Тристания

12 Кейптаун, октябрь 1961 г.

Когда Лиз видит мужчину в первый раз, она ничего не чувствует.

Она провела на корабле четыре ночи и четыре дня, и каждая ночь и каждый день подводили ее ближе к точке, где все останавливается.

Лиз пытается быть пустой, но корабль продолжает плыть, волны колотятся о его бока, а люди стучатся в дверь каюты. Уходите, говорит Лиз; она хочет побыть одна и не может видеть людей, которые сочувственно смотрят на нее, делают вид, что понимают, но не понимают и не уходят.

Наконец убираются все, кроме Элиде.

Она приносит Лиз печенье, хлеб и немного красного вина.

— Выпей, это тебе Пол передал.

Вино печет нёбо, но на мгновение утишает боль.

— Все образуется, — говорит Элиде и отворачивается.

Лиз смотрит в окно на ясное рассветное небо и пытается быть пустой, но у нее не получается.

На пятый день она спускается с корабля на берег. Островитяне ступают на твердую землю, точно пугливые собаки, и на них тотчас наезжают большие черные видеокамеры. Тристанцы заглядывают в их любопытно вытаращенные объективы и видят отражения своих лиц.

— Как вы себя чувствуете?

— Вы когда-нибудь видели автомобили?

— А дома с бетонными стенами?

Им задают вопросы, и они приветливо помахивают хвостиками. Затем их увозят из порта на автобусе (увозят на автобусе, — с изумлением повторяет про себя Лиз), катят по городу, показывают им новый мир, помогая забыть старый.

Островитяне вертят головами по сторонам, от волнения не произнося ни слова.

Автобус притормаживает, и Дэвид говорит Лиз:

— Идем, нам нужно сойти здесь.

Остальные едут дальше. Дэвид и Лиз входят внутрь высокого квадратного здания, забираются в какую-то коробку со стальной дверью и цифрами на стене. Дэвид нажимает на кнопку с цифрой, коробка вздрагивает и едет наверх.

— Не бойся, — успокаивает Дэвид, когда Лиз хватает его за руку.

Лифт замирает, издавая длинный металлический лязг; этот звук словно ударяет Лиз в переносицу. Дверь отъезжает вбок, Лиз и Дэвид выходят в узкий коридор и идут мимо кабинетов до самого конца. Там, у последней двери, их ожидает какой-то мужчина.

— Прошу, входите, — приглашает мужчина и кладет теплую руку на плечо Лиз.

В кабинете стоит большой тем ный стол, загромо-жденный кипами бумаг и фотоснимков, а за столом сидит другой мужчина. Он постарше того, который встретил Лиз и Дэвида в коридоре. Лиз смотрит на более молодого мужчину и ничего не чувствует; она оглядывается вокруг и видит, что все в этой комнате угловатое и нескладное. Затем она смотрит на мужчину постарше, очки которого подняты налов. Зачем он так их поднимает?

— Добро пожаловать в Кейптаун, — приветствует мужчина, и голос его доносится издалека, словно с Луны.

— Сразу расскажу, что нам известно о ситуации на текущий момент, — продолжает он. — На Тристан направили корабль, и пару часов назад он подплыл к острову.

Лиз вся подается вперед.

— Но ему необходимо дождаться подходящего ветра, — уточняет мужчина, и Лиз подвигает к себе стул, ножки которого скрипят. На ее лице горит вопрос.

— Движения на берегу пока не замечено, — отвечает мужчина на ее немой вопрос, — но команда спасателей — люди опытные, и они сделают все, что только смогут. Прочешут каждый уголок острова.

Но консервный завод погребен под лавой, — думает Лиз; она знает, что женщина рядом с нею думает о том же.

Да, радом с Лиз сидит еще одна женщина. Марта.

— Консервный завод погребен под лавой, — произносит вслух Марта, а Лиз мысленно заклинает ее: молчи.

Чиновник за столом растерянно переводит взгляд с Лиз на Марту.

В разговор вступает Дэвид:

— Да, лава накрыла завод и соседний с ним дом, но после этого она больше не двинулась с места.

— Спасатели сделают все, что только смогут, — повторяет мужчина за столом и опускает очки на переносицу: так он выглядит более внушительно. А еще он выглядит так, словно на лице у него есть теплая улыбка, хотя сейчас он и не улыбается; тепло выжидательно притаилось в уголках его рта, и Лиз видит это.

— Прошу вас положиться на мои сведения, — твердо произносит мужчина. — Обещаю, как только у нас появятся новости, мы немедленно известим вас.

