Третья стихия

Глава 2 ГРОМАДА СДВИНУЛАСЬ

Вначале Отшельник ощутил беспокойство. Источник легкого смятения окружающей первородной среды, нарушивший покой его чутких ментальных струн, явился, вне всякого сомнения, извне и убираться восвояси, видимо, не собирался. Наоборот, он решительно надвигался, ввергая оные ментальные струны, а вместе с ними и самого Отшельника во все большую дисгармонию.’ Впервые за немалый период времени кто-то осмелился вторгнуться в его Абсолютное Уединение, да не просто вторгнуться, а прямо-таки нагло в него влезть. Природу настырного явления Отшельник определил не сразу и не вдруг, и, пока он тщился познать эту самую природу, могучая глыба внутренней сосредоточенности, взлелеянная трудами и упроченная лишениями, безнадежно истаяла, произведя попутно нечто вроде короткого замыкания в нежнейшем переплетении потоков четырехмерно-инфернального сознания, окутывающих Отшельника наподобие кокона. Не без труда преодолев великое искушение высказать пару крепких слов по поводу случившегося катаклизма, Отшельник в ужасе постиг, что даже Великому по своей беспримерности Уединению оказалось не под силу вытравить из его мятежной в прошлом души въевшуюся туда всеми молекулами Скверну. Шуганув ее, проклятущую, изо всех сил смирением, Отшельник с усердием скупца занялся собиранием по крупице рассыпавшегося звонкой монетой равновесия, необходимого ему сейчас в первую очередь для того, чтобы определить причину постигшего его стихийного бедствия и разобраться с этой причиной, в точном соответствии с нанесенным ею ущербом.

Отшельник раскинул в стороны руки с растопыренными пальцами, словно ощупывая простершуюся от него во всех направлениях пустоту, исколотую вечными ночниками звезд. «Ох, не приведи мне Господи воззвать опять когда-нибудь к ее силе!» — подумал машинально, тут же с негодованием ощутив вздрогнувшую внутри, подобно блику случайной звезды на гарде меча-ветерана, радостную, отчаянную надежду, и не смог задавить, услышал в себе отчетливо, как нетерпеливую дрожь застоявшегося клинка: «Неужто… Снова в бой?..»

Пространство вокруг него трепетало, содрогаясь словно бы от тяжкой поступи того, кого собиралось вот-вот из себя извергнуть пред зоркие очи истомившегося ожиданием Отшельника, и он успокаивающе поглаживал напряженную пустоту раскинутыми ладонями, будто рожающую кобылу. Спустя несколько натянутых под разрыв мгновений пространство взволновалось крупной рябью, звезды колыхнулись и пошли гулять внахлест друг на друга, словно были отражениями самих себя в черной глади огромного пруда, в центр которого откуда-то сверху, с неведомых небес, только что упал и утонул, по меньшей мере, какой- нибудь межзвездный лайнер. Именно в этот миг сомнения Отшельника окончательно развеялись: не так уж много осталось в этой Вселенной представителей народа Изначальных — тех, кого последующие цивилизации нарекли потом богами, — чтобы спутать появление одного из них с появлением другого; учитывая к тому же, что визит каждого предварялся, как правило, индивидуальным, присущим только ему пространственным эффектом.

Губы, искривившись, непроизвольно вывели:

— Мятежник…

Слово было первым, слетевшим с губ Отшельника за время его Абсолютного Уединения, и, произнося его, он с особой остротой воспринял ощущение, уже испытанное им в былые времена и не раз: слово казалось оранжево-алым и оставляло во рту сладковато-соленый привкус крови.

Взбаламученное пространство тем временем разродилось покатым металлическим обломком с неровными, словно обкусанными ржавоглотом, краями. С них свисали какие-то провода, шланги и прочие фрагменты аппаратуры, разодранной, судя по всему, той самой аварией, при которой этот пласт обшивки оторвался от общей массы, как пить дать, космического корабля или станции. Выпавший из самого эпицентра пространственных возмущений, если так можно выразиться, предмет размеры имел немалые и заставил Отшельника мысленно уронить челюсть. Разумеется, не потому, что ему никогда не доводилось видеть обломков космических кораблекрушений — доводилось, да таких, по сравнению с которыми данный экземпляр можно было бы назвать просто конфеткой. Дело было в человеке, доставившем сюда этот вырванный откуда-то с мясом кусок металла — надо понимать, в качестве средства передвижения — и сидящем сейчас с видом покорителя пространств в самом центре этой жертвы чего-нибудь вроде гипердеструкции плазмоидального сервопривода. Без сомнения, пришелец был именно той личностью, чье имя только что осквернило ржавым привкусом рот Отшельника, но такой ли «экипаж» ожидал Отшельник под ним увидеть? Где же его потрясавшие своим диким величием дьяволы-мустанги? Где гигантские серебряные драконы? Куда улетела тройка зловещих черных воронов? А как поживают чудовища, устрашавшие благонравных дам особо извращенными изысками? В каких тайных стойлах томится вся эта транспортно-перевозочная нечисть, в то время как ее хозяин бороздит Вселенную верхом на жалких бахромистых обломках спермо… тьфу, скверна тебя забери — сервоплазмоида, а может, гиперсервера. Или вся эта его адская свора взбунтовалась от плохого содержания и забилась кто куда по космическим закоулкам, поджав тощие хвосты и удалые изыски? А где же тогда его многошпильные летающие замки? Куда подевались ощетинившиеся оружием, словно дикобразы иглами, могучие космические крепости? Неужто тоже разбежались в поисках лучшей доли?

