Троя: Пять тысяч лет реальности и мифа

Г лава 5 В преддверии Троянской войны

Лаомедонт, сын Ила, родился примерно на рубеже XIV и XIII веков. Год его рождения очень приблизительно можно определить по биографии его сына Приама. Приам погиб в день взятия Трои. О том, когда, с точки зрения античных авторов и современных специалистов, пал «священный» Илион, мы подробно поговорим в главе «Была ли Троянская война». Пока же примем датировку Корфманна (тем более что она примерно совпадает с античной традицией) — 1190/1180 год до н. э. Приаму тогда было, вероятно, за семьдесят: он дряхл и уже не участвует в битвах, но некоторые его дети еще очень молоды (например, Полидор, который настолько юн, что отец «ни за что не пускал его в битву»).^{210} Значит, Приам родился примерно в 1260 году до н. э. Не известно, каким по счету сыном Лаомедонта был Приам (к этому вопросу мы еще вернемся). Если принять, что Лаомедонт стал отцом Приама в возрасте от 20 до 60 лет, то сам Лаомедонт мог родиться в промежутке от 1320 до 1280 года. На троянский трон он взошел, вероятно, в первой половине XIII века.

Лаомедонт был старшим современником Геракла, Тесея, Орфея, Ясона и множества других блистательных героев, принадлежавших к поколению, предшествовавшему Троянской войне. Но сам он никакими выдающимися деяниями не прославился. В «Илиаде» он характеризуется с одной стороны как «преславный»^{211} и «безупречный»,^{212} с другой — как «нечестивый»^{213} и «наглый».^{214} Но первые две характеристики даны его родичами и союзниками, которые, вероятно, считали своим долгом уважительно отзываться о давно почившем царе. Что же касается нелицеприятных эпитетов — они были даны Лаомедонту богом Посейдоном, и даны вполне обоснованно.

Раздор между Лаомедонтом и владыкой морей начался с того, что два олимпийских бога, Аполлон и Посейдон, поступили к Лаомедонту на службу. Гомер считает, что они сделали это по приказу Зевса (возможно, в качестве наказания за участие в заговоре против царя Олимпа).^{215} По версии Аполлодора, служба эта была добровольной — просто «боги, желая испытать нечестие Лаомедонта, уподобились людям» и нанялись за плату окружить город стенами.^{216} Так или иначе, два величайших бога в течение года верно служили царю Трои. В «Илиаде» Посейдон в разговоре с Аполлоном вспоминает:

Но когда срок договора подошел к концу, «наглый» Лаомедонт отказался расплатиться с работниками. Посейдон с возмущением рассказывал:

Размер этой платы сообщает мифограф Гигин. Он пишет: «Царь Лаомедонт поклялся им, что принесет им в жертву весь скот, уродившийся в этом году в его царстве. Этот обет он из жадности не выполнил. Другие говорят, что он обещал приплод кобылиц».^{218} Кобылицы, о которых идет речь, были не простыми — напомним, что еще у одного из первых царей Троады, Эрихтония, имелось три тысячи великолепных коней, в жилах которых текла кровь божественного ветра Борея. Позднее местная порода была снова улучшена: Зевс подарил Трою, сыну Эрихтония, замечательных коней в возмещение за похищенного Ганимеда. Гомер сообщает: «Лучших коней не увидишь нигде под зарей и под солнцем».^{219} И Лаомедонт не захотел отдавать уникальных животных.

Стена, возведенная обманутыми богами вокруг Трои, — это и есть стена Трои-VI, которую в течение десяти лет штурмовали ахейцы. Если верить Гомеру, ее строил один лишь Посейдон. Действительно, Посейдон славился как искусный строитель (известно, что именно он соорудил медную дверь в стене, а возможно, и всю стену, ограждающую Тартар;^{220} он же, по сообщению Диодора, «занялся впервые морскими трудами и создал корабли»).^{221} Что же касается Аполлона, у него не было строительного опыта, и Лаомедонт вполне обоснованно отправил его пасти коров. Впрочем, некоторые авторы, например Аполлодор, считают, что стену возводили оба бога.

