова и компании прошло не без последствий. Умно поступило управление, предложив строгую проверку людей на ответственных должностях завода, отпуск пил лишь по разнарядкам министерства, внезапные ревизии на заводе…

Утро. Валентин Яковлевич быстро поднимается по лестнице, идет по знакомому коридору, входит к себе. В девять тридцать каждодневная оперативка. Еще полчаса до начала. Руки уже тянутся коснуться субботних записей.

Конечно, начальнику следственного отделения необязательно самому вести расследование: под его началом подчиненные, их работа под неослабным его вниманием, он отвечает за все следственное отделение. Приходится спрашивать, помогать, подсказывать — забот хватает.

Дверь отворяется. Ясно, Нечаев пожаловал. Значит, есть важный вопрос. Этого следователя уважает Валентин Яковлевич: молодой, лишь несколько лет в отделении, но очень способный и перспективный работник.

Заходят сотрудники, уже заканчивающие другое расследование. А после оперативки, когда только-только, казалось бы, взяться за свое, — вновь и вновь встречи с сотрудниками, рассмотрение сложных ситуаций, коллективное решение непредвиденных задач.

В пятнадцать часов — как быстро летит время! — вызов к начальству. В пятнадцать тридцать — поездка в прокуратуру. В шестнадцать десять — еще раз к начальству. В шестнадцать двадцать Коневских выкладывает наконец на стол листы, заполненные в субботу, и погружается в новое дело. Все, что непричастно к этому делу, мгновенно отходит на задний план. Семнадцать часов. Еще десять, пять минут — и все будет просмотрено. Намечен бегло план на завтра, дома, перед сном, он будет уточнен.

Валентин Яковлевич отдает последние указания, спускается к выходу. Снег мельтешит в воздухе, деревья бульвара в белом пуху.

«Дома ли Люда? — думает Коневских. — Наташка, ясно, давно вернулась из школы, читает или готовит уроки…»

Он быстро открывает дверь своей квартиры и слышит:

— Это ты, Валя? Ну, молодчага, пришел пораньше, раздевайся, ужин готов! Соберемся в театр не торопясь — кои веки уже там не были!

И тоненький, звучный голос Наташи:

— Я же говорила, скоро будешь! А мама все беспокоилась!

Все сидят уже за столом, у каждого свои новости и заботы; и добрые слова и смех не умолкают, как в предожидании праздника. И Люда говорит: «Надень, Валя, новый костюм». И Наташа: «Ты такой в нем модный!»… И маленькая Неля: «Па-па мон-ный…»

Но звонит телефон, и Наташа — до чего же услужливая дочка! — бежит из-за стола и снимает трубку.

— Папа, тебя! Кто-то басом!..

Смех притухает: Людмиле Анатольевне хорошо знакомы эти звонки.

— Ну, что там опять? — торопит она мужа.

И уже на пороге комнаты, смущаясь, смотрит на нее Валентин Яковлевич:

— Да вот вызывают, Люда! Ты же понимаешь… Такая наша работа. Не задержусь — поспеем!

— Не задержись!

Эти слова Валентин Яковлевич слышит уже на площадке лестницы.

Снег. Белые панели, мостовая, бульвар…

«Ничего, поспеем! — говорит себе Коневских. — Такова уж наша работа. Поспеем!»