Трое

20

Иван сел в углу зала, в последнем ряду, у окна. Отсюда все хорошо видно: стол президиума, трибуна, заполняющиеся людьми ряды.

Это обыкновенная студенческая аудитория с простой, будничной обстановкой, без каких-либо украшений. Не напоминает ли она те годы, когда они безусыми юнцами сидели в этой аудитории и мечтали о великих открытиях, революции в науке, мировой славе, воевали с предрассудками, со старым хламом старой школы, жадно поглощали все новое и считали себя законными жрецами этого нового? Разве бы тогда кто-нибудь стал мириться с безобразиями Хаджикостова, безропотно молчать? Не напоминает ли ему этот зал о чувстве долга?

По сиденьям скользит заблудившийся солнечный луч.

«О чем вы думаете, люди?!»

В его руках письмо — ответ капитана. На белом листе только одна фраза:

«По противнику, огонь!»

Явятся ли все на собрание? Не заговорит ли у некоторых совесть?

С патриаршей осанкой входит профессор Пеев. Оглядывается вокруг, кивает Ивану и садится в середине первого ряда, отведенного для членов ученого совета. Лицо его необычно серьезно. А ведь до этого он приходил на заседания разве только для того, чтобы позабавиться.

«Попробуйте позабавиться сегодня, дорогой профессор!»

Интересно, придет ли Ружицкий? Он должен прийти!

Он кашлял остро, мучительно. Очки его подпрыгивали, поблескивая в мрачной комнате. Ружицкий сжимал губы, глотал слюну и ругал кашель.

Его небритое лицо при свете ночной лампочки выглядело страшным. Особенно страшными были глаза — с маленькими зрачками и огромными белками.

Подняв руки под фиолетовым пламенем спиртовки, он медленно сгибает стеклянную трубку, время от времени, определяя на глаз ее изгиб.

— Не будем об этом говорить! — заявил он резко, раздраженно, как говорил вообще.

Иван улыбнулся.

— Именно об этом и поговорим!

Ружицкий выпрямился:

— Я не могу спокойно говорить о вещах, от которых зависит моя жизнь! Ясно тебе, не могу! Может, это кому-то помогает убивать время, а для меня это все!

Иван подходит к нему, берет из его рук трубку, смотрит на нее и говорит:

— Не нужно больше нагревать! Перегнешь!

Ружицкий опустил руки. Его взгляд выражает отчаяние.

— Иногда я спрашиваю себя, — начал он упавшим голосом, — почему все это происходит? Откуда взялись эти люди? Кто им позволил явиться на свет, размножаться, сидеть за письменными столами кабинетов государственных учреждений? Лгать и все опошлять? Свою ложь они оправдывают стечением обстоятельств, свою глупость — непонятными для всех прочих соображениями, свою бездарность — трудностями переходного периода, и все эти безобразия совершаются во имя науки! Честность и принципиальность они подменивают нравственным уродством, жонглированием, а простаки, вроде Митрофанова твердят: «Партийная линия — это одно, а действительность — другое!» Нет, дорогой, больше ноги моей не будет в институте. Обидно!

— Ты должен вернуться! — настойчиво сказал ему Иван. Ружицкий снова закашлялся.

— Уж не хочешь ли ты, чтобы я признал Неделева соавтором! — голос его хрипит.

Иван возвращает ему трубку.

— А почему бы нет! — сказал он. — Только публично! Ты придешь на отчетное собрание, возьмешь слово и расскажешь, как Неделев и Хаджикостов требовали от тебя, чтобы под твоей публикацией стояла и подпись Неделева. Пускай все знают это!

— Слушай! — заявил Ружицкий. — Не хочу иметь с ними никакого дела! Мне даже будет стыдно сказать это! Да и, откровенно говоря, институт мне совсем не нужен! Пошли они ко всем чертям! Хотя я потратил все свои деньги, до последней стотинки, однако установка готова! Вот она!

Ружицкий отдернул занавеску, которая закрывала половину комнаты.

Иван застыл от изумления.

Его взору предстала великолепная установка для элоксирования алюминиевых поверхностей со всеми необходимыми аппаратами.

