Трагедия на Неве. Шокирующая правда о блокаде Ленинграда. 1941-1944

Восьмая глава НЕИЗВЕСТНОЕ: МЯСОРУБКА КИРИШСКОГО ПЛАЦДАРМА

Как только фронт ненадолго стабилизируется, так в штабах по обе его стороны создаются новые карты обстановки. К их числу относятся карты с данными о противнике. На них указываются его пулеметные гнезда, минометные позиции, помечаются блиндажи, пути подвоза и снабжения, командные пункты, линии заграждения и минные поля. Но во многих местах стоят вопросительные знаки. Поэтому вновь произносится магическая фраза: «Захват часовых».

Для этого необходимо взять в плен вражеского солдата и хорошенько его допросить. Красноармейцы называют это еще по-другому: «Взять языка». С этой целью нужно совершить внезапный бросок на передовую позицию противника и ворваться в его траншею. Поэтому приходит черед действовать боевым разведывательным группам. Такого рода деятельность русских под Погостьем и на Волхове приобрела, едва лишь фронт там стабилизировался, столь большую активность, что немцы были вынуждены создавать заграждения не только перед своими позициями, но и со всех сторон. Пулеметные гнезда они также опоясали колючей проволокой. Русские, в свою очередь, как только позволяет погода, выстилают на земле сухой тростник, выдающий любые шаги приближающихся немцев. Ставятся все новые минные заграждения и ликвидируются аналогичные препятствия у противника.

Во время захвата часовых случаются и неудачи. Ефим Головачев, 23-летний красноармеец, становится свидетелем такой неудачной попытки. Разведгруппа, в которой он участвует, напала с рассветом на немецкий опорный пункт, пресекая любые попытки немцев вырваться оттуда. Немцы отчаянно защищались и в плен не сдавались. Уцелел лишь один молодой солдат, получивший ранение, весь в изорванной одежде и перемазанный грязью. Судорожно держит он перед собой в руках карабин с пустой обоймой. Командир русской разведгруппы кричит: «Брать живым!» Но в этот момент один из малоопытных разведчиков проявляет чрезмерное усердие и бросает осколочную гранату в немецкий окоп. Немец получает еще одно ранение. Лицо его становится серым. В ярости смотрит он на Ефима, который валит его на землю. С какой целью: убить или наоборот укрыть от новых разрывов? Ефим сам этого не осознает. Он приседает на корточки, пожимает плечами и думает: «Если фриц сейчас не истечет кровью, то все равно потом умрет». Карабин немца он забирает с собой. Разведчики тащат немца на себе, сопровождаемые крепкой руганью своего командира.

Лейтенант в ярости грозит пистолетом лихому метателю гранаты и приказывает двум своим подчиненным взять его под стражу. Разведчики просматривают документы убитых немцев. Один из них перевязывает раненого. Тот стонет и ругается, когда его несут к позициям русских. Лейтенант следует за ним с пистолетом в руке, бросая угрюмый взгляд на своих подчиненных, и скрежещет зубами: «И для этого нужно было посылать целую разведгруппу!»

Рассветает. После отчаянной перестрелки немцы вновь занимают свой опорный пункт. Ефим стоит в русском окопе. Он смотрит на чудовищно изуродованный сапог немца, перемотанный ворохом бинтов, весь в крови и грязи. Подходит Григорий, посыльный из батальона, и внимательно смотрит, как и Ефим, на сапог. Григорий говорит: «Фриц уже умер». «Он что-нибудь успел сказать?» — спрашивает Ефим. «Да, — отвечает Григорий, понимающий немецкий язык. Он сказал: — Вы точно такие же сумасшедшие, как и мы. Вот что он сказал». Обоим сейчас не до смеха.

Ефим рассматривает карабин немца. Он вспоминает тунгуса, которого встретил в палатке на распределительном пункте. Тот рассказал ему об одном из местных племен, кочевавших между тайгой и тундрой. Там кочевники после смерти своего соплеменника разбивают его ружье, лыжи, сани и посуду, разрывают его одежду. Этим они хотят сказать, что сами по себе вещи без хозяина не имеют никакого смысла. Ефим смотрит на засохшие пятна крови на затворе и прикладе немецкого карабина. Он ударяет его о деревянный бруствер окопа и выбрасывает по частям в болото к проволочному заграждению.

Если кто-то полагает, что русские угомонились после столь кровопролитного наступления, тот не понял характера боев за Ленинград. Как это уже бывало и раньше, ситуация меняется кардинальным образом. Еще прежде чем стало ясно, что 54-й армии генерала Федюнинского не будет сопутствовать успех под Погостьем, она передислоцируется дальше в восточном направлении, к Волхову, откуда переходит в наступление. Когда немцам приходится там уже совсем туго, когда одна за другой объявляются тревоги, один не в меру дотошный офицер записывает в своем дневнике: «Слишком много требуют от нас в последнее время, говоря, что крайний срок исполнения — позавчера». Немцы еще пытаются парализовать русским подвоз предметов снабжения в погостинский мешок. Поступает запоздалое распоряжение: «Действовать по своему усмотрению». К тому времени под Киришами, на плацдарме, созданном по другую сторону Волхова, уже имеются большие потери. А с начала года в леса между Погостьем и Волховом просочилась уже почти целая дивизия «красных». Это сибиряки, которые настолько пренебрежительно относятся к противнику, что без всякого стеснения с шумом разбивают лагерь и совершенно открыто сосредотачиваются для новых атак.

В донесениях сообщается о сравнительно мягкой погоде: температура держится у отметки минус 25 градусов. Нет ничего удивительного в том, что позднее, когда все еще сохранялась температура минус 15 градусов, но на кристально чистом небе сияло солнце, солдаты выходили на свежий воздух с голым торсом и мечтали о лете. К тому времени они уже привыкли к температуре минус 50 градусов.

