Тризна безумия

СЛЕДЫ ТВОЕЙ КРОВИ НА СНЕГУ

Когда они достигли границы, уже близился вечер, и именно тогда Нэна Даконте обратила внимание на то, что ее палец, на котором было надето обручальное кольцо, по-прежнему кровоточит. Жандарм, облаченный в накидку из грубой шерсти и лакированную треуголку, проверил при свете карбидового фонаря их паспорта, , едва удерживаясь на ногах под порывами налетавшего с Пиренеев ветра. Паспорта были дипломатическими и, естественно, в полом порядке, но это не помешало жандарму приподнять фонарь, чтобы сличить их лица с теми, что на фотографиях. Нэна Даконте выглядела, как сущее дитя; у нее были глаза безмятежной голубицы и кожа цвета патоки, испускавшая сияние карибского солнца даже в сумрачные январские вечера. Она утопала в норковой шубе, для приобретения которой годового жалованья всего приграничного гарнизона было бы явно недостаточно. Ее муж, Билли Санчес де Авила, восседавший за рулем в куртке из шотландки и с бейсболкой на голове, был моложе ее ровно на год и почти так же хорош собой, отличаясь от жены высоченным ростом и атлетическим сложением, — невероятно застенчивый великан с железными челюстями. О социальном положении новобрачных, пожалуй, красноречивее всего свидетельствовал дивный платинированный автомобиль, издававший хриплое дыхание живого зверя. Это был автомобиль, равного которому никогда еще не видали здесь, в приграничном захолустье. Задние сиденья автомобиля были сплошь завалены новенькими чемоданами и бесчисленными, большей частью даже не раскрытыми, коробками, где лежали подарки. Помимо всего прочего там еще находился тенор-саксофон — самая сильная страсть в жизни Нэны Даконте до тех пор, покуда она не пала жертвой любви нежного курортного хулигана.

Жандарм поставил отметку в паспортах и возвратил их Билли Санчесу, поинтересовавшемуся у него, как можно проехать к аптеке, — его жена поранила себе палец, — и жандарм, пытаясь возобладать над ветром, прокричал, что им следует спросить об этом в Эндайе, уже по французскую сторону границы. Однако жандармы в Эндайе сидели, раздевшись до рубах, в теплой, уютной и залитой светом будке; они азартно резались в карты и уплетали здоровенные ломти хлеба, макая их в кружки с вином. Возможная перспектива высунуть нос наружу, в лютый холод, их никак не прельщала. Скользнув глазами по непомерному и роскошному лимузину Билли Санчеса, они стали жестикулировать, указывая, что необходимо ехать дальше, в глубь французской территории. Билли посигналил пару раз, но жандармы явно не осознали, что их подзывают к машине, один из этой братии даже отворил окно и стал яростно орать, перекрывая ветер:

— Merde! Allez-y, espece de con!..[1]

Но в этот момент, наглухо закутавшись в свою шубу, из машины вышла Нэна Даконте и на безукоризненном французском языке спросила у жандарма, где здесь можно найти аптеку. Жандарм, поначалу не рассмотревший ее, привычно промычал с битком набитым ртом, что указывать дорогу кому бы то ни было — не его обязанность, а потом захлопнул окошко. Но приглядевшись сквозь окно к девушке, утопавшей в умопомрачительных мехах и посасывавшей свой пораненный пальчик, и, вероятно, сочтя ее дивным видением в этой кошмарной ночи, он моментально переменился. Он объяснил, что ближайшим городом является Биарриц, но в такую холодину да еще на таком жутком ветрище им посветит отыскать работающую аптеку разве что в Байоне, располагавшемся несколько подальше.

— А у вас, может быть, случилось что-то серьезное? — спросил он.

— Да нет, ничего особенного, — улыбнулась Нэна Даконте, продемонстрировав ему свой пальчик с бриллиантовым перстнем, на подушечке которого был заметен еле видный след от укола шипом розы — Немножко укололась.

Они еще не добрались до Байоны, как вовсю припустил снег. Было самое большее десять часов вечера, но благодаря беснующейся буре все улицы обезлюдели, а дома стояли на запоре; безуспешно покружив по городку и так и не обнаружив ни одной аптеки, молодожены приняли решение следовать дальше. Билли Санчесу подобное решение пришлось по душе. Он питал неутолимую страсть редким автомобилям, вдобавок у него имелся достославный родитель с гипертрофированным комплексом вины, который потакал ему буквально во всем.

Кроме того, Билли еще ни разу в жизни не доводилось сидеть за рулем чего-либо подобного этому «бентли» с поднимающимся верхом, подаренном ему к свадьбе. Он был до такой степени упоен ездой, что чем дольше он ехал, тем меньше чувствовал утомление. Он решил непременно доехать за ночь до Бордо, где их дожидались апартаменты для новобрачных в отеле «Сплендид», и теперь уже никакие встречные ветры или же могучие снегопады были не в состоянии ему воспрепятствовать. В отличие от него, Нэна Даконте была почти без сил. Ее окончательно доконал последний участок пути от Мадрида, который напоминал всамделишнюю козью тропу, захлестываемую градом. Вот почему, когда они выехали из Байоны, она туго перетянула свой безымянный пальчик носовым платком (чтобы прекратить неостанавливающееся кровотечение) и глубоко заснула. Билли Санчес заметил это лишь ближе к полуночи, когда снегопад совсем стих, ветер неожиданно замер среди сосен, и все небо над равниной оказалось усеянным застывшими от холода звездами. Билли пронесся мимо спящих огней Бордо, сделав единственную остановку у придорожной бензоколонки, и был достаточно уверен в себе, чтобы без передышки достичь Парижа. Он пребывал в таком неописуемом восторге от своей внушительной игрушки стоимостью в двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, что ему и в голову не пришло поинтересоваться: ощущает ли подобное же счастье спящее подле него несравненное существо с повязкой на пальце, набухшей от крови, существо, отроческие сновидения которого были впервые озарены молниями сомнения.