Ивану тогда показалось, что в маленьком хилом теле химика таится страшная сила — фантастическая, неумолимая и непоколебимая прямолинейность, заставляющая встречных уступать ему дорогу.

— Ну скажи, зачем мне этот институт? Зачем он мне? — все тем же хриплым голосом повторял Ружицкий. — Разве только для того, чтобы слушать сплетни, глупые истории, слушать о том, кто сколько зарабатывает, уподобиться другим и служить навозом этим чванливым снобам. Нет уж! Мне и здесь хорошо!

Иван молчаливо его выслушал и ему показалось, что года два тому назад и он бы так поступил.

Еще будучи студентом, Ружицкий слыл фантазером. Болезненно нервный, с острым умом и кипучей энергией, не позволявшей согнуться его туберкулезному телу, студент Ружицкий, внук болгарки и поляка, предпринимал самые невероятные исследования, ополчался на незыблемые теории и правила, уличал профессоров в догматизме, выдвигал и сам опровергал новые гипотезы, порою до смешного наивные, порою удивительно серьезные и глубокие. Словно весь он был соткан из нервов, из непокорности и страсти.

Здоровье Ружицкого тогда еще не было таким расшатанным, однако он никогда не обращал внимания на болезнь, и последствия не заставили себя ждать.

— Тебе нужно лечиться! — сказал ему Иван после острого разговора.

— Это мое дело! — сказал Ружицкий.

— И наше! — спокойно добавил Иван.

Ружицкий вскипел:

— Кто ты такой! Чего тебе надо! Зачем ты пришел ко мне? Уж не думаешь ли ты занять место Хаджикостова? Может быть плетешь какую-то сеть и меня пытаешься завлечь в нее! Шантажируешь?!

Иван присел на его неоправленную кровать.

— Угости сигареткой!

Ружицкий с чувством брезгливости подал ему пачку.

— Сейчас тебе объясню, — Иван смотрел прямо ему в глаза. — Давай сначала проследим твою историю. Первым делом, ты являешься в институт, первым проходишь по конкурсу и приступаешь к работе. Добиваешься бесспорных успехов, делаешь интересные публикации и ничто другое тебя не интересует. И вот, в один прекрасный день ты с удивлением констатируешь, как к твоей исследовательской работе пытается примазаться бездарный тип. Это второе. В третьих, вместо того, чтобы обратиться куда нужно, рассказать о гнусном предложении Хаджикостова и Неделева, разоблачить негодяев, ты хлопаешь дверью и покидаешь институт, разумеется, опять таки во имя своей работы! Конечно, я согласен с тобой. Иногда приходится хлопнуть дверью, чтобы сохранить собственное достоинство, но в данном случае ты поступил по-детски.

— Что ж мне по твоему, устраивать митинг?

— Не перебивай меня! Ты уходишь, а негодяи остаются! Ты продолжаешь свои исследования, и они тоже продолжают свое дело, избирая объектом своей атаки кого-нибудь другого, скажем меня, а потом принимаются за следующего и т. д. Выходит, что тебе совершенно безразлично все, что стоит вне твоей личной деятельности! Значит, в институте могут продолжаться прежние безобразия, а ты даже пальцем бы не пошевельнул, если бы тебя случайно не задели! После всего этого, мне ясно только одно — ты должен вернуться в институт! Это твой гражданский долг!

Ружицкий молчал.

— Очень хорошо понимаю тебя, — продолжал более спокойно Иван. — И я тоже, еще месяца три тому назад, думал, что кроме жены моей ничего другого на свете не существует. Ничего не мог представить себе без нее. Она и только она! С ума сходил по ней! А сейчас мне даже неудобно вспоминать об этом…

Ружицкий зашагал по комнате.

— А если нам не поверят? — спросил он. — Если подумают, что мы лжем? Если их покроют приятели.

— Никто не посмеет их покрывать! — сказал Иван. — Кто попробует, тому придется убраться вместе с ними!

— Я чувствую себя больным, — хрипит химик. — Не хочется терять драгоценное время, кто знает сколько я еще проживу. Поэтому я избегал всего, что отвлекало меня от работы! Не подумай только, что я испугался кого-либо или решил молчать. У меня просто не было времени!

