Каждый раз предрождественское утро ознаменовывалось эпохальной ссорой Донны Маккензи с Годфри из-за праздничного меню – и каждый год Донна побеждала с разгромным счётом, воззвав к Этель, в будни сохраняющей нейтралитет. Крики спорщиков и звон посуды гарантированно поднимали на ноги всех обитателей и гостей дома не позднее десяти часов, однако в этом году Морган благополучно продрых до трёх пополудни, пропустив и грозную битву, и торжественное примирение. Он пробудился под сумасшедшую импровизацию на тему “Звона колокольчиков” и ещё десятка популярных рождественских мелодий одновременно, вымыл голову прямо в раковине, разгоняя тупую, болезненную сонливость, и спустился в столовую.
Завтрак в честь примирения, похоже, был роскошным, но теперь от него осталось только полчашки салата с авокадо, остывшие тосты и мягкий рыбный паштет в миске. Под стеклянной крышкой посередине стола прятался надкушенный яблочный тарт – судя по бледно-розовой помаде на поджаристом крае, к нему приложилась Этель.
Вдобавок ко всему кофе в машине закончился. Идти на кухню за новой пачкой Морган не рискнул бы сейчас даже под страхом смерти, а потому здраво рассудил, что самое время забросить подарки Кэндл, Ривсу и Оаклендам – и заодно перехватить что-нибудь по дороге в одной из кофеен.
Перед самым Рождеством город охватывало лёгкое, но всепроникающее безумие. Судя по толпам в магазинах, население разом увеличивалось раз в пять. Даже закостенелые домоседы и мизантропы выползали в торговые центры – или просто слонялись по оживлённым улицам, шарахаясь от прохожих. На центральной площади обязательно появлялось что-нибудь несогласованное с администрацией, но безумно притягательное для горожан – передвижной каток с музыкой и лазерной подсветкой, благотворительная ярмарка, простенькие аттракционы вроде каруселей… В этом году на неровной брусчатке воздвигся широкий круг из прилавков под разноцветными навесами. Сперва Морган только издали облизывался на это великолепие, но затем воткнул машину на переполненную бесплатную стоянку перед “Спенсерс” и окунулся в ярмарочный хаос – расписные деревянные игрушки, вязаные шарфы и шапки сумасшедших оттенков, сюрреалистические картины, жареные пирожки с начинкой на любой вкус, шкатулки, гребни, медные украшения, снова шарфы и варежки… Поддавшись на уговоры волшебно обаятельной старушенции необъятных размеров, он купил себе дурацкую белую шапку из очень мягкой и пушистой шерсти, такие же варежки и ярко-синий шарф – и дальше разгуливал уже в обновках.
В самом центре кольца из прилавков, на расстеленном прямо по брусчатке ковре выступали двое циркачей – мальчишка-акробат лет семнадцати, крашенный под седину, и высокий рыжий фокусник. Оба они были одеты не по погоде. Мальчишка – босой, в тонких облегающих джинсах и длинном объёмном свитере цвета молока, сползающем с одного плеча из-за широкого выреза. Рыжий фокусник – в узких чёрных брюках и в зелёной водолазке с очень высоким горлом. Стайка школьниц начинала восторженно пищать каждый раз, когда он оборачивался к ним; женщины постарше реагировали спокойнее, но тоже не могли оторвать взгляд от точёной фигуры.
Цилиндр, поставленный в угол ковра, был уже доверху наполнен мелкими банкнотами и монетами.
Морган сперва хмыкнул снисходительно, оценив немудрёные психологические приёмы авантюрной парочки, но затем подошло время очередного номера. Повинуясь плавным движениям рук фокусника, седой мальчишка разбежался на “привязи” ярко-жёлтого шёлкового шарфа… а потом вдруг отпустил его – и взлетел, плавно, по сужающейся спирали. Поднялся на полтора десятка метров, выгнулся – и, сделав такое же плавное сальто, опустился на вытертый ковёр.
Толпа, замершая на несколько секунд, разразилась бешеными аплодисментами и свистом. А Морган приподнялся на цыпочки, разглядывая мальчишку в поисках страховки, лески – чего угодно… и заметил, что, несмотря на мороз, пар изо рта у него не вырывается.
И у рыжего красавца-фокусника – тоже.
С извинениями и неотразимыми улыбками продравшись сквозь толпу, Морган выбился в первый ряд. Медленно опустил пятифунтовую купюру в цилиндр, искоса рассматривая артистов – и внезапно столкнулся с понимающим и лукавым взглядом рыжего волшебника.
Дохнуло чуждыми, тревожными ароматами – порох, сухая трава, сладкая вата…
– Доброго Рождества! – ляпнул он от неожиданности и попытался затесаться обратно в толпу, но рыжий ухватил его за рукав и со смехом выволок в центр.
– А теперь – наш особый фокус, специально для этого очаровательного молодого человека, – лукаво косясь на Моргана, заявил седой мальчишка. Глаза у него оказались ярко-зелёные. – Поддержите его аплодисментами, пожалуйста!
Морган обвёл глазами зрителей – лица улыбающиеся, румяные, недоверчивые, восторженные, детские и взрослые… Где-то в задних рядах промелькнула та самая необъятная старушка в очках, торгующая шарфами. И, неожиданно для самого себя, он отвесил полупоклон – и под хлопки и смешки отступил назад, отдаваясь во власть фокусников.
У него в рукавах нашли с десяток живых мышей, белых и чёрных, которых тут же раздарили детям на площади; за ухом – целую горсть мелких монет, и их хватило, чтобы купить у высокого угрюмого мужчины глинтвейна для самых замёрзших зрителей. Моргана подкинули в воздух на три метра, поставили на голову, раскрасили его шапку сперва в ярко-голубой, затем в жёлтый, в фиолетовый – и вновь сделали белой… А под конец рыжий фокусник с повадками убийцы сказал, подмигнув:
– Чуть не забыл самое важное, – и подобрал с брусчатки хрупкую веточку, изломанную и заледенелую. Затем погрел её в ладонях, дохнул… И ветка покрылась цветами магнолии – яркими, нежными и несомненно живыми. Нежные зелёные листья пахли весной.
– Спасибо, – только и смог выговорить Морган, принимая цветок.
– Подаришь своей возлюбленной, – подмигнул мальчишка-акробат.
– Может, в ответ какой-нибудь подарок получишь, – с откровенно порнографическими интонациями протянул рыжий фокусник и провокационно огладил себя по бедру. Толпа грохнула хохотом. А он вдруг добавил тихо-тихо: – Не бегай от себя слишком долго. В нашей компании не так уж плохо, поверь.
– Клермонт, заткнись, – еле слышно прошипел мальчишка и заехал фокуснику локтём по рёбрам – для зрителей получилось, что вроде как наказал за пошлое замечание. – А вообще-то он прав. Бегать от себя глупо. Удачи тебе.
