Третья стихия

Глава 11 ИЗ ПЛЕНА В ПЛЕН

Михаилу снился кошмар. Чаяния его заботливых родителей неожиданно и совершенно не ко времени сбылись: редкий дар Проводника — проклятие всей его предыдущей жизни — исчез именно теперь, в этом метаморфозном мире, после чего все его спутники, не исключая Илли и даже единокровного брата Петра, отбыли обратно в свой мир, бросив бесталанного Михаила доживать свои дни в реальности третьего рода. И вот он, бывший Проводник, а ныне — лицо без конкретных занятий и без определенного места жительства, одинокий и покинутый, обзаведшийся уже зеленой бородой по пояс, сидит перед распахнутыми дверями «Донского орла» с протянутой рукой, выпрашивая у его новых постояльцев-вампиров мензурку кровушки или, на худой конец, — горсточку грыбов на пропитание. И подходит к нему, сирому да голодному, давешний мент в черном балахоне, пинает его ногой под кобчик и говорит сердитым голосом:

— Вставай, ублюдок!

А вампиры-постояльцы лезут пачками из окон и орут радостно:

— За шиворот его! В морду — и в отделение!

Увесистый пинок, усугубленный поощрительными напутствиями, избавил, к счастью, Михаила от продолжения кошмарного сновидения. Но суровая действительность оказалась в некотором роде продолжением сна, вернее даже — третьей его серией, причем именно третьей, а не второй. (Краткое содержание пропущенной второй серии: спутники возвращаются к герою, устыдившись своего бесчестного поступка, часть из них уходят, чтобы принести оголодавшему Михаилу поесть, остальные бреют ему бороду, после чего укладывают на матрас, и все это — под постоянным строгим присмотром бдительной милиции.) Третья серия начиналась практически с того же, на чем закончилась первая, только что Михаилом просмотренная, но, соответственно, в другом интерьере: над ним нависал гробовым видением трехдневный утопленник, сиречь — здешний представитель закона в черном, и синяя его рука простерлась уже прямиком к Михайлову горлу — хорошо, если только за шиворот схватить, а то кто его, упыря, знает…

Подхлестнутый самыми нехорошими предчувствиями относительно замашек здешнего ОМОНа, Михаил прянул из-под протянутой к нему руки, как таракан из-под тапки, перевернулся и моментом вскочил на ноги — и откуда только прыть взялась спросонья? Слуга закона тут же устроил Михаилу шмон с пристрастием. Он, оказывается, забрел в их уютную ночлежку с целой ротой коллег: набившись всей толпой в тесную берлогу, они не оставили Михаилу даже возможности плюнуть с досады, не рискуя при этом попасть в представителя власти. Этим-то коллегам и принадлежали, очевидно, разбудившие Михаила зрительские выкрики. Оказывается, Илли и Попрыгунчик были уже на ногах и под конвоем — вообще в данном помещении трудно было сейчас оказаться не под конвоем, — а бедняга Бельмонд как раз поднимался с матраса, кряхтя и только что не плача: невероятными трудами и лишениями завоевал он наконец себе право понежить пухлые бока на этом поистине королевском ложе, и вот, стоило ему только прикорнуть, как они опять тут как тут, эти неусыпные блюстители порядка, слетелись, чтоб им ни дна ни покрышки, как назойливые комары (в смысле вампиры) в хозяйскую спальню! — так расшифровал Михаил кряхтение Фредди, потому, наверное, что таковы примерно были и его собственные мысли по поводу нежданного визита, в просторечии — облавы, не иначе как накарканной сегодня на их головы прохвостом-водяным.

— Вы не имеете права! — вякнул, не сдержался-таки Попрыгунчик. — Мы являемся представителями иностранной державы, и мы…

«…будем жаловаться…» — закончил за него мысленно Михаил, поскольку Попрыгунчик умолк на полуслове — ближайший омоновец сунул ему слегка прикладом под челюсть. Героизм Попрыгунчика, как давно уже выяснилось, имел свои, вполне определенные границы. У Михаила, правда, он даже этих границ не достигал: ему и в голову сроду не приходило вступать в пререкания с ОМОНом. Потому что голова — и в частности челюсть — дороже.