Их свадьба состоялась три дня назад в Картахене де Индиас, городе, расположенном за десять тысяч километров от тех мест, где они были сейчас; она состоялась — к изумлению его родителей и к явному разочарованию родных Нэны Даконте. Их союз благословил не кто-нибудь, а сам архиепископ, бывший примасом страны. Всем, кроме, естественно, самих новобрачных, было невдомек, как вообще могла зародиться их любовь. А начало ей было положено еще за три месяца до свадьбы, когда в один из воскресных дней на побережье банда Билли Санчеса совершила налет на женские раздевалки курорта Марбелья. Нэне Даконте едва лишь минуло восемнадцать лет, и она совсем недавно возвратилась из Сент-Блеза, что в Швейцарии, где обучалась в пансионе «Шатлелени» и не зря, поскольку могла теперь изъясняться без акцента на четырех языках и виртуозно владела тенор-саксофоном. Свое первое после возвращения воскресенье она решила провести на море. Нэна разделась донага и уже готовилась надеть свой купальник, когда послышался рев атакующих, и обитательницы соседних кабинок в панике обратились в бегство. Она была в полном неведении о происходящем до тех пор, покуда задвижка на ее дверце не отлетела и прямо перед нею не возник невероятно пригожий громила. На нем не было ничего, кроме плавок с рисунком под леопарда, а тело, как и у всех жителей побережья, было нежным и гибким и покрыто дивным загаром. На правом запястье громилы бросался в глаза браслет наподобие наручника, который носили римские гладиаторы, а кулак был обмотан цепью — незаменимое и смертельное оружие в драке. На его шее висел образок без святого, взлетавший и опускавшийся в такт смятенному сердцу. Некогда Билли и Нэна вместе учились в младших классах и зачастую поигрывали в «пиньяту» на днях рождения — они оба принадлежали к местной знати, заправлявшей жизнью города едва ли не с колониальных времен; однако они не виделись уже целую вечность, а потому и узнали друг друга не сразу. Нэна Даконте оцепенела, даже не попытавшись хоть как-то прикрыть свою, сводящую с ума, наготу. А Билли Санчесу только и оставалось, что довести до конца мальчишеский ритуал: он стянул плавки с рисунком под леопарда и явил взору Нэны своего могучего и рыкающего, вставшего на дыбы зверя. Нэна внимательно поглядела на зверя и, даже не выказав удивления, произнесла:

— Мне приходилось встречать и покрупнее да и потверже... Пожалуй, тебе стоит как следует подумать, прежде чем связываться со мною, — иначе ты должен будешь доказать, что ничем не хуже негра.

В действительности же Нэна Даконте еще была девственницей; она даже обнаженного мужчину видела впервые в жизни. Но ее дерзкий вызов принес свои результаты: клокоча от бессильной ярости, Билли Санчес хватил обмотанным цепью кулаком по стене и раздробил себе пальцы. Нэна доставила его на собственной машине в больницу и выхаживала его вплоть до окончательного выздоровления; там они в конце концов и познали чудесную науку любви. Мучительные и знойные дни июня они проводили на внутренней террасе дома, где до этого обитало шесть поколений Даконте; Нэна исполняла модные мелодии на саксофоне, а Билли возлежал с загипсованной рукой в гамаке и пожирал ее глазами с непреходящим изумлением. В доме было видимо-невидимо огромных, во всю стену, окон, выходивших на залив, выглядевший подобно гнилой луже, и дом этот был наиболее громадным и старинным, и, безусловно, самым уродливым из всех домов в районе Ла Манта. Однако терраса, которая была выложена плиткой в шахматном порядке и где Нэна Даконте имела обыкновение играть на саксофоне, являлась юдолью покоя и отдохновения от послеполуденной жары и выходила в патио, хоронящийся в тени и служащий приютом для манговых и банановых деревьев, под сенью коих находилась неведомо чья могила, куда более древняя, нежели вся память рода Нэны Даконте. Что касается саксофона, то даже совершенно неискушенные в музыке люди полагали, что его звучание неуместно в подобном благородном доме. «Гудит прямо как пароход», — заявила бабушка Нэны Даконте, впервые услышав звуки саксофона. Матушку Нэны куда более тревожила ее манера исполнения — с высоко задранной юбкой и широко раздвинутыми ногами; она полагала, что играть с подобной чувственностью совсем не обязательно, даже если Нэне так и удобнее. «Мне нет дела до того, на чем ты играешь, — тщетно увещевала она, — лишь бы только ты ноги так не расставляла». Однако именно в атмосфере прощальных пароходных гудков и неутоленной любви и было суждено Нэне Даконте пробить брешь и сокрушить ту броню ожесточенности и отчуждения, которую носил на себе Билли Санчес. Она смогла понять, что печально знаменитый башибузук, безнаказанно творивший что угодно благодаря своему знатному происхождению, на деле просто напуганный и душевно ранимый мальчик, толком не знавший своих родителей. Покуда у него срастались кости на руке, они успели сблизиться до такой степени, что Билли был просто вне себя от изумления, когда внезапно и стремительно их охватила любовь, и Нэна, оставшись одним дождливым вечером наедине с ним в доме, увлекла его за собой в свою девичью постель. И потом целых две недели кряду они в это же самое время безмятежно занимались любовью, смущая наготой национальных героев и ненасытных ветхозаветных дам, некогда забавлявшихся в Эдеме сего исторического ложа, а теперь ошеломленно взирающих на влюбленных с портретов на стене. Нэна и Билли не одевались даже на время кратких передышек, а так и возлежали нагими, растворив окна и вбирая всей грудью дым, испускаемый пароходами в бухте; они вместе с умолкшим саксофоном внимали до боли знакомым звукам, доносившимся со стороны патио: неподражаемому уханью жабы, жившей под бананом, шелесту воды, ниспадавшей на неведомо чью могилу; они прислушивались к естественному ходу бытия, для постижения которого у них прежде никогда недоставало времени.

К возвращению родителей Нэны Даконте они овладели наукой любви до такой степени, что вся их жизнь свелась к одному и они были готовы заниматься любовью когда и где угодно, всякий раз открывая для себя нечто неизведанное. Поначалу они решили попрактиковаться в спортивных автомобилях, при помощи которых родитель Билли Санчеса тщился хоть отчасти загладить свою вину перед собственным сыном.