Морган сам не понял, как оказался за кольцом прилавков – ошарашенный, потерянный и неприлично счастливый.
“Столкнуться с чудом, значит, – вертелось в голове. – Кажется, я понимаю, что Уилки имел в виду. Значит, Шасс-Маре тоже?..”
И, хотя глаза у той парочки на площади не сияли бледным золотом, он почему-то не сомневался, что ни один полисмен не осмелится арестовать этих двоих за несанкционированные фокусы в общественном месте.
И что завтра ни рыжего нахала, ни его напарника-мальчишку не отыщут во всём графстве, даже если перевернут каждый камень.
Когда Морган добрался наконец до машины, то даже не сразу вспомнил, куда собирался ехать до того, как случайно завернул на ярмарку. Пролистал карты, заглянул в записную книжку и. только наткнувшись на визитку Оакленда, вспомнил.
Ближе других от центра жил Ривс – и его же легче всего было застать дома. Он занимал верхний этаж в старинном доме напротив книжного. Окна выходили и во внутренний двор, и на оживлённую улицу, но плотные деревянные жалюзи никогда не открывались. Зато дверь после звонка распахнулась сразу.
– П-привет, – нервно переступил Ривс с ноги на ногу и машинально растрепал копну мелких кудряшек, стянутую на затылке. – Я тебя ждал. К-кэндл утром заскочила, потом Оакленд, потом ребята из к-компьютерного клуба.
– Утомился? – понимающе улыбнулся Морган. Из глубины квартиры волнами накатывала тяжёлая музыка. Щель вокруг двери в гостиную светилась попеременно синим, зелёным, красным – похоже, домашний кинотеатр был включён. – Ладно, не стану отвлекать тогда. Положишь под ёлку и раскроешь утром, хорошо?
– Окей, – кивнул Ривс, опуская взгляд, и принял бумажный свёрток. – Ты не думай, я тебе рад, п-просто… А, чуть не за-за-абыл.
Он метнулся в гостиную – Морган успел разглядеть на огромном экране что-то мрачное, монстроподобное в компании рыжей красотки с бензопилой – и тут же вернулся, но уже с маленькой плоской коробочкой в руках.
– Т-тоже утром п-посмотришь, – то ли улыбнулся, то ли скривился Ривс, сглотнул и уткнулся взглядом в собственные полосатые носки. Оттого что он постоянно щурился, азиатские глаза его казались ещё уже и темнее, чем обычно. Больше ничего он от матери-китаянки не унаследовал – если не считать, конечно, крайней формы демофобии.
Морган не стал его мучать – попрощался и сбежал вниз по лестнице.
Следующими на очереди были Оакленды. Но Питера не оказалось дома – Мэган отправила его в аптеку за лекарством. Маленькая Мэй опять разболелась перед Рождеством, но большое и дружное семейство всё равно героически пыталось устроить настоящий праздник. Судя по оживлённому гомону, приехали и родители Питера из Ирландии, и его брат с женой и сыном, и обе престарелые тётушки Мэган – сёстры, походящие друг на друга как две капли воды. Они и работали вместе – то ли в столичной галерее, то ли в музее, и напоминали невозможными вычурными платьями и причёсками старомодных аристократок или сбежавших со съёмок исторической драмы актрис.
Но готовили при этом великолепно.
Дверь открыла жена Питера, порядком измученная, но такая же яркая, как и всегда – в бирюзовом домашнем платье, удивительно подходящем к её коже цвета кофе и чёрным волосам, и с крупными голубыми топазами в ушах. Ногти покрывал блестящий лак в тон платью.
– Подождёшь Пита? – спросила Мэгги, оглядываясь на холл. Со второго этажа доносился детский плач. – Прости, мы тут все измотанные – страсть просто. Мэй уже час не замолкает, хоть вешайся, ну честно. Но ты заходи, попей чайку. С рождественским кексом. Всё равно его уже разрезали, а то Мэй с одного края надкусила, не ставить же на стол этакое страшилище.
– Нет, спасибо, мне ещё кое-куда заскочить надо, – вежливо отказался Морган, с опаской косясь на лестницу. За ним кто-то явно наблюдал – со второго этажа, из-за огромного фикуса, который стоял вплотную к поручням. Судя по блеску очков, это была одна из престарелых тётушек Мэган. – Я только подарки оставлю. Вскройте их утром, ладно?
– Ну, окей, утром так утром, – устало согласилась Мэгги, принимая коробки. – Огогошеньки… Тяжёленькие, а что в них? Мэй не поранится?
– Вряд ли, – хмыкнул Морган. – Для неё, кстати, самый большой подарок.
Мэган недоверчиво взвесила в руке огромную коробку, украшенную голубым бантом.
– И что внутри? Или не хочешь говорить, типа сюрприз-сюрприз?
– Там большой плюшевый мишка, который обнимает жестяную банку со сластями, – раскололся Морган. – Только не позволяйте Мэй съедать сразу всё.
– Обойдётся, – заулыбалась Мэган. – Слушай, а мы что-то закрутились, и того, про подарки… Подожди, а? – и она унеслась на кухню, только взметнулся бирюзовый подол.
Очки на втором этаже загадочно блеснули из-за фикуса.
Плач Мэй перешёл в надрывно-затяжную фазу.
Меньше чем через минуту Мэган вернулась – с огромным пирогом, завёрнутым в промасленную бумагу.
– Донна меня убьёт, если я это домой принесу, – честно признался Морган, принимая подарок. – Она жутко ревнивая.
– Ну, поскандалит малец, а потом к нам за рецептом прибежит, – подмигнула Мэган. – Счастливого Рождества! И матушке своей передавай, ага?
Пирог Морган пристроил на полу, не рискнув положить его на сиденье. Запах магнолии в салоне “шерли” вскоре прочно перебили дивные ароматы выпечки, и желудок стало немного тянуть от голода. Сразу накатили воспоминания о роскошных ужинах от Донны… К счастью, мучиться долго не пришлось: семейное гнёздышко Оаклендов располагалось всего в одном квартале от дома Кэндл. Уже подъезжая к нужной многоэтажке, Морган отвлёкся – и едва успел затормозить, когда на дорогу выскочил торопливый пешеход.
Впрочем, ярко-жёлтый пуховик нельзя было не признать.
– Ты с ума сошла? – проорал Морган, опустив стекло.
Кэндл замерла посреди дороги, откинула капюшон – и растерянно улыбнулась.
– Типа того. А ты по делу?
Он чертыхнулся под нос, нажал кнопку аварийки и выскочил из машины.
– Можно и так сказать. Счастливого Рождества, Кэнди-Кэнди.