— У тебя будет достаточно времени работать и жить! — сказал Иван.

— Едва ли! — Ружицкий вымученно улыбнулся.

— Почему ты не женишься? — неожиданно спросил Иван. — Думаю, что жена только помогла бы тебе!

Химик захохотал.

— Жена! — восклицает он. — Жена мне поможет! — Он весь трясся от истерического смеха.

— Жена! Жена!

— Да, — подтвердил Иван. — Женщина, которая наведет порядок в этой алхимической гробнице, поможет тебе в работе, будет заботиться о тебе, а самое главное, ты не будешь чувствовать себя одиноким.

— Ты говоришь глупости! — оборвал его Ружицкий. — Даже если все это так, то где это ты найдешь такую порядочную жену! Все они одного поля ягоды! Или у них есть профессия, и тогда они интересуются только делами своей карьеры, или же это просто ленивые франтихи.

— В другой раз поговорим об этом. Итак, тебе нужно прийти на собрание и вернуться в институт!

Он появляется в зале, одетый в старый поношенный костюм. Бледный. Присутствующие крайне удивлены. Неужели Ружицкий вернулся? Это невероятно! Валится на первый попавшийся стул и смотрит в потолок.

Пришли Колманов и Бенчев. Оба они неспокойны, о чем-то перешептываются, наклоняя голову друг к другу.

Иван смотрит на часы. Еще пять минут. Придут ли другие? Или просто обещали так, чтобы отделаться? Как быть в таком случае?

«Протоколы, — решает он. — Они сделают свое дело».

В дверях показался второй секретарь районного комитета партии Богданов. И сразу же за ним — сам начальник отдела министерства, Ралев.

Богданов, улыбаясь, окидывает взглядом людей в зале, кивает знакомым и, не здороваясь, садится впереди, рядом с профессором Пеевым.

Третьего дня он сказал Ивану:

— Спокойствие, юноша, не горячись! Смотри как бы тебе не изувечили и вторую руку! — и засмеялся. — Я приду на собрание!

Иван ушел от него с надеждой.

С Ралевым было хуже. Он отказался присутствовать на собрании. Иван настаивал, не считая нужным пускаться в излишние объяснения. Ралев колебался.

— Вы должны прийти! — закончил Иван. — Иначе все подумают, что и вы замешаны в этой истории!

Ралев почувствовал себя задетым и сказал, что придет. Иван тогда опасался, что Ралев позвонит Хаджикостову и тот отложит собрание с тем, чтобы оказать нажим на некоторых людей. Но этого не произошло. Ралев оказался на высоте положения.

Хаджикостов в новом великолепном костюме, в очках в роговой оправе, сдержанно поздравляет двух гостей. Он или ничего не подозревает, или просто уверен в себе. Подле них юлою вертится доктор Неделев. Он восторженно говорит что-то Ралеву. Кто знает, какую чушь порет он начальнику отдела — наверное о новых идейных направлениях в нашей науке, новых методах… «Вот мол, какой я умный, как много знаю, и как это вы до сих пор не заметили меня, не оценили по достоинству!»

Пеев пыхтит на своем мосте. Очевидно, он нервничает. Не выдерживает и говорит что-то Неделеву. Тот умолкает и удаляется.

А вот появляется и покровитель Хаджикостова — товарищ Лачов. Весьма внушительная личность, перед которой бледнеет даже сам, весьма представительный Хаджикостов. В сравнении с ним Богданов похож на мелкого служащего, а Ралев — на деревенского мужика. Лачов — член нескольких ученых советов — пользуется авторитетом, как серьезный и деловой человек.

Он здоровается со стоящими подле него, другим кивает и подсаживается к Богданову и Ралеву, как старый приятель.

Лачов рассказывает что-то смешное. Богданов от всего сердца смеется, а Ралев улыбается, но только из приличия — он явно встревожен.

Приходит еще несколько «внешних» членов ученого совета, двое профессоров, доцент, старшие ассистенты.

Якобы непреднамеренно, кокетничая своей высокой грудью, рядом с ними садится молодая супруга директора. Иван замечает иронический взгляд Богданова, отправленный в ее сторону — «Да, молодые жены старых профессоров!»