А когда автомобили наскучили и канули в прошлое, они навещали по ночам пустующие раздевалки Марбельи, где их свела судьба после долгой разлуки, и даже осмелились во время ноябрьского карнавала проникнуть, будучи облаченными в маскарадные костюмы, в номера «Гефсиманского Сада», квартала, где прежде обитали рабы, и воспользоваться услугами сводниц, которые лишь несколько недель тому назад пострадали от налета Билли Санчеса и его банды каденерос — парней с цепями. Нэна Даконте предавалась тайной любви с неистовством и самозабвением, как некогда игре на саксофоне, и таким образом укрощенный ею хулиган уразумел наконец, что именно имела в виду Нэна, когда говорила, что он должен будет доказать, что ничем не хуже негра. Билли Санчес отвечал Нэне полной взаимностью и был так же одержим и неистов. После брачной церемонии они отправились в свадебное путешествие и, улучив момент, покуда пролетавшие над Атлантическим океаном стюардессы мирно дремали, они с невероятным трудом втиснулись в туалет авиалайнера и в большей степени заходились от хохота, нежели от наслаждения. Тогда, сутки спустя после свадьбы, им обоим было уже известно, что Нэна Даконте два месяца как беременна.

Именно по этому по прибытии в Мадрид они хотя и не ощущали себя любовниками, страдающими от пресыщения, но запаслись достаточными резервами, дабы выказать целомудрие новобрачных. Родителями обоих все было заранее предусмотрено. Непосредственно перед выходом из самолета чиновник протокольного отдела Министерства иностранных дел взошел на борт и в салоне первого класса вручил Нэне Даконте белую норковую шубку с блестящими черными полосами — свадебный подарок ее родителей, Билли Санчес же получил барашковую куртку (в ту самую зиму это был последний «писк моды») наряду с ключами от автомобиля, на которых не была указана марка производителя — это был сюрприз, поджидавший его в аэропорту.

В зале для официальных лиц они встретились со специально прибывшей дипломатической миссией. Посол и его супруга являлись давнишними друзьями семей Билли и Нэны, а посол, в довершение всего, был доктором, принимавшим роды у матери Нэны Даконте. Он встретил девушку с букетом таких пламенеющих и свежих роз, что даже капельки росы выглядели на них ненастоящими. Немного смущающаяся своего раннего замужества, Нэна задорно расцеловалась с послом и его супругой и приняла розы. При этом она уколола свой пальчик шипом, однако тут же нашла очаровательный выход из положения:

— Я сделала это специально для того, чтобы вы, наконец, взглянули на мое кольцо, — сказала она.

И она угадала, поскольку все члены дипломатической миссии пришли в единодушный восторг от блестящего колечка, наверняка подумав про себя, что оно стоит сумасшедших денег, — причем даже не из-за бриллиантов, а вследствие того, что оно было старинной работы и в безукоризненном состоянии. И при этом совсем никто не заметил, что пальчик Нэны Даконте стал кровоточить. Теперь в центре внимания оказался новый автомобиль. Посол распорядился доставить машину в аэропорт и, шутки забавной ради, обернуть его целлофаном и прикрепить сверху огромный золотой бант. Только Билли Санчес его разочаровал, напрочь не сумев оценить его чувство юмора. Он прямо-таки вожделел увидеть свое новое авто, а потому одним рывком сорвал целлофановую обертку и... обомлел. Его взору предстала последняя модель «бентли» с поднимающимся верхом и сиденьями из натуральной кожи. Небо было подобно накидке пепельного оттенка, налетали порывы беспощадного ледяного ветра с Гуадаррамы, словом, стоять в такую погоду на улице было не слишком-то приятно, но Билли Санчес даже не чувствовал холода. Дипломатическая чета вынуждена была стоически пребывать на улице, поскольку Билли и в голову не могло придти, что люди мерзнут из одной только учтивости; он не успокоился до тех пор, пока не осмотрел всю машину вплоть до последнего винтика. Позднее, уже в автомобиле, посол специально сел рядом с ним, чтобы указывать путь к официальной городской резиденции, где был устроен торжественный обед. Его попытки обратить внимание Билли на наиболее значительные достопримечательности пропали втуне, так как Билли Санчес был, вне всякого сомнения, совершенно поглощен своим автомобилем.

Ему еще не доводилось выезжать за пределы страны. У себя дома Билли пришлось переменить целую массу школ, причем как частных, так и государственных, безуспешно стараясь пройти все один и тот же курс вплоть до окончательного вылета в свободный полет, в качестве всеми признанного изгоя. Поначалу самый вид города, столь разнящегося от того, где он вырос, все эти кварталы пепельно-серых домов, окна которых были ярко освещены, хотя был день, деревья без единого листочка, безнадежная удаленность от моря, — все это породило в нем ощущение собственной беззащитности, которое он изо всех сил стремился скрыть. Но немного позднее Билли бессознательно угодил в первую же западню, устроенную забвением. Неожиданно город захватила безмолвная метель, случившаяся в ту зиму впервые, и когда после обеда молодожены вышли из посольского дома, чтобы тотчас следовать дальше во Францию, они обнаружили, что город утопает в блестящем снегу. И тогда Билли Санчес позабыл про свою машину и прямо посреди улицы, на глазах у всех, рухнул на оснеженную землю; он испускал ликующие вопли и запускал пригоршни снега в небеса, подставляя свои волосы под снежную пыль.

А после метели наступил прозрачный полдень, молодожены выехали из Мадрида, и только тогда Нэна Даконте заметила и поняла, что ее палец так и не перестал кровоточить. Она очень удивилась, поскольку еще совсем недавно ей пришлось аккомпанировать на саксофоне супруге посла, обожавшей после официальных обедов отвести себе душу за исполнением оперных арий на итальянском языке, и безымянный палец ее практически не беспокоил. Позднее указывая мужу, как можно наикратчайшим путем достичь границы, она непроизвольно посасывала свой пальчик всякий раз, как он принимался кровоточить. Лишь когда они оказались в Пиренеях, она подумала, что неплохо бы найти аптеку. И тут ее сморил глубокий сон (последние дни ей и поспать-то как следует не удалось), а проснулась она от жуткого ощущения, что их автомобиль движется по воде, и довольно продолжительное время даже не вспоминала про свой палец, обмотанный платком.