Поэт V века до н. э. Пиндар сообщает, что боги пригласили к себе на подмогу еще и смертного героя Эака. Эак трудился добросовестно, но его участок стены, видимо, получился не таким неприступным, как у богов.^{222} Когда строительство было завершено, из моря выплыли три синих змея и попытались преодолеть фортификации. Два змея «пали, испустив, исступленные, дух», а третий сумел преодолеть участок, построенный Эаком. Аполлон, который славился даром прорицателя, объяснил герою, что знамение это предвосхищает грядущее взятие города потомками Эака в первом и в четвертом поколениях («от сынов твоих первых и четвертых»).^{223} Забегая вперед, отметим, что Аполлон немного ошибся в подсчетах. Потомки Эака действительно дважды завоевывали Трою, но если его сыновей, бравших город вместе с Гераклом, считать первым поколением, то правнук Эака Неоптолем, прибывший под стены Трои в последний год Троянский войны, относится к третьему, а не к четвертому поколению. Но не будем судить слишком строго — в целом предсказание Аполлона сбылось.

Кстати, археологи подтверждают, что один из участков стен Шестого города действительно был слабее остальных (правда, Блеген считает, что этот «слабый» участок сохранился от стены, построенной ранее, и был неудачно вписан в новую стену).^{224} Видимо, именно это место имеется в виду в «Илиаде», когда Андромаха советует Гектору:

Что же касается стен, построенных двумя богами, то развалины их, сохранившиеся до сегодняшнего дня, не могут не вызвать восхищения. Это было мощное сооружение из прекрасно отесанных и пригнанных каменных блоков и сырцовых кирпичей. Толщина стен доходила до пяти метров, их уклон, профиль, башни — все являло собой передовое слово фортификационной науки той эпохи.^{226}

Завершив строительство и не дождавшись обещанной платы, оба бога отправились восвояси, но обиду не забыли. Через некоторое время «Аполлон наслал на Трою чуму, а Посейдон — морское чудовище, приносимое приливом и похищавшее всех встречавшихся на равнине людей».^{227} Кроме того, Посейдон устроил в окрестностях города наводнение, уничтожившее посевы.^{228} Аполлон этой местью в основном и ограничился — он оказался не слишком злопамятным и в Троянской войне поддерживал Илион. Что же касается Посейдона, он так и не простил жителей Трои и активно помогал ахейцам.

А пока что троянцам пришлось разбираться сразу с двумя напастями: чумой и морским чудовищем. Чудовище это вело полуводный образ жизни — по крайней мере, оно вполне успешно перемещалось по суше, хотя и было водоплавающим и иногда именовалось «китом»[35]. Дело в том, что с китами (не считая дельфинов) греки, как и жители Малой Азии, практически не были знакомы. Большие киты — сейвалы, кашалоты… — из океана в Средиземное море, тем более в его восточные воды, заходят редко; «малые полосатики», достигающие 10 метров в длину, хотя и живут в Средиземном море, но тоже предпочитают его западную часть. Поэтому греки, не заморачиваясь тонкостями классификации, для всех загадочных морских гигантов имели одно общее слово χητος, созвучное χευθος (глубины). «Киты» греческой мифологии совсем не обязательно были представителями отряда китообразных.

Диодор пишет: «Появляясь внезапно, чудовище похищало тех, кто находился на побережье или возделывал землю в приморской области». Так называемый «Первый Ватиканский мифограф»[36] сообщает, что напавшее на Трою чудовище «опустошало весь город».^{229} Но будь оно настоящим китом, от него страдали бы лишь рыбаки и мореходы, да и те могли воздержаться от выхода в море, пока проблема не разрешится. Известно, что позднее, когда с «китом» вызвался сразиться Геракл, для защиты героя на Троянской равнине был построен высокий вал — и это явное свидетельство того, что герою предстояло сражаться на суше.^{230}