— Ты, кажется, научился острить? Неплохо, неплохо. Поздравляю.

Низкий насмешливый голос возник у самой мочки левого уха Отшельника, хотя визитер продолжал парить на обломке своего стервоплазмоида на том же месте, где объявился. Локти гостя лежали на коленях, лицо, обращенное к Отшельнику, сохраняло подчеркнуто холодное выражение.

Слишком давно Отшельник не общался с себе подобными, как, впрочем, и с неподобными себе, к коим он, скорее, визитера и относил: едкое замечание гостя напомнило ему о необходимости переключения на закрытое мышление. Спешно переключившись, Отшельник внес наконец свою лепту в беседу, грубо громыхнув посредством телепатической акустики на все близлежащее пространство:

— Зачем явился?!!

Собеседник в ответ как-то горестно хмыкнул.

— Узнаю твою старую добрую реакцию на мое появление. Слово в слово! Хоть бы вставил между ними для разнообразия «ты», — снасмешничал! низкий голос, на сей раз у правого уха Отшельника. И, вновь переметнувшись к левому, добавил: — А мне говорили, ты культивируешь здесь в одиночестве смирение, очищаешься, так сказать, от скверны?

— Ты и есть скверна!!!

Разговор еще толком не успел начаться, а Отшельник и впрямь уже весь кипел словно паровой котел, распираемый обычной доброй реакцией на этого ерника и наглеца.

— Одно твое присутствие способно даже райский сад превратить в зловонную помойку! — долбило пространство по голове гостя громоподобным телепатическим басом Отшельника. — Убирайся восвояси, исчадье Зла, иначе отправишься сейчас прямиком к своему прародителю!

Раскаленную крышку парового котла, коим Отшельник теперь себя и впрямь ощущал, слегка остудила легкая тень досады: беседа в самом деле уверенно шла вразгон по давно накатанным рельсам.

— Штампы, штампы… — взгрустнуло бархатное эхо из левого уха Отшельника в правое. — В этом мире не осталось ничего, кроме проклятых штампов. Ни власти, ни славы, ни любви, ни слез, ни денег. Ни даже понимания между двумя старыми друзьями…

— Ты хотел сказать — врагами! — пророкотал над гостем тяжкий громовой раскат с мощным ударом на слове «врагами!». Отшельника все еще несло по давно отработанному сценарию, хотя собеседник только что едва не сбил его с привычного курса, мягко, но ощутимо направив руль беседы в сторону от размеченного раз и навсегда регламента.

— Тем более! — резко выплюнул голос гостя. — Я надеялся, что ты уже достаточно набрался ума в своем Великом Отрешении, чтобы понять: в нашем случае это почти одно и то же!

Пространство издало неясную вибрацию, обернувшуюся тяжким захлебнувшимся вздохом, но никакой ответной реплики из него не последовало: на последней фразе гостя паровой котел в недрах Отшельника наконец взорвался, перекрыв своему обладателю все уцелевшие при взрыве клапаны кипящими потоками негодования, возмущения, ярости и прочих нечистот, таившихся до поры до времени на дне в ожидании своего часа.

И этот шут явился сюда, в святая святых Отшельника, верхом на каком-то ржавом — прости, Господи — плазмотозоиде, прервал беседу Посвященного с Высшей Истиной, разрушил сложнейшие структуры информационного кокона, сотканного годами кропотливого труда в Великом Отрешении от мира, и все с целью просто поиздеваться от скуки!!! И, похоже, уверен, что это сойдет ему с рук!!!

Ищущие пальцы жадно ткнулись в пустоту, стягивая хаотичные потоки пронизывающих ее в разных направлениях энергий, свивая их в белые мерцающие жгуты, берущие начало в кончиках пальцев Отшельника, концами же теряющиеся в бесконечности. Широко вскинутые руки Отшельника напоминали теперь два маленьких новорожденных солнца, из каждого радостно торчало по пять неимоверно длинных убийственных лучей. В свою очередь, глаза Отшельника, хоть и не обзавелись подобно пальцем подобно пальцам, смертоносными лучами, всерьез вознамерились пробуравить в госте для начала две дымящиеся дырки.

Мятежник молча сидел напротив, все так же свесив руки с колен и с виду, похоже, ничуть не напрягаясь, только задрал ненадолго кверху голову с любопытством проследив длину смертоубийственных лучей. Меньше всего он походил в этот момент на человека, готовящегося к последней и решительной битве.

Отшельник раскинул ладони в стороны, располосатив лучами космос, затем начал медленно сводить руки. Его больше не мучили сомнения, и угрызения совести забыли его грызть, не вспоминал он и о смирении — просто сбросил его, как изношенные подштанники, отрешился — о, по умению отрешаться ему не было равных во всей Вселенной! Впрочем, как и по умению сосредоточиваться. А средоточие его плавилось теперь в лаве мстительного наслаждения, плещущего через край и затвердевающего постепенно мучительной пемзой экстаза. «Сейчас в мире станет на одного Изначального меньше! Как долго я этого ждал, возлюбленный враг мой! И вот наконец-то я сделаю это!!!»

Пульсирующие хищной белизной лучи-лезвия ползли к гостю с двух сторон узкими горизонтальными решетками, готовясь вот-вот на нем сомкнуться и искромсать — судя по ширине зазоров между лучами — в крупную лапшу. Мятежник казался в их обрамлении усталым странником, сошедшим с неведомых дорог и осененном на коротком привале ореолом Божьей Благодати.