Часы, светящиеся на панели автомобиля, указывали самое начало четвертого. Нэна попробовала сообразить, как много километров они за это время проехали, и поняла, что у них за спиной остались Бордо, Ангулем и Пуатье, а теперь они минуют Луарскую плотину, которая была напрочь затоплена водой. Сквозь туман пробивался лунный свет, поодаль виднелись очертания замков словно бы из историй о привидениях. Знавшая эти места как свои пять пальцев, Нэна прикинула, что до Парижа осталось всего около трех часов езды, а у Билли Санчеса усталости не было ни в одном глазу.

— Ты у меня сумасшедший, — сказала она ему. — Свыше одиннадцати часов за рулем и даже не перекусил ни разу.

Ее муж до сих пор витал в облаках, упоенный ездой на своем новеньком автомобиле. Хотя в самолете Билли почти глаз не сомкнул, он ощущал себя свежим и бодрым, будучи готовым к рассвету въехать в Париж.

— После того обеда в посольстве я еще совсем не успел проголодаться, — признался он и вдруг неожиданно добавил: — Тем более, что в Картахене народ едва начал валить из кинотеатра. Там сейчас где-то около десяти.

Но все-таки Нэна Даконте не могла избавиться от опасения, что он устанет и уснет за рулем. Она распаковала одну из множества коробок с подарками, врученными им в Мадриде, и поднесла к его губам кусочек засахаренного апельсина, но он резко отстранился.

— Мужчины отвергают сладкое, — заявил Билли.

На подъезде к Орлеану туман рассеялся, и непомерная луна, плывя в небесах, озаряла своим сиянием замершие под снегом поля, но из-за вереницы огромных грузовиков и цистерн с вином, поспешавших в Париж, ехать стало даже труднее. Пожалуй, Нэна с готовностью подменила бы своего супруга за рулем, но она, естественно, об этом и заикнуться не смела, потому что прекрасно помнила, как он еще при первом свидании категорически заметил, что для мужчины не может быть большего унижения, чем когда жена везет его, сидя за рулем автомобиля. Нэна ощущала себя отдохнувшей после пятичасового сна и, наряду с этим, ей было по душе, что они не стали останавливаться в провинциальной гостинице, памятной ей еще со времен детства по путешествиям с родителями. «Пейзажи там несравненные, — рассказывала она, — однако в этой гостинице можно запросто погибнуть от жажды, потому что бесплатно в ней и стакана воды не дадут». Нэна до такой степени доверяла своим воспоминаниям, что перед отъездом даже положила в дорожную сумку кусочек мыла и рулон туалетной бумаги, — ибо во французских гостиницах мыло не встречалось, а в качестве туалетной бумаги использовались газеты за прошлую неделю, которые нарочно резали на квадратики и потом цепляли на крючок. Чего ей было по-настоящему жаль, так это напрасно потерянной ночи, поскольку они не занимались любовью. Муж словно читал ее мысли:

–Мне тут как раз подумалось, что если бы мы с тобой улеглись прямо на снегу, это был бы уже конец света, но если у тебя есть желание, то я не против прямо здесь.

Нэна Даконте всерьез обдумала поступившее предложение. Видневшийся на обочине снег казался в свете луны рыхлым и теплым, а движение по шоссе становилось по мере приближения к Парижу все более интенсивным, уже виднелись освещенные заводские комплексы, и попадалось много рабочих на велосипедах. В летнюю пору сейчас было бы светлым-светло.

— Думаю, нам лучше дождаться Парижа, — произнесла Нэна Даконте. — Уляжемся в теплую постельку с чистыми простынями, как подобает женатым людям.

— Вот ты меня и продинамила впервые! — засмеялся он.

— Ну, когда-нибудь все бывает впервые. Например, мы с тобою женаты тоже впервые, — улыбнулась она.

Пред рассветом они умылись, посетили туалет в придорожной закусочной и отведали кофе с горячими рогаликами у стойки, где рядом с ними завтракали шоферы, балуясь красным винцом. В туалете Нэна Даконте обнаружила у себя на блузке и юбке кровавые пятна, но даже и не подумала их отмыть. Она освободилась от пропитанного кровью носового платка и надела обручальное колечко на другую руку, тщательно вымыв с мылом уколотый палец. След от укола был почти незаметен. Но едва они сели в автомобиль, как палец снова начал кровоточить. Нэна Даконте высунула свою руку в окно, поскольку была убеждена в том, что беснующийся в полях ледяной ветер обладал прижигающим действием. И хотя это не оправдало себя, Нэна еще не чувствовала необходимости волноваться.

— Вздумай кто-нибудь нас отыскать, — попробовала пошутить она, — ему бы оставалось лишь идти по следам моей крови на снегу. Обдумав сказанное, она с осветившимся в первых лучах рассвета лицом добавила: — Ты только вообрази... протянувшиеся от Мадрида до Парижа следы крови на снегу... Потрясающая тема для песни, верно?

Но развить эту мысль она уже не успела. Где-то возле окраин Парижа ее палец поистине уподобился неиссякаемому источнику, и она пронзительно почувствовала, как сама ее душа утекает сквозь рану. Нэна старалась остановить кровотечение при помощи туалетной бумаги, которую достала из дорожной сумки, но стоило ей только обмотать свой пальчик, как уже было необходимо выкидывать в окно клочки промокшей от крови бумаги. Ее одежда, шубка, сиденья в салоне — все пропитывалось кровью, медленно и неотвратимо. Билли Санчес перепугался насмерть и кричал, что нужно найти аптеку, однако Нэна Даконте уже поняла, что аптекарь тут будет бессилен.

— Мы в районе Орлеанских ворот, — сказала она.-Теперь поезжай прямо по проспекту генерала Леклерка, шире и зеленей его в Париже просто нет, а потом я скажу тебе, что следует делать.

