Товарищи китайские бойцы

16. Побег

итайские бойцы дрались разрозненными группами в разных частях города. Ими командовали в одном месте Су Ло-дю, в другом — Лю Фа-ляй, в третьем — Лю Си. А комбат? Где был комбат в это время?

— С нами не был, — сказал Ли Чен-тун. — Он сильно занятый был перед тем, когда бои начались. Мы его в казарме почти не видели.

А Ча Ян-чи подтвердил:

— Верно, не было командира в казарме. Он на съезде сидел.

— На каком съезде?

— Кто знает… Что-то мы, кажется, даже голосовали тогда за комбата, куда-то мы его тогда выбирали…

Больше о съезде, на который якобы бойцы делегировали Пау Ти-сана, старый Ча сказать ничего не мог.

Пришлось снова и снова обратиться к нашему обычному, неизменному, но не всегда утоляющему жажду источнику — старым газетам.

Номера владикавказских газет за первые дни августа 1918 года выглядели не совсем обычно. Мало телеграмм, приказов, статей, корреспонденций, мелкой хроники, объявлений. Полосы в основном заняты отчетами о 4-м Терском народном съезде.

Вот оно!.. Вот на какой съезд был делегирован командир китайского батальона.

Но Ча Ян-чи говорил об этом не слишком определенно. Надо удостовериться.

Попробовали найти списки делегатов съезда. Списков в архиве не оказалось.

Попробовали разыскать участников съезда. В осетинских, ингушских и чеченских селениях такие люди нашлись. Они присутствовали на съезде, слышали взволнованную речь чрезвычайного комиссара Юга России Серго Орджоникидзе, видели Якова Бутырина, Кирилла Кесаева, Асланбека Шерипова, Хизира Арцханова… И про Пау Ти-сана слышали. Его народ знал.

Только был ли он на съезде — сказать не могут. Может быть, был, может быть, не был… Со всего Терека делегаты собирались. Разве запомнишь…

Кое-что дала попытка установить, как избирались на съезд делегаты от Красной Армии. Выяснить это помогли газетные отчеты и немногие разрозненные протокольные записи, уцелевшие в архивах. Делегаты выбирались на конференциях армейских частей. Значит, Ча Ян-чи прав: за комбата, видно, действительно голосовали, и комбат на съезде, по всем данным, действительно присутствовал.

А раз Пау Ти-сан был участником съезда, то он мог оказаться среди тех делегатов, которые вместе с Серго во время мятежа ушли в Ингушетию.

Известно, что съезд заседал в расположенном на окраине Владикавказа кадетском корпусе, что оставшиеся на ночь в помещении корпуса делегаты, когда вспыхнул мятеж, оказались отрезанными от города и что Орджоникидзе увел их в Ингушетию поднимать горцев на борьбу за освобождение города.

Нет. Свидетели тех дней, отвечая на наши вопросы, отрицательно качали седыми головами. Пау Ти-сана в Ингушетии не видели.

Значит, тупик. Все наши старания узнать, где был, что делал китайский командир, когда начался мятеж, натыкались на плотную завесу времени.

Последняя надежда оставалась на Павла Иосифовича Кобаидзе, уехавшего куда-то отдыхать. Может быть, он, вернувшись, поможет рассеять наши сомнения.

Так и случилось. При встрече с загоревшим и помолодевшим полковником нам еле хватило блокнота, чтобы записать все интересное, что он рассказал.

— Армейцев, — вспоминал Кобаидзе, — было на съезде человек тридцать — тридцать пять. Пау Ти-сан присутствовал, мы с Костей рядом сидели.

Жарко было! Не в смысле наружной температуры, а в смысле политического накала. Страсти разгорались до того, что казалось, вот-вот все взлетит в воздух, как паровой котел, не выдержавший страшного давления. Исключительно вызывающе вели себя представители казачьей верхушки. Они все время выдвигали ультимативные требования, угрожали. Кто-то из них даже бросил такую фразу: «Что не решит съезд, решит оружие».

Самые горячие, надо сказать, хватались за оружие даже в самом зале. Вот и с Костей так случилось: чуть-чуть свой именной маузер не пустил в ход. Это когда он с Фальчиковым схватился.

— Фальчиков? Кто такой?

— Есаул. Возглавлял казачью делегацию.

— А Пау Ти-сан какое к нему отношение имел?

— Никакого. Все произошло из-за того, что Фальчиков позволил себе грубый выпад против китайцев… Вернее, он поддержал какого-то сунженца, вахмистра, который выступил и заявил, что Советская власть держится на китайских штыках.