Подробное описание чудовища оставил Филострат Младший. Правда, писатель чудовища не видел, а видел картину, на которой оно было изображено. Но это зрелище потрясло его, и он пишет: «…Глаза у него страшные, круглые; они вращаются как гончарное колесо, и страшно смотрят они вдаль; кожа над его бровями колючая, как заросль аканта, и страшно собирается над его глазами, для того чтобы остро выступающая пасть его могла показывать три ряда острых зубов… Тело чудовища извивается кольцами не один раз, а во многих местах; те части, которые скрыты водою, точно нельзя рассмотреть из-за морской глубины, а другие, которые выдаются над водою, непривычный к морю человек мог бы счесть за островки. Мы застали чудовище, когда оно лежало спокойно; теперь же, двигая кольцами своего туловища, в страшнейшем волнении оно поднимает огромные волны с ужасным шумом, хотя само море спокойно».^{231}

Напуганные эпидемией чумы и бесчинствами «кита», троянцы вопросили оракул Аполлона и выяснили, что для прекращения напастей на съедение чудовищу надо отдавать связанных троянских девушек. Подданные Лаомедонта так и поступили. Настал черед и дочери Лаомедонта Гесионы. Если верить Аполлодору, оракул сразу указал на царевну;^{232} по сообщению же Гигина, ее жребий выпал, «когда многие были уже съедены».^{233} Есть и такая версия, что горестный жребий Гесионе не выпадал (или же она как царская дочь вообще не участвовала в жеребьевке), а на смерть были обречены три дочери некоего троянца Фенодаманта. Но возмущенный отец убедил сограждан вместо его дочерей отдать чудовищу дочь виновника всей этой истории (что было вполне справедливо). Лаомедонт вынужденно согласился, однако идеи справедливости были ему чужды, и он в гневе приказал отправить дочерей Фенодаманта на Сицилию, «чтоб там зверям их на съеденье отдали», — об этом пишет Ликофрон в поэме «Александра».

Сицилия находится очень далеко от Трои, и совершенно не понятно, почему царь не захотел осуществить свою месть в более доступных землях, где он бы мог проконтролировать исполнение приказа. В результате девушки остались живы. Они обустроились на новом месте и стали жрицами Афродиты. А одна из них, вступив в связь с богом местной реки, родила сына, который основал целых три города.^{234} Это была первая волна троянской эмиграции в Италию.

Но как бы то ни было, дочь Лаомедонта Гесиона оказалась отданной на съедение чудовищному порождению моря. Ее привязали к скале, и дело могло кончиться плохо, но в это время мимо Трои проплывал Геракл. Герой отвязал девушку, отправился в город и предложил Лаомедонту избавить Трою от напасти. Лаомедонт радостно принял предложение героя и обещал ему своих знаменитых коней и руку дочери, а троянцы воздвигли на равнине защитный вал. Вал этот не уберег героя, и он был проглочен чудовищем, но не растерялся и поразил зверя изнутри. «Кит» издох, герой выбрался наружу невредимым, и единственной его потерей в этой битве была шевелюра — в утробе «кита» Геракл облысел. Правда, насколько известно авторам настоящей книги, бесчисленные изображения героя этот факт не отражают — Геракл всюду представлен с густыми волосами. Однако Ликофрон в своей поэме сообщает, что волосы героя «от пара пали на землю».^{235} А философ-скептик II века н. э. Секст Эмпирик упоминает облысение Геракла во время битвы с «китом» как общеизвестный факт.^{236}

Город был спасен, царская дочь — тоже. Но история с Посейдоном и Аполлоном ничему не научила скаредного Лаомедонта — он снова пожалел знаменитых коней и отказался расплатиться со своим спасителем. Гомер говорит о Лаомедонте:

В то время Геракл не мог покарать обидчика — он спешил по своим делам, да и армии, способной взять «высокотвердынную Трою», у него не было. Герой уплыл восвояси, но через некоторое время вернулся с войском. Оно было даже по тем временам очень скромным. Аполлодор пишет: «Геракл отплыл к Илиону на восемнадцати пятидесятивесельных кораблях, собрав войско из самых отборных мужей…»^{238} Гомер сообщает, что кораблей было всего шесть.^{239} Для сравнения напомним, что войско Агамемнона, осаждавшее Трою всего лишь полувеком позже, пришло сюда, если верить Гомеру, на 1186 кораблях и насчитывало около ста тысяч воинов,^{240} которым понадобились десять лет и хитрость с конем, чтобы взять город. Однако Геракл и его соратник Теламон, сын Эака, каким-то образом обошлись малыми силами. Палладий, которому надлежало охранять Трою, почему-то не сработал.