Пожалуй, за всю их поездку этот участок дороги оказался наиболее мучительным. Проспект генерала Леклерка являл собой адское скопление легковых машин и мотоциклов, то и дело застревающих в пробках, и огромных грузовиков, свирепо рвущихся к центральным рынкам. От какофонии воющих гудков Билли Санчес вышел из себя и прошелся на жаргоне каденерос по некоторым водителям; он был уже готов выскочить из автомобиля и отколошматить кого-то из них, если бы не вмешалась Нэна Даконте, сумевшая убедить его в том, что французы, будучи самыми отъявленными грубиянами в мире, тем не менее, никогда не затевают драк. Это было пущим свидетельством того, что она никоим образом не утратила здравого смысла, ибо в то самое мгновение ее более всего заботило лишь как бы не потерять сознания.

Чтобы добраться до площади Бельфортского льва, у них ушло свыше часа. Витрины кафе и магазинов были ярко освещены, словно стояла полночь, поскольку этот январский вторник ничем не выделялся среди вторников всех бывших прежде парижских январей, по своему обыкновению сумрачных и грязных и сопровождавшихся нескончаемым дождем, никогда не успевавшим обратиться в снег. Зато проспект Данфер-Рошро оказался несколько свободнее; когда они миновали ряд кварталов, Нэна Даконте попросила своего мужа повернуть направо, и вскоре автомобиль остановился подле зловещей внушительных размеров больницы, как раз у входа в отделение скорой помощи.

Нэна была уже не в состоянии выбраться из машины без посторонней помощи, но сохраняла спокойствие и присущую ей ясность ума. Ожидая прихода дежурного врача лежа на каталке, Нэна отвечала медсестре на полагающиеся вопросы относительно ее жизни и перенесенных заболеваний. Билли Санчес поднес ей сумочку и не отпускал ее левой руки, на которой теперь было надето обручальное колечко; рука была холодна и еле двигалась, а губы стали совсем бескровными. Билли стоял рядом с нею и держал ее за руку, покуда наконец не появился дежурный врач, стремительно осмотревший уколотый безымянный палец. Врач был отменно молод, выбрит наголо, и у его кожи был оттенок старой меди. На Нэну Даконте он не произвел должного впечатления и она улыбнулась мужу слабой, мертвенно-бледной улыбкой.

— Не бойся, — произнесла она, демонстрируя несгибаемое чувство юмора — Со мной не может произойти ничего страшного, за исключением того, что этот людоед оттяпает мне руку и проглотит ее.

Врач закончил с осмотром и несказанно изумил их безукоризненной испанской речью, правда, с явно уловимым азиатским акцентом.

— Ну уж нет, ребята, — заметил он.-Людоед, про которого вы говорите, предпочтет лучше умереть от голода, нежели оттяпает столь дивную рученьку.

Они оба смутились, но врач сделал успокаивающий жест. Потом он распорядился, чтобы каталку увезли. Билли Санчес намеревался пристроиться рядышком, держа супругу за руку, однако врач остановил его.

— Вам туда нельзя, — сказал он — Ей необходимо пройти интенсивную терапию.

Нэна Даконте в последний раз улыбнулась своему мужу и махала ему рукой, покуда каталка не исчезла в глубине коридора. Врач замешкался, изучая то, что медсестра записала в таблице со слов Нэны. Билли Санчес обратился к нему:

— Доктор, — произнес он — Она беременна.

— Какой же у нее срок?

— Два месяца.

Билли Санчес был разочарован, что доктор воспринял данную информацию без особого удивления, скупо поблагодарив его:

— Похвально, что вы упомянули об этом.

С этими словами доктор устремился вслед за каталкой, покинув Билли Санчеса посреди сумрачного холла, где от пота больных было просто не продохнуть.

Он продолжительное время стоял, пребывая в полной растерянности и взирая на пустой коридор, по которому увезли Нэну Даконте. Потом он присел на деревянную скамью, где уже сидели прочие ожидающие. Нельзя сказать, как долго он там просидел, но когда покидал больницу, опять наступил вечер, по-прежнему моросил дождь, и Билли оставалось пойти куда глаза глядят, потому что жизнь легла на его плечи тягостным бременем.

Много лет спустя, разбирая больничные записи, я сумел установить, что Нэна Даконте поступила в клинику 7 января, во вторник, в 9 часов 30 минут. Билли провел ту первую ночь в своем автомобиле, стоявшем напротив входа в отделение скорой помощи. Рано утром он съел шесть вареных яиц и выпил две чашки кофе с молоком: он ничего не ел от самого Мадрида. После этого он возвратился в приемный покой, чтобы увидеть Нэну Даконте, но его направили к главному входу. Там Билли кое-как удалось отыскать какого-то служащего-астурийца, помогшего ему объясниться с больничным швейцаром, который подтвердил, что Нэна Даконте в самом деле значится в списках больных, однако посещения дозволяются лишь по вторникам, с девяти до четырех. Таким образом, оставалось ждать целых шесть дней. Билли Санчес попро

бовал увидеться с врачом, говорившим по-испански и, по словам Билли, выглядевшим, как «обритый негр», однако две столь существенные детали так и не помогли ему добиться желаемого.

Все-таки несколько успокоенный тем, что Нэна Даконте значится в списках, Билли решил возвратится к своему автомобилю, где его ожидал дорожный инспектор, приказавший отогнать машину на пару кварталов и припарковать ее на какой-то узенькой улочке на нечетной стороне. Напротив в глаза бросалось недавно отреставрированное здание, на вывеске которого значилось: «Отель Николь». Отель оказался самой низкой категории; в крошечной приемной помещались лишь диван и старенькое пианино, однако хозяин, обладавший певучим голосом, был готов с удовольствием изъясняться на каком угодно наречии, лишь бы его клиенты были кредитоспособны. Билли въехал в отель со своими одиннадцатью чемоданами и девятью коробками и поселился в единственной пустовавшей комнате — треугольной мансарде на девятом этаже, куда можно было подняться лишь под угрозой жизни по спиральной лестнице, провонявшей пеной от варившейся цветной капусты. На стенах комнаты висели потрепанные ковры, а в единственное окошко с трудом проникал свет из внутреннего дворика. В комнате имелась кровать, громоздкий шкаф, стул, портативное биде и рукомойник с тазом и кувшином — таким образом пределы жизненного пространства ограничивались кроватью. Вся обстановка была невероятно старой и убогой, хотя и опрятной и носившей следы недавней дезинфекции.