– Ой, спаси-ибо, – протянула она с интонациями инопланетянки, безнадёжно заблудившейся на земном карнавале, и, приобняв Моргана за шею, вскользь поцеловала его в уголок губ. От неё пахло морем – не обычным солоноватым парфюмом, а именно что свежим морским бризом, которому в Форесте было не место. – А я тебе отправила с доставкой. В общем, ищи дома под ёлкой. Слушай, а почему два свёртка? – спросила она, немного очнувшись, когда наконец разворошила верхний слой бумаги.
– Потому что там два подарка, – подмигнул Морган. – Тот, что поменьше, утром откроешь. А это… В общем, на Рождество такое не дарят, так что можешь сейчас раздраконить.
– Попозже, – махнула она рукой, нетерпеливо оглядываясь на пустую улицу. – Что там?
– Нижнее бельё, – честно ответил Морган.
В другое время Кэндл или поцеловала бы его, или отшутилась, или позвала бы к себе в квартиру – но сегодня она просто пожала плечами, улыбаясь:
– Ну, на твой вкус вполне можно положиться. Я пойду, лады? А то меня ждут…
Морган вдохнул полной грудью морской бриз – и не стал спрашивать, кто и где.
– Если ждут, то иди, – улыбнулся он, чувствуя слабый укол ревности. – Хотя нет, погоди…
Он метнулся к машине и, перегнувшись через опущенное стекло, сдёрнул с зеркала ветку магнолии. Стукнулся затылком о дверцу, чертыхнулся, едва не поскользнулся на нечищеной дороге – но всё же не уронил цветы.
Кэндл приняла дар осторожно и недоверчиво. Руки у неё подрагивали, а взгляд наконец-то прояснился.
– Черти-сковородки… Откуда? У нас такое точно не продаётся…
– Кое-кто вручил сегодня. Со строгим наказанием передать… – Морган запнулся. Слова мальчишки о возлюбленной отчего-то не шли с языка и казались пошлее пьяных комплиментов. – Передать другу.
– Другу, значит? – Взгляд Кэндл, сияющий и неземной, угас. – Ты иногда такой правильный, что аж страшно. Но цветок я тебе не отдам, не надейся. Ладно, счастливого Рождества и привет семейке! – махнула она рукой и трусцой побежала через дорогу.
– Смотри по сторонам и будь осторожна, – эхом откликнулся Морган.
Ярко-жёлтое пятно куртки постепенно удалялось в сгущающихся сумерках. Под рёбрами начинало тянуть и дёргать – не боль ещё, так, предчувствие.
“Такое ощущение, словно кто-то отсудил дом Лэнгов, который мне достался по завещанию. Я там ни разу не был и вряд ли доберусь в ближайшее время, но всё же… но всё же…”
Кэндл исчезла в темноте – или скрылась окончательно в одном из переулков. Морган потоптался немного на тротуаре, ожидая неизвестно чего, а затем нырнул в салон “шерли” и начал разворачиваться.
До семейного ужина оставалось ещё часа два, не меньше, и время нужно было как-то убить.
Машину около дома он припарковал сразу, но заявлять о своём возвращении громко не стал. В прихожей уже валялись подозрительно знакомые сапоги – Дилан, как всегда, пришёл первым. Со второго этажа слышалось пение на два голоса под несложный аккомпанемент. Где-то рядом, то ли в гостиной, то ли в столовой, отец громко и недовольно отчитывал секретаря по телефону – за нерасторопность и какие-то утерянные документы. Морган свалил подарки на стол в холле, на цыпочках отнёс пирог на кухню, стараясь не попадаться Донне на глаза, переложил телефон и ключи в карман куртки – и так же беззвучно выскользнул на улицу.
Канун Рождества оказался на редкость каноничным – с лёгким морозцем, пушистым инеем на заледенелых ветвях, ясным небом и огнями на каждом доме. Во дворе по соседству наконец-то убрали хмурую тыквенную рожу, которая пугала прохожих с самого Хэллоуина. Её место заняла поистине чудовищная композиция из разноцветных фонариков, больше всего похожая на комок из намертво спутанных гирлянд, которые хозяева поленились расправлять и просто так водрузили на подпорку около клумбы. Морган полюбовался на мельтешение огоньков, щёлкнул композицию на телефон и скинул Ривсу с комментарием: “Популярный стрит-арт в стиле сюрреализма”.
В ответ Ривс прислал смутно знакомую картину с оплывающими на столе часами и искажённой перспективой, а вдогонку лаконично написал:
“Это сюрреализм”.
Морган сначала рассмеялся. А потом ему померещилось ни с того ни с сего, что стрелка нарисованных часов дрогнула. Он машинально прикоснулся к груди, нащупывая сквозь карман самый первый подарок Уилки, но не расслышал ни привычного тиканья, ни даже колебания шестерёнок, словно механизм уснул.
Где-то далеко хриплые радиоголоса запели рождественские гимны.
Дорога под ногами вдруг раздвоилась. Одна, по которой он привык добираться до работы, побежала с холма. Другая уткнулась в заброшенный парк, кратчайший путь к Шасс-Маре. Морган оглянулся на свой дом, отсюда такой далёкий и правильный, что уже, скорее, напоминающий сахарный пряник, чем настоящее здание, вспомнил запах морского бриза в волосах Кэндл… и свернул на вторую дорогу.
Сразу стало холоднее.
Памятуя о предупреждении Чи, он осторожно выбирал направление, чтобы случайно не выскочить на поляну с качелями и жутковатой тенью. Благо тропинок хватало на любой вкус. Парк словно распадался на фрагменты – детали паззла из разных наборов. Кое-где время текло по-прежнему и царила зима, такая же, как в обычном городе. Другие места застыли в янтаре вечной осени. От них веяло смутной опасностью, и Морган инстинктивно старался держаться в стороне.
…наверное, география в парке тоже была альтернативная, а не только время, потому что вскоре он выскочил аккурат на ту поляну, которой избегал с самого начала.
Качели были пусты, но всё ещё раскачивались из стороны в сторону со слабым, едва заметным скрипом.
“Я идиот, – пронеслось у него в голове. В затылок дохнуло холодом. – Так. Ничего ещё не случилось. Надо вернуться. Надо просто вернуться, и…”
– Бра-атик, – протянул вдруг детский голос прямо за спиной. Звук был искажённый, словно говорили в металлическое ведро. – Братик, ты ведь ко мне пришёл?
Морган обернулся так резко, что в глазах потемнело. Полуослепший, он сделал шаг назад, затем другой, запнулся о выступающий корень – и, нелепо взмахнув руками, плюхнулся на задницу.
Месяц в небе насмешливо скалился щербинами серых пятен.