Аполлодор сообщает, что Теламон, «проломив стену, первым ворвался в город». Вероятно, он сделал это в том месте, где находился участок, построенный его отцом, — проломить стены, возведенные богами, смертным было не под силу. Так начало сбываться пророчество Аполлона.

Ворвавшись в город, Геракл «перестрелял из лука Лаомедонта и всех его сыновей, кроме Подарка, а Теламону в качестве почетного дара отдал Гесиону, дочь Лаомедонта. Гесионе Геракл разрешил взять с собой, кого она захочет из пленников. Когда же она выбрала себе брата Подарка, Геракл сказал ей, что прежде Подарк должен стать рабом и только после этого, если она что-либо даст взамен, она сможет его взять. Тогда Гесиона сняла с головы покрывало и отдала его в уплату. По этой причине Подарк и был назван Приамом».^{241}

Имя Приам, таким образом, происходит от древнегреческого глагола πριασθαι, πριαμαι (купить). Впрочем, у филологов существует и мнение, что оно происходит от хетто-лувийского «первый», «лучший».^{242} Приам унаследовал троянский трон после Лаомедонта.

Некоторые авторы пишут, что Геракл после взятия города «разрушил троянские стены».^{243} Это, конечно же, неверно — даже сыну Зевса Гераклу было не под силу разрушить стены, построенные богами. Но какие-то разрушения на участке, построенном Эаком, действительно могли иметь место.

Гесиона стала наложницей Теламона. Ее ребенок будет признан отцом, но все же, согласно Гомеру, останется лишь в статусе «побочного сына».^{244} Свое имя Тевкр он получит в честь троянского пращура. Это не помешает ему прийти к стенам Трои в составе войска Агамемнона, сидеть в чреве деревянного коня и участвовать во взятии и разрушении города. Он будет гордиться количеством убитых троянцев (среди которых — его двоюродный брат Горгифион, сын Приама), он попытается застрелить Гектора и с сожалением скажет: «Только вот бешеной этой собаки никак не убью я!»^{245} Но ахейские родичи не оценят его рвения, и он после долгих ссор и даже судебных разбирательств с ними окончит жизнь на Пиренейском полуострове.^{246}

Диодор связывает и убийство «кита», и взятие Трои Гераклом с походом аргонавтов и имеет особое мнение касательно роли Приама. Он пишет: «Сойдя вместе с аргонавтами на берег, Геракл узнал от Гесионы о ее злоключении, избавил девушку от оков, отвел в город и предложил царю убить чудовище. Лаомедонт принял предложение Геракла и пообещал подарить в знак благодарности неукротимых кобылиц. Геракл убил чудовище, а Гесионе была предоставлена свобода выбора: либо отправиться вместе со своим спасителем, либо остаться с родителями на родине. Девушка предпочла жизнь с чужеземцем, и не только потому, что ценила оказанное благодеяние выше уз родства, но и потому, что боялась, как бы в случае повторного появления чудовища сограждане снова не подвергли ее подобной каре. Получив щедрые дары и подобающие гостям почести, Геракл оставил Гесиону и кобылиц у Лаомедонта, условившись получить награду по возвращении из Колхиды, и поспешно отправился вместе с аргонавтами на свершение предстоящего подвига».^{247}

Диодор, вопреки общепринятой версии, считает, что Геракл не отстал от аргонавтов, а сопровождал их в течение всего похода. Завоевав золотое руно и взяв с собой Медею, аргонавты отправились в обратный путь. «…Миновав Пропонтиду и Геллеспонт, они прибыли в Троаду. Геракл послал в город своего брата Ификла и с ним Теламона за кобылицами и Гесионой, но Лаомедонт бросил посланных в темницу, а прочих аргонавтов решил погубить, устроив им засаду. Сообщниками царя выступили все его сыновья, кроме воспротивившегося этим действиям Приама, который заявил, что с чужеземцами нужно поступить по справедливости и отдать им сестру и кобылиц, как и было договорено. Поскольку никто не обратил на Приама должного внимания, он принес в темницу два меча и тайно передал их Теламону и его спутникам и, раскрыв им замысел своего отца, тем самым оказался их спасителем. Теламон и его спутники сразу же убили оказавших им сопротивление стражников, а затем бежали к морю и рассказали обо всем подробно аргонавтам. Так аргонавты оказались готовы к битве и дали отпор троянцам, которые во главе с царем устремились на них из города. Произошло ожесточенное сражение, в котором герои одолели врагов благодаря своей храбрости, наиболее же доблестно сражался, как гласит миф, Геракл. Он убил Лаомедонта и, взяв город приступом, покарал всех соучастников коварного царя, Приаму же в награду за его склонность к справедливости Геракл передал царскую власть и, заключив с ним дружеский союз, отплыл вместе с аргонавтами».^{248}

