Тропой легенды

ДРАГОЦЕННАЯ РЕЛИКВИЯ

Туман медленно заползал в низины, нависал над грядами скалистых возвышенностей, закрывая Медоборы. На спусках к полям задержали свой бег кудрявые ореховые поросли, похожие сейчас на притаившиеся вражеские секреты. Навстречу им скакали в длиннополых шинелях и островерхих шлемах конники-тополя.

Над Ласковичами плыла грустная песня:

Русские и украинские слова, сдружившиеся между собой, ведали миру о бесхитростной судьбе солдата:

У могилы Игната Никитича Прибыткова горел пионерский костер. Сюда пришли все школьники и взрослые Ласковичей. Старики, Мария Тарасовна и Аким Николаевич Василько, окруженные ребятами, стояли в почетном строю, рядом с развевавшимся вымпелом экспедиционного отряда. Иван Порфирьевич Кремень задумчиво повернул лицо к огню. Вздрагивающие ресницы прикрывали запавшие глаза.

И снова над Збручем понеслась песня, теперь уже не о безымянном герое. Нежный, как плесканье воды в реке, суровый, словно топот тысячного табуна, перезвон и рокот бандуры сопровождал звучный голос певца.

Иван Порфирьевич замолчал, притихли тревожные переборы струн. Не шелохнувшись, ребята сидели вокруг догоравшего костра и глядели на слабо освещенного розовым светом кобзаря, закончившего легенду о комиссаре Прибылове-Прибыткове.

— Иван Порфирьевич, а вы знаете, как погиб Игнат Никитич? — тихо спросил Сашко Довгаль.

— Как же, знаю… Я в ту пору на лодке плыл по Збручу и весь бой наблюдал.

Старик положил бандуру на Федины колени, достал трубку. К ней кто-то поднес из костра уголек. Вздохнув, Иван Порфирьевич начал рассказ:

— Партизанский полк Прибыткова у Подельска тогда дрался. Народу осталось с командиром немного; большинство бойцов уже были на советской стороне Збруча. Пока шел бой, Игнат приказывал поочередно уходить и последним своим товарищам. А сам остался прикрывать их переправу…

Притаился я в камышах, а у самого слезы… Ведь к Прибыткову я плыл с верховья, от самого Подболочиска, мечтал вместе с ним уйти на Советскую Подолию! Вдруг слышу — в камышах плеск раздался. Подплыл осторожно, вижу: лежит боец. Я взял раненого к себе в лодку, перевез на левую сторону Збруча.

«А командир где? — спросили меня бойцы, словно я виноват в чем-то был. — Где Игнат Никитич?»

Ну, что я мог ответить?!

Тогда трое прыгнули в лодку ко мне, требуют: «Вези! Смерть, так вместе!»

А белополяки и петлюровцы-черношлычники уже посты по всему берегу выставили. Заметили лодчонку и давай из пулеметов поливать! Сразу одного уложили… Высадил я двоих, что остались, бросились они на пулемет. Видел я, как покатились их тела под откос…

Тогда пристроил я лодку в тальнике, сошел на берег и тихо пополз к тому месту, где, мне казалось, Прибытков затаился. Он был тяжело ранен, кровью истекал… Тронул его.

«Кто таков?» — спрашивает Игнат Никитич.

«Свой, — отвечаю, — друг. Из местных жителей, кобзарь. К тебе в отряд шел, хотел с ляхами воевать, Галичину нашу освобождать…»

«Долго собирался!» — упрекнул меня командир. И до сих пор помню, как посмотрел он тут на меня.

«Как же быть теперь?»

«Сражаться!»

«Чем? Оружия нет», — говорю я.

«А песни? У вас тут народ за песню душу отдаст…»

Понял я думку комиссара не сразу, а много дней спустя.

«Умираю, — поднял голову Прибытков. — Хочу тебе одну тайну открыть».

«Сейчас я тебя перевезу на ту сторону», — перебил я командира.

«Не успеешь, — чуть слышно проговорил он. — Слушай… Сними с меня пояс, он под гимнастеркой. Заховай! Передашь его…»

«Передам», — отвечаю, а сам еле-еле понимаю слова раненого, больше по движению губ догадываюсь.

Это были последние слова Прибыткова. Затих командир. Думаю, может, еще не конец. Тогда отнес я Игната Никитича в лодку. Отплыл немного. На берегу враги. Всю ночь не мог выбраться из вражеского оцепления: всюду петлюровцы и белопольские солдаты так и рыщут. Тогда спрятал я лодчонку в зеленом гротике под меловой кручей, а сам пополз. Тут меня и схватили.