Когда генералу Федюнинскому не удается закрепить свой успех под Погостьем, как он это первоначально задумал, то он решает добиться этого на соседнем участке фронта. Он хочет таким образом взять немцев в клещи. Поэтому там завязываются точно такие же лесные бои, какими они были под Погостьем и у Любани. Вновь немцы вязнут в глубоком снегу и вновь, откуда ни возьмись, появляются подразделения сибирских лыжников, которые затем так же молниеносно исчезают. Русские танки творят, что хотят, в то время как у немцев их столь необходимые, но слишком громоздкие противотанковые пушки и полевые гаубицы проваливаются в снег по самые орудийные стволы, а небольшая группа истребителей танков не в состоянии пробиться сюда по сугробам со своими минами и магнитными подрывными зарядами. И снова танки P-III и P-IV, а также самоходные штурмовые орудия пасуют перед снежными валами, которые сами же и нагромождают прямо перед собой, в то время как Т-34 и КВ-1 спокойно преодолевают такие преграды. В таких условиях сибирские лыжники при поддержке девяти танков атакуют деревню Дубовик, которая притулилась у замерзших болот. Русские врываются в деревню, но затем немцы выдавливают их оттуда метр за метром. На следующий день они вновь овладевают ею. Ночью немцы опять отбивают ее. Но еще спустя сутки им вновь приходится ее оставить. Сибиряки в очередной раз врываются туда. Когда же немцам все же удается там закрепиться, то обороняют они уже лишь развалины. Оставшихся в живых участников этой драмы, нескольких солдат одного из батальонов 61-й восточно-прусской дивизии, приходится распределять по другим подразделениям, так как он прекратил свое существование.

В сводке верховного командования вермахта подобные случаи сопровождаются пометкой о том, что «противник неоднократно проводил на некоторых участках фронта свои безуспешные атаки». Пока еще удается такими фразами завуалировать гибельность побед немецкой армии. Удается ли нормализовать обстановку у Дубовика? Разумеется, нет. Солдаты генерала Федюнинского вновь переходят в атаку. Их отбрасывают назад. Но через двое суток они вновь оказываются здесь. Они и дальше будут продолжать атаковать, пытаться брать немцев в клещи, добиваясь их полного окружения. Лишь оттепель и распутица положат конец изматывающим боевым операциям.

Однако покой, отдых, восстановление былой боеспособности — все это остается в мечтах. Поскольку есть еще Кириши — плацдарм, который позднее станет незабываемой страничкой военной истории для каждой из воюющих сторон. Уже с конца 1941 года штаб 18-й армии задумывается о необходимости создания промежуточной отсечной позиции за наиболее выдвинутым в северо-западном направлении участком немецкого фронта. Его центральная точка находится по другую сторону Волхова, охватывая Кириши и взорванный железнодорожный мост, причудливо возвышающийся своими разрушенными пролетами над поверхностью реки. 21-й пехотной дивизии, которая занимает самый протяженный участок в этом районе боевых действий, ставится задача укрепить позиции в инженерном отношении. Но внезапно саперы срочно задействуются для других целей. Все остается по-старому.

Что же представляет собой Киришский плацдарм? Он стал уже своего рода реликтом прошлого. В руках немцев он находится с тех пор, когда они еще строили иллюзии относительно широкомасштабного окружения Ленинграда, соединения с финнами на Свири и мечтали парализовать доставку союзнических грузов из Мурманска по всей оси Архангельск — Астрахань. Восточный берег Волхова несколько выше западного. Если бы русские сидели там, где немцы создали сейчас свой плацдарм, то они могли бы легко отслеживать немецкие позиции на западном берегу Волхова. Поэтому немцы утешают себя такого рода тактическим преимуществом. О стратегическом превосходстве как основе дальнейшего продвижения на север и восток речи уже больше нет. Слишком мал плацдарм для этого. По берегу его ширина составляет четыре километра, а в глубину на восток он тянется на два с половиной километра. В самом узком месте его размеры сокращаются до 500 метров.

Можно было бы достаточно легко закрыть противнику обзор западного берега Волхова, создав деревоземляной забор и повесив маскировочные сети. У Синявина, к примеру, такие маскировочные приспособления раскинуты вдоль дороги на многие километры. В этом случае можно было бы оставить плацдарм. Но сейчас приходится по ночам отправлять туда на понтонах и штурмовых лодках боеприпасы, имущество и продовольствие, забирая на обратном пути раненых. Пополнение, идущее на смену защитникам плацдарма, пробирается через сплетение искореженных ферм моста, прикрываясь вязанками хвороста. Но стрельба все равно не прекращается, сбрасывая хворост вниз вместе с теми, кто за ним прячется.

До сих пор нет вразумительного ответа, зачем немцы изо всех сил удерживали эту позицию, где пролились реки крови, и зачем такие же реки крови проливали русские, бросавшиеся на нее с остервенением? Утверждается, что Кириши считались воротами, открывавшими дорогу на Ленинград. Но применительно к другим участкам фронта было ведь сказано то же самое. Говорят, что Сталин приказывал расстреливать своих генералов за этот немецкий плацдарм. Но у него и без Киришей было достаточно для этого поводов. Страх перед Сталиным не является основной причиной столь ожесточенных боев за этот участок местности с развалинами одной из самых крупных спичечных фабрик Советского Союза. Мерецков отстаивает мнение, что этот плацдарм сковывал целых три немецкие дивизии. В действительности там была лишь одна дивизия. Но ее участие в боях под Погостьем, было бы важнее и, возможно, сыграло бы решающую роль. Может быть, по-прежнему жив еще был страх перед новым наступлением немцев в северном направлении? Аргументы Мерецкова тем не менее убедительны. А вот объяснения немцев таковыми не выглядят. Что из того, что такая авторитетная личность, как командующий группой армий «Север» Георг фон Кюхлер заявляет, что Кириши все равно нужно удерживать, даже когда ему докладывают, что там за месяц выведены из строя по меньшей мере 2000 солдат убитыми, ранеными и пропавшими без вести? Хотя он прекрасно отдает себе отчет, что мог бы более целесообразно использовать эти две тысячи опытных фронтовиков.