Если бы Билли Санчес вознамерился разгадать загадку мира, основанного на скупости, ему, пожалуй, не хватило бы и целой жизни. Например, для него так и осталось неведомой тайна света на лестнице, неизменно гаснувшего прежде, чем Билли достигал площадки своего этажа, равно как и то, каким именно образом свет зажигался вновь. У него ушла примерно половина утра на обнаружение погруженного в темноту туалета с цепочкой на бачке (таковой имелся на лестничной площадке каждого этажа); он уже свыкся с мыслью, что ему предстоит восседать там в кромешной тьме, когда неожиданно оказалось, что в туалете тотчас зажигается свет, стоит лишь затворить дверь на задвижку. Зато никто не мог по забывчивости оставить свет включенным. Находившийся в самом конце коридора душ, каковой Билли упрямо принимал дважды в день, как дома, оплачивался отдельно, однако горячая вода, которой ведала исключительно администрация, заканчивалась, как правило, уже через три минуты. Но Билли обладал достаточным здравомыслием для того, чтобы осознать, что эти, весьма непривычные для него порядки, выглядят предпочтительнее, чем январское ненастье. Кроме того, он ощущал себя невероятно потерянным и недоумевал, каким образом он вообще мог обходится прежде без опеки Нэны Даконте. Утром в среду, добравшись до своей комнаты, Билли рухнул на кровать, даже не удосужившись снять пальто и непрестанно размышляя о несравненном и дивном существе, все еще истекавшем кровью в здании напротив. Через непродолжительное время им овладел сон, представлявшийся вполне естественным с учетом его нынешнего состояния. Когда Билли проснулся, то увидел, что часы показывают пять, на ему было не под силу определить, утро сейчас или вечер, равно как и то, какой теперь день и что это за город, в окна которого ломятся ветер и дождь. И так он лежал, не смыкая глаз и думая о Нэне Даконте, пока не заметил, что наступил рассвет. Завтракать Билли отправился в то же самое кафе, что и раньше, и там узнал, что наступил четверг. В окнах больницы горел свет; поскольку дождь перестал, Билли уселся, прислонясь к стволу каштана, росшего прямо напротив главного входа, через который входили и выходили врачи и медсестры в белых халатах. Билли сидел там, надеясь увидеть знакомого врача-азиата, принимавшего Нэну Даконте. Но тот не попался ему не глаза ни до обеда, ни после, когда Билли ужасно замерз и был вынужден уйти с места ожидания. В шесть часов он выпил кофе с молоком и съел два яйца, сваренных вкрутую, которые самостоятельно взял со стойки, — он уже двое суток подряд питался одним и тем же в одном и том же заведении, а потому пообвык. Возвратясь в отель и собираясь ложиться спать, Билли отметил, что все до одной машины припаркованы на противоположной стороне тротуара; к лобовому стеклу его автомобиля была прикреплена квитанция об уплате штрафа. Швейцару отеля «Николь» с немалым трудом удалось объяснить ему, что по нечетным числам парковать машины позволяется на нечетной стороне, а по четным — наоборот. Рационалистические изыски подобного рода были явно превыше разумения благородного Санчеса де Авила, вломившегося еще пару лет назад в кинотеатр Картахены на служебном автомобиле мэра и прямо на глазах остолбеневших полицейских покалечившего нескольких человек. А когда же швейцар порекомендовал ему уплатить штраф, но машину не трогать, ибо в двенадцать ночи ее будет необходимо вновь переставлять, у него пошла голова кругом. Это было первое рассветное утро, когда помимо Нэны Даконте Билли размышлял и о чем-то другом: ворочаясь с боку на бок, он воскрешал в памяти отвратительные ночи в притонах педерастов, что близ рынка в Карибской Картахене, вспоминал вкус рыбы и риса, приготовленных по-колумбийски в подозрительных забегаловках на пристани, к которой причаливали шхуны из Аруба; вспомнился ему и родной дом, где по всем стенам вился вьюнок... там еще длился вчерашний день и было не более шести часов вечера... Билли представил своего отца, облаченного в шелковую пижаму и читавшего газету на террасе, уютной и прохладной. Он подумал о своей матери, которую практически нельзя было застать дома; эта обольстительная болтушка-хохотушка всегда выряжалась в выходные платья и еще с раннего вечера вдевала за ухо розу, а потом весь день ее мучил зной и она изнемогала под бременем своей восхитительной груди. Как-то в семь лет ему случилось неожиданно заглянуть к ней в комнату и застать ее лежащей в постели совершенно обнаженной в объятиях некоего мимолетного любовника. Благодаря этому случаю, никогда не обсуждавшемуся ими, между матерью и сыном родились своего рода заговорщические отношения, значившие куда больше, чем просто любовь. Впрочем, Билли еще был не готов осознать это, наряду с прочими ужасами одиночества — он был единственный ребенок в семье — до тех пор, покуда не настала та фатальная ночь, проведенная им в жалкой парижской мансарде, где Билли беспокойно ворочался в постели, не имея никакой возможности хоть с кем-то поделиться обуревавшим его горем и ненавидя себя за слезы, от которых он не мог удержаться.