Как ни странно, нигде не было видно Голса, оставленного вроде бы Петром за сторожа. «Не за подмогой ли часом Голс побежал до ближайшей булочной?.. Неужто он рассчитывает отбить нас по дороге?» — размышлял Михаил, не давая ходу мыслям о предательстве Голса, даже на правах досужей вероятности, в то время как добрая дюжина конвойных уже выводила их из берлоги, словно особо опасных бандитов, толкая стволами по коридору и затем вверх по лестнице — наружу. А там их уже поджидал соответствующий транспорт: напротив выхода, заняв собою чуть не все пространство небольшого дворика, зависло довольно крупное транспортное средство, напоминающее крытую галошу на воздушной подушке; даже увидев этот аэромобиль случайно на улице, Михаил вряд ли ошибся бы в его назначении: труповозка либо тюремный автобус. Конвойные затолкали бесцеремонно четверых задержанных представителей иностранной державы через откидную дверь в заднее отделение галоши, сами же погрузились в переднее; в разделяющей перегородке имелось зарешеченное окошко, пример но такое же находилось в заднем отделении на потолке. Льющийся оттуда свет, хоть и скудный, позволил Михаилу разглядеть еще с десяток арестантов, сидящих прямо на полу (сидений тут попросту не было) и взятых, как видно, только что на той же хазе. До того Михаил, правда, ни одного соседа так в глаза и не увидел, но, судя по оборванной грязной одежде задержанных, их обреченному виду и явно нездоровому розоватому оттенку их физиономий, постояльцы раскрытого недремлющими органами бомжатника докатились до самого дна социальной ямы. А уж их безрассудство — в просторечии пофигизм — достиг, наверное, полных пределов, раз уж они даже двери в собственную обитель перестали запирать. Тут Михаил вспомнил с запоздалым раскаянием, что и сам он поленился сегодня второй раз пойти и закрыть дверь за братом и другими хлебодобытчиками. Вот облава и пожаловала запросто, прямо как к себе домой, и повязала беспечных хозяев, а заодно с ними ни в чем не повинных гостей.

Погрузившись в тюремную машину, они вчетвером тут же молча, не сговариваясь, уселись на пол: Илли оказалась с Михаилом плечом к плечу, Бельмонд с Попрыгунчиком тоже умостились поблизости. Едва успели присесть, как галоша рванула с места. Да больно уж лихо рванула! Пассажиров заднего отделения моментально смешало в общую кучу; кучу эту снесло сначала поголовно к задней стенке, а потом пошло кидать от стены к стене — явление вполне естественное для незакрепленного груза на ухабистой дороге. Хотя дело тут было, кажется, не в дороге. А скорее в том, что городские переулки были в большинстве своем узковаты для данного транспортного средства, и, чтобы их преодолеть, водитель давал попеременно своей галоше то левый вертикальный крен, то правый. Не исключено, что в прошлом он был гонщиком, возможно даже — неоднократным призером.

На старте Михаил едва успел ухватиться за Илли, а она в ответ, видимо, чисто инстиктивно вцепилась ногтями в Михаила. Вот оно, простое и незамысловатое мужское счастье! Так, сцепившись, они и полетели. Не факт, правда, что объединение усилий давало им реальное преимущество в общей свалке, однако Михаил старался, как только мог, защитить собою Илли от ударов об стены и о пролетающих попутчиков, по мере сил принимая их на себя. Один раз ему даже удалось отпасовать обеими ногами в сторону летящего на Илли пузом вперед Фредди Бельмонда. Бесчеловечные условия транспортировки превратили несчастного толстяка в совершенно неуправляемое стихийное бедствие для кучи-малы рахитичных попутчиков. Правда, некоторым везунчикам он подворачивался время от времени в качестве спасательной перины. Попрыгунчик, в свою очередь, летал по ящику смертоносным бумерангом без руля и без ветрил. Только здешний густой воздух, слегка замедлявший его блистательный полет, спасал прочих от тяжких увечий, так как Попрыгунчик приложился, похоже, абсолютно обо всех и обо вся — об Михаила-то уж точно раза три-четыре приложился самыми разными, но почему-то неизменно острыми частями тела. Словом — скучать в дороге не пришлось, прокатились весело, с ветерком и даже, как это ни странно, без жертв. Так только, мелочи: по десятку синяков на брата да, может, три-четыре сломанных ребра на всю компанию — считай, только косточки порастрясли. А все потому, что доехали быстро.