Может быть, некоторые из тех, кому недостает смирения перед партией и кто не греется в лучах милости своего фюрера, опасаются оказаться в еще худшем положении в случае, если они выступят с предложением об отступлении? Гитлер напутствовал Кюхлера словами, что тот может поступать с группой армий «Север» по своему усмотрению. Возможно, поэтому столь горячая тема постоянно отходит на задний план до нового обсуждения, а самым главным вопросом становятся кризисные ситуации, которые представляются еще более угрожающими? Может быть, это всего лишь недостаточное внимание к ситуации, имеющейся на данный момент? Тот, кто сегодня хорошо знаком с руководящими структурами крупных гражданских фирм, тот найдет в них много схожего с работой военных штабов, с тем, как построена их должностная иерархия. Он увидит, насколько совпадают их теневые детали, различаясь лишь отдельными ритуалами. Это выражается в виде создания определенных группировок, завязывания интриг, заискивания перед начальством, а также в виде петушиных боев, хлопанья крыльями и попытках распушить перья. Всегда ли эти лица соответствуют своим должностям, всегда ли решения принимаются так, как это должно быть? Гинденбург, и не он один, относился к Гитлеру с предубеждением из-за того, что тот для него был всего лишь ефрейтором, а не потому, что трубил в своей книге «Майн кампф» о походе на Восток и был подвержен расовому безумию. Долгие годы после Второй мировой войны еще существовал один рурский концерн, директором которого был 81-летний немец. Жаждущему власти и непредсказуемому Вальтеру фон Райхенау уже в тридцатые годы в бытность его генерал-майором рейхсвера бросаются в глаза опасности фантастических прожектов и принимаемых на их основе решений. В то время он видел в вермахте лишь «организацию вооруженных специалистов по ведению войны», а не превозносимую всеми «школу нации».

Группе армий «Север», возглавляемой Георгом фон Кюхлером, удалось, можно сказать, даже удачно унести ноги. Перешагнувший 60-летний рубеж уроженец земли Гессен уберег в 1944 году солдат своей группы от «героической» гибели, как это предписывалось делать в духе пропаганды, когда он, трезво оценивая слабость своих войск, приказал начать отступление, стараясь это делать по возможности организованно. За это Гитлер снял его с должности. Было бы нечестным сваливать на него сегодня все прегрешения за катастрофическую ситуацию в Киришах.

Гибельные просчеты, допущенные в штабах, не умаляют заслуг солдат по обе стороны фронта. Они лишь еще больше обнажают трагизм происходившего. Самые весомые антивоенные доводы представлены в боевых донесениях из той мясорубки, что была на Киришском плацдарме.

Немцы, находившиеся между Волховом и Ладожским озером, начинают после достигнутых оборонительных успехов вновь мнить о себе как о непобедимой силе. Они намерены создать котел окружения в районе Погостья, закрыв брешь у железнодорожного полотна, куда вклинились войска Федюнинского. Для этого туда должна быть введена 21-я пехотная дивизия. Но в это время поступает донесение о том, что 11-я пехотная дивизия генерала Томашки выбивается из последних сил на Киришском плацдарме. Прежде чем солдаты 21-й пехотной дивизии успевают опомниться, их спешно отправляют в Кириши на смену 11-й дивизии. Авантюра у Погостья заканчивается, еще даже и не начавшись.

В эти дни немецкий военный обозреватель Георг Шмидт-Шеедер решает записать свои впечатления о Киришах. Он вспоминает, как от орудийной канонады каждый раз дребезжит импровизированное окошко в его блиндаже, сделанное из пустых водочных бутылок, чтобы туда таким образом мог проходить свет. Здесь он ждет распоряжений, чтобы подготовить репортаж о Киришах. Хотя плацдарм находится на удалении нескольких километров, тем не менее постоянно сотрясаются земля и воздух. Он вспоминает, как, задыхаясь, перелетел через разрушенный мост на плацдарм, усеянный бесчисленными воронками от снарядов, заполненный пороховым дымом и пылью от взлетавшей вверх земли. «На небе от разрывов непрерывно вырастали темно-коричневые грибовидные облака, которые затем растворялись по мере приближения к земле. А над всем этим возвышалось одно сплошное красное облако пыли».

Во время одного особенно сильного артиллерийского налета его швыряет в угол блиндажа воздушной волной от близко разорвавшегося снаряда. Шатаясь, перешагивает он через трупы, затем перепрыгивает через остатки развороченных взрывами могил на солдатском кладбище, видит куски тел, черепа мертвых, по которым уже больше нельзя определить, русские это или немцы. Перед ним открывается его возможная будущая судьба. Задыхаясь, он тащит раненого, чтобы затем, уложив его в укрытие, убедиться, что тот мертв. Он натыкается на командира 11-й пехотной дивизии генерала Томашки, грубого и неуравновешенного артиллериста, которого мы помним по его докладной записке. Он спрашивает себя, зачем вообще оказался на плацдарме этот старый генерал, бравируя своим присутствием и изображая, собственно говоря, то, что уже было выше его физических сил. «Может быть, — размышляет репортер — он хотел сказать своим солдатам, оказавшимся в кризисной обстановке: „Смотрите, генерал с вами, он знает о ваших бедах“. Или же он хотел доказать себе, как и всем остальным, каким еще молодцом он может быть?» Хотя Шмидт-Шеедер и не пытается скрыть своего солдатского скептического отношения к красно-золотым петлицам и генеральским погонам, тем не менее ему симпатичен этот «старый господин» и он им восхищается.