— Спасибо, — кивает Дэвид.

— И это все? — спрашивает Лиз; но почему ее голос такой тихий?

— Лава не остановилась, — говорит Марта, и никто не знает, что ответить.

Когда они снова выходят на улицу, Лиз смотрит на здания с острыми углами, на машины с закругленными краями, на беззаботно гуляющих людей. Смотрит и не верит, что сможет когда-нибудь разговаривать с этими людьми так, чтобы они поняли ее, а она — их, хотя говорить они будут на одном языке.

Ей нужен только ее сын, больше никто.

Даже Ларс не нужен — она вздрагивает от этой мысли, потому что Ларс был нужен ей всегда, с тех пор, как она себя помнит.

А теперь ей нет до него дела.

Ларс умер; но даже если нет, даже если он жив, он боится однообразия, боится стать таким же, как все.

Лиз вспоминает руку молодого мужчины на своем плече.

Вспоминает улыбку, притаившуюся в уголках губ мужчины постарше, и понимает: эта улыбка — самое настоящее из всего, что она успела увидеть в Кейптауне.

Тристанцы всегда верили в то, что видят. Вот и сама Лиз однажды стояла на родном острове, восхищаясь пейзажем, и говорила мужу: даже если Тристан взорвется…

Она не знала, откуда пришли эти слова.

Но они остались в ее ушах как заклинание, они просачивались в сны и в медленные дни, а потом разлетелись на осколки, подобно стакану, в который врезался большой кулак.

Всего одна ошибка.

А после нее — сплошная темнота.

Солнце колет Мартины глаза, точно тупая игла.

Воздух тут не такой, как на острове: он спертый, им трудно дышать. Марта скучает по ветру, с которым сражалась всю свою предыдущую жизнь.

Капоты машин переливаются оттенками красного, синего и зеленого, но это совсем не тот зеленый, к которому она привыкла. На витринах магазинов ровными рядами стоит множество товаров, назначения которых Марта не знает.

Она знает, что ей следовало бы думать о Берте, ей следовало бы снова любить Берта так, чтобы он чувствовал ее любовь и вернулся к ней. Сколько времени утекло с их последней встречи — неделя, тысяча морских миль; они уже так далеко друг от друга, что Марте следует остановиться, и когда она останавливается, ее разум вдруг раскрывается, как большой парус в бурю.

А затем схлопывается обратно.

Марта идет дальше.

Смотрит на людей в безрукавной одежде, по-звериному обнажающей их шерсть, слышит их крики в голове. Она чувствует, что ее одежда по-прежнему пахнет подвалом и пометом, она хочет новую одежду, хочет зайти в магазин, посмотреть продавцу в глаза и сказать: мне нравится зеленый цвет, мне нравится прикосновение шелка к коже.

Такие желания она испытывает впервые в жизни.

Внезапно Марта понимает, что карта в классной комнате относилась к этому и другим большим городам, к этим улицам, таким же настоящим, как все то, что она оставила на острове.

Мир повсюду такой же настоящий, как и на Тристане.

Над городом возвышается серая горная стена, а над нею покачиваются белые облака.

Лиз и Дэвид, идущие далеко впереди Марты, кажутся до смешного маленькими.

Марта догоняет их, они втроем доходят до кирпичного дома, возле которого Дэвид просит женщин остановиться. Он открывает входную дверь и ведет их по коридору в большое помещение со столами и скамейками. Тристанцы сидят там и негромко переговариваются. По сравнению с прохожими на улице они выглядят как люди из мира прошлого.

Кажется, в комнате собралось множество марионеток с оторванными ниточками.

Лиз голодна, но не может даже думать о еде.

Держа тарелку на коленях, она сидит у стены и смотрит на свои руки с тонкой кожей и просвечивающими сосудиками. Лиз не понимает, как люди выдерживают то, что уготовила им жизнь.

Как можно выдержать то, что сначала твоя корзина полна фруктов, а затем пуста? Лиз слабая, хрупкая женщина, такой она была всегда, и вся ее сила — это напускное. Она обращается к другим с немой просьбой о том, чтобы ей помогли стать крепче, но делает это так, что другие ничего не замечают.

Лиз такая сильная, — говорят другие.

Лиз так тяжело, — говорят они, — но она непременно справится.

Почему муж уехал?

Хорошо, что уехал ее муж.

Кусочки мяса остывают на тарелке. Кажется, что они двигаются.

А не чей-то другой.

Лиз поднимает взгляд и видит, что к ней подходит Пол.