Лезвия уже коснулись обломка злополучного сервоплазмонстра и вошли в металл без малейшего усилия, словно резали не сталь, а иллюзию или бесплотный фантом.

Отшельник приготовился уже последним резким движением сомкнуть руки и свести пальцы в замок, когда вкрадчивый шепоток скользнул доверительно в самое его ухо:

— Хреново выглядишь. В зеркало давно не смотрелся?

Два долгих мгновения потребовались Отшельнику на то, чтобы вникнуть в смысл сказанного и вынырнуть из заключительного, апофеозного экстаза. В течение следующего миллимгновения, когда на его пальцах погасли все разом, словно выключились, энергетические «ногти», Отшельник успел пережить клиническую мини-смерть, пристукнутый, словно дубиной, элементарной мыслью: «А ведь он мог и не выждать этих мгновений…» О том, что Мятежник мог вообще не намекнуть ему о своем «зеркале» — то бишь отражающем заклятье, а преподнести старому «другу» неожиданный сюрприз, Отшельник подумал значительно позже.

Едва только к левому уху Отшельника, оглохшему на время в результате полновесного удара мыслью-дубиной, вернулась былая чуткость, оно — то есть ухо — услышало тихий смех. Потом в нем вновь раздался знакомый голос, сказавший не без удивления:

— Ну и ну!..

И принявшийся развивать эту мысль более полно уже в противоположном ухе Отшельника:

— А я-то боялся найти здесь вместо Фанатика смиренную овечку Божью! Отшельника! Ты ведь, кажется, так себя нарек? Скажу тебе по секрету, видал я на своем веку разных овечек, и даже, хочешь верь — хочешь нет, зубастых, как волки, но чтобы с этакими вот когтями!..

— Зачем ты явился?.. — подавленно прохрипело пространство голосом Отшельника, которого только что непочтительно обозвали Фанатиком.

— …Полосующими мирных гостей, как какие-нибудь матрасы, безо всяких на то причин, не утруждаясь даже предупреждением! — продолжал разглагольствовать голос в правом ухе. И добавил рассеянно, уже в левом: — Кстати, добавление «ты» очень к лицу твоему дежурному вопросу. Весьма его разнообразит! Советую в следующий раз ограничиться одним «Зачем?». Это внесет в него некоторый философский оттенок.

Пространство неопределенно перхнуло, булькнуло и умолкло надолго. Мятежник тоже молчал, должно быть, в ожидании новых дежурных вопросов, для внесения в них очередных радикальных корректив. Вопросы больше не сыпались, и старые враги, они же «друзья», один из которых только что едва не настругал другого нестандартной соломкой, продолжали висеть друг против друга в абсолютной пустоте, усугубленной теперь еще и гробовым молчанием.

Молчание пролегло между ними черным облаком, с каждым мгновением все тяжелея, ощутимо наливаясь каким-то зловещим, пока неясным Отшельнику смыслом. Наконец-то, только сейчас он понял — Мятежник явился сюда вовсе не для. того, чтобы издеваться, ему действительно есть что сказать и не иначе как именно теперь он собирается это сделать.

Наконец-то гость поднялся на ноги и встал прямо перед хозяином, практически лицом к липу приняв при этом нарочито небрежную позу.

Отшельник окаменел в ожидании.

— Так вот, к вопросу «Зачем?», — нарушил напряженную тишину по-прежнему спокойный, чуть насмешливый голос гостя, на сей раз в обоих ушах «окаменевшего» слушателя. — А явился я к тебе затем, чтобы сообщить, что намерен разделаться с этим миром. Точнее — попросту его уничтожить. И можешь не сомневаться, что ради удовольствия задавить этот гадюшник, я не пожалею и собственной жизни!

— Как?.. — слегка опешило пространство севшим, как сдутый шарик, голосом Отшельника.

— Вот хороший вопрос! — обрадовался голос гостя. — И главное — свежий! Хотя и не самый удачный из твоего философского арсенала. Впрочем, самые великие вопросы — можно сказать, перлы, ты еще успеешь задать, но гораздо позднее и не мне, а самому себе. Так вот, КАК это можно, вернее — нужно — сделать, тебе должно быть известно ничуть не хуже, чем мне.

— ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ЭТОГО ЗНАТЬ!!!

Взвыло так, будто сама Вселенная ужаснулась перспективой собственной грядущей гибели от порочной руки одного из своих ничтожных червей. Ответом ей был издевательский хохот оного червя.

— А я-то уже предвкушал твое дежурное «ЗАЧЕМ?» — насмеявшись вволю, вымолвил гость. — Ошибся, каюсь! И все же советую тебе для прояснения этого вопроса похерить к чертям твое отшельничество и насладиться всеми прелестями Большого Мира. Очень рекомендую!

Выдав «рекомендацию», гость сделал небрежно хозяину на прощание «ручкой». Отшельник мрачно наблюдал, как стальная махина бывшего гиперплазмоида… — а на вот выкуси тебе гиперплазмоид! — как жалкий осколок разбитого обтекателя под этим распоясавшимся маньяком начал медленное движение, совершая аккуратный разворот Стоящий в его центре, вольно отставив ногу Мятежник, повернутый к собеседнику уже почти спиной, вдруг полуобернулся назад, изобразив в то же время сухими пальцами левой руки беззвучный щелчок. После этого Отшельник вновь услышал его голос.

— ОДИН, — сказал Мятежник и, помолчав секунду, словно в раздумье, добавил: — ИЗ ТРЕХ.