Русские накрывают плацдарм огромным огневым ковром. Они направляют на немецкие позиции 7-ю гвардейскую танковую бригаду опытного и высококлассного генерал-майора Бориса Шнейдера. Бронированные чудовища, развернувшиеся клином, подходят под прикрытием непрекращающегося артиллерийского огня настолько близко к немецким окопам и пулеметным гнездам, что немецкая артиллерия прекращает стрелять из тяжелых орудий, выработавших свой ресурс, опасаясь нанести удар по своим солдатам.

Русские имеют преимущество и в воздухе. Немецкая штурмовая авиация вынуждена смелыми боевыми вылетами наносить минимальным числом самолетов «JU-87» удары по огромной территории, также как это приходится делать и пилотам истребителей «Fw-190» 54-й тюрингской истребительной эскадры, иначе называемой «Зеленое сердце». При всей своей храбрости они настолько малочисленны для поддержки пехотинцев, что служат лишь моральной опорой и больше ничем. Еще в середине июля 1941 года, когда наступавшие немецкие войска закрепились на позициях у Луги и когда они еще многое воспринимали с юмором, штаб 1-й танковой дивизии разослал подчиненным частям такую стихотворную радиограмму:

У того, кто знаком со статистикой воздушных побед, одержанных летчиками-истребителями полковника Траутлофта, может сложиться впечатление, что вскоре у русских на Волхове совсем не останется самолетов. Обер-фельдфебель Киттель имеет 267 побед, майор Новотны — 258, полковник Филипп — 213, капитан Рудоффер — 210, капитан Штотц — 189, обер-лейтенант Тюбен — 157, лейтенант Адамайт — 166, лейтенант Байсвенгер — 152. Это летчики, одержавшие не менее 150 побед. Общее число сбитых ими самолетов составляет 1400 единиц. Даже их командир, полковник Траутлофт, задачей которого является командование эскадрой, имеет 57 побед. Но небо вновь пестрит машинами с красными звездами на крыльях.

Траутлофт рассказывает, как ему довелось повстречаться с русскими штурмовиками Ил-2, способными выныривать из низких туч, висящих у самой земли. «Как раз падает снег. Нет никаких признаков, что вновь выглянет солнце. Но для русских штурмовиков, которых мы называем „Цементными бомбардировщиками“, это идеальная летная погода!»

Тот, кто не видел, как эти одномоторные машины с воем проносятся в вихрях снега над полевыми укрытиями, настолько низко, что солдаты непроизвольно втягивают голову в плечи, тот скептически воспринимает подобные рассуждения. Слово «штурмовик» («Schlachtflugzeug», «Убойный самолет». — Ю. Л.) приобретает двойной смысл. Осколочные бомбы разрывают в клочья людей и автомобили, а бортовые пушки и пулеметы разрубают их под прямым углом сверху вниз. Когда немецкие пехотинцы все же отваживаются защищаться своим ручным оружием, то убеждаются, насколько неэффективна их стрельба. Штурмовики имеют мощную броню. Уже в 1941 году на вооружении русских находилось свыше 5300 самолетов Ил-2.

У немцев не было столь же эффективного и мощного оружия. Они вооружали свои устаревшие полуторопланы «Hs 123» пулеметами и бомбами. Их пилоты были отчаянно смелыми парнями. Но даже таких машин у немцев было слишком мало. Их истребители бесстрашно обрушиваются на вражеские колонны и батареи, но делают это слишком редко, и потому они малоэффективны. Их пикирующие бомбардировщики являются страшным оружием. Вначале, правда, они не имеют бронированной защиты и в скорости уступают Ил-2. А когда взмывают вверх после пикирования, то теряют скорость настолько, что зависают, как воздушный шар, и становятся беззащитной целью для противовоздушной обороны противника. Поэтому пилоты «штуки» (так в обиходе назывался этот самолет. — Ю. Л.) учатся после пикирования ускользать, прижимаясь к земле на бреющем полете. Позднее «Ju 87» получат на вооружение две 37-мм бортовые пушки и от шести до восьми пулеметов. Таким образом, они станут могильщиками многих танков. Но ведь они изначально создавались как пикирующие самолеты, а не для проведения атак с бреющего полета. В противоборстве военно-воздушных сил сказывается и то, что в битве за материальные ресурсы гениальные летные и боевые показатели играют под облаками все меньшую роль.

К зиме и весенней распутице авиация Геринга оказывается также неготовой. Самолеты получают повреждения шасси, крыльев и пропеллеров из-за наледи и комков земли, поднимающихся вверх при взлете и посадке. Полевые аэродромы не имеют твердого покрытия, из-за чего самолеты переворачиваются. Немцам неведома мощь русской военной авиапромышленности. Они нежатся в лучах славы былого превосходства. Еще до визита немецкой экспертной комиссии в начале 1941 года к представителям русской авиационной промышленности главный конструктор Микоян предостерегает ее от высокомерия. Но немцы полагают, что сами все лучше знают. Однако когда они наглядно знакомятся с тем, что им показывают, то сразу же замолкают. Инженеры фирм «Даймлер», «Хеншель» и «Дорнье» готовят затем докладные записки. Геринг отмахивается от их скрупулезных описаний, называя все это советскими небылицами. Когда он слышит, что один из советских авиамоторных заводов превосходит по своей мощности производства шесть таких же предприятий в Германии, то называет эти сообщения провокацией и запрещает говорить об этом, угрожая арестом. А Гитлер из этой информации делает вывод, подтверждающий, что его партнер по пакту Сталин точит на него свой кинжал. Донесения о новых прототипах советских самолетов, однако, не производят на него никакого впечатления. Не может быть того, чего не должно быть. Неужели немцы, учившиеся в 20-х годах в Липецке вместе с русскими современной войне в воздухе, действительно больше уже не помнят о талантливой русской интеллигенции, находчивости и изобретательности советских офицеров и инженеров?