Когда водитель галоши решительно затормозил, перед пассажирами окончательно выписался поистине чемпионский рельеф его характера: человек, очевидно, простой и открытый, а главное — все привык делать от души. Михаил, умудрившийся как-то заранее почуять беду, успел в долю секунды оттолкнуть Илли в угол, а уже в следующую ее долю самого его погребло напоследок под лавиной попутчиков, брошенных необоримой силой инерции вперед при остановке. Лицо Михаила оказалось при этом прижато к передней оконной решетке, за которой глазам, выпученным от давления навалившихся сзади народных масс, открылся, как наяву, настоящий салон первого класса: в удобных креслах, установленных по четыре в ряд, располагались «черные балахоны», надежно пристегнутые ремнями. Могло же, оказывается, кому-то и в этой адской галоше ехаться хорошо и с комфортом! Пока «балахоны» деловито отстегивались от своих кресел, народные массы как-то резко прекратили давить сзади на Михаила. Он в результате сполз по стеночке вниз и вновь оказался сидящим на полу, почти как в начале сей развлекательной поездки. Судя по окружающей клинической картине, Михаил оказался из арестантов самым крепким — как-никак он все-таки еще сидел. Если не считать Илли: она тоже более или менее сидела, неподалеку от него, в спасительном углу. Остальные заключенные, в их числе Попрыгунчик с Бельмондом, валялись, можно сказать, у их ног, опривольно распростершись друг на дружке. Дверь в задней стенке наконец откинулась, и арестованным было приказано выходить наружу по одному.

«Не отбили-таки нас сподвижники по дороге, да и мудрено бы им было…» — взгрустнул Михаил, покидая первым лихой тюремный транспорт. И тут же обернулся назад, чтобы подать руку Илли. Наконец-то он мог спокойно проявить галантность по отношению к ней, не опасаясь при этом поползновений вечно преуспевающей конкурирующей стороны. Но опять-таки не вышло: на сей раз скромный знак внимания к даме грубо прервали слуги закона. Они оттащили Михаила от протянутой ему из машины руки и повели его, заломив руки, в низкое строение, чем-то смахивающее снаружи на крупногабаритную землянку. «Девятае оделение милитцыи», — прочел Михаил светящуюся табличку, красующуюся на виду рядом с дверью. «С кем боролись — от тех все и померли!» — сказал бы в подобном случае его дед Панас. У беспутного деда, правда, имелся еще один вариант данной поговорки с другой концовкой: «С кем боролись, от тех и залетели», — но этот перл он приберегал для бабки Эвелины и вообще предпочитал блистать им при женской половине семьи и прочего человечества.

Короче говоря, водворили Михаила, а вслед за ним Илли и остальных задержанных в зарешеченную камеру, проще говоря — в местную КПЗ, как и повелось — грязную и тесную для такого количества арестованных. Сотоварищи из народа сразу повели себя как блудные сыновья, вернувшиеся в родной дом после длительной загранкомандировки: все они тут же как ни в чем не бывало завалились спать прямо на полу, не оставив на нем практически свободного места и нисколько не озаботившись полным отсутствием в камере постельных принадлежностей. Впечатление складывалось такое, будто в берлоге их оторвали на время от сезонной спячки, и при первой же возможности они все моментально вновь в нее погрузились. Михаил со своей небольшой группой так и остались стоять у самой решетки, все еще не в силах осознать свой новый гражданский статус и привыкнуть ко всем обстоятельствам, вполне логично из этого статуса вытекающим. Они все еще находились в процессе привыкания, когда перед решеткой появился, гремя ключами, набыченный шкаф черного дерева — не иначе как местный дежурный надзиратель. Повозившись немного с ржавым замком, он открыл решетку и ткнул пальцем в Михаила:

— Выходи!