Привели в хату. Сам начальник-каратель допрашивал:

«Где отряд, где командир?»

«Не знаю ничего», — отвечаю.

Высекли меня, а под утро — снова на допрос. Отказываюсь, требую, чтоб освободили.

«Из советского отряда, коммунист?»

«Нет, местный я — бандурист. Кремень мое прозвище».

«Кремень? — переспрашивает палач и заорал: — Добавить!»

Целый день мучили. А под вечер, когда еле жив был, снова:

«Так ты песенник?..»

Взял тут офицер со стола вилку, которой яичницу жрал, и говорит:

«Бандурист должен быть слепым, чтоб не видел дел земных. От этого песни его будут приятнее».

И дважды ткнул вилкой в лицо мне… Потом велел выбросить вон из хаты.

Как пришел я в себя — не помню. Кругом темно! Ослепили, изверги…

Через пять дней нашел свою лодку. Вытянулся командир, спокойным стал. Под окровавленной кожаной тужуркой нащупал то, что он спасти мне велел, — пояс. Вроде бархатный, широкий, как многие наши украинцы носят, был он с непонятной вышивкой… Спрятал у себя на груди.

В тот же день пришел я к Акиму Николаевичу и Марии Тарасовне, ибо дружил с ними давно и дело-то это недалеко от их дома случилось. Помогли они — принесли Прибыткова в Ласковичи, обмыли. Ночью мы похоронили комиссара. Пояс я через несколько дней, как окреп, тайно ото всех зарыл…

В это последнее в Ласковичах утро ребята проснулись рано. После сорокадвухдневного похода по проселкам и шляхам Галиции и Подолии, сделав пешком и на попутном транспорте огромный, почти в полтысячи километров, путь, отряд направлялся в Подельск — конечный пункт экспедиции.

Конечный пункт!.. Не легко определился он. Еще в Москве, когда Сашко повесил в классе карту, ребята двенадцатого отряда начали свое путешествие. Мало-помалу на карте вырисовывались разрозненные отрезки будущего маршрута. Ежедневно карта украшалась малюсенькими флажками, которыми ребята отмечали рейд партизанского отряда. Еще не выезжая из Москвы, будущие путешественники познакомились с украинскими пионерами. Штаб экспедиционного отряда получал из писем все новые и новые сведения о Прибыткове.

Мысль завести переписку с пионерами тех мест, по которым пройдет экспедиция, принадлежала Антонине Антоновне. Ребята написали много писем незнакомым друзьям. Началась эпоха погони за адресами. Внимательно просматривались газеты, журналы, где упоминалось хоть несколько слов о каком-нибудь школьнике, живущем на Збруче, заметки в «Пионерской правде» о тернопольских пионерах, школьниках из Хмельницкого. И ни одно письмо не осталось без ответа.

На уроках географии Антонина Антоновна стала больше рассказывать об украинской земле, о ее природных богатствах, о реках, лесах и городах. И ребята жадно ловили каждое новое сообщение. Она с увлечением говорила о героической истории народов, с незапамятных времен населявших юго-запад Русского государства, о многовековой дружбе украинцев и русских.

И вот наконец — дороги, дороги! Города и местечки, поля и луга. Запах отработанного керосина и аромат скошенных трав. И пыль, и солнце… Но главное — люди. Сколько их встречалось юным путешественникам, и каждый старался помочь ребятам с далекого Чистопрудного переулка, затерявшегося во многомиллионной Москве…

— Товарищ начальник отряда!

Сашко вздрогнул от звонкого голоса Феди Прибыткова, стал «смирно» и выслушал рапорт.

— Все на местах. Все готово.

— Вперед!

Ребят принял секретарь райкома комсомола — коренастый паренек в динамовской футболке. В тесном кабинете было жарко, с улицы лился напоенный запахами спелого зерна и сухого сена воздух. Секретарь радушно рассадил всех. Ивану Порфирьевичу уступил свое место.

— Клад? — переспросил он, почесывая еле пробивавшиеся белесые усики. — Партизанский отряд комиссара Прибылова? Как же, слыхал! Чудесная легенда. В ней рассказывается, что Прибылов оставил галичанам ключ счастья и рушник братства со своими восточными братьями. Зарыл он их глубоко в землю под двумя каштанами в нашем городке. Но сыщики дефензивы и петлюровцы выкрали и ключ и рушник, чтоб лишить украинцев возможности воссоединиться с Советской Украиной. Только в сентябре 1939 года Советская Армия…

— Мы знаем эту легенду, — перебил увлекшегося секретаря Сашко. — Нам надо осмотреть место, где растут каштаны.