В 1941 году русские производят 15 735 самолетов, на 3000 больше немцев. Однако Эрнст Удет, главный авиаконструктор, оценивает выходные мощности русских максимально в 600 машин в месяц. Немцы чувствуют себя в полной безопасности, так как 22 июня 1941 года им удалось внезапным ударом уничтожить на аэродромах половину всех русских самолетов. Но они недооценивают количество уцелевших машин и экипажей. Немцы не занимаются определением ключевых направлений нанесения ударов и способны лишь помешать, а не воспрепятствовать переброске русских боевых кораблей и транспортных судов из Таллина в Кронштадт. Они не в состоянии перерезать «Ледовую трассу» (Дорогу жизни. — Ю. Л.), проходящую по Ладожскому озеру, хотя, по замыслам Гитлера, должны были уже стереть Ленинград в порошок. И они распыляют свои силы, в то время как русские перебрасывают на всех участках по схваченной морозом почве войска, танки и колонны тылового обеспечения.

Русские увеличивают производство самолетов, в то время как немцы вынуждены открыть для себя, что слишком слабо вели разведку. Поэтому они не смогли своевременно и безошибочно оценить подготовку Красной Армии к войне и понять, что упустили возможность уничтожить советские источники добычи топлива и их склады, а также военно-промышленные центры путем проведения стратегических воздушных операций. Тем временем их авиационные эскадры все больше удаляются на восток от собственных нефтеперерабатывающих центров.

Немцы с гордостью сообщают о каждом воздушном налете на Ленинград. Но 1500 тонн фугасных бомб, сброшенных на него с сентября по декабрь 1941 года, ничуть не больше того, что сыпется сверху на один из немецких городов только за одну ночь в последний год войны. Авиационные эскадры, которые в победном угаре были переброшены на французское побережье через несколько дней после начала войны, пришлось осенью возвращать в Россию. Геринг утешает своих подчиненных тем, что это всего лишь временная мера. Через четыре дня они вновь отправятся на побережье. Но все понимают, что он тешит иллюзиями себя и своих летчиков.

Поскольку русские при отступлении систематически уничтожали авиаремонтные заводы, то немцам приходится транспортировать многие поврежденные самолеты обратно в Германию. А там промышленность сама испытывает трудности и не готова к проведению ремонтных работ. В распоряжении немецкой авиации, уже привыкшей к победам, скоро осталась лишь половина боеготовых самолетов. В кризисные декабрьские дни 1941 года Геринг, Геббельс, Гиммлер и авиационные генералы Ешоннек и фон Рихтгофен собираются на совещание. Они приходят к выводу, что неудачи в борьбе за высшие цели надо воспринимать как «судьбоносные последствия». Ради этого народ обязан идти на жертвы. Поистине удивительный способ преодоления трудностей, который в минимальной степени увязывается с высокими целями и в громадной мере свидетельствует о недальновидности и цинизме. И нет даже никакого намека на то, чтобы их мучили сомнения. Напротив, они поступали вполне осознанно. Рихтгофен позднее умрет после черепно-мозговой операции. Остальные четверо покончат жизнь самоубийством. Это звучит как надуманная история, но тем не менее этот факт уже стал достоянием мировой истории. Когда речь заходит о США, то Гитлер пребывает в аналогичном ослеплении. Он заявляет, что американцы способны «создавать лишь холодильники». Целый ряд зарвавшихся подхалимов восторженно разделяют этот взгляд. Командование ВВС докладывает, что по ту сторону океана в 1942 году в лучшем случае будет построено 16 000 самолетов. В действительности их было произведено 48 000 единиц.

Пехотинцы, вцепившиеся в перепаханную снарядами землю Киришского плацдарма, летчики-истребители, дерущиеся с авиаполками Ил-2, чтобы пресечь их воздушные атаки на таявшую горстку немцев, лежащих в воронках и развалинах, — никто из них ничего не ведает об участниках того совещания. Траутлофт рассказывает об одном из своих полетов над Волховским фронтом, во время которого он отправляет горящий Ил-2 в болото. «На развороте мой взгляд скользит по земле. Под крыльями среди снега и болот видны вспышки огня, вырывающиеся из орудийных стволов нашей артиллерии. На земле, изрытой воронками, лежат разбитые останки самолетов… Видны бревенчатые дороги, землянки, опорные пункты, окопы, забитые снегом и, несмотря на холод, заполненные темной водой… На фоне грязно-серой поверхности земли то тут, то там проблескивает светлая серебристая кора берез, лишенных сучьев. Большинство стволов деревьев хаотично лежат, поваленные друг на друга на политых кровью местах боев». Траутлофт попадает в клещи русских истребителей МиГ, его ведомый вынужден из-за попадания в самолет выйти из боя. Компас Траутлофта выходит из строя. С огромным трудом ему удается среди облаков и в снежной метели, в общем-то случайно, вернуться на аэродром и сесть на брюхо, закопавшись при торможении в сугроб. Его «Фоккевульф-190» весь забрызган вылившимся маслом и имеет 18 пробоин.