Так Приам — поборник справедливости, но предатель отца и братьев — оказался на троянском троне. Но прежде чем перейти к его правлению, расскажем еще о некоторых членах семьи Лаомедонта и о некоторых событиях, происшедших в Троаде при жизни знаменитого царя-обманщика.

Аполлодор пишет, что Лаомедонт «женился на Стримо, дочери Скамандра, или, по сообщению некоторых, на Плакии, дочери Отрея, или, как говорят еще другие, на Левкиппе, и породил сыновей Тифона, Лампа, Клития, Гикетаона и Подарка и дочерей Гесиону, Киллу и Астиоху. От нимфы Калибы у него родился Буколий».^{249}

Буколий (Буколион) был старшим,^{250} но побочным сыном и, вероятно, не мог претендовать на трон. Кого из сыновей Лаомедонт готовил себе в преемники — не известно. Достоверной информации о том, кто из его законных сыновей был старшим, не сохранилось. «Первый Ватиканский мифограф» старшим сыном называет Приама.^{251} В списке сыновей Лаомедонта у Аполлодора Приам стоит последним (впрочем, ниоткуда не следует, что этот список составлен по старшинству).^{252} Интересно, что Гомер, перечисляя троянских старцев, наблюдающих вместе с Приамом за ходом сражения, называет несколько имен, которые стоят у Аполлодора в списке детей Лаомедонта, причем в том же порядке:

Это наводит на мысль, что не все сыновья Лаомедонта погибли от руки Геракла. Более того, они жили и здравствовали еще много десятков лет:

В таком случае Приам безусловно оказывается старшим если не из всех детей Лаомедонта, то по крайней мере из оставшихся в живых. Трудно представить, чтобы старшие братья позволили младшему, тем более виновнику смерти отца, укрепиться на троне.

Еще одного сына Лаомедонта называет Диодор — это Тимет (Фимет). Но нам интересен не столько он сам, сколько его сын, тоже Тимет. Диодор рассказывает о том, как некто Лин «первый приспособил к эллинскому наречию буквы, заимствованные Кадмом из Финикии», — их стали называть «пеласгическими». Этими пеласгическими буквами пользовался и «Тимет, сын Тимета, сына Лаомедонта, живший в одно время с Орфеем, странствовавший по многим местам земли и проходивший через Ливию в западную страну вплоть до Океана». Троянский путешественник побывал в Нисе, «где, по рассказам древних обитателей, был вскормлен Дионис». Узнав от местных жителей о некоторых подвигах бога виноделия, Тимет написал поэму «Фригия».^{254} До наших дней она не дошла. Гомер упоминает некоего Фимета, который сидел среди уподобленных цикадам троянских старцев, — вероятно, это был сын либо внук Лаомедонта.

Из дочерей Лаомедонта, помимо Гесионы, стоит упомянуть Астиоху. Она вышла замуж за царя Мисии Телефа и родила ему сына Эврипида. Когда началась Троянская война, ни Телеф, ни Эврипид не торопились прийти на помощь осажденным родичам. Но Приам подарил Астиохе золотую виноградную лозу работы Гефеста — когда-то Зевс послал ее Лаомедонту в благодарность за Ганимеда. Прельстившись драгоценной безделушкой, Астиоха согласилась отправить сына в Трою в качестве союзника. Эврипид прибыл на помощь Приаму незадолго до конца войны и погиб от руки Неоптолема сына Ахиллеса.^{255}

Одним из самых знаменитых и удачливых детей Лаомедонта был Тифон[37] — он стал любовником богини утренней зари Эос.

