Тристания

2 Англия, октябрь 1961 г

Ивонн спит, положив голову на подушку в наволочке с изображением коров, а я смотрю на нее и думаю: вот оно, самое прекрасное зрелище в мире. В том, в котором я сейчас живу: в мире, где есть многоэтажные универмаги, а в них полно постельного белья с разным рисунком, блестящих кастрюль и жестяных банок, в которых хранят все мелкое и скоропортящееся.

В мире, где у домов не протекает крыша.

В домах, где окна на все стороны света и множество комнат: гостиные для приема гостей, спальни для сна, гардеробные для одевания, а в них — столы с ящичками. Столы украшены резьбой, сверху над ними помещаются зеркала, перед которыми женщины пудрят свои тонкие, как бумага, виски или примеряют украшения, доставая их из коробок с узором в цветочек.

Бусы недвижно лежат на бледных женских шеях.

На моем родном острове песок черный. Здесь песок светлый, холодный и грубый на ощупь. Люди громкоголосые и навязчивые, птицы маленькие, как детский кулачок. Птицы строят хрупкие гнезда и защищают свои косточки от солнца и ветра, который и ветром-то не назовешь. Вода течет по трубам, холодная отдельно от горячей; мясо покупают у мясника, который заворачивает его в плотную бумагу. Молоко разливают по бутылкам, их привозят к дому и с грохотом ставят на крыльцо. Никто не сушит бычью шкуру на солнце, чтобы шить из нее зимние сапоги, потому что у всех членов семьи уже есть сапоги — много пар на толстой подошве. А когда наступает зима, вода падает с неба в таком виде, какой и не снился моему острову, живущему посреди воды и благодаря воде.

На моем острове вода — это вода, туман — это туман, а на столах видна присохшая рыбья чешуя.

Мне захотелось привезти Лиз засушенные розы. С этого все и началось — с того, что я решил порадовать жену, чтобы она простила мои отлучки, чтобы при взгляде на лепестки роз она говорила себе: часть Ларса всегда рядом со мной. Я пытался быть хорошим, внимательным мужем, потому что чувствовал за собой большую вину, которую выдавал за любовь. Я убеждал Лиз в том, что без поездок в дальние края не обойтись, что нам будет трудно жить, если я перестану мотаться в Европу и привозить оттуда разные товары. В нашем доме всегда было больше вещей, чем у других. Больше книг, которые сын читал на пропахшей чадом кухне и во дворе на солнце; больше тканей, из которых Лиз шила длинные платья и кофточки с высоким воротником. Были у нас и карамельки — липкие диковины, которые сын раздавал другим ребятам на переменках; дети разбегались по школьному двору, совали их за щеку и с наслаждением сосали, расплываясь в широкой улыбке. А еще были сухофрукты, чай с цитрусовым ароматом и темно-коричневые стеклянные бутылки, которые мы с Полом осушали субботними вечерами, пока Лиз и Элиде болтали на кухне о любви и тканях на юбки (по крайней мере, так мы думали).

И все же никакой нужды в моих отлучках не было. Мы вполне могли бы жить, как все остальные, пользоваться тем, что дает людям остров, хотя не так и много он дает, а если не работать, то и вовсе ничего. К тому же проходящие мимо корабли непременно оставляли нам что-нибудь, если, конечно, они вообще проходили мимо и если прихоти ветров, расписания рейсов и переменчивые настроения капитанов позволяли им остановиться в наших водах.

На кораблях нам давали муку и консервы, гвозди и мыло. Иногда мы получали письма: их привозили на берег в больших мешках из плотной материи, которые потом перекраивались на паруса. Мы с блестящими глазами собирались вокруг мешков и гадали, чьи фамилии назовет поселковый староста (именно он всегда раздавал письма). Чернильные надписи расплывались, одни конверты были влажными, другие сухими и съежившимися. Но мы относились к ним, как к сокровищам.

От нас корабли, в свою очередь, получали пресную воду, разнообразные сувениры, изготовленные местными мастерами, овец, иногда — половину коровьей туши. Морякам доставались курицы, гуси и наши робкие рукопожатия. Так или иначе, люди приноровились жить на Тристане.