— Возможно, клад и по сей день там! — предположила Кама.

Секретарь райкома покачал головой.

— Что касается самого клада, то еще в двадцать первом году раскопали его петлюровцы и передали пилсудчикам. За это какую-то льготу получили от властей.

— А почему партизаны стреляли? — спросил Федя. — Боец один бабушке так и сказал: «Залп был дан, и отряд разошелся!»

— Есть предположение, что в момент залпа партизаны сняли с древка свое победоносное знамя. — Голос секретаря дрогнул. — Для того, видно, так сделал Прибытков, чтобы бойцы поняли этот шаг как прекращение войны с Польшей, заключившей к тому времени с нашей Родиной мир. Своими боевыми действиями Прибытков не хотел вызвать пограничных инцидентов. Он честно выполнил свой долг…

Все минуту помолчали. Коля Сергеев поделился с секретарем впечатлениями о походе, о материалах, которые собраны экспедицией. Секретарь, внимательно выслушав, подбежал к книжному шкафу, достал из него потрепанную книгу в сером переплете.

— Вот послушайте, ребята, что рассказывает один польский автор о советских бойцах тех героических лет:

«Исключительная храбрость солдат Красной Армии была поразительна. Однажды одно из соединений Рыдз-Смиглы заняло украинскую деревню. Командир части собрал совещание. Неожиданно в буденовке и красных штанах на штаб налетел красноармеец. Из револьвера он в упор расстрелял двух генералов, полковника, набросился на штабных офицеров. Все были парализованы. Пока охрана пришла в себя, буденновец убил девять офицеров. Бросились в погоню, но никого не обнаружили…»

— К сожалению, — закончил секретарь, — имя этого героя так и не установлено. Может быть, он был из отряда Прибыткова…

— Покажите нам каштаны, — с замиранием сердца обратился Федя, поднимаясь и поправляя на груди портупею.

— Вокруг каштанов теперь наша молодежь разбила парк, — пояснили ребятам вошедшие работники райкома. — Каштаны мы бережем!..

Тридцать с лишним лет назад каштаны росли за чертой Подельска. Город вырос, и незаметно два любимых подельчанами дерева с окружавшим их буковым и ясеневым молодняком оказались в центре, посреди просторного городского парка.

Каштаны были великолепны. Их темно-зеленые продолговатые листья, перебираемые ласковым ветерком, нашептывали что-то волнующее, незабываемое. Ровные, как свечи, стволы с мощными ветвями жизнерадостно устремлены вверх, к свету. Корни, уходящие к самому сердцу земли, прочно держали крону, зонтом навешенную над поляной.

На глаза Феди Прибыткова навернулись слезы. Он явился сюда поздно: клад разграблен. Но обиды не было; он думал о том, что недостоин и стоять-то рядом с каштанами, каждый листок которых овеян боевой славой Родины, с кобзарем Иваном Порфирьевичем… И теми, кого сейчас тут нет, но кто незримо присутствовал, — Сергей Харитонович Хомчик, его сын Степа, оба старика Василько, отец и сын Васютины и многие, многие другие… Что надо сделать ему, Федору Романовичу Прибыткову, чтоб быть похожим на них?

Вытерев кулаком слезу, он резко повернулся к Коле. Тот уловил движение его губ, поднял над головой древко. В ту же секунду перед каштанами развернулся выгоревший на украинских дорогах вымпел с эмблемой пионерской экспедиции. Олег протяжно сыграл на трубе, Ина стояла рядом, и Федя слышал ее глубокое дыхание.

Иван Порфирьевич, протянув вперед руку, сделал несколько шагов к одному из каштанов. Наклонив голову, он словно прислушивался к шелесту листьев. Вот старик ласково погладил шероховатый ствол.

— Когда узнал я, что клад партизанский разыскан вороньем, принес сюда пояс, который снял тогда с командира… Пришел ночью, чтоб никто не видел. Штырем пробил нору, думал, как бы корней не повредить. Выжил богатырь! — Кобзарь повернул лицо к пионерам. — Здесь и заховал я пояс…

По знаку Ивана Порфирьевича Федя подошел к каштану. Корни его были прочно затянуты плотной дерниной. Коля подал товарищу саперную лопатку. Осторожно, чтоб не повредить дерево, Федя начал снимать дерн. После первого убранного слоя обнаружился коричневый чешуйчатый корень. Иван Порфирьевич ощупал его рукой.

