Трагедия на Неве. Шокирующая правда о блокаде Ленинграда. 1941-1944

Четырнадцатая глава ВОЛХОВСКИЙ МАРШ, КРЫСЫ И ВЕЩМЕШОК

Сейчас четыре часа утра. Я лежу в корабельной койке и все еще не могу сомкнуть глаз. Я ощущаю дыхание корабля. Думаю о лете 1943 года и о тех местах, где с удовольствием ловил бы бабочек с Владимиром Набоковым. И я вижу себя юношей с карабином, в маскхалате, накомарнике и в резиновых сапогах. Несказанно довольным собой, любопытным и одновременно взволнованным, каким можно быть лишь в молодости.

А вот я вижу себя юным ефрейтором, который стоит в окопе и всматривается в нейтральную полосу перед Погостьем. Вообще-то это сапа — траншея, ведущая прямо к противнику. Длина ее составляет десять метров, проложена она между двумя перепутанными проволокой заграждениями вдоль откоса легендарной железнодорожной насыпи. У окончания этого отростка, указывающего на развалины железнодорожной станции Погостье, находится шестиугольный ДОС (долговременное огневое сооружение. — Ю. Л.), скрытый под бревенчатой крышей метровой толщины. Там, рядом с тем местом, откуда выглядывает маленький злой зев пулемета, зияет огромная воронка. За ней зигзагообразная железнодорожная линия с осыпавшимися по обоим краям песчаными откосами. Вокруг молодые, искалеченные, ободранные березы, кустарник, тростник, большие лужи, заполненные водой черного цвета. Между ними — ржавое оружие и каски, разбросанные боеприпасы, разбухшие изделия из кожи, грязные обрывки бинтов, пробитые насквозь патронные коробки. Везде запах смерти: слева от перелеска и справа от тростника. Это место получило романтическое кодовое название «Соколиный глаз». Там они и лежат: истлевшие предметы, видом своим напоминающие тюки. Там светлеет разъеденная временем белизна ребер, тазовых костей и черепных коробок. Тут же проржавевшие каски, лопаты, стволы винтовок, вспученное и покрытое коричневыми пятнами железо противотанковых и противопехотных мин с искусно надетыми на них проволочными растяжками. Даже самую малую косточку из тех, что лежат там, невозможно похоронить, так как это связано с риском для собственной жизни. И все это покрыто толстым слоем пыли.

«Здесь тогда вклинились в их позицию красноармейцы генерала Федюнинского», вспоминает молодой солдат. Здесь взметнулась вверх сырая земля, поднятая немецким заградительным огнем, когда они окаймили артиллерией свой фланг, чтобы ползком выбраться оттуда к Виняголово, где находился мост через Мгу. А здесь, на железнодорожной насыпи, 15 месяцев назад занял позицию один из батальонов 225-й пехотной дивизии в составе 700 человек, а потом он откатился назад ровно через пять суток с остатком из 150 солдат. Там, справа, в дымке опорный пункт «Klosterdorf», расположенный в развалинах монастыря («Макарьевская пустынь». — Ю. Л.), в котором вновь молятся. Но теперь это делают измученные страхом немецкие солдаты, произносящие священные слова под мощные звуки «сталинских органов» («катюши». — Ю. Л.). О прежнем святом месте сейчас напоминают лишь куски кирпича от монастырских стен.

А вот здесь, внизу, протекает ручей под названием Дубок. А вон там, где видны толстые, темные очертания на зеленом фоне, находится деревоземляной забор, проходящий у нашей основной боевой линии, за которым, как тебе казалось, ты чувствовал себя в безопасности, после того как возвращался с нейтральной полосы. В этой глуши, где снег тогда заботливо расстелил свое белое покрывало, несколько месяцев продолжалось Волховское сражение, в ходе которого всего лишь 10 000 немецких солдат противостояли почти 90 000 красноармейцам. И 200 танков Т-34 и КВ-1, приспособленные к ведению боевых действий в зимних условиях, дребезжа карабкались, подобно гигантским черепахам, через железнодорожную насыпь и по полю, усеянному воронками.

