Тристания

8 Англия, октябрь 1961

С какого-то момента пути становится неважно, долго ли еще ехать. Ты скучаешь по своим близким одинаково сильно что за пять, что за шесть тысяч километров от них. Я часто гадаю: что они думают обо мне? Считают ли умершим? Возможное и вправду умер, после чего родился заново, хотя ношу прежнюю кожу, дышу прежними легкими, в которых иногда бурлит воздух, прорезываемый воплями крачек.

Я живу в зеленом доме на берегу холодного моря. Здесь протекает моя жизнь, здесь обитают застрявшие в горле слова, а навязчивые сновидения стучатся в проржавевшие ворота ума. Они волокутся за мной и напоминают о себе постоянно: когда я встаю с кровати, когда наливаю воду из-под крана, когда открываю газету и кладу на нее ладонь, чтобы почувствовать пачкающее тепло типографской краски.

Чтобы почувствовать день, который начинается так же, как и многие предыдущие. Но я еще не знаю, что нынешний день станет одним из последних в этой череде.

Сегодня суббота, утро после праздника. Я кипячу на кухне воду. Появляется Ивонн в красной ночной рубашке, подол которой отделан черным кружевом. Она идет босиком по ледяному полу. Танцующим шагом обходит стол, смотрит на меня и спрашивает:

— Скажи, я вчера была красивая?

— Конечно, ты всегда красивая, — отвечаю я, не кривя душой, и вдруг ловлю себя на мысли, что красота может вмещать в себя уродство и даже безысходность.

Ивонн подходит ко мне сзади и обнимает за плечи. От нее пахнет выпитым накануне вином, потом и духами. Ивонн отстраняется от меня, садится на стул и с утомленным видом упирается локтями в стол.

Что она делает тут, в этой кухне? Почему она в этой кружевной ночной рубашке, почему она со мной, ведь она могла бы быть сейчас где угодно, вместе с кем угодно?

Нет, не буду представлять себе, что могло бы быть, лучше сосредоточусь на чае и джеме, который лежит в вазочке, такой сладкий на вкус и смолистотягучий на вид.

Протягиваю Ивонн пустую кружку. Она рассеянно берет молочник и льет на дно кружки молоко. Затем морщит лоб (она часто так делает) и говорит:

— Ларс, а ты знаешь, что на самом деле никакого белого цвета не существует?

— Да. Это просто обман зрения.

— И никаких синих роз тоже нет.

— Розы становятся синими, если покрасить их слезами безответно влюбленных рыб, — отвечаю я и наливаю ей чай.

Ивонн слабо улыбается.

— Да… Они напитаны печалью. Неужели есть на свете люди, которым по душе такие цветы?

Не пойму, к чему она клонит.

— Ивонн, к чему ты клонишь?

— К чему, к чему… У нас что, кофе нет? — спрашивает она голосом, который скрипит, как дверь того цветочного магазина в городе.

— Ты выпила весь.

— Чай не помогает при головной боли.

— А зачем ты взяла такой?

— А зачем ты взял такую? — огрызается она и указывает на себя.

Я мог бы быть сейчас где угодно, но я здесь.

В тот день на Тристане разразилась буря.

Утром мы посмотрели на пронзительно-синее небо и ударили в гонг, оповещая островитян: сегодня день рыбалки. Однако за горой, точно армия под предводительством искусного стратега, притаились плотные темные тучи. Когда задул ветер, мы не успели отплыть далеко, но в штормовую погоду вернуться на берег почти невозможно: с тем же успехом можно пинать ногой скалу.

Тем не менее сдаваться в такой ситуации мы не привыкли и потому налегли на весла со всем мастерством и яростью, которые достались нам от предков.

Даже на секунду нельзя было допускать, что мы не доберемся до берега. Я и не думал ни о чем, а только делал, что должно. Увидев, что Пола захлестнула волна и его вот-вот смоет за борт, я протянул руку и схватил его за рубаху. В лодку я его затащил, но для этого мне пришлось привстать. Тогда-то лодка и качнулась довольно сильно.