Каждое утро пышнокосая,^{256} «розоперстая, рано рожденная Эос»^{257} в шафранном платье поднималась из струй Океана, «чтобы свой свет принести бессмертным и смертным».^{258} Эос была исключительно любвеобильной богиней. Аполлодор писал: «Афродита вселила в нее постоянное желание, отомстив ей за то, что она разделила ложе с Аресом».^{259} Действительно, у Эос было немало любовников, причем она открыто вступала в связи со смертными юношами. Конечно, она была не единственной богиней, кому случалось делить ложе с простыми смертными, но остальные обычно стыдились подобных связей. Эос же похищала юношей, открыто жила с ними и рожала от них детей, которых сама и воспитывала.

Отношения Эос и Тифона не были случайной связью. Согласно Аполлодору, богиня полюбила юношу, перенесла его в Эфиопию и там родила от него двух сыновей, Эматиона и Мемнона.^{260} Непонятно, почему выбор богини пал на Эфиопию, — из «Одиссеи» нам известно, что Эос обитала на востоке, на острове Ээя (том самом, где жила ее племянница Цирцея). Одиссей, посетивший Ээю в начале XII века до н. э., рассказывает об острове, «где рано родившейся Эос дом, и площадки для танцев, и место, где солнце восходит».^{261} Тем не менее влюбленные поселились именно в Эфиопии. Отметим, что эта мифическая страна никак не соотносится с современным государством Эфиопия.

Эос никогда не покинула своего друга, но, к сожалению, со временем ей пришлось стать для него не возлюбленной, а сиделкой. В «гомеровском» гимне, посвященном Афродите, об Эос и Тифоне рассказывается:

Впрочем, есть и альтернативная версия. В «Одиссее», в дни, когда почти никого из современников Тифона давно уже не было в живых, а сам он должен был стать глубоким старцем, говорится:

Поэтому есть надежда, что прекрасный троянец навсегда сохранил и молодость, и любовь своей божественной подруги…

Основные события, происходившие в Троаде, конечно, разворачивались в стенах или в ближайших окрестностях Илиона. Да и книга эта посвящена Трое. Тем не менее нельзя не вспомнить о судьбе близких родственников Лаомедонта, живших в Дардании. Напомним, что у царя Троя, имя которого получили и город на Гиссарлыке, и вся окрестная страна, было три сына: Ил, Ганимед и Ассарак. Ассарак стал царем дарданов,^{264} женился на дочери реки Симоент и родил сына по имени Анхиз.

Дардания занимала по отношению к Трое подчиненное положение, и Анхиз, конечно, не мог претендовать на роскошь, которой пользовались владыки Илиона, и все же представляется странным, что он жил в «пастушьем шалаше» — именно так названо его жилище в «гомеровском» гимне «К Афродите», хотя, судя по описанию, шалаш был небедный.^{265}

Гомер называет Анхиза «повелителем народа». Но о деятельности его как правителя почти ничего не известно, кроме того, что он тайно подослал своих кобылиц в табуны Лаомедонта, чтобы улучшить породу.^{266} Более никакими государственными деяниями он себя не прославил, но зато известен деянием другого рода: он стал любовником Афродиты и отцом одного, а по некоторым данным, и двух ее сыновей. Об этом подробно рассказывается в том же гимне.

Афродита полюбила Анхиза не за его достоинства, а лишь по тому, что Зевс внушил ей всепоглощающую страсть к смертному человеку.^{267} Богов давно раздражала власть Киприды[38], которая обрекала их всех на любовные муки и даже самого Зевса заставляла забывать о законной супруге. И в отместку «Зевс ей забросил к Анхизу желание сладкое в душу…».