Прозвучало это так, словно Михаила первым из задержанных вызывали хмурым утром на расстрел. А что ж, кто его знает — здешнее уголовное право… Выходя, он взглянул на прощанье на Илли — впервые за время их знакомства открыто и долго, как в последний раз. Должно быть, цвет его лица приобрел от переживаний нездоровую румяность: слишком уж озабоченным взглядом она его проводила. «Неужели переживает за меня?» — окрылился Михаил, неожиданно открыв для себя один из секретов непредсказуемой женской натуры: чтобы узнать подлинное отношение к себе женщины, необходимо оказаться приговоренным, как минимум, к расстрелу. Но его последний час, как вскоре выяснилось, еще не пробил. Михаила провели в помещение, отделенное стеклянной перегородкой от здешней приемной, приказали сесть на стул возле рабочего стола дежурного и подвергли самому обычному допросу. А вот этому уже удивляться не приходилось: они вчетвером наверняка смотрелись белыми воронами на фоне прочих здешних постояльцев и вызывали у стражей порядка вполне естественный профессиональный интерес.

— Ваше имя, фамилие, место жительства! — официально приступил к дознанию сидевший за столом щуплый офицер. Его субтильность несколько удивила Михаила: худых ментов ему до сих пор как-то не доводилось видеть, ни в своем, ни в каком-либо другом мире. Может быть, правда, здесь их было принято откармливать непосредственно на службе, доводя постепенно до принятых в правоохранительных органах стандартов. Но все-таки, невзирая на личности, имелось во всей ситуации что-то смутно родное и знакомое "Михаилу до боли в солнечном сплетении.

Подлинное имя Михаила, как и его домашний адрес, ничего криминального в себе, разумеется, не содержали, но выкладывать их он, естественно, не собирался, потому что истина грозила ему опять же заключением, но только в здешней психиатрической лечебнице. И, хотя на любое заключение ему, Проводнику, было по большому счету плевать, он решил не дергать лишний раз судьбу за ее и без того уже редкие усы, а вдохновенно принялся развивать версию Попрыгунчика:

— Мой есть иностранец. Нихт ферштеен. Донт спик инглиш. Андастенд?..

— Нихт ферштен, значит? — офицер по-пролетарски прищурил флюоресцентный глаз. — А документы куда подевал? Паспорт твой где?

— Майн докьюмент? Вор забраль.

— Украли, значит? — офицер нервно постучал ручкой по столу. Михаил понял, что легенду он выбрал правильную — с иностранцем, ясен пень, на допросе не очень-то развернешься. Офицер стукнул ручкой в последний раз, словно радист, поставививший точку в радиограмме, и продолжил: — Где, когда, при каких обстоятельствах?

— Не понимайль. Что есть обст-о-ятель-ность?

— Ваньку валяешь?!

Офицер, решившись наконец, всем своим щуплым видом дал понять, что сейчас будет бить Михаилу морду.

— Я требовайль себе адвокат! — приосанившись, заявил Михаил с апломбом.

— Я тебя в последний раз спрашиваю, — с грозовой ноткой в голосе предупредил офицер. — И советую отвечать по-человечески! Кто такой, откуда и как попал на хазу?!

— Отвечайль только в присутствий мой адвокат! — уперся с гордым видом Михаил.

— Так, хорошо. — Офицер ткнул концом ручки в бумагу. — В какое посольство обратиться?

— Не понимайль ваш язык! Требовайль адвокат!

На этом разговор, протекающий в духе интернационального согласия и взаимопонимания, зашел во временный тупик. Дежурный стал записывать что-то в своих бумажках, изредка бросая на допрашиваемого исподлобья острые, как иголки, взгляды. Вполне возможно, что он принимал теперь Михаила за крупную рыбу (или грыбу), случайно выловленную в мелкой луже и не желающую говорить по душам. В принципе так оно, конечно, и было. Да только грыба эта была не по его мелким зубам. Михаил мог даже не косноязычии, при разговоре, ведь он и так говорил по их понятиям с акцентом. Но уж если косить под иностранца, так косить до конца! В процессе содержательной беседы Михаил частенько устремлял взгляд на крупный предмет яйцеобразной формы, висящий почти под самым потолком кабинета наподобие плафона, однако безо всяких видимых подвесов. Дело в том, что это антигравитационное яйцо являлось вовсе не разновидностью люстры, а представляло собой не что иное, как местную разновидность телевизора. Изображение в нем, правда, мелькало не бог весть какое качественное, звук едва доносился, зато, похоже, смотрелась картинка одинаково из любой точки помещения, возможно также, что и снизу. Сначала по этому, так сказать, ящику показывали песни и танцы подводных народов, потом закрутилась довольно любопытная и свежая — на взгляд Михаила — реклама, после чего начались, судя по всему, новости: возникший на экране элегантный красавец упыристической наружности — подлинный Дракула в беззубом варианте — принялся с аристократическим достоинством излагать информацию, перемежая ее показом документальной хроники.