Но земной шар велик и необъятен, а я не чувствую себя таким, как остальные тристанцы. Птица камышница живет там же, где родилась, и не мечтает о других островах со спокойными водами и птицами других расцветок, а мужчина мечтает. Он останавливается на берегу с вязанкой дров. Вытирает руки о штаны и видит на горизонте более яркие краски, более крупную рыбу, женщин, у которых более круглые щеки, чем у той, рядом с которой он крутится во сне.

Мужчина спит на глубине. Там он замыкается в себе, закрывается — понемногу, незаметно для других.

В конце концов мужчина закрывается совсем, и тогда он собирает свою одежду, пропахшую рыбой, складывает крючки и сети, перетягивает чемоданы ремнями и веревками, грузит поклажу на тачку и толкает ее по тропе к берегу. Тропа крутая, небо серое, а женщина злая.

Ты же все понимаешь, очередная поездка по делам, — вздыхает мужчина.

Он обнимает женщину, отстраняется, садится в лодку и гребет к кораблю.

Тем, кто смотрит на него с берега, кажется, что покачивающийся на горизонте корабль держится мачтой за крышу мира.

У нас с Лиз есть ребенок, вдумчивый и изобретательный мальчик. В его последний день рождения (ему исполнялось девять) я ходил на берег за ракушками. Они ему нравятся. Ему интересны насекомые и всякие штуковины. У меня с собой только одна фотография сына, и все выражения его лица мне приходится мысленно накладывать на то, с которым он смотрит на меня с этого снимка. Иногда перед сном я слышу его голос: он говорит о яблоках и гусеницах, о порхающих бабочках, похожих на маленькие раскрашенные юлы.

Я бы с такой радостью погрузил пальцы в его волосы и взъерошил их, но не могу.

Это моя вина.

Мне захотелось привезти Лиз засушенные розы. Я жил в большом городе за большим морем уже несколько недель, и настала пора возвращаться. Мне предстояло провести последнюю ночь в недорогой гостинице, где я обычно останавливаюсь. Я ехал в такси, и вдруг мне на ум пришла мысль о розах. Вспомнив, что в двух кварталах от гостиницы я видел выцветший зеленый навес с надписью «Цветочный магазин Гарри», решил заглянуть туда.

Когда я открывал дверь магазина, зазвенел колокольчик. Я встал в конец очереди и отыскал взглядом розы: тут были и белые, и желтые, и красные всех оттенков.

А позади них — синие.

Таких я никогда не видел.

На Тристан привозят розы только одного оттенка — кричаще-красного. Помню, Лиз поморщилась, когда из бутонов показались эти яркие лепестки. Не прошло и пары дней, как они засохли и опали.

Продавщица тараторила без умолку: за орхидеями надо уметь ухаживать… погрузить в чуть теплую воду… Она говорила, а очередь не двигалась, и меня одолевало беспокойство, которое я всегда ощущал в городе.

Наконец продавщица повернулась ко мне.

Светло-зеленые, чуть косящие глаза встретились с моими. Рыжевато-каштановые волосы, собранные в небрежный пучок, ниспадали прядями на веснушчатое лицо.

— Чем могу помочь? — спросила она.

— Будьте добры, соберите букет из роз разных оттенков, — ответил я. — Пусть они красиво сочетаются между собой. Полагаюсь на ваш вкус.

— Сколько?

— Много. Штук восемнадцать.

— Такие цветы принято дарить в нечетных количествах.

Ничего страшного. Я повезу их так далеко, что никто не станет считать. — Кроме Лиз, — подумал я, не сомневаясь, что жена пересчитает розы и по их числу будет судить о том, насколько сильна моя любовь к ней.

Недоуменно посмотрев на меня, девушка принялась составлять букет. Она наморщила лоб и постукивала по столу ногтями с облупившимся лаком.

В охапку попали разнообразные красные цветы, однако к синим продавщица не прикоснулась.

— Синих тоже добавьте, — попросил я. — Пусть в букете будет что-то морское.

— Вы моряк?