Незадолго до этого я пробирался по-пластунски в нескольких сотнях метров от данного места, туда, где был участок деревоземляного забора, принадлежащий 10-й роте, направляясь туда, где стоял танк Т-34. Его окружал венок из воронок, заполненных водой, в которых трепыхались крошечные головастики. Орудийный ствол был направлен высоко вверх, подобно хоботу трубящего слона. Скрученная в гармошку гусеница сползала, подобно сороконожке, в сочную траву. Очевидно, этот гигант не разглядел замаскированную в кустарнике противотанковую пушку. Артиллеристы имели приказ открывать огонь лишь наверняка, в самую последнюю минуту, и до этого в кровь искусали себе все губы. И вот противотанковые пушки вновь стоят там в молчании, затаившись, прицелившись точно в танки, которые приближаются к ним, ничего не подозревая. Орудийные расчеты должны иметь чертовски крепкие нервы. Наверняка тот Т-34 на полном ходу попал под огонь противотанковой пушки. А теперь он стоит, покрытый ржавчиной, с пробоинами, как памятник всем, кто погиб смертью храбрых, не успев еще по-настоящему насладиться жизнью. Юному ефрейтору вдруг становится муторно на душе.

В десять часов утра разразился ад, и русские бросились на штурм, чтобы наконец отхватить себе кусок железнодорожной насыпи вместе с сапой, которая стала для них занозой в теле. У меня все еще дрожат барабанные перепонки, когда я представляю себе, какой силы был огонь русских и как на него ответили наши реактивные минометы. У меня перехватывает в горле, когда я вдруг вижу, как молодые русские солдаты, презирая смерть, преодолевают деревоземляной забор на участке 10-й роты и прыгают с железнодорожного полотна в сапу, попадая прямо под наши автоматные очереди. А затем они лежали на нашей позиции, затем они висели на заграждениях из колючей проволоки, затем они захлебывались и истекали кровью в ручье Дубок, вода которого вдруг ужасным образом изменила свой цвет. Тогда я встал на колени. Я больше не слышал треска выстрелов, не замечал воздушной волны от разрывов снарядов и невыносимо резкого запаха пороха, а также дрожания болотистой земли. Я не мог оторвать глаз от юношей в чужой военной форме, с другим оружием, другими ручными гранатами. И вдруг я увидел себя в каждом из тех, кто заснул там навеки.

Позади ефрейтора бряцают лопаты и кирки, ударяясь о штык-ножи и фляги с водой. Юноша смотрит вслед пригнувшимся фигурам солдат из саперного отделения, медленно ступающим вдоль насыпи в направлении Мги, туда, где передовая линия проходит по склону под остатками рельсов железной дороги. Затем он вновь, прищурив глаза, смотрит через укрытие. Он не может оторвать взгляда от этого жалкого клочка земли, вобравшего в себя так много жертв, видевшего так много трагедий. Справа возвышаются несколько искромсанных деревьев, за которыми видно садящееся солнце. За ними остатки ельника, который на немецких картах обозначается из-за своих очертаний как «Schinkenwald» («Искромсанный лес»). Песчаный участок местности, на котором перемешались заграждения, окопы, ячейки для часовых, спускается к ручью, который перекрыт проволокой и под поверхностью воды. А вот там «Kuchenschneise» («Просека, где кухня»), «Maulwald» («Лес, перерытый кротами»), «Wundergarten» («Сад чудес») с израненными соснами-инвалидами, «Moorbusen» («Болотистый залив»)… Листья мерцают и сверкают при ровном освещении. Далеко позади за горизонтом простираются леса, не пострадавшие от войны, ярко-зеленые или грозные в зависимости от изменяющихся оттенков. Высокая трава пригибается под ветром. Пахнет землей, листвой и сучьями, древесиной и порохом, но сильнее всего действует неисчезающий запах гниения. По окопам распространяется аромат сигарет. Несколько солдат в маскхалатах проверяют свое оружие и, погруженные в свои мысли, выкуривают сигареты до самой последней затяжки.

Смеркается. Очередь из разрывных пуль ударяет подобно звуку упавшего гороха в бруствер окопа. Слева и справа из ДОСов раздаются выстрелы из винтовок. Русские «Иваны» на той стороне тоже открывают огонь. Пулеметные посты дают несколько одиночных выстрелов. Ага, думает юноша, сейчас они пристреливаются, пока достаточное освещение и чтобы успокоить свои нервы. Обе стороны становятся все более неспокойными, как это всегда бывает ближе к ночи.