Офицер все копался в своих бумажках: не иначе как сравнивал подозрительную рожу иностранного гостя с отпечатками — в смысле с фотокопиями — рож известных преступников: а ну как повезет и отроется что-то похожее? Но, судя по разочарованному вздоху, с которым бумаги были в конце концов отложены, ни одной мало-мальски похожей будки, сулящей прозорливому ястребу закона скорое продвижение по службе, Так на него из бумаг и не глянуло.

— Я могу быть свободен? — брякнул Михаил, нечаянно выпадая из своего сценического косноязычного образа. Зря, выходит, старался, язык ломал — не вышло из него Сары Бернар. Но собеседник, как это ни странно, совершенно не отреагировал на очевидный прокол: от позорного фиаско и закидывания синими помидорами Михаила спас его собственный доморощенный иностранный акцент.

— Вы задерживаетесь вплоть до выяснения личности! — объявил офицер и бросил стоявшему у двери конвойному: — Увести!

Михаил начал подниматься, усмехаясь мысленно: «Стало быть — пожизненно!» Вряд ли зеленый — в смысле молодой — блюститель порядка догадывался, что пытаться надолго задержать непонятливого иностранца было равносильно попытке запереть в клетку вольный ветер. Вставая, Михаил бросил невзначай последний взгляд в телевизионное яйцо. Да так и замер на полусогнутых. Показалось на мгновение, что ему начинает мерещиться, хотя ничего сверхъестественного увиденный факт в себе не содержал: в яйце показывали самый обыкновенный «Донской орел», и комментатор, стоя напротив незабываемой двери, выдавал горячие новости: о таинственной постройке, возведенной в рекордные сроки на одном из пустующих городских дворов, о расправе над милицейским патрулем из четырех человек, находящихся сейчас в госпитале (до сих пор в бессознательном состоянии) и, наконец — о приметах скрывшейся с места преступления банды. Тут застывшего на месте Михаила взял под локоть конвоир, но действия его были пресечены командой начальника:

— А ну-ка постой!

Заинтересованный реакцией Михаила, он также обратил внимание на передачу в своем «яйце-визоре» и увеличил звук. В результате они прослушали перечень примет распоясавшейся шайки, набравшейся наглости построить для себя на муниципальной земле личную «малину», не согласовав даже ее возведение с властями. Перечень, правда, оказался небогатым и ограничивался в основном описанием потрясающего передвижного аквариума с диковинными рыбками, напоминающими по форме различные элементы человеческого тела. Остальные сведения о членах удивительной преступной банды, возводящей где попало дома и таскающей за собой повсюду аквариумы, были сбивчивы и весьма неопределенны: по показаниям немногочисленных свидетелей, количество их колебалось от семи до тринадцати человек, одето большинство из них было в обгорелые лохмотья, и среди них имелись две или три женщины. В заключение на экране вновь объявился красавец Дракула и призвал мирное население к содействию властям в поимке бандитов, предупредив напоследок, что преступники вооружены и очень опасны.

«Не сходятся приметы-то!» — потер мысленно руки Михаил. Остальной группе, разгуливающей сейчас по городу в сопровождении Бола, вряд ли грозила опасность присоединиться к своим товарищам в КПЗ: у них имелось оружие, с ними был Карриган, да и Рейчел с Петром были не лыком шиты. Кроме того, Бол мог в любую минуту перекинуть «шайку» в другое измерение. Михаил также мог бы с чистой совестью уводить из этого мира Илли и других оставшихся с ним подопечных, кабы не его сомнения относительно теперешнего местоположения Голса.

Тем временем офицер уменьшил звук и вновь подступился к спроваженному уже было арестованному:

— Итак! Что тебе известно об этой шайке? Говори! По глазам ведь вижу, ты что-то знаешь!