— Нет, но живу в море. В смысле, на острове. Недоумение во взгляде девушки уступило место любопытству. Она выполнила мою просьбу. Ладно, синие так синие, но у мужчин совсем нет вкуса, — казалось, говорили ее глаза. Когда букет был готов, продавщица начала заворачивать его в бумагу и давать рекомендации, но я пропустил их мимо ушей, потому что завороженно следил за ее руками. Какие они маленькие. Как ловко и быстро работают, не боясь шипов. В точности как мои руки, когда я разделываю рыбу.

— Пятнадцать пенни, пожалуйста.

Опомнившись, я стал рыться в карманах. Я до сих пор не привык к деньгам, к металлическому запаху монет, так что просто протянул ладонь и позволил продавщице отсчитать нужную сумму. Ее пальцы щекотали мои.

Выйдя на улицу и прижав букет к груди, я ощутил новое легкое напряжение. Оно не покидало меня всю дорогу до гостиницы и никуда не делось, когда я вошел в вестибюль, миновал стойку администратора, поднялся по лестнице на третий этаж и зашагал по устеленному темно-красной дорожкой коридору, который внезапно показался мне длиннее, чем прежде.

Я повернул ключ в замке и переступил порог номера. Сел на туго застеленную кровать, взял со столика меню и принялся читать названия блюд. Мне непременно требовалось отвлечься, переключиться на что-то другое.

Поднеся к уху пластмассовую телефонную трубку, я набрал нужный номер и заказал еду, которая более всего напоминала бы мне о доме. О даме, — подумал я, и внезапно Тристан представился мне миражом, островом-призраком, который я видел только из иллюминатора корабля.

Само слово дом казалось таким же чужим, как странные названия блюд в меню.

Утром я собрал вещи, которые не отправил заранее на корабль, и выписался из гостиницы. Попросил администратора заказать такси, но, выйдя на улицу, не стал ждать машину, а пошел пешком.

— О, моряк, здравствуйте! Еще синих роз? — узнала меня продавщица.

Других посетителей в магазине не было, так что все ее внимание досталось мне. Я не знал, что делать с этим вниманием и как объяснить свое появление, ведь я и сам не понимал его причины.

Вскоре мгновение было упущено: дверь скрипнула, колокольчик звякнул, в зал вплыла дама — одна из тех, кто считает, что важнее ее в этом мире никого нет. Она хотела купить для своей дочери лилии. Дочке исполняется целых двадцать пять, но она у меня еще такая хорошенькая… Какие блеклые цвета, ну что за никудышный товар… — морщилась дама, но продавщица сохраняла тактичное молчание и цветы на прилавок не швыряла, а лишь смотрела на даму со своей кривоватой улыбкой, словно уже давно решила, что это выражение лица защитит ее от глупостей и горечи окружающего мира.

— Блеклые цветы достанутся блеклым покупателям, — произнесла она; а эта девушка за словом в карман не лезет, — подумал я.

Уходи сейчас же, — сказал я себе. — Уходи и не возвращайся.

А сам стоял на прежнем месте.

Дама расплатилась и пошла к двери. На пороге она обернулась и внимательно посмотрела на меня. Я попытался взглянуть на себя ее глазами: вихрастые волосы, обветренные мозолистые руки. Дотемна загоревшее лицо, которое на фоне бледных лиц местных жителей смотрелось как туча посреди безоблачного неба.

— Бывают же люди, — вздохнула продавщица, когда дама удалилась.

— Да, непростая у вас работа. — Я заговорщицки улыбнулся ей, а она улыбнулась в ответ.

— Но давайте к делу. Чем могу помочь? — спросила девушка и решительно опустила ладони на прилавок, а затем взглянула на меня с надеждой, что наш разговор продлится долго.

И все-таки я ухожу.

Собираю воедино ноги, руки, сердце, которое сошло с ума и тараторит на незнакомом языке. Тише, говорю я ему и закрываю за собой дверь магазина, оставляя за прилавком женщину, которую не могу забрать с собой. Пусть она и дальше наполняет темноту своих дней светом.

Сажусь в такси, потом заскакиваю в поезд. На соседних скамейках звучат разговоры других сердец на других языках. Их речь смешивается с грохотом колес, объявлениями машиниста и детским плачем. Почему ребенок раскричался? Потому что он такой маленький в этом огромном мире.