На крошечном участке плацдарма вокруг деревень Кириши, Новинка, Плавницы и поселка Добровольный завязываются ожесточенные бои. Часто они ведутся за участок местности в 30–40 метров, усеянный воронками, блиндажами и остатками окопов. Все то, что казалось невероятным из рассказов о гигантских сражениях Первой мировой войны, здесь повторяется: непрерывная стрельба, земля, из которой никакая трава уже больше не хочет расти, постоянно сменяющийся личный состав, чувство одиночества у часовых и в то же время готовность солдат в любой момент вступить в бой. Кроме того, это безысходность на лицах у раненых. Но это также и надежность связных, подносчиков еды и боеприпасов, героическая самоотверженность санитаров и врачей. Если леса и топи, окружающие позиции на Волхове и у Погостья, уже сами по себе представляются ужасом, то Киришский плацдарм является кульминацией всего этого. Во время замены 11-й дивизии на 21-ю красноармейцы набрасываются на вновь прибывших немцев, которые толком еще не успели осмотреться на новом месте. Возникает опаснейшая, кризисная ситуация, которая грозит расщеплением плацдарма. Полковник Германн, возглавляющий группировку на Киришском плацдарме, бросается вместе со своими солдатами в контратаку и на глазах у всех гибнет у замаскированного русского пулемета. Никому не нужный плацдарм спасен. Люди продолжают умирать.

Генерал-полковник Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск, записывает в эти дни: «Обычные бои под Киришами». Барон Альмайер-Бек цитирует отрывок из донесения о том, как командир одного из батальонов 3-го полка натыкается на берегу Волхова на двух унтер-офицеров и трех солдат, которые без сил присели на перекур. Один из унтер-офицеров докладывает за всех: «5-я рота следует с плацдарма на отдых». 3-й полк потерял свыше 1000 офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Как чувствуют себя солдаты, пережившие этот ад? В одном только 2-м батальоне 70 процентов солдат страдают желудочно-кишечными заболеваниями, находятся на грани физического истощения и грязные до неузнаваемости.

Летописец 21-й пехотной дивизии Альмайер-Бек приводит высказывание обер-лейтенанта фон Курзеля: «Большие кладбища, развороченные бомбами и снарядами. Развалины домов, сохраняющие лишь очертания бывших зданий. От деревьев остались лишь стволы без сучьев и листвы. Местность, покрытая раздробленными в щепки досками и строительными балками, деталями машин, разбитым оружием и изорванной военной амуницией. То тут, то там тлеют опилки с бывшей спичечной фабрики, подожженные сброшенной фосфорной бомбой. Везде убитые русские и немецкие солдаты, которых пока не удается похоронить».

Обер-лейтенант является закаленным в боях офицером. И тем не менее он как будто сам себе не верит, когда приводит в своих записях примеры удивительной отваги, проявленной с обеих сторон. Он становится свидетелем упорства русских танкистов, видя, как группа их механиков проскальзывает на нейтральную полосу, чинит ходовую часть танка и буксирует его в свое расположение. Он замечает, как колонна русских подносчиков боеприпасов, извиваясь подобно змее, ползет к переднему краю по земле, огибая воронки. Он рассказывает об одном из русских передовых наблюдателей, которому удается проскользнуть в подбитый танк, находящийся в 20 метрах от немцев. Оттуда наблюдатель корректирует огонь, затем его обнаруживают по выдвинутой штыревой антенне и уничтожают. Он рассказывает также о русских самолетах, поливающих немецкие позиции горючей смесью, которые отворачивают лишь после того, как две машины вспыхивают от собственного огня и падают в Волхов.

Мы узнаем о маленьком немецком радисте одной из артиллерийских частей, который уже в третий раз запрыгивает с магнитным кумулятивным зарядом на танк КВ-1. Две предыдущие попытки оказались неудачными, и теперь он, раскрыв рот, смотрит, как гигантское чудовище превращается в темно-красный огненный шар.

Любой солдат 21-й пехотной дивизии, говоря о Киришах, обязательно упомянет об одном человеке: капитане медицинской службы докторе Шнайдере. В течение семи недель тот оказал помощь свыше 1000 раненых солдат, находясь у самого переднего края. Он видел все, что происходило вокруг, помогал советами, выступал в роли утешителя, оказывал медицинскую помощь, ни разу, даже в самой отчаянной ситуации, не дав усомниться в том, что потерял присутствие духа. В своих дневниковых записках Шнайдер замечает, как борьба со вшами превратилась в настоящее бедствие и как неправильное питание вызывало кровотечение из десен. Он регистрирует случаи малярии, простуды, изнурительного поноса. Но он не имеет права поддаваться чувствам, глядя на ужасающие картины, когда ему доставляют раненых, заляпанных грязью и кровью. В том случае, когда солдаты, несмотря на тяжелейшие ранения, находят силы самостоятельно добраться до медицинского пункта, их одежда к тому времени уже покрывается коростой.

«Перед блиндажом, — пишет Шнайдер в своем дневнике, — нервно ходит взад и вперед унтер-офицер, каждый раз молча кивая головой, когда видит меня за операционным столом. Наконец доходит очередь и до него. Я вижу, что у него гортань и вход в пищевод снесены осколком. В рваной ране я ищу их остатки и вставляю резиновые трубки в трахею и пищевод. Свободные концы трубок вывожу наружу через гипсовый воротник. В одну трубку унтер-офицер вдыхает воздух, через другую мы его кормим. Вечером он идет вниз к переправе, держа в одной руке записку о ранении, а другую держит навесу, как бы защищая отверстия своих резиновых трубок».

Если бои за Ленинград оставляли у солдат, переживших их, хоть какие-то положительные воспоминания, то касалось это, вне всяких сомнений, работы немецких и русских военных медиков, которые, подобно Шнайдеру, самоотверженно, изобретательно и образцово оказывали раненым помощь, не задумываясь над их званием, национальностью и мировоззрением.