Председательствующий резко оборвал вахмистра, а Костя тоже не стерпел и спокойно, но внятно бросил с места в зал реплику. Он сказал что-то о казаках с типичной психологией царских опричников.

Тогда взвился Фальчиков. «Желтая собака! — крикнул он Пау Ти-сану. — Казаков смеешь оскорблять!..»

Делегацию Красной Армии отделял от казаков проход. И то, что произошло дальше, заняло буквально мгновение. Я никогда не видел Пау Ти-сана таким. Глаза его загорелись темным огнем. Он побледнел, вскочил и трясущимися от ярости руками стал отстегивать кобуру маузера. Видно было, что человек себя не помнит.

Я обхватил друга: «Что ты, что ты, Костя, не дури». — «Пусти, — вырывался он, — говорю тебе — пусти!»— И все пытался выхватить маузер.

А с Костей, надо сказать, еще два китайских делегата были. Не помню их фамилии. Они не очень хорошо говорили по-русски, но, что произошло, поняли. И тоже вместе с Пау Ти-саном вскочили, тоже побелели от оскорбления, тоже схватились за оружие. И у казаков, смотрю, в руках пистолеты поблескивают. В зале шум, вахмистра гонят с трибуны, из рядов крики: «Долой!» Председательствующий пытается навести порядок, но его звонка не слышно. «Ну, — думаю, — сейчас начнется стрельба, только этого не хватает».

Дело, однако, до стрельбы не дошло. Обстановку разрядил… мулла. Да, среди делегатов съезда было несколько мусульманских служителей культа. Большинство их не скрывали ненависти к Советам. Но тот мулла, о котором я говорю, член чеченской делегации, придерживался других взглядов. Это можно было понять из его речи, произнесенной как раз незадолго перед тем, как произошел конфликт между Пау Ти-саном и Фальчиковым. В своем выступлении чеченский мулла — человек средних лет, в чалме — призывал к единению трудящихся, к поддержке горскими народами Советской власти.

И вот под сводами зала, перекрывая шум, вдруг разносится: «Ля Илляха иль Алла!» — Нет бога, кроме бога. Во всем мусульманском мире муэдзины обращаются так к верующим, призывая к намазу.

Надо сказать, что большинство делегатов горских народов свято соблюдали часы молитвы и из уважения к их обычаю съезд на это время устраивал перерыв.

Услышав муллу, присутствовавшие в зале мусульмане встали со своих мест. Между нашей армейской делегацией и делегацией казаков, разделенными проходом, невольно образовалась на несколько минут живая стена. А нам, товарищам китайских делегатов, большего и не нужно было. Мы их успокоили, напомнили, что, поддавшись на провокацию Фальчикова, они сыграют только на руку врагам. Костя первый пришел в себя, перевел дух, отнял руку от маузера, бросил яростный взгляд в сторону Фальчикова и что-то сказал по-китайски своим бойцам. Те покорно сели на место.

Инцидент был исчерпан. Я взглянул на часы и понял, что чеченский мулла призвал верующих к намазу раньше обычного.

Мы спросили, когда произошел инцидент.

— За день или за два до мятежа, — ответил Кобаидзе.

— А когда бои начались, где был Пау Ти-сан?

Полковник задумался.

— Не знаю. Наверно, дома… Во всяком случае, с первыми выстрелами он так же, как и я, побежал к своим бойцам и так же, как я, попал к белым в плен.

— В плен?!

— Ну да. Благодаря Косте, собственно говоря, мы и беседуем сейчас с вами. Если бы не он — лежать бы мне в могиле во дворе Харламовской церкви… Вместе бежали…

История, услышанная нами, такова.

Вечером 5 августа Павел Кобаидзе, молодой комиссар 1-го Красногвардейского полка, усталый, полный впечатлений, перебирая в памяти все услышанное за день в зале заседания, вернулся со съезда домой и рано лег спать. Проснулся он под утро от звуков винтовочной и пулеметной стрельбы и буханья орудий.

Быстро одевшись, комиссар выскочил на улицу и побежал по направлению к Апшеронским казармам, в свой полк.

Стрельба доносилась со всех сторон. Разобраться в том, что происходит в городе, кто в кого стреляет, где свои, где враги, не представлялось никакой возможности. Но если говорить о том районе, где находился Кобаидзе, то он казался спокойным. Здесь никто не стрелял, никто даже не показывался. Улица будто вымерла.

Это спокойствие было только кажущимся. «Пятая колонна» не дремала. Из-под спущенных оконных занавесок, сквозь «глазки» в дверях и воротах за комиссаром следили десятки вражеских глаз. Следили и ждали подходящего момента. Когда он, замедлив шаг, проходил мимо какого-то сонного, с наглухо закрытыми ставнями домика, двери распахнулись, Кобаидзе почувствовал удар по голове, несколько дюжих казаков навалились на него, стали крутить назад руки.