Отшельнику почудилось, что обезумевшая Вселенная впилась в его тело иглами всех своих звезд, как будто он стал внезапно ее центром и она, кренясь, пыталась в отчаянии за него уцепиться. Что-то билось пойманной птицей в мозгу, что-то стучало последней надеждой, и Отшельник не сразу осознал, что это «что-то» есть всего-навсего вопрос: «Зачем, зачем он рассказал мне, именно мне о своем намерении?..»

Гость все еще находился на его территории, но, судя по изрядной звездной вибрации, вот-вот готовился отбыть. Отшельник весь подался вперед, надеясь еще успеть выкрикнуть хотя бы одно слово, как будто оно одно могло еще что-то изменить, но так и не выкрикнул, потому что Мятежник неожиданно повернул голову и его низкий голос с прорезавшейся в нем хрипотцой вновь дохнул Отшельнику прямо в ухо:

— Предвижу очередное «ЗАЧЕМ?». Уволь, пожалуйста! Твоими «зачемами» я на сегодня уже сыт по горло.

Оставшись в любезном его сердцу одиночестве, Отшельник не поспешил вновь предаваться Великим Забвению и Отрешению, справедливо решив, что с этим всегда успеется, а вместо этого тяжело задумался. В неуклюжих — с непривычки — мыслях фигурировали в основном два старых добрых «зачема» и один хороший «как?».

ЗАЧЕМ Мятежнику приспичило сводить счеты с миром, да еще таким нестандартным способом? Неужто мир за время Великого Отрешения Отшельника стал настолько добродетелен и прекрасен, что Мятежнику с его гнусностями не осталось в нем больше места? Почему бы тогда ему не убраться в какую-нибудь из параллельных Вселенных, где найдется еще достаточно грязи для такой свиньи, как он? Впрочем, с этим как раз все ясно — где ж ему жить в покое параллельно космическому раю? Изойдет ведь желчью, не выдержит и сдохнет в конце концов (туда, кстати, и дорога!). Куда как отраднее распылить этот ненавистный рай на атомы, пусть даже и вкупе со своей желчной персоной.

Но ЗАЧЕМ он сообщил о своем намерении Отшельнику? Ведь специально нашел, хоть и нелегко это, ох нелегко, добрался, вражина, и сообщил! Даже боя не принял. Хотя какой там был бы бой? С «зеркалом» — скорее его, Отшельника, самоубийство. По всему выходило, что нужен был Мятежнику зачем-то в его апокалиптических происках Отшельник. Но — опять же — зачем? Неужто на помощь надеется? Его-то, Отшельника, помощь в уничтожении нового прекрасного мира?.. Рекомендую, говорит, насладиться… Рекомендует он, значит…

Надо сказать, что сам по себе мыслительный процесс давно уже стал для Отшельника явлением нетрадиционным — отключился он просто-напросто от этого процесса в своем Великом Отрешении, и обратное подключение требовало не меньших усилий, чем требовало в свое время отключение. Поэтому мысли вязались нестройные, узловатые, норовящие то и дело впасть обратно в прохладные глубины Забвения и Отрешения. Посему Отшельнику приходилось напрягать всю свою неординарную способность к концентрации, чтобы заставить мысли худо-бедно ворочаться в голове и вернуть им хоть малую долю их былой остроты. Для большего эффекта он к тому же еще изменил положение своего тела в пространстве, приняв очень способствующую полету мысли позу «мыслителя».

Итак: сковырнуть мир не так-то просто, даже зная о ТРЕХ. Одному Дьяволу ведомо, как Мятежник о них узнал, но, в конце концов, он, хоть и изгой, но все же Изначальный, так что для получения информации у него имелось достаточно времени и немалый арсенал средств. Сам Отшельник подозревал, что язык развязался у Шалой, с которой у Мятежника, помнится, была в свое время сердечная связь; с другой стороны Отшельник не мог себе представить существования в мире каких-то мужских соблазнов, способных заставить проговориться Шалой. Хотя Мятежник, это дьяволово семя, надо признать, всегда имел подход к женщинам: способность, являвшаяся в былом предметом тайной зависти Отшельника, так и оставшаяся для него одной из неразрешимых загадок покинутого мира.

Именно в этот, отнюдь не узловой, момент размышлений неожиданно дал о себе знать, ожив и провернувшись в груди как-то неудобно поперек, стилет давней ревности, позабытый, ржавый и затупленный, но все еще, оказывается способный причинять боль. А были ведь времена, когда Отшельнику — тогда еще Фанатику — верилось в благосклонность к нему непредсказуемой Шалой… Сжавшись, будто и впрямь от невидимого удара, Отшельник постарался вновь сконцентрироваться на своих базовых вопросах; если позволить нахлынувшим воспоминаниям разбередить в себе сразу, всем скопом утраченные эмоции, под их лавиной можно похоронить, чего доброго, и здравый рассудок.

Сама по себе история о ТРЕХ походила на красивую легенду и вряд ли воспринималась как непреложная истина даже узким — очень узким — кругом Посвященных. Но Отшельник-то ЗНАЛ — это Истина, и самая страшная Истина в мире: ведь к этой Истине ему довелось однажды прикоснуться собственными руками. На мгновение отвлекшись от размышлений, он поднял руки и пристально взглянул на ладони, покрытые алой сетью никогда не заживающих шрамов.

Легкий, словно погребальный саван, туман опустился на дорогу сверху, а вовсе не приполз, как полагалось бы туману, с раскинувшихся на юге Слепых болот; будто слетело к темной земле невесть с каких высот усталое облако и осторожно прилегло пухлым телом в колючую луговую постель, осенив непроглядный мрак летней ночи своей зыбкой невесомой кисеей.