Звуки становятся то громче, то тише. За окном проносятся серые пейзажи: поля под моросящим дождем, еще поля, а вот одинокое дерево, устремленное к небу.

Появляются первые здания.

Поезд замедляет ход, машинист произносит название портового города.

Встаю и собираю свои вещи, бормочу извинения и чувствую, как в подмышках выступает пот. Уже возле дверей понимаю, что стоянка поезда вот-вот закончится: городские ритмы по-прежнему остаются для меня чужими.

Я всегда слишком тороплюсь или слишком медлю.

На выходе из вокзала снова беру такси и помогаю водителю ставить чемоданы в багажник.

Он называет меня сэром и удивляется моему поведению, но на Тристане никаких сэров нет и люди всегда помогают друг другу.

— В гавань, пожалуйста, — прошу я и устраиваюсь на заднем сиденье.

Водитель с любопытством смотрит в зеркало.

— Куда направляетесь? — интересуется он.

— В Кейптаун, — отвечаю я коротко, потому что не готов к подробному рассказу о Тристане — о лодках, овцах и горных склонах. Ого, далеко, — сказал бы он, — как вы там вообще выживаете? — спросил бы он, а я не готов объяснять, что выживать нам там и вправду непросто, как, впрочем, и им здесь, но в душе мы остаемся такими же, как они.

Мы молча доезжаем до ворот гавани.

На палубе корабля меня встречает знакомый капитан. Я пожимаю ему руку.

— Что, пора ехать домой? — спрашивает он, и я киваю: да-да, домой, раз остаться не осмелился.

Оказавшись в каюте, я устраиваюсь на жесткой койке. Закрываю глаза и мысленным взором вижу остров: вот он поднимается из моря, невероятный, будто пустынный оазис, и в то же время родной и знакомый.

Мой дом, самый уединенный уголок мира, место, где я никогда не чувствую себя одиноким.

Но до него еще надо доплыть по морю, похожему на огромную ванну с водой, перехлестывающей через края. Пересечь полземли с севера на юг, миновать неспешные конские широты, где в былые времена экипажи парусных судов теряли разум, оставить позади пояс западных ветров с неугомонными, точно стайка озорных детей, водами. Переживать дни за днями, недели за неделями, маяться бездельем и заполнять пустоту, поедая галеты и перечитывая давно знакомые книги. Поднимать с пола упавшие вещи только для того, чтобы волны снова их роняли. Роняют они и меня, хотя обычно мне нипочем даже самые сильные штормы; обычно мой желудок крепче железа, но в этом плавании моряк из меня никудышный.

Я сижу в своей каюте и изнемогаю.

Лежу без сна и костями ощущаю море, ощущаю волны, которые бьются о далекий берег острова — круглого, но не идеально круглого. Мне и не хочется ничего идеального, мне требуется лишь ветер, сочащийся через окна и двери, и по мере того как эта потребность крепнет, странный язык моего сердца начинает улетучиваться.

Однажды утром я просыпаюсь и чувствую, что воздух изменился. Он другой уже здесь, в запертой каюте; я выхожу на палубу, делаю жадный вдох и вижу в небе буревестников, прионов, чаек, слышу их крики. Прикладываю ладонь козырьком ко лбу и вскоре замечаю гору. В своей туманной мантии она похожа на усталого принца.

Накрахмаленные простыни, обслуживание в каюте. Все это позади.

Но ожидание еще не закончилось.

Судно встает на якорь вблизи водорослевого пояса — на границе моего дома, которую кораблю не пересечь. Остается только терпеть, остается надеяться, что ветер вскоре утихнет или сменит направление и что пенные буруны, которые хотят отдалить меня от семьи, смилостивятся над нами.

Проходит час, три часа, много часов. Наконец на берегу начинается знакомая суета. Мужчины садятся в лодку и пускаются в путь. Они поднимают паруса, хотя риск, что суденышко слишком разгонится и их унесет в открытое море, очень велик, — но моряки вовремя опускают паруса, гребут на веслах так, как умеют только они, выкрикивают мне приветствия так, как умеют только они. Когда лодка подплывает к кораблю, я кричу им в ответ.