У самой кромки поляны, в шаге от Моргана стоял ребёнок – мальчик лет двенадцати, среднего роста, черноглазый и очень худой. Он был одет в летние сандалии с ремешками крест-накрест, драные джинсовые шорты и оранжевую футболку с хищным солнышком на груди. Потревоженный иней осыпался с веток на его жёсткие чёрные волосы, на плечи и руки, но не таял.
Белоснежная кожа без единого изъяна казалась издали похожей на матовую ткань.
– Нет. Просто гулял тут неподалёку, – максимально честно ответил Морган. Память дребезжала тревожным звонком: не заговаривай, не называй имени, не ходи следом… Но из глубины души поднималось волной иррациональное сочувствие.
– Жалко, – вздохнул мальчик и на мгновение плотно сомкнул угольно-чёрные ресницы. А затем вновь уставился, не мигая: – Ты поиграешь со мной чуть-чуть, братик? Я буду вести себя хорошо.
“А если откажусь – поведёшь себя плохо?” – мрачно подумал Морган, а вслух произнёс:
– Если чуть-чуть, то, конечно, поиграю. Прямо здесь?
Мальчишка недоверчиво склонил голову к плечу, а потом вдруг улыбнулся, жутковато и счастливо:
– Ты правда добрый.
Он неуловимым движением приблизился к Моргану, схватил его за руку и вздёрнул на ноги одним движением, а затем потащил к качелям. Под грубыми подошвами ботинок хрустели промёрзшие ландыши. Детская рука на ощупь была холодной и твёрдой, как мрамор.
Осыпавшийся иней медленно возвращался на ветки.
– Любишь кататься?
– Очень, – снова улыбнулся мальчишка. – Меня зовут Уинтер.
Морган инстинктивно ждал продолжения, вроде “а тебя как?”, но мальчишка молчал, только любопытно косился через плечо.
Качели же вблизи оказались на вид самыми обычными. Вкопанные треугольники опор, перекладина, цепочки и широкое сиденье – доска со стёршейся краской. Под ногами опять что-то захрустело. Морган рефлекторно опустил взгляд и вздрогнул: это были не мороженые ландыши, а крысиные черепа.
А Уинтер вдруг остановился, развернулся и протянул к нему руки:
– Подсади меня, братик.
Лунный свет был таким ярким, что глаза слезились.
Мальчишка оказался лёгким, куда легче любого ровесника-школьника. Морган поднял его на вытянутых руках, покрутил, как на карусели – и торжественно усадил на качели.
– Так хорошо?
Уинтер засмеялся, так же металлически и гулко, как говорил.
– Очень. Раскачаешь?
– Конечно.
Морган улыбнулся и оттянул качели назад. Затем отпустил, дождался, когда они вернутся, и подтолкнул снова. Холод от цепей проникал даже сквозь пуховые варежки. В нагрудном кармане что-то слабо дёргалось, словно стрелки часов отчаянно силились сдвинуться с места, но никак не могли. Месяц в небе медленно вращался, едва заметно для человеческого глаза.
“Я поступаю правильно, – сказал себе Морган, ненадолго прикрывая глаза. Размеренный скрип качелей отзывался в костях долгим эхом. – Это просто ребёнок. Одинокий к тому же…”
– Тебе здесь не холодно? – спросил он неожиданно для самого себя.
Уинтер повернул голову – резко, почти на сто восемьдесят градусов, как сова.
– Иногда.
Ответ прозвучал грустно и растерянно. Морган отступил от качелей и прислонился к опоре. Уинтер наблюдал за ним, раскачиваясь по плавной дуге, пока не остановился совсем. Позу он при этом не менял – только наклон и поворот головы.
“А ведь футболка у него совсем тонкая, – промелькнула мысль некстати. – И шорты тоже… Он умер в этом? Или его сожрали? Или это такой идиотский способ вызвать сочувствие?”
– Ты меня жалеешь?
– Что? – очнулся Морган от раздумий.
– Жалеешь меня? – настойчиво повторил Уинтер. За мёртвым, чёрным стеклом его глаз то ли билась метель, то ли падали бесконечно осколки звёзд. – Не надо. Мне ведь парк отдали. Я могу играть и всё такое.
– И тебе не одиноко?
Морган чувствовал, что спрашивать опасно. Но остановиться уже не мог. Ему мерещился то сладкий запах магнолии, то морской бриз. Видения из теневой воронки чередовались с воспоминаниями об испепеляющем свете из сна. Молчали часы, подаренные Уилки, но те, оплывшие, с картины, присланной Ривсом, вращали стрелками с неимоверной скоростью. Снаружи накатывал волнами холод, но изнутри пробивался сквозь кожу неистребимый жар, словно горела кровь, и в каждой клетке пылала искра.
“Есть безопасные поступки. Есть бесполезные поступки, – звучал в голове чей-то голос, знакомый и незнакомый одновременно. – Есть правильные поступки”.
– Очень одиноко, – тихо сказал Уинтер. – Но ты ведь не останешься со мной, так… братик?
Заминка была едва заметной.
А Морган внезапно осознал, что странный голос в голове – его собственный. Только более…
“…взрослый?”
– Не останусь. Слушай… Сегодня ведь Рождество. Можно, я подарю тебе кое-что?
Мальчишка кивнул. Губы у него дрожали, точно он собирался вот-вот расплакаться, но в стеклянно-чёрных глазах не было и намёка на слёзы – лишь звёздная вьюга.
Ущербная луна теперь висела перевёрнутой чашей – ровнёхонько над изломанной кромкой горизонта.
Морган стянул шапку и надел на Уинтера; она оказалась ему велика, разумеется, зато на безупречно белых щеках появился румянец, слабый, но вполне заметный.
– Теперь давай сюда руки.
Варежки поначалу сваливались, но потом Морган отыскал шнурок и утянул их по запястьям. Уинтер недоверчиво поднёс руки к лицу и несколько раз сжал ладони в кулаки.
– Нравится?
– Очень.
– Тогда с Рождеством, Уинтер, – улыбнулся Морган. – И не грусти.
– Не буду, – эхом отозвался мальчишка. А потом попросил, глядя исподлобья: – Покатайся вместе со мной. Я потом тебя провожу. Честно.
Они забрались на сиденье вдвоём. Уинтер уселся Моргану на колени и вжался ему в грудь костлявой спиной. Качели задрожали разом, все до основания – а затем сдвинулись с места сами собою.
Амплитуда росла – резко, дёргано, неестественно быстро.
Луна была то под ногами, то над головой.
Морган не запомнил, в какой момент обхватил мальчишку одной рукой поперёк живота, бережно удерживая от падения. Но холод он перестал ощущать почти сразу. Течение мыслей замедлилось; некоторое время на периферии сознания вертелась мысль, что семейный ужин скоро начнётся, что Донна уже нашла пирог и наверняка устроила скандал, что Дилан наверняка вовсю пикируется с Гвен, а Этель ровным голосом жалуется Годфри, что-де Сэм не приедет на ужин из-за него…
А потом это всё померкло и стало неважным.