Я очутился в воде и почувствовал, что ее ручищи утаскивают меня вниз. Такое произошло со мной далеко не впервые, но прежде я и помыслить не мог, что утону, ни разу не усомнился в том, что еще буду ощущать мягкий песок под ногами и прикосновение царапающих пальцев ветра на своем лице.

А сегодня эта уверенность куда-то улетучилась. В голове крутилась мысль: что, если я останусь тут? Вечные заботы по дому, спутанные сети, утренние часы, когда выходишь во двор и встречаешь там только холодный, пробирающий до костей туман, — все это канет в прошлое.

Я вдруг отчетливо представил себе, как мое тело лежит на берегу, а сын спускается по тропе к морю.

Увидел его глаза в тот момент, когда он понимает, что меня больше нет.

Вода бурлила вокруг, тянула меня на дно. Но взгляд сына потянул вверх. И в голове не осталось ничего, кроме этой картинки и этой мысли: наверх.

Среди волн я увидел весло, плывущее в мою сторону. Оно могло убить, а могло и спасти. Я опрометчиво рванул к нему головой вперед. Весло ударило меня, плечо пронзила боль, от которой все вокруг потемнело. Звезды со щелчком погасли.

И снова зажглись.

Моя рука дотянулась до весла и крепко схватилась за него; затем я вытянул другую руку и тоже вцепился ею в скользкую деревяшку. Боль была обжигающей, а вода ледяной, но мне все же удалось вынырнуть на поверхность. Часто дыша, я увидел перед собой покачивающийся белый борт лодки.

Я плюхнулся на дно лодки и стал кашлять водой.

Голова была как в тумане, я не чувствовал, где у меня руки, а где ноги. Взглянув на черное небо, я вдруг вспомнил случай из детства: в тот день я так засмотрелся на солнце, что море показалось мне черным в желтую крапинку.

Темнота вышла из света.

Свет вышел из темноты.

Лодка врезалась в берег. Я увидел над собой лицо Лиз. Она пощупала мне лоб, словно проверяя, нет ли у меня жара, затем потрясла меня, точно пытаясь разбудить.

— Лиз, — заговорил я, — а куда ты подевала солнце?

Она рассмеялась; этот смех звучал как плач.

Лиз потрясла меня еще раз, но я не спал.

Я схватился за весло и уплыл на нем из крабового королевства.

По субботам мы отправляемся на работу позднее, чем в будни. Ближе к десяти утра я открываю дверь, и мы выходим на веранду, выкрашенную в оранжевый — цвет, который выбрала Ивонн.

Наша утренняя размолвка осталась в прошлом, и я опять чувствую гордость, шагая рядом с Ивонн. Ее волосы переливаются оттенками рыжего. В нарядных кожаных сапогах она выступает мимо раздетых осенью дворов, мимо теплящихся слабым светом окон, из которых сонно выглядывают дети.

На пол пути Ивонн поворачивается ко мне и спрашивает:

— Как думаешь, отцу понравились вчерашние цветы?

— Я думаю, ему нравится все, что сделано тобой.

— Я не делала цветов.

— Верно, это цветы сделали тебя.

— А рыбы и крючки — тебя, — говорит Ивонн и подмигивает.

— Да, так что берегись. Рядом с тобой — морское чудовище, — шутливо рычу я и корчу страшную гримасу.

Ивонн притворно вскрикивает и смеется. Затем вдруг спрашивает серьезным тоном:

— Как думаешь, ты еще долго будешь любить меня?

Я медлю с ответом.

— Может быть, до следующей весны, — говорю наконец и пытаюсь взять Ивонн за руку, но она прячет ее в карман.

Мы приходим в свой магазин, и я начинаю раскладывать на прилавках крючки и другие рыболовные снасти. На другой половине комнаты Ивонн расставляет цветы, и вскоре острый аромат лилий и гортензий растекается по всему помещению.