К Ивану подходит взволнованный Василев — секретарь партийной организации.

— Дойчинов, — говорит он ему тихим умоляющим голосом, — будь осторожным! Присутствуют важные гости, перед ними нам нужно держаться, как подобает!

— Вот именно, и я тоже так думаю. Нам нужно держаться, как подобает! — улыбается Иван и думает, не годятся в секретари слабые и благовоспитанные люди и, что Хаджикостов и иже с ним, не случайно выдвинули на эту должность застенчивого, мягкотелого Василева. На такой работе должен был бы быть совсем другой человек, например такой, как капитан!

«Если бы секретарь партийной организации был капитан, то ничего подобного не случилось бы. Он даже представить себе не может такого положения при капитане!»

Зал полон. Закрыли двери. Председательствует старейший научный работник. Он открывает собрание и объявляет повестку дня.

«Отчетный доклад и обсуждение состояния научной работы института за отчетный период!»

На трибуне Хаджикостов. Выпятив грудь, он оглядывает зал, отпивает воды из стакана, открывает папку и пренебрежительно морщится. «Это ниже моего достоинства, ну так уж и быть — ради вас!»

Начинает спокойно читать своим ясным звонким голосом.

Иван невольно подумал, сколько неуверенности и страха скрывается за этим внешне уверенным голосом.

Вступительная часть доклада стереотипна. Внутреннее и международное положение, последние достижения советской и мировой науки, успехи в космосе, тенденции в развитии отечественной науки. Специфика возглавляемого им института и его значение для народного хозяйства. Особо подчеркивается, что ввиду своей специфики институт играет роль моста, связывающего теорию с практикой, и одностороннее рассмотрение деятельности института «как такового» было бы неправильным. В разделе «Наши задачи» Хаджикостов зачитывает почти целое постановление, принятое еще со времени основания института.

До сих пор в докладе чувствуется логика, спокойствие, уверенность. Настоящий «академический» доклад.

Но вот начинается разбор деятельности секций и научных тем. Еще во вступительной части доклада, Хаджикостов объявил о своем намерении сделать острую, бескомпромиссную критику деятельности секций и дать им «беспристрастную» оценку.

Напрасно Иван ждет услышать нечто похожее на критику или оценку. Зал сотрясается от фейерверка похвал и дифирамбов. Состояние секции доцента Николова «многообещающее». Перед секцией доцента Митрофанова открываются «широкие перспективы»… Остальные секции заняты разработкой «интересных проблем» или «проблем, тесно связанных с практикой»…

Подобные этикетки приклеиваются и к отдельным темам — произвольные, фальшивые. Анализ подменен фразеологией, лишь бы только показать: как сложна, невероятно сложна специфика научной работы; сколько времени приходится ждать, чтобы порой добиться совсем незначительных результатов; как ошибаются те товарищи, которые полагают, что легко сделать научное открытие или обыкновенное исследование, что только будущее даст ответ на вопрос, каковы результаты проводимой институтом углубленной научной деятельности.

Почти две трети доклада посвящены перечислению исследований. Исследование технологических процессов, исследование практических проблем, исследование статистических данных, исследование… и ни слова о результатах этих исследований.

Иван знает, что большая часть всех этих исследований — совершеннейший вздор, настоящее очковтирательство, что они ничем не обогатили ни науку, ни практику. Потому что пока люди в институте размышляют, практики на производстве сами изменяют процессы, и все эти исследования оказываются ненужными, несостоятельными. Зато эти «исследования» очень необходимы Хаджикостову — ведь нужно же как-то отчитываться.

В следующем разделе доклада «Связь с практикой» исследования перечисляются еще раз, с еще большей щедростью.

Жонглирование продолжается и дальше, пока наконец докладчик не переходит к обзору общего положения дел в институте и к недостаткам в работе. Известно умение больших демагогов использовать до крайнего предела истину. Например, истину о недостатках. И Хаджикостов не закрывает глаза на очевидные для всех недостатки. Но на них он находит причины, объективные и субъективные. Под вещим управлением дирижера Хаджикостова объективные причины пляшут буйное хоро[4], поднимая тучи пыли. Субъективные же причины заключают друг друга в крепкие объятия и танцуют романтичное танго.