Бессонница подействовала на него благотворно. Несмотря на то, что Билли встал в пятницу с постели, буквально измочаленный чудовищной ночью, он теперь намеревался самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Он наконец решился взять и взломать замок собственного чемодана, чтобы переодеться. Открыть его обычным путем у Билли не получилось бы в любом случае, поскольку ключи от чемодана остались в сумке Нэны Даконте, равно как и большая часть их путевых денег, а также записная книжка, откуда он наверняка смог бы извлечь телефон каких-либо парижских знакомых. В ставшем уже привычном кафе Билли внезапно осознал, что вполне прилично по-французски здоровается и заказывает для себя сэндвичи с ветчиной и кофе с молоком. Он безусловно отдавал себе отчет в том, что заказать масло и яйца никогда не сможет, ибо подобных слов ему, конечно же, вовек не осилить. Однако масло и без того подавали вместе с хлебом, а сваренные вкрутую яйца лежали на стойке у всех на виду, и их брал каждый, кто хотел. Помимо этого, официанты уже стали узнавать его — после миновавших трех дней — и нередко выручали его, помогая объясниться по-французски. Вот почему в пятницу Билли удалось заказать себе на обед телячий бифштекс с жареной картошкой и бутылку вина. Он ел и пытался навести хоть какой-то порядок в снедавших его мыслях. После трапезы он настолько обрел самообладание, что потребовал еще одну бутылку вина, отпив которую до-половины, он устремился через улицу, намереваясь силой ворваться в больницу. Ему было невдомек, где именно следует искать Нэну Даконте, но образ врача-азиата упорно не шел из его головы. Билли полагал, что этот образ вне всякого сомнения был ниспослан ему самим Провидением, и был убежден, что отыщет его. Он решил идти не через главный вход, а воспользоваться отделением скорой помощи, где охрана, по его мнению, была куда слабее, однако ему не удалось пробраться дальше того самого коридора, где Нэна Даконте в последний раз помахала ему на прощание рукой. Дежурный врач в испачканном кровью халате о чем-то у него поинтересовался, но Билли даже не взглянул на него. Дежурный врач припустил за ним, твердя все один и тот же вопрос, а потом неожиданно с такой силой вцепился в руку Билли, что тот был вынужден остановиться. Билли сделал попытку стряхнуть руку своего неотвязного преследователя при помощи одной из уловок каденерос, но его противник обложил его матом по-французски, заломил ему «ключом» руку за спину и, не прекращая прохаживаться по адресу матушки Билли последними словами, доволок его, почти терявшего сознание от боли, до самых дверей, откуда и выметнул его наподобие мешка с картошкой прямо на середину улицы.

Билли Санчес усвоил горький урок и в один вечер повзрослел. Он принял решение обратиться к послу, как безусловно поступила бы в подобной ситуации Нэна Даконте. Нарочито угрюмый швейцар отеля, готовый придти на помощь к иностранцам и терпеливо внимавший их желаниям, нашел в справочнике необходимый телефон, а также адрес посольства, и записал их на карточке, которую вручил Билли. Трубку подняла женщина, отличавшаяся невероятной любезностью, и в ее медоточивом и бесцветном голосе ухо Билли Санчеса немедленно уловило андский акцент. Он представился ей, огласив все до одного свои имена и аристократические фамилии, будучи уверен, что это не сможет не произвести на женщину известного впечатления, однако та никак не среагировала. Заведенной механической скороговоркой она затвержено повторила, что посла нет и до завтра уже не будет, но и без того посол принимает лишь по предварительной записи и только в исключительных случаях. И тогда Билли Санчес понял, что этот путь также не приведет его к Нэне Даконте; он поблагодарил секретаршу, стараясь не уступать ей в любезности. Сразу после этого он поймал такси и помчался в посольство.

Здание посольства располагалось в доме № 22 по улице Элизиума, находившейся в одном из самых тихих и спокойных районов Парижа, однако спустя многие годы в Картахене де Индиас Билли поведал мне, что тогда на него произвело впечатление только солнце, впервые после его приезда пламеневшее столь же ярко, как и на Карибском море; а над городом величественно возносилась в ослепительно голубые небеса Эйфелева башня. Поскольку посол отсутствовал, Билли принял чиновник, в котором всё — костюм из черного сукна, траурный галстук, трепетные движения и голос, исполненный смирения, — напоминало человека, насилу оправившегося после смертельного недуга. Ему была понятна тревога Билли Санчеса, но он смиренно молвил юноше, что в настоящий момент они находятся на территории цивилизованной страны, нормы законности которой основаны на исключительно древних и безусловно разумных принципах, чего никак нельзя сказать о каких-нибудь там латинских америках, погрязших в варварстве, где достаточно подкупить швейцара — и вход в любую больницу свободен.

— Увы, мой юный друг, у вас ничего не выйдет, — резюмировал чиновник — Вам надлежит подчинится рассудку и дождаться вторника. Тем более что осталось всего-то четыре дня. А покуда наведайтесь в Лувр. Это место заслуживает посещения, уверяю вас.

Покинув посольство, Билли Санчес, пребывавший в полной растерянности, оказался на площади Согласия. Он заметил взметнувшуюся над крышами домов Эйфелеву башню, казалось, находившуюся совсем рядышком, и вознамерился прогуляться до нее пешком по набережной. Но совсем скоро он осознал, что на самом деле она много дальше, чем это представляется на первый взгляд; кроме того, башня постоянно меняла свое местоположение по мере его приближения к ней.

Вот почему Билли опустился на скамью, стоявшую на берегу Сены, и стал опять размышлять о Нэне Даконте. Он машинально наблюдал за проплывающими под мостом буксирами, которые куда больше, чем на суда, походили на странствующие домики с разноцветными крышами, цветочными горшками на подоконниках и бельем, висящим на проволоке для просушки. Билли целую вечность взирал на застывшего рыбака с застывшей удочкой и застывшим поплавком в воде. В конце концов он изнемог от бесполезного ожидания заметить хоть малейшее движение, а тут в довершение всего стало стремительно смеркаться, и Билли подумал, что необходимо поймать такси и возвратиться в отель. И только тогда его осенило, что он не имеет никакого понятия о том, в каком из районов Парижа располагается столь важная для него больница. Он запаниковал и шмыгнул в первое попавшееся ему кафе, где заказал себе коньяку и попытался привести свои мысли в порядок. Пребывая в раздумьях, Билли неожиданно увидел себя многократно отразившимся во множестве зеркал, которые висели на стенах; он предстал себе напуганным и совершенно одиноким и впервые в жизни ощутил, что смерть — реальна. Но вторая рюмка коньяку возвратила ему присутствие духа, и он решил, что необходимо возвратиться в посольство. Билли пошарил у себя по карманам и обнаружил карточку с названием улицы, на обороте которой значились название и адрес его отеля. Происшедшее потрясло его до такой степени, что до конца недели он покидал свою комнату лишь для приема пищи или перестановки своего автомобиля на противоположную сторону. Три дня кряду моросил серый и грязный дождь, тот же, что и в день их приезда. Билли Санчес, ранее за всю жизнь не прочитавший до конца ни единой книги, теперь был бы счастлив почитать, чтобы только хоть как-то разогнать скуку, но книги, обнаруженные им в чемоданах жены, все до одной были на иностранных языках. Таким образом, он был обречен дожидаться вторника, созерцая нескончаемых павлинов на обоях и беспрестанно размышляя о Нэне Даконте. В понедельник он вознамерился немного прибрать в комнате, думая о том, что могла бы сказать Нэна, обнаружив его в подобном виде; именно тогда он заметил на норковой шубке засохшие пятна крови. Полдня он упорно старался отмыть шубку при помощи благоухавшего мыла, и в результате привел ее в то же самое состояние, в каком ее доставили в самолет в Мадриде.