Единственный живой человек, ехавший в этот час по дороге, заметил, что вокруг как будто бы чуть посветлело, хотя ночь стояла безлунная и до рассвета времени хватило бы еще на три сна с одной дремотой. Плоть тумана стелилась ажурным одеялом, простеганным звездными нитями, и сама его потусторонняя бледность создавала иллюзию призрачного освещения.

Фанатик сидел на козлах сгорбившись, безвольно свесив руки с колен; поглядеть со стороны — сморило сном усталого человека в дороге; и в голову не придет, что внутри дремлющий возчик насторожен, как боевой лук, готовый вот-вот пустить в полет свою стрелу. Сейчас, именно сейчас — Фанатик ощущал это всем существом, каждой его звенящей жилочкой — должно произойти нечто такое, что, возможно, изменит его дальнейшую судьбу — а она, надо сказать, была и без того непростой, яркой и извилистой, длиною не в одну жизнь… Нечеловеческой, одним словом, была эта судьба, да и сам Фанатик, говоря откровенно, человеком не был. В отличие от того, кто лежал сейчас в поскрипывающей телеге позади него — прикрытый соломой, неподвижный, холодный, окоченевший: не теперь, конечно, но вчера еще печальный груз телеги звался человеком, сражался на стенах крепости Угден, обороняя ее от лихих ребят Хоша Доброго… Впрочем, и сам Фанатик бился вчера на тех же стенах, отвоевывая сии стены у своры свирепых псов Угдена Скупого. Злое, жаркое было дело! По сей час не остыли еще сердце — от праведной ярости и меч — от пущенной им вчера в Угдене поганой крови. Пресветлая леди Удача реяла незримо в Угденской битве над буйными головушками лесных братьев. Да и то сказать, не покидала она удалое войско Хоша Доброго с тех самых пор, как присоединился к нему в Харосских лесах один из рыцарей Святого Воинства — Фанатик, как вскорости окрестили его меткие на прозвища лесные братья. И пировать бы ему сейчас вместе с ними во взятой крепости после раздела жирной добычи, да поймала Фанатика вскоре после битвы во дворе замка его Особая Судьба, да не как-нибудь образно схватила, а конкретно — за правую ногу. И чем схватила! — окровавленной рукою одного из трупов, сваленных в кучу напротив ворот. Чего только не повидал Фанатик в своей неординарной жизни, но тут и его поначалу ледяная оторопь сковала: рука, вцепившаяся мертвой хваткой в его пыльный сапог, принадлежала, несомненно, трупу. Да и кто выживет, если у него на теле, по крайней мере, четыре смертельные раны — три на груди и одна — на горле, вторая рука отрублена по локоть, лицо налилось уже мертвенной синью, глаза остекленели, и даже кровь из многочисленных ран давно перестала течь? Фанатик, мгновенно сравнявшись с ним бледностью, уставился ошалело на скошенный, чуть приоткрытый рот убитого, словно в ожидании объяснений его абсурдным действиям. Через мгновение, не обманув ожиданий задержанного, откуда-то из глубин мертвеца донесся деревянный, лишенный всякой интонации голос:

— Я — ХРАНИТЕЛЬ. ОДИН ИЗ ТРЕХ. Я ДОЛЖЕН ПЕРЕДАТЬ. ТЫ — ПОМОЖЕШЬ.

После этого мертвые пальцы, сжимавшие железной хваткой ногу Фанатика, разжалась.

Объяснение оказалось для Фанатика исчерпывающим. Расспрашивать труп, как он смог распознать в проходящем мимо Посвященного, Фанатик не стал: покойник, назвавшийся Хранителем, уронил голову и лежал теперь среди трупов мертвее мертвого, да и лесные братья, проходящие мимо по двору, вряд ли отнеслись бы с пониманием к действиям своего товарища, склонившегося к мертвецам в попытках разговорить одного из их отгулявшейся орды.

Так вот и вышло, что в столь поздний час Фанатик оказался на ночной дороге один на один с трупом, удаляясь от крепости Угден, где соратники вкушали сейчас обжигающее жаркое, запивая его не менее обжигающим пойлом и подсчитывали натруженными в битве руками плоды последней славной победы. Покидал Фанатик павшую крепость не таясь — никто и не думал ему в этом препятствовать. Сотоварищи проводили его косыми взглядами' исподлобья, тихо перешептываясь за спиной: мол, поехал творить в лесу черную мессу, прихватив с собой для комплекта труп. Одному Сатане ведомо, каким богам приносит страшные жертвы рыцарь Святого Ордена. Да, видимо, нужным, и не стоит ему в этом мешать, покуда его боги приносят войску удачу в набегах.

Фанатик не имел ни малейшего представления о том, куда ему надлежит теперь ехать, но это его не особенно и волновало — раз уж речь идет о Хранителе Предвечной Стихии, коих Хранителей насчитывалось лишь трое на целую Вселенную, то можно было не сомневаться — без ориентира его не оставят.

Лошадь, бредущая все медленней, наконец остановилась, низко опустив голову, словно уснула в середине очередного шага. Фанатика охватило навязчивое ощущение, что весь подлунный мир затоплен бледным маревом гипнотического тумана, задушен, усыплен туманом, как наркотиком; он, Фанатик, единственный, кому дано бодрствовать в этом остановившемся мире, потому что на него пал Выбор; он — главное звено в выстроенной Высшими Силами цепочке случайностей для передачи неведомой смертным Предвечной Стихии.