Объективные причины — это государство, которое недостаточно раскошелилось, не организовало, не обеспечило, не представило и т. п.

Танго субъективных причин танцуется самим директором и его ближайшими коллегами. Они, видите ли, не осуществляли постоянного контроля, не вникали достаточно хорошо в работу некоторых молодых научных работников, не провели какие-то культурно-просветительные мероприятия, иногда не соблюдали время рабочего дня, не смогли полноценно использовать заграничные командировки, причем не следует забывать, что за всем этим стоят, опять-таки, «объективные» причины…

И снова туча пыли…

Разумеется, общая оценка работы положительна. Об этом свидетельствют успешные диссертации некоторых сотрудников, числом… публикации в периодической печати, числом… сотрудничество с различными учреждениями, числом…

Теперь начинают вальсировать цифры…

Хаджикостов выпивает стакан воды до конца и кончает импровизированным обращением ко всем сотрудникам, с призывом удвоить усилия во имя выполнения некоторых задач.

На таких собраниях здесь не аплодируют. Этого добился Хаджикостов, который считает аплодисменты недостойными научного характера собраний.

Он садится за небольшой красный стол рядом с председателем — спокойный, хладнокровный. Лицо его выражает скромность героя, не считающего, что он совершил какой-то подвиг. На нем ни единой капли пота.

Председатель предлагает пятнадцатиминутный перерыв.

Люди выходят в коридоры покурить.

В зале остается один Ружицкий, который продолжает смотреть в потолок, словно на нем есть что-то очень интересное.

В коридорах разговоры становятся шумными. Неделев находит, что директору следовало подробнее остановиться в своем докладе на некоторых затруднениях в экспериментальной работе. Он выражает свою точку зрения сумрачному Ралеву, который подозрительно смотрит на него. Ралев явно недоволен докладом. Неделев понимает это и пытается оправдать директора тем, что тот переутомлен, вследствие перегруженности работой.

— А вы разве ему не помогали? — неожиданно за его спиной спрашивает Богданов — секретарь райкома.

Неделев невинно улыбается.

— Чем же могу помочь ему я! — восклицает он. — Разве только отчетом о своей собственной работе!

— Вы должны были ему помочь! — дружелюбно говорит Богданов.

Неделев чувствует себя неловко.

Тяжелыми шагами к ним приближается Лачов.

— Все доклады одинаковы! — весело говорит он. — Вчера в Т-ском институте я слушал подобный доклад! А на прошлой неделе точно такой же доклад сделал и профессор Б.

— Доклад профессора Б. не был точно таким! — резко возражает Богданов.

— Вы были на этом собрании? — удивляется Лачов.

— Был!

— Конечно… — сопит Лачов. — Там несколько иной профиль…

— И результаты иные, — добавляет Богданов.

Иван невольно слушает весь этот разговор.

— Плохо то, что мы хотим за каких-нибудь пятнадцать лет создать большую науку! — продолжает Лачов. — Это очень короткий срок! По-моему, в науке велико значение традиций. Традиция обязывает, создает определенный критерий, эталоны, образцы, по которым надо равняться… А какие традиции можно создать за пятнадцать лет?

Второй секретарь смотрит на него в упор. Ивану кажется, будто это капитан смотрит своим строгим взглядом на провинившихся солдат.

— А что скажете вы, профессор? — неожиданно обращается Богданов к проходящему Пееву.

Профессор поднимает голову. Он смотрит только на Ивана, больше ни на кого.

— Когда придет мой черед, скажу и я! — отвечает он с заметным раздражением.

— Это интересно! — замечает Лачов.

— И я так думаю! — Пеев кивает головой и проходит.

— Каков старик, а! — смеется Лачов.

Богданов находит Ивана.

— Покажите мне Ружицкого!

Иван ведет его в зал. Ружицкий сидит на своем месте в прежней позе. Кто знает, о чем он думает сейчас. Выражение его лица до смешного серьезно. Словно ребенок, желающий казаться взрослым.

— Здравствуйте, — говорит ему Богданов, протягивая руку.

Ружицкий смущается, здоровается и смотрит на Ивана, который информирует его, кто этот незнакомый человек.