Рядом с ним пулеметчик поудобнее прилаживает свое оружие, потертое и поблескивающее синевато-черным цветом. Он сдвигает большим пальцем рычажок предохранителя с одиночного огня и кладет указательный палец желтый от никотина, на скобу с указателем автоматического огня. Затем открывает огонь: несколько коротких, а потом и длинных очередей. Пули рвут землю там, где проглядываются очертания передовой линии русских. Ронг, роонг, роонг, пам, пам, паампаампаам. Звучит «Волховский марш», как говорят гренадеры. Может быть, и красноармейцы называют так то, что на военном языке обозначается как «темп стрельбы».

Но вот уже следует ответ оттуда: ронг, ронг… уже включается в ритм стрельбы пулемет у «лисьей норы» перед железнодорожной насыпью. А вот этот пулемет расположен у опушки, имеющей квадратную форму. С той стороны включается в стрельбу еще один пулемет: ронг, ронг, ронг, роонг. Подобно валу раскатывается барабанная дробь в обе стороны. Несколько минут выстрелы, раздающиеся в такт друг другу, уносятся все дальше и дальше. Звуки достигают Лодвы, Гайтолово и уносятся в направлении Ладожского озера. Их слышно под Смердынью и до самих Кириш на другом берегу Волхова. И когда через четверть часа над лесами вновь раздаются отрывистые звуки стаккато, становясь все громче и громче, юноша лихорадочно торопит напарника: «Дай мне тоже попробовать». Пулеметчик, первый номер, молча отодвигается в сторону. Теперь юноша отбивает очередями свой марш в ту сторону. И ему уже отвечает оттуда станковый пулемет «Максим». Пули ударяются о бревенчатый накат, как будто рассыпается мешок с зернами. Сквозь желто-красное мерцание перед пламегасителем юноша целится туда, где он обнаружил русский пулемет, и сгибает указательный палец. Так играют они по обе стороны фронта со смертью, отрешившись от всего, что их окружает, подобно тому, как несколько лет назад играли на спортивной площадке и выполняли гимнастические упражнения, столь популярные у комсомольцев и членов гитлерюгенда.

Когда ефрейтор той же ночью идет на пост и, стоя в укрытии, наслаждается светлыми сумерками одной из белых ленинградских ночей, ему вдруг вспоминается генерал Власов. Сейчас тот ведет пропаганду среди красноармейцев, находящихся в немецком плену, призывая вступать в свою Освободительную армию против Сталина, который бросил в беде его солдат в Волховском котле. «Каким же большим должно быть его разочарование, — размышляет юноша, — в какой ярости и отчаянии, но также и сохраняя мужество, должен он пребывать, чтобы, оказавшись на стороне врага, выступить против правителей своей страны, взвалив на себя клеймо предателя. И как же он должен любить свою Родину!»

Я лежу в своей койке и представляю, как белоснежный корабль-лебедь мягко скользит над обломками судов, на борту которых десятки тысяч людей стали жертвами немецко-русской войны. Все это тоже часть той большой арены вокруг Ленинграда, которую мать природа теперь милостиво укрывает от невзгод. Сейчас, пожалуй, мы вновь проплываем мимо Таллинна, где огни маяков подмигивали тебе так многозначительно и напоминали о теплой коже той эстонки.

Таллин, который тогда на наших картах обозначался как Ревель, являлся с 1940 года главной военно-морской базой Балтийского флота. 27 августа 1941 года передовые отряды немецких 61-й и 217-й пехотных дивизий оказываются уже перед воротами города. Обороняют его три стрелковые дивизии и моряки. В конце концов советский адмирал Трибуц отдает приказ на отход. Входящие в город немцы попадают под заградительный огонь советской корабельной артиллерии. Русские ставят плотную дымовую завесу. Под ее прикрытием грузят они остатки 10-й, 16-й и 22-й стрелковых дивизий на 170 боевых кораблей и торговых судов. После полудня они выходят в море. Поврежденный крейсер «Киров» тянут за собой из порта три миноносца. Остальные 15 миноносцев, шесть торпедных и сторожевых катеров, 28 тральщиков, шесть подводных лодок, танкер и 25 транспортных судов составляют первый конвой. Два следующих конвоя сопровождают тральщики, сторожевые корабли и морские охотники. Начальник штаба Балтийского флота контр-адмирал Пантелеев следует в арьергарде, составленном из четырех миноносцев.