Тишина внезапно треснула звуком, будто топором из-за угла. Фанатик вздрогнул всем телом и обернулся: безмолвие было бесцеремонно нарушено знакомым деревянным голосом, донесшимся сзади из телеги:

— СЛУШАЙ!

Тело лежащего позади Хранителя напоминало присыпанное кое-как соломой длинное бревно, ощутимо твердое даже на придирчивый взгляд, но Фанатику было с его места хорошо видно мертвое лицо с черным шрамом приоткрытого рта, откуда и шел звук.

Фанатик замер, не дыша, весь обратившись как бы в одно огромное ухо.

— ПРИМЕШЬ ТО, ЧТО ДАМ, И ПЕРЕДАШЬ ФЕЛЬЕ ДАГАНУ.

Фанатику было известно, что Даганы — соседи Угденов с востока: знатный старинный род, ведущий свою родословную от Харосских королей. По легенде, звание Хранителя должно было передаваться по наследству: стало быть, убитый Хранитель был при жизни Даганом. Фанатик не знал, что один из Даганов находился вчера в Угдене и принимал участие в битве: занесла, значит, нелегкая в недобрый час в гости к соседу. Фелье, насколько помнил Фанатик, было имя младшего отпрыска рода Даганов.

Уцелевшая рука трупа вдруг резко вздернулась вверх, взметнув фонтан соломенных былок; Фанатик, шарахнувшись от неожиданности, чуть не свалился с телеги, потом, овладев собой, всмотрелся внимательнее в торчащую из соломы корявой палкой руку: судорожно сведенные пальцы мертвеца сжимали какой-то мелкий предмет. Стылая волна разочарования окатила Фанатика: хоть он и не разглядел пока, что именно ему надлежит передать Фелье Дагану, но и так было видно, что это какая-то побрякушка, мелочь, не достойная, быть хранилищем Предвечной Стихии; он даже позабыл трепетать, протягивая руку за безделушкой Хотел было взять предмет, но мертвые пальцы держали крепко, не отдавали свое сокровище. Фанатик сделал осторожную попытку разжать их хватку с помощью одной руки — задействовать в разжимании свою вторую руку категорически не хотелось; неожиданно ледяные пальцы трупа сами собой резко разжались, и тут же холодная клешня хищно сомкнулась на пятерне Фанатика, втиснув до боли предмет в его ладонь.

Фанатик успел только крупно вздрогнуть; опешить, испугаться, облиться липким потом ужаса — всего этого он сделать так и не успел, потому что пребывал уже в каком-то совершенно ином, требующем еще осмысления, месте, куда сам же, кажется, и шагнул, явственно ощутив при этом, как его милостиво впустили, благодаря цепкому рукопожатию мертвого Хранителя.

А находился он теперь в углу мрачного пятиугольного помещения с серыми шершавыми стенами, потолком и полом. Больше всего помещение смахивало на чистый — прямо-таки стерильно чистый — каменный склеп, так как ни в стенах, ни в потолке и ни в полу комнаты не имелось ни малейшего намека на выход, окно или, на худой конец, на какое-нибудь вентиляционное отверстие. Откуда лился свет — хоть и тусклый, но показавшийся Фанатику достаточно ярким после обманчивой поволоки ночного тумана, — тоже оставалось неясным, но всерьез интересоваться этим вопросом ему сейчас было недосуг; его внимание сразу привлек предмет, стоящий в самом центре комнаты на невысоком каменном постаменте. Небольшой — размером, примерно, в локоть — изготовленный, похоже, из цельного куска какого-то прозрачного кристалла (хрусталя? кварца? На алмаз не похоже, да и великоват для алмаза), продолговатой формы, предмет ничего конкретно не изображал, поверхность его представляла собой набор тысяч разновеликих граней, образующих сложнейшие узоры, похожие на извилистую вязь древних символов. Фанатик сделал шаг вперед, и светотени на кристалле неуловимо сместились, сложив замысловатые узоры-символы в новый кабалистический рисунок.

Он сделал еще шаг, неотрывно глядя на кристалл, и сейчас же почувствовал пустоту в груди, сродни сильной жажде, настойчиво требующей утоления: кристалл притягивал его, как — он знал это — способны притягивать только предметы, обладающие Силой. Оружие, например. Впрочем, любая сила — от самой примитивной, мускульной, до силы, таящейся в атомных ядрах, — для человека во все времена являлась в первую очередь оружием — защиты или поражения, а чаще и того и другого. Оружия Фанатик на своем богатом приключениями веку повидал как грязи, а то и больше, в том числе оружия космических категорий таких степеней и масштабов убойности, до которых здесь, в Хароссе, и через три тысячелетия вряд ли додумаются. Судя по мощи притяжения, исходящего от кристалла, Фанатик безошибочным чутьем профессионала определил: в нем, несомненно, заключена Сила — сиречь оружие, — способная, похоже, потрясти основы самого мироздания. Хранитель не обманул: одна из Трех Предвечных Стихий, покоренных еще до начала мира, мерцала и переливалась перед Фанатиком за прозрачными гранями кристалла, стиснутая ажурными рамками узкой хрустальной темницы.

Фанатик упустил момент, когда он позабыл, где находится и как сюда попал.