Лицо молодого химика делается еще более безразличным. Иван убежден, что Ружицкий нарочно ведет себя так, чтобы показать, как мало его интересуют секретари, и начальство вообще…

Богданов говорит без обиняков.

— Я хотел после собрания посетить вашу лабораторию на дому, но, кажется, вам это будет неприятно!

Иван за спиною Богданова делает ему знак соглашаться.

Ружицкий снова пытается надеть маску полного безразличия, но, передумав, прошепелявил:

— Пожалуйте… только вы один!

— Благодарю! — говорит Богданов.

— Не стоит! — сухо отвечает Ружицкий, и как только Богданов отходит, набрасывается на Ивана:

— Теперь остается еще в газеты написать! И фотографии приложить. Всем разболтал.

Иван смеется.

— Почему бы нет!

— Я не оперная примадонна!

— Это мне прекрасно известно, но по-моему роль примадонны не очень-то отличается от роли таинственного алхимика, или отшельника-аскета, если хочешь… Ты слушал отчетный доклад?

— Нет! Нет! Никакие доклады меня не интересуют! Только два часа драгоценного времени потерял из-за тебя. Два часа! В наказанье придешь помочь установить ванну!

Иван знает, что вспыльчивость его друга наполовину показная.

В это время Хаджикостов приглашает гостей в кабинет на чашку кофе. Туда идет Богданов, Ралев, Лачов, несколько профессоров, гостей, члены ученого совета.

Как всегда в таких случаях, разговор не имеет ничего общего с собранием и отчетным докладом. Обсуждаются виды на урожай винограда, качество вина в софийских ресторанах, способы приготовления кофе, прогнозы погоды — какая ожидается зима — мягкая или холодная…

Тщетно Неделев пытается понять отношение гостей к докладу и причину их неожиданного прихода в институт.

— Великолепный кабинет! — восклицает Богданов.

— Ради зарубежных гостей! — отвечает Хаджикостов. — Постарались не ударить в грязь лицом!

— Кабинет вполне достойный репутации профессора Хаджикостова, — замечает Лачов.

Ралев молчит. Но рука, держащая чашку кофе, нервно подрагивает. Богданов бросает в его сторону быстрый взгляд.

Неделев, заметив это, совсем теряется.

Теперь беседа идет об издаваемых книгах, гонорарах научных работников. Кто-то упоминает о туберкулезе, и Богданов обращается к Хаджикостову.

— Как со здоровьем химика Ружицкого?

— Не знаю! — отвечает с брезгливой гримасой директор. — Он у нас не работает!

— Ну, а когда работал?

— Не могу вам сказать! — Хаджикостов стремится держаться на «высоте положения».

Раздается звонок. Гости благодарят за кофе и направляются в зал. Богданов подзывает секретаря парторганизации института Василева, и они садятся вместе.

— Собрание продолжается.

Иван, хочет взять слово, но председатель ему заявляет.

— Доктор Неделев раньше вас!

«Итальянский» доктор приглаживает рукой волосы, вынимает маленькую записную книжку и начинает говорить.

Он не настолько наивен, чтобы брать под защиту отчет руководства, в то время, когда уже начинают доноситься порывы приближающейся бури. И он не настолько глуп, чтобы кичиться своими способностями, как это часто делают выступающие. Неделев принадлежит к тем людям, которые полагают, что без громких фраз наша современность не была бы вполне современной.

Его выступление можно было бы озаглавить: «Как я представляю себе идеальный институт». Следуют примеры, и ссылки на советские институты и некоторые научные учреждения в других странах, цитаты известных государственных деятелей, нерадостные картины прошлого.

Колманов бросает:

— Говорите по существу доклада!

Неделев вспыхивает, просит не перебивать его. Но нить его красноречия оборвана. Он уже не может продолжать с той же помпезностью, не может прибегнуть к помощи словесной эквилибристики. Идеально построенный в воображении институт остается в царстве недоказуемых гипотез.

— Какой туман! — восклицает кто-то из присутствующих. В зале раздается взрыв смеха.

Неделев садится. Непонятый человек — как много теряет общество.

Иван ждет, пока утихнет волна смеха и поднимается на трибуну.

«По противнику, огонь!»