Михаил, снисходительно хмыкнув, вновь уселся и поведал:

— Я любить… Как это по-вашему?.. Рибки! Очень любить рибки! Или грибки? Плохо говорить…

— Кончай ломать комедию! Чистосердечное признание… Короче, сам знаешь. Так что колись, пока не поздно. Все равно ребята в госпитале скоро очнутся и всех вас опознают!

«А вот это не факт, насчет «очнутся!» — подумал Михаил, а вслух заявил:

— Менья нельзья опознавайт! Мой не есть грибка!

— Значит, гражданин, по-хорошему мы говорить отказываемся? — неожиданно ласково протянул офицерчик. Где-то Михаил уже эту фразу слышал, и, кажется, даже не один раз, причем именно из уст представителей правоохранительных органов. Единая ментальность продолжала давать о себе знать буквально на каждом шагу!

Офицер между тем нарочито медленно обернулся к охраннику:

— А ну-ка, Витяй, объясни этому сраному иностранцу, где у нас грибки зимуют!

Витяй за спиной ощутимо и угрожающе надвинулся. «Дело пахнет произволом!» — тревожно просигналило в мозгу у Михаила. Ребята в госпитале, может, и очухаются когда-нибудь в конце концов, а шустрому менту явно не терпелось самому раскрыть это необычное дело, пророчащее головокружительный скачок в его задрипанной карьере.

— Я требоваль адвокат!!! Ви не имейль прав!!! — заорал Михаил, вскакивая с места — отчасти с помощью Витяя, который уже сгребал его тем временем сзади за шиворот. «Ну все, гады, держитесь! Щас я вам устрою!..» — озверел в душе Михаил, вознамерившись для начала двинуть конвойному в пах коленом, а уж куда и чем бить потом — осенит по ходу дела. Никогда раньше, даже в самых своих кошмарных фантазиях, Михаил не представлял, что способен озвереть до такой степени, чтобы подраться с ментами, да еще не где-нибудь, а в их дежурном отделении! Да и кто бы на такое осмелился?! За исключением, конечно, терминатора из одноименного древнего боевика. Что И говорить — положительно же подействовали на него приключения последних двух суток!

И тут вдруг окружающий мир как-то резко (и очень вовремя) подпрыгнул со всем своим содержимым вокруг Михаила и стремительно ринулся куда-то вдаль, в мгновение ока скрывшись из глаз. Его сменил на время бледный туман, явно не имеющий никакого отношения к базовой реальности. Поплавав неопределенное время в тумане, Михаил услышал где-то вдали все повторяющийся звук, напомнивший ему надоедливый до оскомины трезвон будильника. Звук этот доносился, по видимому, из затерявшегося в тумане мира, и именно он — то есть звук — помог Михаилу в конце концов вновь с этим миром состыковаться.

Когда Михаил открыл глаза, в них отразился тревожный мерцающий полумрак. Он подозрительно огляделся с вполне резонной для Проводника, ступившего на скользкий путь, мыслью: «А туда ли я, граждане судьи, попал, откуда выпал?..» Помещение, на полу которого Михаил раскинулся во всю ширь, было вроде бы то же самое, только почему-то пропало нормальное освещение, «яйцевизор» наверху не работал, надсадно, как телефон в пустом доме, надрывался разбудивший Михаила сигнал тревоги, и главное — он, задержанный, пребывал теперь здесь, можно сказать — в святая святых в совершенном одиночестве! Оба слуги закона куда-то таинственно сгинули. Но все это было, как тут же выяснилось, еще не самое главное: не успел Михаил подняться с пола, как из-за стеклянной перегородки до него донеслись крики, топот и звук падения тела, потом снова топот, крики и опять падение — на сей раз одного за другим сразу нескольких тел. Короче говоря — место было то же самое, откуда его отправили в туман, но происходило в этом месте что-то его устроителями явно не предусмотренное и за версту отдающее криминалом. Михаила почему-то сразу неудержимо потянуло залезть под стол. Не зря, выходит, он давеча вспомнил о терминаторе; как сказал бы дед Панас — помяни дурака, он и появится. В роли терминатора, как почти сразу заподозрил Михаил, должен был выступать Петр или Голс, а скорее всего они орудовали вместе, наверняка и Рейчел с Карриганом не остались в стороне. И в данную минуту отделение подвергалось организованному нашествию терминаторов. «Бедное отделение!..» — почти искренне посочувствовал Михаил и сделал попытку выбраться из «святая святых», подойдя к двери и подергав ее за ручку. Дверь оказалась запертой. Тогда он, не мудрствуя особо, взялся за ближайший стул и, размахнувшись, душевно саданул им в стекло. Стул разбился. На спинку, сиденье и четыре ножки. «Стулом-непробиваемое», — резюмировал Михаил, роняя спинку и прислушиваясь. Снаружи было тихо, беготня и крики больше до него не доносились, из чего можно было заключить, что основную часть криминальной трагедии он пропустил, а теперь уже практически все кончено, и торопиться на подмогу (к терминаторам, разумеется, а не к «милитцыи»), в общем-то, уже поздно. Ему ничего другого не оставалось, как усесться на хозяйское место за столом и смиренно ждать освобождения.