До следующей весны, — мысленно повторяет Ивонн. Она знает, что слова — это игра, но ведь в любой игре есть и правда. Ивонн смотрит на мужчину, который явился с другого конца света и теперь занимает другую половину комнаты; Ивонн ощущает запах рыбы, навечно впитавшийся в кожу мужчины: поначалу она терпеть не могла этот запах, но теперь он стал неотъемлемой частью дома. Ивонн хотела бы достойно ответить на слова мужчины, произнести такую колкость, от которой он немедленно опешит, и попросит прощения, и признается в вечной любви, которой она заслуживает… Но Ивонн не готова играть и язвить, она хочет просто быть собой и дать отдых своему сердцу.

Отдохнуть ее сердцу не удается: скрипит вход ная дверь, и в магазин входит пожилая дама, кожа которой будто бы сморщилась от долгого дождя.

— Доброе утро, милая моя, — здоровается дама, и Ивонн отвечает на ее приветствие, растягивая губы в улыбке.

Я смотрю на этих двух женщин, прислушиваюсь к ритму их беседы, напоминающему плеск волн, и мысленно переношусь на свой остров. Я снова на берегу, рядом с сыном.

Я учил сына плавать, но не понимал, в какой момент его нужно отпустить. Я учил его грести, разбираться в движениях воды, причудах ветра и планах рыб, но сын был слишком мал для этой науки. А может, слишком велик. Когда он плыл, его руки и ноги двигались в воде так неуклюже, что мне хотелось отвести взгляд: беспомощные конечности никак не могли сообразить, что относятся к одному и тому же телу. Я пытался помогать сыну, пытался научить его поднимать сети и сажать деревья, а сам смотрел в другую сторону, так что мальчик оставался один, с песком на ногах и с грязью на ладонях. Нужно было оттереть пальцы. Нужно было вымыть волосы и спрятать под одеяло любовь, которая шагает по красивой дорожке в сторону предательства.

Я помню выражения лица, все выражения лица своего сына.

Их нужно замазать.

Оранжевой краской.

Ивонн отпускает товар, отсчитывает сдачу и смотрит на меня, как на чужого.

Если бы я только мог переплыть океан вместе с нею.

Она узнала бы, как я неделями маялся на корабле, ползала бы вдоль стен каюты и мучилась тошнотой, как мучился я, теряя рассудок от боли.

Я говорил о кораблях. О крючках. О такелажных и прямых парусах, потому что в них я разбирался, потому что так было легче.

Почему же мне нет покоя нигде, почему тоска не покидает меня никогда? Почему в моих снах остров такой изумительно зеленый, а птицы пухлые, точно плоды на деревьях в конце лета?

Почему внутри так тесно и в то же время так пусто?

— Начинай есть, только потихоньку, — говорил корабельный кок человеку, потерпевшему крушение. — Не торопись.

Тот, кто ел слишком много, умирал.

Вечером мы закрываем магазин, возвращаемся домой и готовим ужин.

Я режу морковку на тонкие оранжевые солнышки, бросаю их в шипящий жир.

Женщина была такой одинокой.

Женщина была такой красивой.

Она несла печаль, точно воду в ведре, и мне захотелось забрать его у нее.

Не хочу больше быть частью этой картинки, хочу выгнать ее из своей головы; именно так я и поступил: сбежал и наклеил поверх яркую новую картинку любви, дарящую сочувствие.

Ивонн — это красное и зеленое, это бардак и порядок; она привязывает цветы друг к другу, а сама больше всего на свете желает оставаться свободной.

Сейчас она достает из тумбочки противень и подносит его к лицу. Всматривается, словно ребенок, который только что открыл глаза.

— Тут трещина, — говорит она и швыряет противень на стол.

Ночью эта фраза крутится в моей голове, и я не могу уснуть.