Дьявольски лукавые глаза Хаджикостовой, прекрасная грудь… любопытный, с хитринкой взгляд Богданова, сердитый Ралева, великодушная улыбка Лачова, каменно строгое лицо Митрофанова, странная отрешенность Пеева, который словно ничего не видит и не слышит, и Ружицкий, уставившийся в потолок, и Колманов, сжимающий руки, и Бенчев, полный трепетного ожидания…

— Товарищи, — громко начинает Иван, думая: «Без предисловий, буду крыть прямо!» — Все, что вы слышали в этом докладе, — ложь! — Иван чувствует силу краткого, удивительно простого слова «ложь».

В зале наступает мертвая тишина. Никто, не шевельнется.

Хаджикостова откидывается на спинку стола — женщина, оскорбленная в своих лучших чувствах. Богданов улыбается. Ралев — смотрит подозрительно, Лачову забавно…

— Ложь!

Ружицкий отрывает взгляд от потолка.

Иван продолжает.

Нет ничего более убедительного, чем язык сравнений. Ясные категоричные факты противопоставляются мути пространного доклада.

Факт первый — тематический план. Запланировано — выполнено. Краткосрочные темы — результат, равный нулю. Долгосрочные — о них ничего не говорится в отчете.

Факт второй — попытка перебросить работу минувших лет на отчетный период.

Факт третий — бюджет и результаты. Если бы подобное случилось на каком-нибудь участке хозяйственного фронта, то виновники расхищения средств были бы строжайшим образом наказаны. А здесь даже не считают нужным оправдываться. Никто не подумал о народе, давшем эти средства, о крестьянах-кооператорах, согнувшиеся спины которых научные работники института видели только из окон вагонов, о рабочих, ведущих бой за секунды…

Ложь!

Хаджикостов застыл в величественной позе. Никакой реакции, ни малейшего смущения. Словно его его не касается, Он известный ученый, человек с заслугами, занимающий соответствующее заслугам положение. Что бы не случилось — все отшумит и отойдет. Скандал, вызванный этим молокососом заглохнет, забудется — останутся только его заслуги, о них не забудут.

Тщетны ваши надежды, профессор!

На лице Неделева цветет улыбка. Она как бы просит уважаемую публику и высокопоставленных товарищей снизойти к молодости оратора. Ведь все были молоды и знают порывы молодости, ее крайности, в основе которых кроется наивность. Было бы слишком, обращать серьезное внимание на такие слова, не так ли?

Митрофанов кипит от негодования.

«И мы два года сохраняли за ним место!» — сопит он и вертится на своем стуле.

Хаджикостова совсем побледнела. Нелегко быть молодой женой пожилого профессора! Этот Иван просто неузнаваем! Каким тихим, скромным пареньком был! Учтивым, внимательным! Что произошло с ним? Что будет с нами? Интересно, что думают сидящие рядом.

Богданову нравится стройная, математическая логика фактов.

— Было бы неплохо и нам поучиться математике! — говорит он Ралеву. — Вот это критика!

Ралев качает головой. Все это происходило у него под носом. Чего доброго и министр теперь спросит — где был он, начальник отдела? И он уже не сможет оправдаться авторитетом и положением Хаджикостова в ученом совете, доверие к которому на проверку оказалось лишь слепым доверием к незнакомому человеку…

Иван продолжает. Факт четвертый. Действительная ценность некоторых трудов и диссертаций, положение дел в диссертационных комиссиях, недобросовестность покладистых рецензентов. Расчет простой — услуга за услугу. Инкубация протеже, единственная способность которых — это умение открывать клювики — дай! дай! Пример. Сын профессора Х. — абсолютная бездарность. Таким он был и на школьной скамье, и в институте. Но отец решил сделать вызов природе, захотел видеть сына рядом с собой. Отцовские чувства начинают действовать и прокладывать дорогу сыну. Пускается в ход все — и авторитет, и положение… Люди тронуты отцовской заботой. Она смягчает сердца тех, которым нужно поставить свои подписи. И сын становится рядом с отцом… с ученым званием, именем, фигурирующим в государственном бюджете… С этого момента он до самого конца жизни будет вести борьбу за то, чтобы удержаться на занятой позиции, и в борьбе за свое место не побрезгает никакими средствами…

Факт пятый. Система побочных заработков. Издательский метод. Некоторые готовы издать даже «блошиную энциклопедию», лишь бы были бумага и спущенный тираж. Совместительство, выражающееся в подписании ведомостей на получении зарплаты. Лекции, в которых вот уже десятилетие пережевываются одно и то же, так как у преподавателей нет времени научиться чему-нибудь новому…

Иван горячится. Боль Колманова, ирония Бенчева, желчь Ружицкого, отчужденность Пеева, отчаяние, примирение у других.