Первым на палубу поднимается Пол, за ним еще шестеро. Я чувствую, как от них пахнет рыбой, овечьей шерстью и землей, и знаю, что вскоре от меня будет пахнуть так же, что вскоре я опять стану членом общины, где люди живут, любят и молятся вместе.

Обмен товарами завершен, мы прощаемся с капитаном и спускаемся по веревочной лестнице в жесткую деревянную лодку.

Остальные ждут нас на берегу. Я издалека вижу, как они выстроились полукругом, точно официальный встречающий комитет: так тристанцы встают всегда, потому что быть частью целого здесь легче, чем держаться поодиночке. Лишь я то и дело отсоединяюсь от них; вот и сегодня они смотрят на меня с любопытством и некоторым недоумением, потому что видят: что-то из внешнего мира прочно присохло к моей поверхности, я изменился.

Когда я ступаю на прибрежные камни, Лиз и Джон отделяются от остальных и мчатся мне навстречу. Все эти недели они ждали и бегали на берег, выглядывали в окно и всматривались в корабли, сидели на пастбище и украдкой косились на море.

— Когда отец вернется? — спрашивал сын.

— Когда придет время, — отвечала Лиз, которая ничего не знает о новом языке моего сердца.

Да, до конца он так и не улетучился.

Мы выгружаем товары, складываем их на тачки и тащим вверх, к поселку, — точнее, это мои земляки тащат, не подпуская меня: они считают, что я утомился с дороги. Да, я и вправду утомился, но не от дороги, а от того, что мне необходимо снова становиться тем человеком, каким я был прежде.

Открываю дверь дома, односельчане входят следом за мной. Заполоняют гостиную своими запахами и любопытством, задают вопросы, ответы на которые знаю только я. Они забывают о моей усталости и не понимают, как трудно описывать внешний мир, где жизнь настолько отличается от здешней.

Ладно, буду рассказывать: в Мексике было землетрясение, в Англии большая катастрофа на железной дороге, Советский Союз запустил в космос спутник — тяжелый металлический шар с усами-антеннами. Как все-таки опасно во внешнем мире, — цокают языками тристанцы и смотрят на меня, точно на путешественника-первооткрывателя, окруженного аурой бесстрашия.

Но я-то помню, как стоял в магазине и не мог выдавить из себя ни слова, как лежал в плавании пластом и мучился тошнотой.

Пустота кружилась вокруг меня.

В каюте на веревке сохли розы, их бутоны были похожи на куски мяса.

Гости уходят, я вытаскиваю из груды вещей засохшие цветы и дарю их Лиз. Она радуется и виснет у меня на шее. Я отстраняюсь слишком быстро, чувствую, что она недовольна, но убеждает себя: ничего страшного, просто Ларс измучился в дороге. Лиз отворачивается и ставит цветы на кухонное окно, находит лепесткам место в своем мире, таком маленьком и незыблемом.

Но чего-то недостает.

— Ракушки! — восклицает Лиз, а Джон смотрит на нее и догадывается.

Догадывается, что у него есть дело: принести то, что нужно маме.

Мы с Лиз остаемся вдвоем, но между нами больше ничего нет. Я глажу ее по волосам — темно-каштановые днем, к вечеру они делаются черными, — а Лиз прижимает к моей шее пальцы, похожие на холодные крючки.

— Почему тебя не было так долго? — спрашивает она.

— Мое сердце все время было здесь.

— Но тебя-то здесь не было.

Она права.

И здесь меня по-прежнему нет, хотя вещи по привычке находят свои места, а руки — друг друга. Я поднимаю сети, ловлю крабов, рублю дрова, громко насвистываю песни, как человек, который отыскал свой путь в жизни.

Но всякий раз, когда я вижу на подоконнике засохшие цветы, чужой язык возвращается. Мысли о жизни в другом месте, с другой женщиной расползаются по мне, оседают в моем животе, словно инородное тело: поначалу организм отторгает его, но однажды оно становится его частью.

Время идет, а я все вспоминаю о той женщине.

Вспоминаю, как рот не находил слов, а рука осмелела и взяла руку той, другой.

Та, другая, улыбнулась.

— А я думала, моряки никогда не возвращаются, — сказала она; ее кожа была мягкой, как рыхлая земля.