Он подошел к кристаллу вплотную — ноги сами поднесли его, послушные необоримому зову вместилища титанической силы, — руки потянулись вперед, пустые, как вакуумные полости, до невыносимой ломоты жаждущие заполнения переливами тайн радужной плоти. И тогда живую тишину нарушил — нет, не нарушил, а скорее продолжил, настолько он был густой, мягкий и шероховатый, как сама эта тишина, — голос:

— ВОЗЬМИ…

Ладони обняли кристалл, накрыв колючие узоры, успев еще ощутить ранящие прикосновения тысяч острых, как бритвы, граней, но так и не успев вобрать в себя, осознать и постигнуть их смысл. Потому что никакого кристалла в руках уже не было; вместо острых граней левая рука Фанатика сжимала вожжи, а правая вцепилась в жесткую ладонь давно окоченевшего трупа с рвением, наводящим на мысль об эксперименте по выжиманию жидкостей из сухостоя. Телега по-прежнему плыла сквозь зыбкие туманные толщи, или эти толщи сами плыли мимо телеги — в такие тонкости Фанатик сейчас вдаваться не желал, не до тонкостей всех этих толщ ему сейчас было.

Первым делом он выпустил мертвую руку, не сделавшую ни малейшей попытки его удержать; при этом собственная ладонь отозвалась такой резкой болью, будто вся представляла собой одну сплошную рану. Поднеся ладонь к лицу, почти к самым глазам, Фанатик разглядел первым делом в ее центре треугольный медальон на цепочке, оставленный в руке посмертным рукопожатием Хранителя. На черной крышке медальона светилась маленькая звезда. А сама ладонь под медальоном была иссечена сетью мелких, но, очевидно, очень глубоких порезов. Стиснув зубы до хруста в висках, Фанатик медленно сжал медальон в кулаке. Посидел с минуту, не шевелясь, глядя, как из-под пальцев вытекают на запястье черные струйки крови, сливаясь по пути к локтю в два торопливых ручейка. Поднес к лицу вторую ладонь, словно на всякий случай проверяя и ее, потом разжал кулак, расправил цепочку и надел медальон на шею, даже не дав себе труда открыть его, чтобы заглянуть внутрь.

Фанатик не был человеком. Он принадлежал к расе Изначальных — первой разумной расе, возникшей во Вселенной за миллиарды лет до появления в ней расы человеческой — изнеженной, смертной и по большому счету нежизнеспособной. Изначальные обладали практически неограниченной властью над собственным телом: не говоря уже о фактическом бессмертии, Фанатик мог, к примеру, зарастить мгновенно любой порез и любую рану на своем теле, а мог и оставить ее открытой, чтобы заживала медленно, как на человеке, с болью и с загноениями — просто для разнообразия, ради полноты ощущений от прискучившей за тысячелетия скитаний по разным мирам, от галактики к галактике, жизни. Имелись у него и способности, по высоким меркам его расы куда более ценные: например, для понимания сути вещей, людей или явлений Фанатику не требовались слова; чтобы понять, ему достаточно было только прикоснуться к предмету — рукой, взглядом или просто дотянуться до него мысленно. Он не стал заглядывать в медальон Хранителя, потому что, едва увидев его, понял — медальон — это только символ, предмет, необходимый человеку, считавшему его, возможно, главным ключом, а скорее даже — единственным рычагом, приводящим в действие непостижимый механизм Стихии. На самом деле главный ключ и единственный рычаг заключались в душе человека, несущего самое, пожалуй, нелегкое во Вселенной бремя — бремя власти над Стихией, способной, быть может, убить и саму Вселенную. Фанатик стал, пускай ненадолго, одним из Трех Столпов, на которых испокон века держался мир, — Хранителем… Его сочли достойным. Его допустили. Сказали: «Возьми»… И передай…

А если… Не передавать? Оставить себе, унести ее с этой планеты, стать самому Властелином Стихии, а не передаточным звеном между двумя смертными, один из которых уже упокоился навеки?..

Острая боль, пронзившая внезапно обе ладони и эхом ударившая с двух сторон в сердце, привела Фанатика в чувство. Обмануть оказанное ему высшее доверие, стать навсегда предателем и вором, утратив при этом свою изначальную независимость, — не слишком ли высокая цена за место вечного стража у врат Апокалипсиса? Неужто он дерзнул даже подумать об этом?

Порыв прохладного ветра дунул в занемевшее лицо, слизнув с него морщины озабоченности, прошелся верхушками трав, вороша плывущие над лугами клочья тумана. В поле застрекотала цикада, ей ответила с другой стороны дороги еще одна. Время, проснувшись, тронулось с места, возобновляя свой вечный бег, мир, словно разбуженный чьим-то мягким толчком, очнулся от гипнотического дурмана и зябко поеживался со сна в предвкушении утра.

Фанатик машинально подобрал вожжи, тронул застоявшуюся лошадь. Ладони и пальцы нестерпимо пылали, отзываясь на малейшее движение фейерверками колющей боли, будто утыканные изнутри осколками битого стекла. Это надолго. Пусть. Хоть это останется ему в память о короткой миссии посредника между Хранителями Предвечной Стихии, как доказательство самому себе, что Высшие Силы удостоили его чести держать в руках и стать на миг Властелином страшного оружия, способного, быть может, уничтожить и сам этот мир.