Причины? Виновные?

— Мы! — говорит он. — Все мы! В одинаковой мере, наравне с директором, и даже больше него! Если бы я три года тому назад поступил так, как поступаю сейчас, то всего этого бы не произошло! В этом моя вина, и, думаю, не только моя!

Выход! Нет ничего непоправимого. Все скомпрометировавшие себя должны уйти. Никаких уступок, никаких попыток ходатайств с чьей бы то ни было стороны, никаких ссылок на специфику института. Строгое соблюдение установленного порядка приема кадров, проведение конкурсов, систематика в работе!

Во взгляде Ралева нескрываемое возмущение.

«Как легко говорить! — думает Иван. — Легко!»

Кончает. Только теперь Хаджикостов смотрит на него.

Иван: «Буду очень рад, если поймете меня, профессор!» Он идет по проходу к своему месту, пожимая протянутые руки. Атмосфера зала звенит в его ушах. На трибуну поднимается Пеев. Дышит тяжело.

— Во время перерыва, — говорит он мягким, приятным голосом, — один из товарищей поинтересовался моим мнением о докладе! Сейчас могу сказать — чушь! Сплошная чушь! Слушая доклад, я пытался на основе его данных представить себе облик научного работника нашего института. У меня создалось приблизительно такое представление о нем — человек, облеченный в белую мантию, обычно в очках, приходящий в восемь утра и уходящий в положенное время, вроде служащего инвестиционного банка. Он капризен, как кинозвезда, и вся его научная деятельность протекает в выдумывании причин, чтобы не работать. Ему всегда чего-нибудь не хватает, им всегда пренебрегают, не считаются с его интересами и прочее. У человека этого, однако, прекрасное самочувствие, которое он щедро демонстрирует. Он постоянно находит доводы, убеждающие его в собственной ценности! А его научная работа исчерпывается чтением какого-либо труда, разговорами о прочитанном, каким-нибудь поставленным по-дилетански опытом и мытьем пробирок!

Это потому, что вот уже много лет государство дает нам деньги, а мы ему отчеты!

Позвольте мне спросить — кто из нас, здесь присутствующих, горел на работе, неделями не знал покоя, когда встречал трудности или терпел неуспех? Кто из нас оставался в лаборатории до полуночи? Это к тебе не относится, Ружицкий! Кто из нас жертвовал своими личными средствами для дела! Кто из нас болел из-за переутомления?

Должен же был явиться молодой человек, чтобы сказать нам, что все мы лжецы! По-моему это определение недостаточно полное! Мне просто стыдно сказать, кто мы!

Ни звука. Взоры потупленные, восторженные, ненавидящие. Гнетущая атмосфера.

— Да-а! — произносит кто-то. Горький голос.

Поднимается дрожащая рука Ружицкого. Он еле владеет собой.

Перед пораженной аудиторией раскрывается горькая правда. Ружицкий выливает всю свою муку. Надежды, стремления, планы, потом комбинации, компромиссы, карьеризм, звания, должности… Ружицкий плачет!

— Пытались убить самое хорошее в нас, молодых!

Добрый десяток ораторов самокритично завершает картину положения, царящего в институте. Некоторые говорят остро, грубо, и председатель, время от времени, апеллирует к выступающим соблюдать «нормы приличия», Ведь в зале сидят гости.

— Молчали бы лучше! — кричит ему с места Иван. — Не вам учить нас тому, что прилично и что нет!

Собрание продолжается.

«Нет ничего сильнее правды! — думает Иван. — Человек всегда должен быть с нею! Всегда! Чтобы не случилось, и как бы она ни была горька!»