Рассвет вторника был сер и холоден, но зато перестал дождь. Бодрствовавший спозаранку Билли Санчес терпеливо ожидал в толпе посетителей, пришедших навестить своих недужащих родных; они держали в руках массу гостинцев и букеты цветов. Его пропустили вместе со всеми, и он шел, держа на руке норковую шубку, никого ни о чем не спрашивая и даже не подозревая, где в настоящий момент может находиться Нэна Даконте, но пребывая в твердой уверенности, что непременно встретится с врачом-азиатом. Он шагал по внутреннему дворику, где росли цветы и носились лесные пташки, а по обе стороны находились окна больничных палат: справа — женских, а слева — мужских, и вместе со всеми оказался, в конце концов, в женском отделении. Его взору предстал длинный ряд недужных женщин, которые восседали на кроватях в пестрых больничных рубашках и были озарены светом, падавшим из больших окон; Билли подумал, что изнутри все выглядит куда веселей, нежели казалось снаружи. Он добрался до конца коридора, вновь прошел его обратно, но так и не заметил нигде среди больных Нэны Даконте. Он вернулся на внешнюю галерею и стал заглядывать в окна мужских палат и тут ему неожиданно почудилось, что он узнал врача, которого так хотел найти.

Да, это был несомненно он. В окружении других врачей и медсестер он производил осмотр какого-то больного. Билли Санчес прошел в палату и, отодвинув одну из медсестер, оказался прямо перед врачом-азиатом, который склонился над больным. Он окликнул его. Врач поднял свои скорбные глаза и, почти не напрягаясь, тотчас узнал Билли.

— Но где же вы, черт вас побери, болтались все это время?! — проговорил он.

Билли Санчес опешил.

— Да здесь, в отеле, — произнес он — Тут, за углом.

Вот тогда-то ему обо всем и поведали. Нэна Даконте скончалась от потери крови в четверг, 9 января, в 19 часов 10 минут после того, как ведущие специалисты Франции семьдесят часов подряд безуспешно сражались за ее жизнь. Вплоть до самой последней минуты она пребывала в полном сознании и спокойствие ей ни на йоту не изменило; она распорядилась, чтобы ее супруга разыскали в отеле «Площадь Атне», где для них был забронирован номер, а также объяснила, каким образом можно связаться с ее родителями. Посольство было обо всем уведомлено благодаря телеграмме, молнированной из канцелярии, а в это время родители Нэны Даконте уже летели в самолете, направляясь в Париж. Посол лично принял на себя все заботы по бальзамированию тела и касательно похорон и поддерживал постоянную связь с полицейской префектурой в Париже, которая занималась розысками Билли Санчеса. На протяжении двух суток, с пятницы до воскресенья, по радио и телевидению то и дело передавалось чрезвычайное сообщение с описанием его примет; 40 часов подряд Билли искали упорнее, чем кого-нибудь еще во всей Франции. Фотографии Билли, скопированные с той, что нашлась в сумочке Нэны Даконте, красовались практически на каждом углу. Были обнаружены три автомобиля марки «бентли» с поднимающимся верхом, но все они принадлежали другим владельцам.

Родители Нэны Даконте прибыли в субботу в полдень и провели ночь подле гроба своей дочери в больничной часовенке. Они до самого конца так и не смогли расстаться с надеждой увидеть Билли Санчеса. Родителям Билли также сообщили о случившимся и они также предполагали вылететь в Париж, однако в итоге отказались от своего намерения по причине разночтений и путаницы в поступающих телеграммах. Похороны Нэны Даконте состоялись в воскресенье, в два часа дня и всего в двухстах метрах от убогой комнатушки в отеле, где Билли Санчес исходил от тоски одиночества, лишенный любви Нэны Даконте. Много лет спустя, тот самый чиновник, который принимал Билли в посольстве, сообщил мне доверительно, что уже через час после ухода юноши им была получена телеграмма из канцелярии и он тотчас отправился на поиски и заглянул во все, даже самые неприметные, бары Фобура Сен-Оноре. Он откровенно признался, что даже толком не разглядел его, ибо ему никогда и в голову не могло бы придти, что этот юный костеньо[2], одуревший от великолепия и новизны Парижа, и в своей барашковой куртке, так не шедшей к нему, может оказаться столь знатного происхождения. В то самое воскресенье, когда Билли едва сдерживал слезы ярости, родители Нэны Даконте прекратили к вечеру все поиски и увезли забальзамированный труп, покоившийся в металлическом гробу. Те же, кому довелось узреть покойницу, твердили без устали, что никогда еще не встречали женщины прекраснее ее — ни живой, ни мертвой. И когда во вторник поутру Билли Санчес, наконец, проник в больницу, в родовом склепе Ла Манги, находившемся в нескольких метрах от дома, где им с Нэной удалось отыскать ключ к первым письменам счастья, уже состоялись похороны. Врач-азиат, поведавший Билли Санчесу о происшедшем, предложил ему принять успокоительное, но тот отказался. Он ушел, не прощаясь и не благодаря (собственно и благодарить-то было не за что); ушел, обуреваемый лишь одним желанием — изловить все равно кого и избить до полусмерти, чтобы хоть как-то заглушить свою боль. Оставив больницу, он даже не обратил внимания на то, что с неба ниспадал снег без каких-либо следов крови, и эти невесомые, причудливые хлопья походили на перышки голубки, а парижские улицы празднично сияли, поскольку это был первый настоящий снегопад за целые десять лет.