– Ты ведь останешься со мной, братик?
– Конечно, Уинтер. Поиграем?
Сердце билось через раз, медленно и натужно. Луна стекала к горизонту бесформенной лужицей, и за ней по выпуклой линзе неба каплями ползли звёзды. Качели скрипели тише, тише…
Стрелки часов в кармане жалобно царапнулись последний раз – и замерли.
…Ему пять лет. Гвен уже почти пятнадцать, и она кажется совсем взрослой. Почти как мама. Только мама иногда смотрит на Моргана так, словно боится его, а Гвен – никогда.
– Искупаемся? Тебе ведь жарко, да?
У Лэнгов есть не только скрипучий дом с зелёной черепитчатой крышей, запущенный до безобразия сад и подвал с бесконечными рядами жутковатых, тёмных бутылок, но и собственный выход к морю, узкий полумесяц галечного пляжа в крохотной бухте. По левую сторону – угловатые, словно топором вырубленные скальные уступы, по правую – длинная коса с острыми изломами камней.
Гвен стоит, нагнувшись, и протягивает ему ладонь. Моргану смешно: он-то знает, что сестра на самом деле сама хочет искупаться, просто боится оставлять его в саду без присмотра. Дилан три дня назад свалился со старой сливы, и теперь рука у него замотана от локтя до запястья и висит на дурацкой коричневой ленте. Отец с тех пор ходит с потемневшим лицом и бормочет, что надо бы нанять хорошую няньку, а мама каждый раз леденеет, когда слышит это, и громко говорит, что к своим детям она чужую женщину не подпустит.
Разве что Донну; но Донна осталась в Форесте.
– Мо, пойдём! Ну тебе ведь жарко, я вижу!
Моргану становится жаль сестру, и он кивает.
На пляже ещё более жарко, чем в саду. Гвен через голову стаскивает ярко-голубой сарафан, кричит, чтоб Морган был на виду – и вбегает в воду, поднимая мириады брызг. Потом ныряет, выскакивает из волн почти до пояса, трясёт головой, хохочет… У Гвен очень белые зубы, а в каждом ухе по пять крохотных серёжек-гвоздиков с блестящими разноцветными кристаллами.
Морган думает, что у него очень красивая сестра, гораздо красивее всех этих её подружек, которые целой толпой заходят с ней после школы в особняк Майеров – делать уроки, смотреть сериалы, болтать и клянчить у Донны десерты.
“И Сэм красивая, – повторяет он про себя, словно боится забыть их разом. – И Дилан круче всех друзей. И мама самая хорошая. И папа…”
На отце он спотыкается; почерневшее от гнева и беспокойства лицо воскресает в памяти – и пугает по-настоящему.
Чтобы прогнать его, Морган заходит в воду по пояс и начинает умываться. Морская вода немного щиплет ссадину на левой щеке. Камни под ногами совсем не острые, они гладкие и приятные. Некоторые – шершавые или с ямками… Сколы попадаются очень редко. Моргану становится интересно; он медленно-медленно идёт вперёд, запрокинув голову к зеленовато-голубому небу, и ощупывает дно ступнями. Намокшая футболка надувается пузырём и поднимается к поверхности.
Дно исчезает внезапно.
Морган даже не соскальзывает – он падает с обрыва и рефлекторно выдыхает, когда море жадно обхватывает его со всех сторон. Пытается вдохнуть – и горло заполняется водой, и нос, и, кажется, живот… Вместе с водой в него словно попадают сотни маленьких барабанов и начинают стучать в унисон. Морган не знает, что делать; кругом только вода, оттолкнуться не от чего. Он чувствует себя потерянным и бесконечно удивлённым. Бой барабанов замедляется и начинает затихать.
А потом в воде вдруг открывается путь.
Морган думает, что это похоже на туннель, ведущий вниз, в глубину, и даже начинает различать ступеньки. Растерянность и удивление растворяются в любопытстве.
Туннель сужается книзу и медленно вращается.
Так же, как раньше Морган непостижимым образом понимал, что сестра не заботится о нём, а сама хочет поплавать, он чувствует, что если позволит себе упасть в этот туннель, то ничего плохого не случится. Собственная кожа вдруг начинает ощущаться, как мокрая, грубая одежда в холодный день. Она царапает, и…
– …ну дыши! Какая же я дура… Дура…
Гвен всхлипывает.
Морган открывает глаза. Туннель всё ещё рядом. Вот он, вращается, втягивая мелкую гальку. Солнце такое горячее, что прожигает насквозь. Сестра рыдает, уткнувшись лицом в собственные колени, и Моргану становится очень жаль её – и стыдно за глупое желание уплыть в туннель.
Ветер царапает голую кожу.
“Будет больно”, – проносится мысль в голове, а затем Морган всё-таки заставляет себя выдохнуть – и перевалиться на бок, выкашливая тёплую, горьковатую воду.
И тут наваливается всё разом – солнечный жар, свет, выжигающий глаза, мешанина запахов и звуков, голубой лоскут платья на сизо-серой гальке… Объятья Гвен и её кипящие слёзы, из-за которых ссадина на щеке болит просто невыносимо.
– Ну не плачь, – тихо просит Морган, потяжелевшими руками оглаживая сестру по спине. – Всё хорошо ведь. Маме не скажем, да?
– Угу, – кивает Гвен.
Её трясёт.
– И папе?
– И папе тоже.
Они правда не говорят. Но каким-то непостижимым образом Этель узнаёт; она теперь ночует только в детской, до самого конца поездки, и ни на минуту не спускает с Моргана глаз.
К Лэнгам он больше ни разу не возвращается, а со временем вообще забывает, как выглядит море.
Гвен с тех пор почему-то не ездит тоже.
Он распахнул глаза и в первую, невероятно долгую секунду успел подивиться тому, как неподвижна его собственная грудная клетка, как мягка промёрзшая земля и тепла декабрьская ночь. На губах таял привкус вина Шасс-Маре.
А потом сверху обрушился целый сноп искр – золотых, малиновых, небесно-синих и яблочно-зелёных. Они обожгли, схлынули… Грудная клетка дрогнула, и лёгкие словно заполнились раскалённым песком.
“Значит, дышат – так?”
– Ах-ха…
Морган выгнулся дугой, загребая горстями крысиные черепа вперемешку с мёрзлыми ландышами. Чаша неба в обрамлении изломанных сосновых крон зашаталась и, кажется, разломилась. Звёздный свет потёк через длинную, глубокую трещину сияющим молоком.