— Теперь глубже.

Несколько минут Федя работал при полном молчании столпившихся товарищей. Левая рука нащупала что-то жесткое.

— Иван Порфирьевич!

Кобзарь снова опустил руку в вырытое отверстие.

— Это новый корень, — определил он. — Бери правее.

Скоро кончик лопаты наткнулся еще на что-то. Раздался тихий скрежет. Федя вздрогнул и отбросил лопату. Пальцы осязали что-то скользкое, холодное.

— Вроде стекло…

— Кувшин, — подсказал Иван Порфирьевич.

Федя торопливо отгреб ладонями землю и на яркий солнечный свет извлек кувшин из позеленевшего стекла, с которого свешивались почерневшие от времени клочья брезентовой обертки. Все, кто был в эту минуту у каштана, подались вперед. Ина первая увидела под стеклом что-то темнокрасное, словно кровь.

— Открой крышку, — одними губами попросил Федю Иван Порфирьевич. Он осторожно гладил стекло, сбрасывая с него крупинки прилипшей глины.

Засунув руку в горлышко кувшина, начальник штаба отряда достал туго свернутый кусок материала. Когда его развернули, у Феди дрогнуло сердце. На темно-красном бархатном фоне все увидели вышитое шелком изображение Владимира Ильича Ленина и золотую надпись под ним.

— Знамя!

Ребята вспомнили напутствие рабочего с московского завода имени Владимира Ильича, сказавшего: «Ищите славу знамени нашего!» — и под каштанами громкий торжественный голос произнес:

— «Вперед, к победе мировой революции!»

Эти слова были вытканы золотом на пурпурном бархате.

Первого сентября ученики седьмого «Б» класса шли вдоль Чистопрудного бульвара.

Бросив камешек в пруд и наблюдая, как по водяному зеркалу поплыли круги, Олег Пастухов начал декламировать:

Коля Сергеев ладонью закрыл ему рот.

— Нашу давай!

Повторять не пришлось. Высоким тенорком Степанчик запел:

В дружном хоре ребячьих голосов заметно выделялся ломкий басок Феди Прибыткова. На этот раз на мальчике не было ни солдатской гимнастерки, перехваченной от плеча к поясу портупеей с медной пряжкой, ни просторных кирзовых сапог.

Дойдя до перекрестка, ребята остановились:

— Ну, Федюк…

Крепкие рукопожатия, и ватага двинулась дальше.

Федя провожал взглядом друзей до тех пор, пока те не скрылись в подъезде здания, знакомого им всем с семилетнего возраста.

— Привет, товарищ начштаба! — вдруг раздался сзади бас.

Федя оглянулся, и лицо его расплылось в радостной улыбке: перед ним стояли лейтенант Зарубин и Антонина Антоновна.

— Прощаешься? — спросила учительница. Передав мужу барахтавшуюся что есть сил Светланку, она крепко, по-дружески пожала Феде руку: — Не забывай, заходи…

Федя сдвинул на затылок форменную фуражку с кокардой из двух золотых колосьев, соединенных солнечными лучами, и зашагал необычной для него дорогой: на улицу Чернышевского. Рядом торопились десятки таких же, как он. Мальчишки, поглядывая на него, чуть приподнимали чубатые головы, с усилием морщили лбы: дескать, встречались где-то, а где — уж извини, пожалуйста, не помним. Девочки в коричневых платьях, поверх которых надеты белые, как лебединые крылья, фартуки, тоже не могли скрыть любопытных глаз, сияющих на загорелых лицах, словно из букетов выхваченные васильки.

«Дороги сближают, дороги разлучают», — припомнилось Феде, и его закаленное Чистопрудными ветрами сердце дрогнуло. — Как хорошо, Инка, что у нас еще много дорог впереди!

На углу улицы Чернышевского Федю поджидала бабушка Анна Петровна.

— Смотри, внучек: это для тебя, наверное, — обратила она внимание.

Мальчик глянул вверх. На ажурной решетке арки ворот новой школы-интерната алело яркое полотнище: «Добро пожаловать!»

Помахав бабушке неразлучной отцовской планшеткой, Федя Прибытков заторопился навстречу новым своим товарищам.