В дневнике Шнайдера имеется описание еще одной экстремальной ситуации, в которой оказались тогда солдаты. «Я сижу в утренней прохладе перед входом в медицинский блиндаж, — рассказывает он, — измотанный ночной работой в этом помещении среди испарений крови. Восход солнца здесь всегда дает небольшую передышку, прежде чем начнется новый день, заполненный грохотом орудий. Вокруг меня лежат умершие в эту ночь боевые товарищи, которых мы вытащили из блиндажа, чтобы похоронить при первой же возможности. Безмолвные фигуры не мешают мне, я не ощущаю себя чужим среди них. Слишком долго и слишком близко друг к другу были мы в эти дни. В первых лучах солнца все окружающее приобретает необычную окраску: воронки, каменные развалины, стальные перекрытия. Внезапно меня возвращает к реальности чувство охватившего ужаса. Солнечный луч падает на лицо убитого солдата, лежащего рядом со мной. На бледном обескровленном лице молодого парня на меня глядят два широко открытых глаза. Они дружелюбно улыбаются, как бы говоря: „Ничего особенного не случилось“. Ну и что из того, что я понимаю: это свежий воздух смог вернуть к жизни человека, потерявшего много крови. Ему удалось выкарабкаться из-под груды тел других убитых солдат. С чувством глубокого стыда и вины я наклоняюсь над ним, и мы еще успеваем вместе чертыхнуться, прежде чем разрывается первый снаряд».

В землянках, блиндажах, бункерах и палатках, где операции делаются в самых примитивных условиях и под разрывами бомб и снарядов, врачу отводится судьбоносная роль. Он должен думать о том, как его квалификация может быть использована для оказания помощи максимальному количеству людей. Он способен при минимальном хирургическом вмешательстве спасти от смерти от пяти до десяти солдат, но это в том случае, если откажется сделать за эти же два часа две длительные и требующие большого врачебного искусства операции на животе, когда уже создается угроза воспаления брюшной полости. Так это описывает капитан медицинской службы Вернер Форсманн, который борется за жизнь людей на южном фланге группы армий «Север» в Демянском котле. На фронте врач должен думать не только как медик, но и как тактик, задавая себе вопрос: «Кто может или должен транспортировать раненого, при каких обстоятельствах я обязан ампутировать так называемые огнестрельные переломы, учитывая, что многочасовая доставка с остановками из-за авианалетов, обстрелов артиллерии, танковых прорывов, тряски по разбитым дорогам может привести к смертельному заражению, если до этого была проведена лишь минимальная радикальная операция? Нужно ли срочно перемещать медицинский пункт в зависимости от хода боевых действий?» Чтобы избежать переохлаждения организма, раненые доставляются на операционный стол прямо в обмундировании. Освобождается лишь место самого ранения. Операционная одежда не используется: ее негде стирать и сушить. Резиновые перчатки не меняются, их лишь дезинфицируют.

Форсманн поражается жизнестойкости раненых советских солдат. Однажды на его медицинском пункте появляются двое пленных красноармейцев. Один прошел десять, другой пятнадцать километров в распахнутой шинели и с раскрытым брючным поясом. Оба держат в руках укрытые тряпками свои кишки, которые в результате ранения вывалились наружу из брюшины. Форсманн все время находится у операционного стола и не имеет времени проводить многочасовые полосные операции на животе. «Но я не мог так просто оставить бедных парней», — рассказывает он. Поэтому Форсманн делает самую минимальную хирургическую процедуру: очищает кишки от земли, листьев и травы, заштопывает пару дырок в них, все это засовывает обратно в живот и зашивает его. В суматохе последующих операций он забывает о русских. Но когда через несколько дней наконец наступает небольшая передышка, то он вспоминает об этих русских. Исходя из своего опыта, он полагает, что они не должны были выжить после столь тяжелых повреждений. Форсманн интересуется, как долго они еще жили? Его помощник, фельдфебель, отвечает равнодушно: «Стул нормальный, аппетит хороший». Оба выздоровели.

Врачи, находящиеся по обе стороны фронта, имеют достаточно возможностей для приобретения большого опыта. Они могут исследовать воздействие холода на человека, определяя, при каких обстоятельствах замерзает внутри кожи вода как одна из ее составляющих частей. Они уже знают, что кончики пальцев на руках и ногах, а также носа и мочки ушей являются своего рода термостатами, с помощью которых регулируется температура тела. Им становится ясно, почему побелевший нос означает опасность, почему температура воздуха минус восемь градусов представляется солдатам из-за испарений на влажной коже равной минус 25 градусам, если к тому же ветер дует со скоростью 5 метров в секунду. Врачи становятся свидетелями того, как солдаты, которые сами приходят в медпункт с оторванной кистью руки, и те, которых доставляют с оторванной ногой, абсолютно не реагируют на болевые ощущения. Врачи сталкиваются с тем, как раненые, несмотря на тщательный уход, внезапно умирают от болевого шока. По статистике причиной смерти на дивизионном медицинском пункте почти у 70 процентов являются шок и потеря крови, у 15 процентов это вызвано нарушением дыхания.

У врачей нет никаких средств противодействовать прекращению борьбы молодых солдат за свою жизнь при относительно легких повреждениях, и те умирают через несколько часов. В то же время бойцы, изуродованные самым ужасным образом, борются за жизнь с железным упорством и становятся образцовым примером самовыживания.

Солдат всегда знает, что его может ранить, но только теоретически понимает. Когда же это с ним происходит, он оказывается психологически не готов к этому. Только что находившийся в самой кризисной ситуации боя рядом со своими товарищами, он вдруг остается один на один со смертью. Он искалечен, не в состоянии самостоятельно передвигаться, беззащитен. Он видел, как умирали сотни его товарищей, но не думал, что с ним это когда-нибудь случится. Кто теперь поможет ему, кто вытащит его из этого ада, в котором ему уже больше нечего делать? Теперь наступает время боевого товарищества, которое не отражается в донесениях. Это тот час, когда ландскнехты превращаются в самаритян. Многие солдаты смиряются со смертью. Часть из них умирает молча, некоторые молятся, иные зовут мать, жену, любимую. Вспоминал ли кто-нибудь из немцев в эти минуты о своем фюрере — Гитлере, а русские — о Сталине? Если же кому-то из них все же удается вырваться из объятий смерти, то этот человек внутренне становится уже совершенно другим.