Кораблям предстоит пройти около 300 километров до Кронштадта и Ленинграда. На борту они имеют свыше 20 000 солдат и насильно угоняемых эстонцев, а также 66 000 тонн военных материалов. Им сопутствует прекрасная погода, и 29 августа они приближаются, ни о чем не подозревая, к мысу Юнинда, где немцами уже установлено минное заграждение, подлинные размеры которого русским не удалось установить, хотя незадолго до этого здесь уже были потоплены на минах одиннадцать кораблей. Видимость затруднена из-за густых клубов дыма от горящих лесов в прибрежной полосе Эстонии. Обстановка неясная. В этот момент немецкие сухопутные артиллерийские батареи внезапно открывают огонь, а затем корабли подвергаются атаке семи самолетов Ju-88, случайно обнаруживших конвой. Корабли начинают гореть один за другим, опрокидываются и тонут. Но немцам не удается в полной мере воспользоваться ужасным подарком. Они не готовы к бою с такой мощной армадой. Адмирал Трибуц вынужден доложить о потере 70 кораблей. Поврежденному крейсеру «Киров» все же удается добраться до Кронштадта.

В ходе этих событий наглядно проявляется пренебрежение человеческими жизнями со стороны Сталина. Когда бомбы накрывают транспорт «Казахстан» с 3600 солдатами на борту, то, по свидетельству американца Солсбери (автор книги «900 дней». — Ю. Л.), одна из них попадает в мостик. Ударной волной командира корабля капитана Калитаева выбрасывает в бессознательном состоянии за борт. Лишь в воде он приходит в себя. Если бы не одна из подводных лодок сопровождения, выловившая его, он бы захлебнулся. «Казахстан» попадает на песчаную отмель, но затем ему удается сняться с нее и добраться до Кронштадта. Калитаева выносят на берег. Однако там его ждет не помощь, а НКВД. Его обвиняют в том, что он произвольно покинул корабль, чтобы спасти свою жизнь. Приговор военного трибунала: смерть путем расстрела. Тотчас же он приводится в исполнение. Через 20 лет после этого вдова Калитаева получает официальное заключение о необоснованности обвинения.

Этот эпизод напоминает историю, произошедшую после того, как на берег сошла группа девушек из вспомогательной службы ВМС Германии, которым удалось выжить после гибели лайнера «Вильгельм Густлоф» в январе 1945 года в штормящей Балтике. По данным Гейнца Шёна (ассистент пассажирского помощника в том рейсе. — Ю. Л.), занимавшегося многие годы исследованием этой катастрофы, при этом погибли 9343 человека, из них более 5000 детей. Молодым женщинам удается, после того как их покормили, пробиться на поезд, идущий дальше на Запад. Многие из них все еще не в состоянии преодолеть шок, вызванный катастрофой корабля. В этот момент их выталкивают из вагона нацистские функционеры, обвиняя в том, что они собираются позорно бежать на Запад. Несколько сочувствующих свидетелей этой сцены смогли предотвратить еще худшие последствия, которые могли последовать со стороны политических гангстеров.

Советский флот, застрявший в бедственном положении в горловине своеобразной воронки, препятствующей его выходу в Балтийское море, подвергается самой резкой критике со стороны своего Верховного Главнокомандующего. Немцы с безжалостной основательностью держат воронку закупоренной. Они ставят в 1942 году восемь минных поясов, оснащенных 13 000 минами, а в 1943 году добавляют противолодочные заграждения длиною 60 километров, установленные на глубину до 60 метров. 25 из 49 русских подводных лодок подрываются в Балтийском море на этих минах.

Морская война в Балтийском море едва ли располагает возможностями для совершения громких акций. Немцы охраняют свои морские коммуникации, а позднее поддерживают корабельной артиллерией отступающие сухопутные части, которые занимают позиции на побережье. Но самое большое достижение немецких ВМС в том, что они помогли перевезти морем в конце войны два с половиной миллиона человек, спасавшихся бегством на Запад. Для этого были задействованы свыше 1000 кораблей, практически все, что имелось в наличии. 245 торговых судов были потоплены, 33 000 человек погибли. Поэтому в акватории от Невы до впадения в Одер, помимо обломков русских кораблей, лежат немецкие миноносцы и торпедные катера, вспомогательные крейсера, сторожевики и тральщики. В их числе корабли-смертники «Вильгельм Густлоф», «Гойя», «Штойбен» и многие другие транспорты и суда, затонувшие вместе со своими экипажами, с женщинами, детьми, ранеными и солдатами. Русские и немцы в этой войне воистину не щадили друг друга.