Еще мгновение — и руки оказались связанными. Казаки, сидевшие в засаде, разделились: двое вернулись в тихий домик, а двое, ругаясь и колотя оглушенного Кобаидзе рукоятками наганов по спине, повели его в сторону шумевшего неподалеку Терека.

Вот и знакомый узкий перекинутый через реку дощатый. пешеходный мост — кладка, как зовут его владикавказцы. За ним — заречная сторона, широкая зеленая Михайловская улица, виднеющаяся вдали Харламовская церковь.

Туда, к этой церкви, и направились казаки, подталкивая пленного.

Когда комиссара ввели в церковный двор, подъесаул, распоряжавшийся там, спросил казаков:

— Что, хлопцы, еще одного большевичка привели? Кто такой, не знаете?

— Кто его знает, — равнодушно ответил казак, всю дорогу особенно рьяно колотивший Кобаидзе по спине. — Видать, из начальников… Кольт держал… Кольт у них только начальникам положен… — Казак вынул из кармана и показал блеснувший вороненой сталью пистолет, который еще полчаса тому назад находился в руках комиссара.

— Так, так, разберемся, какой начальник… — многообещающе произнес подъесаул. — Тут вот перед вами «главного китайца» привели, то действительно птица… Его здесь весь город знает.

Кобаидзе обернулся. В нескольких шагах от него, прислонившись спиной к стволу дерева, молча стоял Пау Ти-сан. Павлу Иосифовичу хотелось крикнуть: «Костя!», броситься к другу, но, увидев его предостерегающее движение, сдержался. Комиссар понимал: Пау Ти-сан заботится не о себе. Его все равно опознали, да и не могли не опознать: слишком уж приметен. А Кобаидзе пока не знают. И лучше ему не выдавать себя, не показывать, что они близки.

Казаки, сопровождавшие Кобаидзе, ушли. Подъесаул тоже куда-то скрылся. Павел Иосифович огляделся. Церковный двор, превращенный белогвардейцами в лагерь военнопленных, представлял собой обширную территорию, обнесенную со всех сторон массивной полутораметровой высоты оградой в виде железных пик с заостренными наконечниками, укрепленных на кирпичном фундаменте. У ворот ограды с наружной стороны стояли двое часовых. По двору сновали станичники, не обращая никакого внимания на пленных красноармейцев, которые молча, тесной группой сидели в холодке позади церкви. Их было не много, человек пятнадцать.

Пау Ти-сан подошел к Кобаидзе, стоявшему у ограды, недалеко от часовых, но в разговор не вступал.

Так прошло минут двадцать. Из церковной сторожки появился подъесаул, за ним двое казаков с грудой лопат в руках. С грохотом сбросив лопаты на землю, они подошли к красноармейцам, что-то сказали им. Красноармейцы встали, взяли каждый по лопате и принялись в глубине двора рыть яму. С десяток белогвардейцев, встав позади и поигрывая винтовками, молча наблюдали за их работой.

— Могилу роют, — тихо бросил Пау Ти-сан. Затем, помолчав, так же тихо произнес: — Бежим, Павел, все равно пропадать.

Кобаидзе не успел ничего ответить. Все дальнейшее произошло с ошеломляющей быстротой. Присев и напружинившись, как тигр перед прыжком, китайский командир вдруг крикнул, с непостижимой ловкостью перемахнул через забор и побежал, пересекая улицу, в сторону реки.

— Костин крик передать невозможно, — вспоминал полковник. — Вы не представляете себе, что это было. Какой-то дрожащий горловой звук на невероятно высоких нотах. Крик кочевника в пустыне, крик охотника в дебрях Азии, крик степного всадника, бешено скачущего на низкорослом коньке и готового пустить стрелу во врага… Не знаю, с чем его сравнить и откуда у Кости, выросшего в большом городе, в культурной среде, объявилось умение кричать с такой непривычной для нашего уха потрясающей силой.

Потом уже, много дней спустя после августовских событий, я как-то спросил Костю, какую цель он преследовал своим криком.

— Поразить хотел, — ответил Пау Ти-сан.