Пахло землёй, оцепенелым от мороза деревом… и ещё отчего-то леденцами, теми самыми, полосатыми, с ярмарки в центре Фореста.
– Очнулся, малец? – Фонарщик, огромный, как никогда, склонился, закрывая собой всё небо. Фонарь в его руке казался совсем крохотным. Чи металась за стеклом, то прижимая ладони к толстому стеклу, то испуганно взбивая крыльями воздух. – Не болит ничего, нет?
Растирая озябшие щёки, Морган сел. В голове крутились обрывки воспоминаний. Постепенно они складывались в картинку, точно фрагменты паззла: канун Рождества, зачарованный парк, пустые качели, мальчишка в оранжевой футболке…
“Мальчишка?”
– Уинтер! – выдохнул Морган и попытался оглядеться по сторонам, но тут же охнул – в шее что-то хрустнуло. – Слушай, здесь был мальчишка, и он…
– Едва на тот свет тебя не утянул, что ли? – грубовато закончил фонарщик. Но губы у него дрогнули в намёке на улыбку. – Нет, чтоб о себе перво-наперво позаботиться… Да не строй ты такую рожу, здесь твой Уинтер, что ему сделается.
Фонарщик отступил в сторону, открывая часть поляны.
Уинтер сидел на снегу, обхватив колени руками. Глаза у него подозрительно блестели. В свете волшебного фонаря он больше походил на фарфоровую куклу, чем на человека.
У Моргана отлегло от сердца. Не то чтобы он забыл, как едва не переступил грань. Просто сейчас это воспоминание казалось ненастоящим, чем-то вроде плохого сна. А вот яростные разноцветные потоки света, стирающие со спокойной картины зимней ночи детский силуэт, представлялись даже слишком легко.
– Ты сердишься?
Голос его звучал даже более гулко и ирреально, чем раньше. Морган длинно выдохнул, не спеша отвечать. В глубине души он понимал, что снова поощрять Уинтера не просто глупо, а даже опасно, однако не мог отыскать в себе ни тени сомнения, страха или злости.
Поэтому сказал правду:
– Нет. Хотя надо бы.
И – отвёл руку в сторону, распахивая объятья.
Уинтер изумлённо распахнул глаза – чёрное-чёрное стекло, вьюга и звёзды – а в следующее мгновенье вспыхнул весь, как снег на солнце, и кинулся к Моргану на шею, едва не повалив его на землю.
– Спасибо… – металлически прошептал он, тычась носом куда-то под ухо. Дыхание было тёплым. – Братик…
Морган запрокинул голову к небу, осторожно проводя ладонью по костлявой детской спине.
– Всегда мечтал о младшем.
Некоторое время они сидели без движения. Мороз начал чувствительно царапать голую кожу. Наконец фонарщик почесал в затылке, шумно кашлянул и произнёс, глядя в сторону:
– Времечко-то поджимает. Прощайся, малец, потом ещё навестишь. А ты, пакостник мелкий, смотри у меня. Чтоб в последний раз такое было, ясно тебе?
– Ясно, – по-детски разочарованно протянул Уинтер, отстраняясь. И добавил совсем тихо: – Заходи, пожалуйста.
– Обязательно, – шёпотом пообещал Морган.
Состояние было такое, словно он выпил с десяток разноцветных коктейлей вместе с Кэндл, пытаясь забыть нечто очень грустное – и в итоге забыл, но к пьяному веселью примешивалась страшная тяжесть. Уходя с поляны, он оглянулся лишь раз и успел заметить, как фонарщик украдкой передаёт Уинтеру что-то подозрительно похожее на конфету и треплет его по голове. Чи за стеклом фонаря сочувственно трепетала крыльями, и свет менял оттенки, один нежнее другого – бледно-розовый, тёплый золотистый, лиловый…
“Я как будто подглядываю за чем-то личным”.
Морган зябко передёрнул плечами и отвернулся.
Через несколько секунд позади, в отдалении, раздались лёгкие, торопливые шаги; они становились всё ближе и ближе. Когда фонарщик поравнялся с ним, то скосил глаза и ухмыльнулся:
– Ну, спрашивай, малец. Ни в жисть не поверю, что ничего узнать не хочешь.
Сомнения не заняли и секунды.
– Этот Уинтер… кто он?
– Дитя, – просто и одновременно очень грустно ответил фонарщик. Свет его глаз слегка померк. – Мамка у него с тенью повстречалась аккурат перед тем, как понесла. Ну, он и уродился ни то, ни это… Нам, знаешь, таких всегда жальче прочих было, – доверительно сообщил он и вздохнул. – Они, детки, ведь по природе-то не злые. Но дел натворить могут. Уинтер из них самый, того, сильный… ну, я так раньше думал, – загадочно заключил он.
Моргану стало не по себе. Человек, в котором с рождения живёт тень… или тень в человеческой оболочке – неизвестно, что страшнее.
– Получается, вы его опекаете?
– Потихоньку, – виновато откликнулся Фонарщик. – Вишь, он очень хочет полезным быть. Теней чует издали, аж с одной окраины до другой, и всегда мне сказывает, коли что неладное заподозрит. Часовщик, вон, сам ему намедни леденец носил – благодарил за помощь. Да и Шасс-Маре с детишками нянчиться любит, у неё своих-то нет. Но если его в город выпустить – беда будет, большая беда… Вот и думай, что делать.
Незаметно за разговором они вышли из парка. Дорога ластилась к ногам, точно хотела услужить, и вскоре впереди показался дом Майеров – гораздо быстрее, чем должен был. На запасном месте во дворе монстром из металла и электроники дремал огромный внедорожник Гвен. Над крыльцом висели разноцветные фонарики…
…а у калитки ждал тот, кого Морган меньше всего сейчас хотел увидеть.
– Явился… идиот. Жить надоело?
Уилки выглядел так, словно выдернули из дома, не дав на сборы и минуты. Он был без пальто и без шляпы – зато всё в тех же узких джинсах, потёртых ботинках и в чёрной водолазке с очень высоким горлом и длинными, до самых пальцев, рукавами. И Морган наконец-то разглядел, что металлически громыхало в первую встречу там, у болот. Разгадка оказалась настолько проста, что даже смешно сделалось – несколько золотистых цепочек, украшающих джинсы вместо пояса. Цепочки были разной толщины, длины и звякали при каждом движении.
“Никакая это не китайская подделка, – пронеслась в голове глупая, но утешающе-забавная мысль. – “Тара”, предрождественская распродажа, пять лет назад. Я хотел такие же, но денег не хватило…”
Морган вспомнил давку у касс в единственном бутике “Тары” на весь Форест, обречённо-усталое выражение лица Сэм – “Да я лучше сдохну, чем туда полезу!”; блуждание по залу вместе с хохочущими приятелями и подружками по колледжу; лихорадочный подсчёт скудных средств, накатившее облегчение – не надо лезть в перевозбуждённую толпу и отстаивать длиннющую очередь, а затем – сожаление, что изменить образ пай-мальчика снова не получается.