Как бы там ни было, от Шалой или от кого другого, Мятежник узнал о Трех Предвечных Стихиях, одна из которых способна пожрать и сам мир. Надо полагать, ему было известно теперь и о том, как тщательно они замурованы и с какой дьявольской изощренностью упрятаны в этом мире. Кем именно замурованы и упрятаны — об этом доподлинно не знал никто, но в том же узком кругу Посвященных бытовала легенда, что замурованных Стихий поначалу было пять и покорила их перед самым возникновением мира легендарная раса Хаоса, существовавшая еще до рождения Вселенной и возникшая, следовательно, намного изначальнее самих Изначальных. Гораздо позже плененные Стихии были якобы отданы предтечами на хранение лучшим представителям этого мира, наподобие ящиков Пандоры, с историческим напутствием: отдаем, мол, судьбу вашей Вселенной в ваши собственные руки, а свои руки, если что, умываем. Два «ящика» были уже с той поры так или иначе вскрыты, и ничего хорошего, насколько мог судить Отшельник, из них в мир не вылезло, а повылезло, наоборот, такое, от чего этот злополучный мир чуть было не ликвидировался стараниями собственных обитателей, обуяных вырвавшимися на волю Двумя Предвечными Стихиями, даже без посредства остальных Трех. Но мир в конце концов, хоть и со скрипом, выдержал их совместный напор, выстоял и даже, как это ни странно, выровнялся. Три Стихии, в их числе и самая фатальная, благодарение Небу, оставались до сей поры закукленными, каждая под присмотром Хранителя, передававшего по наследству свою тайну.

Таким образом, основной вопрос, не дававший покоя Отшельнику, был следующий: КАК Мятежник собирается искать Хранителей, имена которых, как и их местоположения во Вселенной, никому не известны? АБСОЛЮТНО НИКОМУ! Кроме, пожалуй, самого Отшельника. Ему было известно, правда, лишь одно имя, открывшееся в незапамятные времена, случайно, хоть сам он был склонен считать тот невероятный случай снизошедшей до него Высшей Закономерностью и всю последующую жизнь тайно лелеял его в своем сердце, как отметивший его Знак Особой Судьбы. Укрепляло его уверенность в своем пока еще не проявившемся особом предназначении еще и то, что никому в те времена не известное имя старинного рода, за которым Отшельник продолжал, разумеется, издалека следить, не затерялось, как можно было бы ожидать, в ветвистых родословных древах родной планетки, а постепенно с веками росло, становясь все более известным, набираясь сил и славы, поднималось ступенька за ступенькой все ближе к заоблачным вершинам власти и в конце концов воссияло на самой высшей ее ступени. Это произошло незадолго до отрешения Отшельника от мира. Теперь Отшельник, не бывавший в миру на протяжении, наверное, нескольких поколений, не знал, сияет ли это имя на вершине и до сих пор, как не был уверен, существует ли сейчас вообще эта вожделенная в былые времена многими «вершина». Но даже если и нет, даже если гигантский социальный организм, созданный обитателями Вселенной, настолько с тех пор усовершенствовался, что обходится теперь вовсе «без головы» (нечего сказать, отрадное было бы «усовершенствование»!), то отыскать представителей королевской ветви Даганов наверняка и теперь не составит большого труда.

«Погоди-погоди, — спохватился вдруг Отшельник, — а с какой это стати я буду их разыскивать? Может, Мятежник именно этого от меня и ждет?»

Вот тут Отшельника и пробило наконец долгожданное озарение. Да поздно оно его, проклятущее, пробило. Ведь неспроста Мятежник пожаловал именно к нему, давно отвыкшему от каверз «дружеского» общения с глазу на глаз. Отшельник вспомнил, что в течение первых мгновений встречи был полностью открыт перед врагом, как несмышленый школяр перед бдительным исповедником. Мятежник, конечно, не преминул воспользоваться моментом, чтобы запустить загребущую лапу в сокровенный тайник его подсознания и скопировать архивы памяти — на то, стервец, и рассчитывал. В замогильном свете позднего озарения Отшельник так и не смог уяснить лишь одного: зачем гость, сграбаставший мгновенно по прибытии весь возможный урожай информации, завел еще после этого беседу и открыл Отшельнику свои грандиозные по своей апокалиптической гнусности замыслы; мог бы тут же, едва появившись, и отбыть. В этом случае Отшельник, ничегошеньки не заподозрив, счел бы, конечно, его отбытие рядовым позорным бегством зарвавшегося очага скверны перед превосходящими силами интеллекта, сияющего во всеоружии Высшей Истины.

Отшельник в отчаянии схватился за голову. Пока он здесь, в своем Абсолютном Уединении, мучается подкинутыми ему гостем каверзными «зачемами» (будь они все трижды прокляты вместе с самим гостем!), злоумышленнику уже известно ничуть не меньше, чем самому Отшельнику, и уж он-то наверняка времени зря не тратит, а предпринимает тем временем какие-то шаги — и предпринимает их первым!

Резко выпрямившись, Отшельник окинул беглым прощальным взглядом несостоявшуюся колыбель своего полного воссоединения с Абсолютом; на размышления у него теперь больше не оставалось времени, на Отрешение с Забвением — тем более. Сожаления по этому поводу Отшельник, как ни предательски это выглядело с его стороны, не испытывал. Причем собственное равнодушие, тем более возмутительное в свете внезапного и полного крушения давно налаженного «холостяцкого» быта (выражаясь метафорически), самого Отшельника нисколько не насторожило: то ли сказалась многовековая привычка к шуганию по закоулкам сознания лишних эмоций, то ли — что более вероятно — Отшельник ни на мгновение не усомнился в том, что рано или поздно вернется сюда и заживет по-прежнему, расправившись предварительно с разрушительными замыслами своего изначального врага и мирового изгоя (не исключено и даже очень вероятно, что и с ним самим (аминь!).