И освобождение в конце концов пришло. По ту сторону загородки появился Голс, налитой ультрамарином — прямо как Петр в свои лучшие минуты, — с местным огнестрельным приспособлением наперевес. Увидев Михаила, он сделал ему резкий знак рукой в сторону — пригнись, мол, не маячь, — после чего с помощью трофейного оружия проплавил для него в стекле довольно большое выходное отверстие. Выбравшись через это отверстие в приемную, получив при пролезании несколько мелких ожогов о края, Михаил поблагодарил невнятно на скорую руку Голса и помчался первым делом в глубь отделения на поиски Витяя, у которого были ключи от камеры, где томилась Илли. Неподалеку, кстати, от камеры он его и нашел, заглянув по дороге в лица по меньшей мере семи убитым, раскиданным в беспорядке по коридорам и у дверей открытых кабинетов. Витяй лежал на спине, убитый выстрелом лазера в грудь; наскоро ощупывая его карманы, Михаил на время задержал дыхание: едкий запах горелого мяса, пропитавший уже густой воздух всего отделения, вблизи убитого был силен до тошноты. Зла на Витяя Михаил не держал — такая уж у парня была работа, — о сострадании старался не думать: работу обычно выбирают по наклонностям.

Нащупав ключи в нижнем кармане балахона, Михаил их забрал, добежал несколько шагов до камеры — спящих там, к слову, не осталось и в помине, все местные жители массово воспряли от спячки и столпились у решетки, оттерев куда-то в тылы неприспособленных к тюремной юдоли «иностранцев». Поискав наскоро среди них глазами Илли и не найдя, Михаил принялся торопливо отпирать решетку.

— Хотел ее проплавить, да рискованно — наверняка половину бы из этих кротов покосил, — сообщил откуда-то сзади Голс. Он, очевидно, совершил этот вопиющий к отмщению теракт в одиночестве, потому что, кроме него, никого из своих в разоренном отделении не наблюдалось. Должно быть, Голс преследовал по пятам тюремную галошу или прохожих порасспросил, где ему ближайшее отделение искать (хорошо, что отделение оказалось именно то, которое надо).

Замок наконец поддался, решетка распахнулась сама собой, и на волю лавиной нечистот из отстойника хлынул вначале поток здешних блудных сыновей, поспавших немного под родным кровом, чтобы при первой же возможности удариться обратно в блуд. Когда поток схлынул, вышли наконец и те, ради кого, собственно, и была открыта клетка: первой из каземата шагнула настоящей принцессой в опале слегка растрепанная, но неизменно гордая Илли, а вслед за нею пародией на пару телохранителей, не заслуживающих особого доверия, — Попрыгунчик с Бельмондом.

— Быстрее! Надо уходить! — занервничал Голе, и тут же, словно в подтверждение его слов, откуда-то издали, со стороны входа донесся приглушенный шум, сопровождаемый суматошными криками. Затем в коридор выскочили несколько заключенных — из тех, что покинули клетку последними — и пробежали в панике мимо, скрывшись в глубинах отделения. «Мишка, уводи!» — послышалось Михаилу, как наяву, но, поскольку Петра рядом не стояло, Михаил безо всяких напоминаний настроился уже почти на базовую реальность, как вдруг, оглядевшись, как всегда, напоследок, обнаружил отсутствие в своем окружении Голса. «Да чтоб его!.. Опять исчез!» — осерчал Михаил, отпуская на время своего внутреннего Проводника. Голс, вероятнее всего, скрылся в направлении выхода, собираясь очистить группе дорогу от явившегося в отделение батальона мстителей. Он, как видно, окончательно сжился с ролью терминатора, позабыв о том, что выходить отсюда им вовсе не заказано тем же путем, каким они сюда входили — вернее сказать, через который большинство из них сюда вводили.