И то ли воображение, то ли память услужливо дорисовали в той самой гомонящей очереди высокого незнакомца с растрёпанной пегой косой до лопаток.
“Что ж, волосы у него с тех пор определённо отросли”, – подумал Морган и понял, что бояться разгневанного Уилки у него сегодня не получится. Только не после мыслей о том, как волшебное существо на досуге шляется по распродажам, чтобы сэкономить на шмотках.
– Ты, того-этого, не ершись, – попытался тем временем урезонить приятеля фонарщик. – Ничего ж не случилось. Я присматривал, как уговаривались.
Взгляд Уилки прожигал не хуже раскалённого золота.
– У него остановилось сердце. Я почувствовал.
– Как остановилось, так и пошло. Подумаешь, большое дело, – развёл фонарщик руками. – Ты вообще иногда забываешь, что сердцу биться положено. Кабы мы с мисс Люггер всякий раз на помощь бросались…
“Мисс Люггер? – успел подумать Морган, а затем вспомнил фрагмент из мемуаров О’Коннора. – А. Шасс-Маре”.
Но почти сразу все мысли перекрыла вспышка холодной ярости Уилки:
– Я – иное дело. Он мог заплатить за свою беспечность дороже, чем думает.
В словах не было ничего особенного, но лунный свет почему-то померк, а Чи засияла приглушённым тёмно-багровым цветом.
– Но не заплатил, – сказал как отрубил фонарщик. – Хватит уже злиться, колючка ты наша. Подумаешь, заигрался с ребятёнком, на качелях прокатился разок. Говорю ж, присматривал я за ним.
– Да что ты вообще… – начал было Уилки. А Морган вдруг ощутил за всем этим ярким, жгучим, давящим гневом – сумасшедшее беспокойство и страх.
И шагнул вперёд, улыбаясь.
Что делать с перепуганными взрослыми, он знал с детства.
– Ты просто ревнуешь, – сказал Морган с потешной серьёзностью, на ходу разматывая шарф. – Уинтеру достался подарок на Рождество, а тебе нет.
Уилки смерил его убийственным взглядом.
– Не мой праздник, знаешь ли. Предпочитаю Самайн или Белтайн. И я ещё не…
Договорить он не успел. Морган подошёл вплотную – и накинул ему на шею дивный, невероятно пушистый шарф ярко-синего цвета, обмотал пару раз, расправил концы на груди, а затем крепко обнял Уилки, привстав на мыски.
– С Рождеством, – шепнул Морган ему на ухо.
И он застыл. Гнев исчез без следа, как и страх, а выражение лица стало растерянно-недоверчивым.
– Подарки разворачивают утром.
– Я люблю нарушать правила, – подмигнул Морган, отстранившись. – Не беспокойся. Я выучил урок и буду осторожнее. И, в конце концов, в рождественскую ночь просто не может случиться ничего плохого.
– Ты ошибаешься, – надтреснутым голосом произнёс Уилки и замолчал, поглаживая мягкий, как пух, вязаный шарф.
Морган махнул рукой – и боком просочился мимо, через калитку. Фонарщик замахал своей лапищей в ответ, а Чи рассыпалась трескучим фейерверком цветных искр, не гаснущих долго-долго. Услышав шум, из-за двери выглянул Дилан в безвкусном перуанском свитере, но, похоже, не увидел никого, кроме бессовестно припозднившегося брата.
– Ты где гулял? – весело поинтересовался он, пальцами расчёсывая волосы. Рыжие пряди были влажноватыми – похоже, Дилан сразу после дежурства приехал в особняк и уже здесь вымыл голову перед праздничным ужином. – Мама там с ума сходит.
– Подарки разносил, – честно ответил Морган и обернулся. Фонарщик исчез вместе с Чи; Уилки стоял, бедром прислонившись к забору, и меланхолично кутался в шарф. Глаза были прикрыты, и только по границе ресниц пробивалось тускло-золотое сияние. – Старым друзьям, новым друзьям… незнакомцам.
– Да ты у нас прирождённый Санта, – ухмыльнулся Дилан и втянул его в дом. – Пойдём-пойдём, все только тебя и ждут. Почему вином пахнешь?
– На ярмарке глотнул немного. Кстати, рекомендую, прекрасный глинтвейн там делают.
В груди разливалось приятное, тёплое чувство.
“Это не вино, – думал Морган, и губы начинало припекать, точно улыбка, сдержать которую становилось всё труднее, обернулась жарким июльским солнцем. – Это что-то покрепче…”
Проходя через холл, он заметил, что пальто Донны не было на крючке – значит, её уже отпустили к семье. Дилан болтал без умолку. О последних трёх операциях, совершенно разных, но адски сложных, о новом сорте пончиков в кафе напротив больницы, о том, как умопомрачительно Лоран смотрится на каблуках и в платье, что распродажи в “Спенсерс” начались раньше, чем обычно… От него пахло вином – гораздо сильнее, чем от Моргана.
А в столовой действительно собралась вся семья – кроме Сэм, которая приезжала теперь в родной дом только в экстраординарных случаях. Во главе сидел Годфри, немного похудевший и посвежевший за последнее время, несмотря на тяжёлый грипп и традиционный аврал в мэрии. А, может, так просто казалось, потому что впервые за несколько лет он оделся не в скучно-серое или коричневое – брюки и жилет были удивительно приятного, глубокого зелёного цвета. Этель сидела напротив и улыбалась, опускала взгляд, склоняла голову так, чтобы длинная серёжка с крупным аквамарином чиркнула по обнажённому плечу – словом, флиртовала с собственным мужем. Гвен в алом трикотажном платье раскладывала по тарелкам жаркое. Дилан сразу плюхнулся на стул рядом с ней и придвинул к себе тарелку, не переставая трепаться, а Морган сел на другой стороне стола. Справа от его места был запасной прибор и свёрнутая розой салфетка – на случай, если Саманта всё-таки придёт.
– Наконец-то! – улыбнулась Этель. – Дилан, милый, ты не сказал ещё брату радостную новость?
– Пусть Гвен сама говорит, – отмахнулся он. – М-м… Донна сегодня просто сама себя превзошла.
– Для меня островато, – качнула Гвен головой и искоса посмотрела на Моргана. – Я беременна. Его зовут Вивиан Айленд, и не надо говорить, что это старомодное имя. Для писателя – как раз. Мы собираемся пожениться весной. Разумеется, ты приглашён на свадьбу. Можешь даже позвать свою ужасную подружку.