А сейчас прекрасная, белая «Европа» элегантно скользит над многими ржавыми и обросшими ракушками корабельными обломками. Глубоко на морском дне лежат кости несчастных людей. Над ними работает корабельная пекарня, где только что с противня сняли хрустящие булочки к завтраку. Повара распределяют по порциям черную икру, которая сегодня будет подана с кусочками льда. Они подсчитывают, сколько будет употреблено турецкого инжира, который предстоит подать в водке, с ванильным мороженым и со взбитыми сливками. Меню «Европы» в рейсах давно уже составляется в соответствии с русскими кулинарными традициями. На выбор предлагается: семужная розочка «Астрахань», ликер «Царь Николай», салат «Багратион», нашпигованный окорок косули «Романов». Главный стюард следит за раскладкой корзин с фруктами, которые должны украшать столы к завтраку.

У меня перед глазами вновь возникает молодой ефрейтор, каким я был в 1943 году. Его уже тогда не нужно было убеждать в том, что запах гниения, тянувшийся по всем лесам, окружавшим Погостье, это не то же самое, что аромат лаврового венка для героев. Еще долго он перебивал ему дыхание, когда приходилось осторожно идти через осоку по качающейся в болоте гати. И когда он ночами всматривался в передний край противника, а болотная жижа хлюпала под его сапогами, то слышал, как между останками людей, которые были не старше его и теперь уже не отличались от него ни языком, ни национальностью, ни происхождением, ни своими идеалами, раздавалось шуршание крыс. Он видел, как они снуют туда и обратно и чувствуют себя там прекрасно. Преодолевая чувство отвращения, расстреливал он тогда весь магазин своего пистолета-пулемета MP 40 по мечущимся теням. Но часто обескуражено и с грустью опускал он свое оружие. «Ах, брат Фриц, — думал он тогда, — ах, брат Иван, неужели после всех нас останутся в живых только лишь крысы?»

Утро следующего дня. Южный ветер силой три балла. На море легкое волнение. Самая погода для купания. Еще несколько таких круизов, и я привыкну к черной икре, также как к айвовому джему, намазываемому на хлеб к завтраку. Все спрашивают друг друга: может быть, удастся свидеться и в следующей такой поездке? Моя соседка по столу сидит с суровым и жестким лицом, взгляд ее то надменный, то застенчивый. Каждая морщинка на лице свидетельствует о судьбоносных проигранных битвах, о долге и о покорности судьбе. Она обращается ко мне: «Одно для меня ясно: в октябре я стараюсь всегда убраться куда-нибудь подальше от дома, туда, где больше всего экзотики». Осторожно я начинаю ее расспрашивать. Она рассказывает, как бы подчеркнуто, между прочим. И вновь я сталкиваюсь с типичной трагической историей представителей моего поколения. Вначале утрата последних иллюзий, когда она была операционной сестрой в полевом госпитале. Все члены семьи погибли, кто в результате бомбежки, кто в бою, другие когда спасались как беженцы. Отец был социал-демократом, противником Гитлера. Его приход он предвидел. Освобождение закончилось для него гибелью, но в этот раз, когда Бухенвальд стал уже советским лагерем для брошенных туда немцев. Каждый год, начиная с 1939 года, это случалось с ее родственниками именно в октябре.

«Всякий раз, когда листья меняют свою окраску, я испытываю депрессию», — говорит она, пожимая плечами, как будто удивляясь самой себе. Я спрашиваю: «И этот, образно говоря, рюкзак вы тащите на себе и по сей день?» «Да, — улыбается она, но глаза у нее остаются серьезными. — Я несу его на себе, хотя временами он давит на меня своей тяжестью. Например, в момент прощания». И после некоторой паузы продолжает: «А вы? Как у вас? Вы без такого багажа?» Я колеблюсь с ответом, не хочу вновь ворошить воспоминания. Голос за соседним столом срывает пелену грустного настроения: «Могу вас заверить, мой дорогой, если бы мы вовремя вошли в Ленинград и Москву, то выиграли бы войну на ура!» Внезапно наши улыбки исчезают. Мы поднимаем бокалы. Я говорю, бросив взгляд на соседний столик: «За победу разума над самоуверенностью!» Она тихо отвечает: «Главное — не терять надежды!»

На следующее утро приходит час расставания. Дружеское похлопывание по плечу, раздача чаевых персоналу, спешка, кивок головой на прощание. Таксист говорит: «„Гамбург“ (футбольный клуб. — Ю. Л.) вновь проиграл. Это уже ни в какие ворота не лезет…». Я молчу.