Пол останавливается перед нею: от него пахнет потом и птичьим жиром.

— Лиз, что, еда невкусная? — спрашивает он. Почему от него все еще несет жиром?

Неужели его жена не стирала на корабле одежду?

— Тебе обязательно нужно есть, — уговаривает Пол. — И тебе, и всем остальным.

— Это Элиде тебя прислала? — спрашивает Лиз хриплым голосом. — Не припомню, чтобы ты был таким заботливым.

— Возможно, ты не все знаешь обо мне, — отвечает Пол и улыбается, обнажая черную дыру там, где когда-то был зуб.

— Возможно. Но сейчас, пожалуйста, оставь меня в покое.

Лиз опускает голову и снова видит мясо: оно остановилось, словно плоть мертвеца, — внутренне содрогается Лиз и тотчас понимает глупость этой мысли. В другой раз она могла бы даже посмеяться над собой.

— Вы были в той конторе? — спрашивает Пол. — Что там сказали?

Когда же он наконец уйдет.

— Ничего. Они ничего не знают.

— Уверен, спасатели сделают все, что только могут.

— А если этого окажется мало?

— Ну, будем надеяться на лучшее.

— Легко тебе говорить. У тебя-то никто не пропал, — говорит Лиз и кивает в сторону Элиде, которая пристально смотрит на них из противополож-ного угла комнаты. Дети собрались вокруг нее, точно у костра в лагере.

— Ты несправедлива, — говорит Пол.

— А ты ждешь справедливости? — вскидывает брови Лиз. — Я вот уже давно перестала ждать.

— Понимаю, тебе тяжело, но от желчности точно не сделается легче.

— Что ты об этом знаешь, — цедит сквозь зубы Лиз.

— Может быть, и ничего. Я просто пытался помочь тебе.

— Не трать времени понапрасну, — отзывается Лиз и со стуком ставит тарелку на скамейку рядом с собой.

Пол поднимает руки — грязные, большие и как будто совсем лишенные сосудов. Затем берет с тарелки кусок мяса и съедает его, не отводя взгляда от Лиз.

Когда посуду уносят, Дэвид просит тишины.

К его удивлению, все разом замолкают, но Дэвид понимает: это еще ничего не значит. Он уже изучил характер тристанцев и знает, что им свойственно молчаливое сопротивление. Они предпочитают оставить мотыгу в земле и уйти, не сказав ни слова.

Дэвид поднимается на приступку, вытирает со лба пот (в комнате жарко, как в теплице летним днем) и начинает рассказывать. Их разместят тут, в пустых комнатах этого здания. На несколько ночей, возможно, на неделю.

До тех пор, пока не придет корабль.

Куда поплывет корабль?

В Англию.

В Англию?

Да. Там вас примут с распростертыми объятиями. Вас уже ждут.

Но там холодно.

Вам дадут теплую одежду.

Там болезни, от которых мы можем умереть.

Вам сделают прививки.

Где мы будем жить?

Вам дадут жилье.

Что мы там будем делать?

Мы непременно что-нибудь придумаем.

Что?

Пока не знаю.

А там опасно?

Не опаснее, чем здесь.

А там есть море?

Есть.

Может быть, не совсем рядом, может быть, не совсем такое, как дома, но есть. Дэвид никогда не понимал этой привязанности островитян к морю и все гадал, как можно любить то, что готово убить и разлучить людей в любую секунду.

Тристанцы начинают растерянно перешептываться. Дэвид смотрит на них, смотрит на людей, вместе с которыми жил на краю света, вдали от бульвара, на котором стоит двухэтажный дом, где остались его вещи, его волосы на подушке, его носки под кроватью и бледная улыбка в зеркале… А еще теплица во дворе: интересно, поливал ли кто-нибудь цветы?

Он смотрит на островитян и хочет защитить их, но сам понимает, что это невозможно. Не мир открыт сейчас перед ними, а они открыты перед миром. Дэвид может найти корабль, может найти тристанцам жилье в Англии, но рано или поздно он бросит их и вернется к своей жизни, какой бы она ни была.

К Дэвиду подходит Лиз: эта женщина носила поверх одежды броню печали уже тогда, когда Дэвид только приплыл на остров. В тот день солнце невообразимо раскалило синее небо и зеленые склоны; оно слепило так, что связующие линии между людьми делались невидимыми.

В тот день Дэвид ступил на черный песок и забыл о белом.

Лиз встает перед ним, поднимает лицо и говорит:

— Я не поеду.