– Кэндл напишет для вас самую трогательную песню в мире, – хмыкнул Морган. То ли из-за мерцания гирлянд, то ли из-за лёгкого чувства опьянения тревогой и счастьем, он никак не мог разглядеть изменений в фигуре сестры. Талия, обтянутая красной тканью, по-прежнему казалась тоньше, чем у половины моделей. – И даже споёт её под гитару. В стиле блюз. Слушай, я что-то никак не могу припомнить никакого писателя под именем Вивиан Айленд…
– Все заговорят о нём в следующем году, когда он получит “Идола” за свой дебютный роман, – невозмутимо откликнулась Гвен. – Я читала первые девятнадцать глав…
– И? – переспросил Дилан таким тоном, словно хотел услышать неновую, но обожаемую шутку.
– И сказала, что выйду за него замуж и дам ему контакты лучшего литературного агента в графстве, если Вивиан вышлет мне остальные главы. Он ответил, что женится только на матери своих детей… Результат вы видите, – на сей раз она не смогла сдержать улыбку.
– Поздравляю, – фыркнул Морган. – Пап, и ты даже не собираешься ничего возразить? Безработный писатель, не закончивший ещё ни одного романа – и наша несравненная Гвен?
На несколько секунд в столовой повисла напряжённая тишина. Гвен продолжила раскладывать жаркое, но теперь её движения были замедленными, нарочито плавными. Между бровей у Дилана залегла морщинка.
Годфри странно долгим взглядом посмотрел дополнительный прибор рядом с Морганом, на пустую тарелку, на полураспустившуюся розу салфетки…
– Дважды я стараюсь на одни и те же грабли не наступать, – произнёс он на конец и аккуратно поднёс вилку ко рту. Прожевал кусочек мяса, промокнул губы салфеткой и только затем продолжил: – Кроме того, у мистера Айленда есть недвижимость в столице, имеется неплохое образование и… Не надо так смотреть. В конце концов, не так часто меня ошарашивают известием, что я скоро стану дедом, – улыбнулся он вдруг, став лет на десять моложе. – Эта мысль оказалась на удивление приятной. И, да, соглашусь с Диланом, Донна сегодня превзошла себя. Жаркое великолепно.
Некоторое время Морган чувствовал себя виноватым из-за того, что задал неудобный вопрос. Но потом заметил, как посветлел взгляд Гвен – и успокоился.
“Наверняка она боялась, что повторится история Саманты, – подумал он. – Тогда отец тоже сначала не возразил, а потом полгода добивался, чтоб Джина уволили… Но сейчас, похоже, действительно дал добро”.
После этого атмосфера за ужином действительно стала напоминать праздничную. Дилан принёс со второго этажа старинный граммофон и поставил ещё дедовскую пластинку с рождественскими гимнами. Изобилие за столом сделало бы честь даже солидному ресторану, хотя Гвен иногда и начинала ворчать, что салаты слишком острые, а в пудинге чересчур много изюма. Затем, ближе к концу, Годфри ушёл на кухню, чтобы сварить глинтвейн, и вернулся с целым котелком ароматного пряного вина, исходящего паром. Морган выпил два стакана и начал медленно уплывать. Он даже не заметил, в какой момент музыка прекратилась, Дилан перестал болтать.
– Думаю, я могу вручить вам свой подарок заранее, – произнесла Этель, глядя почему-то в пол. – Но мне нужно фортепиано.
Опираясь на локоть брата, Морган с некоторым трудом добрался до кресла в маминой комнате. Этель уже звонила по телефону. Сквозь пьяную пелену доносились лишь отдельные слова:
– …Да, да, Сэм, дорогая, я понимаю. Просто не клади трубку некоторое время. Это очень важно. Я хочу, чтобы все мы собрались, хотя бы так.
Видимо, с Самантой она договорилась, потому что телефонная трубка перекочевала поближе к фортепиано. Затем Этель села, откинула крышку, положила руки на клавиши…
Через минуту Морган был трезв как стёклышко.
Он дышал через раз, захлёбываясь в накатывающей волнами музыке – то яростной, как “Аппассионата”, то нежной, как “Песня Сольвейг”, то наивной, как “Детский уголок”. Руки Этель то двигались с завораживающей скоростью, то почти замирали. Глаза её были закрыты с самого начала.
И в один мучительно-острый момент Морган понял: она знает.
Хотя Дилан ещё ничего не рассказал, она знает о его скором и окончательном отъезде. И ясно понимает, что Саманта уже никогда не придёт на семейный ужин – пока жив отец. И что Гвен наверняка последует за своим ещё не всемирно известным писателем в столицу, когда он закончит рукопись и поедет за вожделенным “Идолом”.
“Интересно, знает ли мама обо мне? – подумал вдруг Морган, и под рёбрами закололо. – Наверное… Может, даже больше, чем я сам”.
Он прикрыл глаза. Под ногами вращались иллюзорные дороги, всё быстрее и быстрее. Одна – широкий проспект, по которому сновали машины, вдоль которого шли люди, и кто-то говорил по телефону, а кто-то смеялся, кого-то бросали по смс, кому-то признавались в любви, стоя на коленях… Другая – чёрная воронка, где тьма пожирала тьму, но ничьё существование не было бессмысленным, а каждое движение направляла упрямая и безжалостная воля.
Третья тропинка была затянута серебряным туманом и уходила в никуда. Но по её обочинам росли тимьян и клевер, сплетаясь густо, как войлок, а издали доносился плеск воды и тонкий голос флейты.
– Я назвала её “Семейный ужин”, – голос Этель звучал ровно, но от этого почему-то мурашки бежали по спине. – Совершенно неподходящее название, Гвен, я согласна, дорогая моя. Может, твой возлюбленный подберёт что-то получше?
– И так хорошо, мам, – улыбнулся Морган. Часы в кармане рубашки тикали так быстро, словно пытались наверстать упущенное в парке время, и каждая секунда ощущалась чем-то неповторимым и драгоценным – как откровение с небес, как глоток воды ночью, после кошмара. – Правда, хорошо. Вон, Дилан даже расплакался.
– Молчи, вредное существо, – хмыкнул брат и запрокинул голову. – У тебя тоже глаза блестят.
– Это от глинтвейна.
Морган подумал, что, наверное, он должен сказать: “Останься с нами, идиот, ну пожалуйста”. Или убедить Гвен, что писателям лучше всего работать в провинции, а столицы их портят. Или уговорить Сэм, рыдающую в телефонную трубку, приехать наконец и помириться с отцом. И обязательно завести ребёнка, потому что Майеров в Форесте отчего-то становится ужасающе мало…
Но он ничего не сказал.
Этель попыталась сыграть мелодию снова, но руки у неё слишком сильно дрожали.