Тот, кто в Германии спрашивает инвалидов войны об их увечьях и интересуется, велико ли их разочарование тем, что они не имеют никакой благодарности от своего Отечества, а их пенсия мала, тот редко получает исчерпывающий ответ. Насколько маловажен для них сегодня вопрос, кто действительно «победил», настолько мало их интересуют всяческие почести.

Очень немногие из инвалидов войны ощущают на себе уважение со стороны окружающих. И мало кто из них стремится излить свою душу. Ведь речь идет о прошлом, рассказать о котором у них просто не хватит слов. Кто из них хочет обсуждать темы, вытесненные из общественного сознания? Самая главная мысль, высказываемая инвалидами войны: «Ни наши погибшие товарищи, ни мы сами не нуждаемся в сочувствии от людей, которые стыдятся того, что являются немцами».

Доктор Карлхайнц Шнайдер-Янессен, который занимался темой «Врач на войне», представленной в его одноименной поучительной книге, имел дело со специальными статистическими данными о последствиях Второй мировой войны. Он пишет о том, что в 1950 году в Западной Германии проживало около 820 000 человек, страдавших от последствий ранений, 90 000 — от обморожений, 60 000 — от повреждений мозга. 8400 человек ослепли в результате ранений. Свыше одного миллиона страдали от болезней, спровоцированных войной.

Фронтовые врачи считали, что четверо из пяти раненых в голову недолго могут прожить при таких травмах. Но даже и сегодня мы узнаем о случаях, когда раненые в голову умирали через двадцать-тридцать лет после окончания войны, страдая все это время от хронического заболевания. Те, у кого был задет мозг, были парализованы, страдали от судорог, теряли умственную способность. В конце концов, многие из них кончали жизнь самоубийством.

Когда Шнайдер-Янессен пишет о том, что в 1952 году в Западной Германии насчитывалось около 1,4 миллиона инвалидов войны, то имеет в виду лишь тех, кто получил телесное увечье. Значительно большее число людей получило моральную травму. Миллионы женщин и детей стали свидетелями и жертвами самых ужасных несчастий во время бомбежек, изгнания с родных мест и в результате так называемого освобождения. Впрочем, в преодолении этих последствий прошлого достижения нашего государства проявляются больше в противостоянии требованиям о повышении пенсий, а не в решении вопросов в области психотерапии, как это, к примеру, в подобных случаях делается в США. Возможно, и здесь свою роль играют предубеждения в отношении оклеветанного поколения, жившего в то время.

Что касается тех, кто получил телесные повреждения, то в 1962 году в Западной Германии все еще были живы 135 524 одноногих инвалида и свыше 40 000 человек, лишившихся одной руки. Без двух ног насчитывалось 10 075 инвалидов, без двух рук — 1000, из них 125 полностью потерявших зрение. Кроме того, были еще живы 26 человек с ампутацией всех конечностей, а также 6210 слепых инвалидов войны.

Но вернемся вновь на дивизионный медицинский пункт. Лишь десятая часть всех повреждений — подводят врачи кровавый итог — составляют обычные пулевые ранения. Три четверти всех ранений вызваны осколками в виде кусков рваного железа или сплющенной стали. Киношные, элегантные сквозные ранения в действительности случаются редко. Разрывные пули с небольшим количеством взрывчатого вещества, применяемые русскими, которые на поле боя можно узнать по звуку, напоминающему падающие горошины, разрывают телесную ткань кусочками свинца и имеют ужасные последствия. При ранениях в живот выживает 41 процент из числа тех, кто был прооперирован в первые четыре часа, после 12 часов — лишь 15 процентов. Половина всех раненых в живот умирают, прежде чем им удается оказать врачебную помощь. И во время войны спасение человеческой жизни — это в конечном итоге вопрос быстрой доставки раненого. В особенности при температуре до минус 50 градусов в условиях непролазных лесов под Ленинградом.

В 21-й пехотной дивизии нехватка личного состава, выбывшего из строя под Киришами и во время лесных боев у Дубовика, компенсируется за счет выздоровевших солдат и молодого пополнения. Осенью 1942 года поступают, наконец, с годичным опозданием, первые сносные комплекты зимнего полевого обмундирования. Дивизия подводит итоги. Она удостоена чести быть упомянутой в Сводке вермахта. А в хронике дивизии о солдатах, побывавших в Киришах, генерал-полковник фон Зеект отзывается так: «В принципе то, за что они так отчаянно цеплялись, было упорной обороной против упорно наступающего противника… на участке, имеющем сомнительное значение в оперативном отношении. Солдаты отзываются об этом и вовсе просто: „Нас отправили в расход“».

Для дивизии «СС Полицай» уже в прошлом остался накал атак русских на южном выступе позиций под Ленинградом. Русские попытались форсировать Неву там, где ее ширина составляла от 500 до 1000 метров и где в нее впадала река Тосна. Уже в самом начале потерпели неудачу их попытки нанести отсюда удар по «Бутылочному горлу». Но это явилось еще одним доказательством того, с каким упорным и кровопролитным старанием пытались разорвать защитники Ленинграда кольцо окружения, пока оно в один момент не лопнуло. С чувством горького юмора Полицейская дивизия была переименована в «Дивизию березовых крестов» — так много солдат она потеряла. Мимо ее позиций, расположенных по берегу Невы, плыли в эти дни около 40 штурмовых лодок с трупами красноармейцев, которые попали под заградительный огонь во время попытки десантирования. Немцы давно уже отвыкли праздновать триумф при проявлении таких знаков русской самоотверженности.