Ее голос звучит строго и четко, как крик буревестника (или приона? Дэвид так и не научился различать птичьи голоса).

— Лиз… — начинает Дэвид, но Лиз останавливает его и повторяет свои слова решительнее прежнего.

Все тристанцы оборачиваются в их сторону.

Молчаливое сопротивление, — думает Дэвид. — Вот оно, во всей своей красе.

Он видит, как другие смотрят на него.

Словно он только что ударил эту женщину.

Марта не устраивает никаких сцен.

Она привыкла к тому, что другие устраивают: вот и сейчас другие кричат, горячатся, а Марта сидит молча, смотрит по сторонам и видит детей и взрослых, видит все их поступки — и хорошие, и плохие. Поступки сгущаются в пар и оседают на стенах мелкими каплями; если люди будут внимательнее, они увидят в этих каплях самих себя.

Увидят Англию и все, о чем раньше только читали в письмах.

Они сойдут на берег в порту, расположенном далеко на севере, но Марта не сойдет. Она не получит ни прививок, ни жилья; она вообще не знает, что она получит, что у нее заберут, в каком порядке это будет происходить.

Марта вспоминает отца, который хотел уехать и не вернуться.

Отца, который стоял в дверях и любил жизнь больше смерти, пока однажды не переменил своего мнения.

— Пойду лодку чинить, — сказал отец, надел сапоги и вышел за дверь. Он знал, что выходит за дверь в последний раз и что дети, которых он вынудил прийти в этот мир, узнают, что такое голод и другие невзгоды.

Отец знал это, но ушел: поднялся на скалистый уступ и все разрушил.

Спустя две недели он выплыл на берег горой изъеденной распухшей плоти. Его завернули в мешки. Влага проникала сквозь ткань, на дно тачки натекла лужа. Когда никто не видел, Марта погрузила в нее ладонь.

От пальцев запахло крабами.

Плоть легко погрузилась в твердую землю кладбища.

Мать не плакала, ветер поднял черную вуаль с лица и обнажил сухие глаза. Земля к земле, пепел к пеплу, — сказал пастор, а Марта хотела поправить: море к морю, но она была маленькой и промолчала, а потом они пошли домой.

Мать смотрела в окно и забывала слова молитвы.

Дети ощущали очертания собственных тел, как края мебели, и только по взглядам друг друга понимали, что по-прежнему остаются в живых.

Корабль подвернулся внезапно. Это английское судно, далеко не так хорошо оснащенное, как то, голландское, отправлялось в путь в ближайшие дни, а британские власти хотели как можно скорее переселить островитян в безопасное место, встроить их в налаженную систему.

Дэвид стоит на борту и машет, утешает отъезжающих, хотя некоторые из них по-прежнему относятся к нему с опаской. Бесцеремонность предыдущих поселковых старост сделала тристанцев пугливыми, но Дэвид повел себя иначе: он никого не заковывал в колодки, не вскрывал писем и не пытался изменить обычаи острова, так что многие островитяне прониклись к нему доверием.

Он провел на Тристане три года, но так и не научился грести, как Пол, не научился узнавать направление ветра, как Джон, и не выяснил, почему Марта и Лиз (которым он выхлопотал разрешение остаться) стоят на берегу так далеко одна от другой, как будто между ними встрял кто-то третий. Женщины ведь обычно поддерживают друг друга, — недоумевает Дэвид, — а они почему-то нет; эта мысль посещала его много раз, но он никогда не допытывался у других островитян, в чем причина размолвки между Лиз и Мартой. Дэвид понимает: у тристанцев есть секреты, которых ему не откроют.

Он так и не сумел стать одним из них. Он и не стремился к этому. Но он научился понимать их и знает, что для них нет ничего важнее дома, а внешний мир — это место по ту сторону их сердец; что легкая жизнь их не завлечет, потому что они всегда будут скучать по своим картофельным участкам и по чувству, которое испытывают в тот момент, когда достают из шкафа последнюю банку персиков и вонзают зубы в подслащенную фруктовую мякоть.

Тристанцев много раз пытались выселить с острова.

Дэвиду сказали: «Нужно вывезти их оттуда. Рассказывай всем, как хорошо живется на материке». Дэвид и рассказывал, пока не заметил, что все эти попытки оборачиваются исключительно против него самого.

А вот вулкан одним грозным приказом сумел добиться того, что не удалось короне и всем ее подданным.

Дэвид возвращается в Англию вместе с двумястами пятьюдесятью девятью людьми, но домой едет только он один.