— И он действительно поразил. Оглушенные, растерянные, ничего не понимающие казаки какое-то мгновение тупо смотрели, как убегает от них китайский командир. Я сначала тоже опешил, но тут же пришел в себя, судорожно ухватился за прутья забора, подтянулся и прыгнул вниз. Прыгнул не очень удачно: край гимнастерки зацепился за острие пики. Я почувствовал, что вишу между небом и землей. Но так продолжалось долю секунды. Гимнастерка не выдержала, треснула, я упал на землю, вскочил и, побежав через улицу, заскочил в чей-то двор, там снова забор, двор, забор… И наконец Терек. Кубарем скатываюсь в реку. Сзади стрельба, крики… А Терек меня подхватил и несет. Воды в тот август в реке было много… Но и камней тоже много. Меня ударило о них раз, другой. Как оказался на другом берегу, как подобрали меня красноармейцы, я уже не помнил. Пришел в себя в казарме. Отлежался час-другой, и — в бой. Прохлаждаться не приходилось: каждый человек нужен был.

Мы спросили про Пау Ти-сана.

— Его снесло много ниже того места, где меня выбросило, — ответил полковник. — Он все августовские дни в Курской слободке воевал.

Узнав точный адрес, нам было уже не трудно восстановить картину августовских боев в тех местах, где воевал Пау Ти-сан. Речь шла о Курской слободке. Там в те дни за Советскую власть дрались не только красноармейские подразделения и наспех вооруженные рабочие дружины, но буквально все население от мала до велика. Женщины, старики, дети шли под огонь вражеских винтовок и пулеметов, подносили бойцам патроны, пищу, возводили оборонные сооружения, занимались разведкой.

Бойцы Пау Ти-сана воевали на том отрезке широкой Госпитальной улицы, которая причудами гражданской войны была превращена в линию фронта. Улица выглядела здесь довольно уныло. Один за другим тянулись два длинных глухих каменных забора — госпитальный и городской тюрьмы. Вдоль них и залегла цепь красноармейцев. В распоряжении комбата находились бойцы, участвовавшие в «войне этажей», и еще десятка три других китайцев красноармейцев, разными путями попавших в дни мятежа в Курскую слободку.

Вместе с китайцами этот участок фронта держали также часть дружинников Павла Огурцова, подразделение осетинского отряда Кирилла Кесаева и группа бойцов из грузинского отряда Саши Гегечкори.

Участок был важный. Здесь через канаву, проходившую вдоль всей Госпитальной улицы и отлично выполнявшую роль естественного защитного сооружения, был переброшен вровень с мостовой небольшой, ничем не огражденный мост. Он-то и привлекал усиленное внимание белых. Именно сюда мятежники направили свой удар.

В качестве решающей силы они использовали броневик.

Ощерившись пулеметами, поливая все впереди себя смертоносным огнем, бронированная машина надвигалась на цепи красноармейцев. Скоро она уже была на мосту. Шум мотора все приближался. Ветер доносил до бойцов запах бензинового перегара, пули били о стены ближних домов, о насыпь окопов.

Трудно сейчас сказать, кто был тот герой, который незаметно подполз к броневику и с короткого расстояния бросил под колеса гранату: дружинник ли из рабочей гвардии, спешившийся ли конник из осетинской сотни, боец ли из отряда Саши Гегечкори, или китайский доброволец из батальона Пау Ти-сана. В горячке боя никто на это не обратил внимания. Однако граната решила судьбу бронированной машины. Мотор заглох, пулеметы замолчали. Белогвардейцы бросили ее и отползли к своим.

Броневик был заманчивым трофеем. Не успели белые оглянуться, как несколько бойцов кинулись к подбитой машине. Белоказаки поняли маневр, открыли по смельчакам бешеный огонь, но поздно, дело сделано: автомобиль взят на буксир.

Понадобилось много выдержки, смелости, да и просто физических сил, чтобы под пулями белых подтянуть с помощью каната броневик к своим позициям.

В Курской слободке можно было слышать в те минуты русское «Взяли!.. Еще взяли!», и голоса китайцев, и темпераментные выкрики на осетинском и грузинском языках.

Бронированный автомобиль оказался в руках красных. Через два часа его привели в порядок. И вот уж один из рабочих сел за руль, за пулеметы встали осетинский и китайский бойцы. Машина, которая еще утром была устрашающим орудием в руках белогвардейцев, в полдень двинулась на их позиции.

На двенадцатый день мятеж был ликвидирован. 20 августа владикавказский телеграф передал в Москву В. И. Ленину срочную телеграмму. Серго Орджоникидзе докладывал:

«…После одиннадцатидневных упорных боев мятежники разгромлены, сбежали из города. За время боев Красная Армия вела себя выше всякой похвалы, грудью защищала Советскую власть».

Советский остров на Северном Кавказе с честью выдержал первый грозный натиск разбушевавшейся контрреволюционной стихии.