Едва сдержавшись, чтобы не плюнуть с досады, Михаил заколебался: стоит ли сейчас идти искать Голса у выхода, где он наверняка опять устроил лазерную резню, или лучше переждать, затаившись в каком-нибудь из кабинетов? Как вдруг в коридор вышел со стороны приемной высокий человек в явно нездешнем роскошном одеянии зеленого цвета, но с характерным для данной местности цветом лица, глаз и волос. В руке он держал самый обыкновенный, безо всяких местных своеобразностей лазерник. По пятам за ним шли вооруженные бойцы, неузнаваемые на лица, но вполне зато узнаваемые по цвету формы. Беглецов, укрытых силой обстоятельств, казалось бы, куда уж надежней (разве что в тюрьме), настиг и здесь выводок серых спецкостюмов.

Михаил сделал попытку загородить собой Илли, но она, с неожиданной силой его отстранив, выступила вперед.

Человек в зеленом остановился от них в нескольких шагах и, усмехаясь победно, произнес с полупоклоном:

— Прошу Вас следовать за мной, Ваше Величество!

«Издевается», — понял Михаил. Зеленый господин поднял глаза на Михаила, выпрямился и указал на него пальцем:

— И вас! Прошу!

Он сделал пригласительный жест на выход.

Попрыгунчика с Бельмондом он проигнорировал, так что те, видимо, имели полное право считать себя свободными гражданами подводной страны и отправляться отсюда на все четыре стороны этой страны. Илли высокомерно прошла мимо зеленого предводителя, подчеркнуто на него даже не взглянув. Михаил двинулся следом, остальные, разумеется, — тоже. Бельмонд по пути сделал робкую попытку обратиться к новоявленному вершителю судеб:

— Вам должно быть известно, что сюда перенесли мой отель… «Донской орел»… Я прошу посодействовать… Его необходимо вернуть обрат…

Тут они вышли в приемную, и лепет Бельмонда оборвался, словно ему резко свернули звук. Внезапно как вкопанная остановилась Илли.

Поперек приемной лежал в луже крови отчаянный смертный терминатор Голс — мертвый, с запрокинутой неестественно головой и запекшейся красно-черной раной на шее. Вернее, даже не раной; голова его была практически отрезана и лежала почти под прямым углом к завалившемуся набок телу. Кровь, как Михаил уже успел заметить, была и в этом мире такой же красной.

Илли попятилась назад и уперлась спиной в Михаила. Он машинально, без сомнений, без мыслей взял ее за плечи и сжал их, наверное, до боли.

— Убрать! — распорядился начальник отряда, и двое солдат проворно оттащили тело в сторону. Чтобы, стало быть, не загораживало дорогу.

И тогда Михаил решился. «Увожу! Прямо сейчас. И все равно куда. Хуже уже не будет». Но не успел он сосредоточиться, как почувствовал чье-то легкое прикосновение к своему затылку. Потом сзади донесся голос:

— Не советую. Будет больно.

Михаил мотнул головой, стряхивая вражье прикосновение. «Кого, сволочь, надеешься запугать?!» И нырнул очертя голову в базовую реальность.

Его поглотила привычная мерцающая пелена, под ноги легла дорога. Но сделать по ней хотя бы один шаг оказалось невозможно: Проводник стоял на дороге между мирами, заключенный, словно в пасть хищника, в тесную клетку, утыканную изнутри сверкающими кинжальными лезвиями. Потрясенный, не желая верить в очевидность плена более для него реального и непреодолимого, чем любая тюрьма в декорациях, Михаил попытался все-таки шагнуть вперед. Лезвия вошли в тело легко, без малейших препятствий, словно он был мармеладной статуэткой, лишенной костей, но опутанной зато сетью сосудов и сверхчувствительных нервных тканей, воспринимающих боль куда сильнее, чем обычные человеческие нервы.

Безумная, непереносимая боль. Шаг назад — боль. Провал. Темнота.