Афродита отправилась в свое жилище на Кипре, умастилась благовониями, нарядилась и украсилась подобающим образом, «и все превосходно оправив», полетела на Иду и вошла в шалаш, где одиноко музицировал Анхиз. Богиня назвалась дочерью фригийского царя Отрея, которую Гермес похитил и перенес в Дарданию с тем, чтобы она стала законной супругой Анхиза. Свое знание троянского языка она объяснила тем, что ее воспитала «троянка-кормилица». Афродита убедительно разыгрывала девственницу и умоляла юношу прежде всего познакомить ее с его родителями: «Буду ли я подходящей невесткой для них иль не буду?» Но Анхиз решил вопрос иначе:

После того как юноша пробудился ото сна, Афродита раскрыла свое инкогнито. Она стыдилась связи со смертным человеком и прямо сказала Анхизу:

Анхиз испугался, потому что существовало поверье, что связь с богиней опасна для человека. Он взмолился:

Но Афродита успокоила юношу:

Богиня обещала, что их сына воспитают горные нимфы, а когда он подрастет, они приведут его к отцу:

Аполлодор сообщает, что у Анхиза и Афродиты родились два сына: Эней и Лир.^{269} Будь это правдой, это означало бы, что Афродита вернулась к Анхизу — ведь после первой близости она сказала, что ждет лишь одного ребенка, а богиня не могла ошибиться. Но это — единственное упоминание о Лире, и, возможно, Аполлодор заблуждался.

Афродита сдержала слово, и Анхиз после близости с ней не потерял силы, как того опасался. Его жизнь могла бы сложиться вполне благополучно, но однажды он не устоял и похвастался перед собутыльниками, что ему посчастливилось делить ложе с богиней Любви. За это Зевс, как и было предсказано, поразил его молнией. Но молния не убила хвастливого дарданца, а только парализовала. Некоторые источники, правда, сообщают о его смерти от перуна Зевса, но дело в том, что он, по свидетельству весьма уважаемых авторов, пережил Троянскую войну и, уже будучи парализованным, был вынесен своим сыном Энеем из горящей Трои.^{270}

Ко временам Энея дарданцы, вероятно, успели изрядно отделиться от своих троянских родичей. После нападения ахейцев на Трою они не пришли на помощь союзникам. Гомер говорит об Энее:

И лишь после того, как ахейцы стали разорять земли Дардании, а сам Эней был взят в плен Ахиллесом (героя спасло только вмешательство богов), дарданцы во главе с Энеем вступили в союз малоазийских народов против завоевателей.^{272}

Анхиз и Приам принадлежали к одному поколению и были примерно ровесниками. Приам взошел на троянский трон в середине XIII века до н. э. Раннесредневековый историк Иоанн Малала, который оставил нам словесные портреты самых значимых троянцев и ахейцев времен Троянской войны, так описывает Приама: «располневший с возрастом, большого роста, красивый, с красноватой кожей, смуглый (?), с большим носом, со сросшимися бровями, с красивыми глазами, седой, спокойный».^{273}

После того как Троя пострадала сразу от нашествия чудовища и от рук Геракла, Приам заподозрил, что город построен на несчастливом месте, и отправил одного из знатных троянцев в Дельфы, чтобы вопросить по этому поводу оракул Аполлона. Но юноша, вместо того чтобы выполнить поручение, влюбился в местного жреца Панфоя (Панфа), соблазнил его и увел в Трою. Приам, чтобы как-то поправить дело, назначил Панфоя жрецом троянского храма Аполлона.^{274} Но вопрос о том, на подходящем ли месте стоит город, остался открытым. Впрочем, первое время все шло хорошо.

Приам царствовал долго, но его правление не было отмечено ни особыми достижениями, ни катаклизмами, пока Парис не втянул город в десятилетнюю войну. До этого времени известен лишь один случай участия Приама в военной кампании — в дни Троянской войны он вспоминал:

Но никаких сведений о подвигах троянского царя в этой войне не сохранилось. Что же касается дипломатической деятельности, Гомер вскользь упоминает драгоценную чашу, которую Приам получил в бытность свою послом во Фракии, — это косвенно говорит о том, что посольство его увенчалось успехом. Но что было предметом переговоров — не известно.^{275}

Зато Приам исправно трудился на ниве любви и брака — у него было две жены, несколько наложниц и множество детей — по сообщениям разных авторов от пятидесяти с лишним до ста. Гигин приводит полный (с его точки зрения) список этих детей, включающий 55 имен.^{276} Цицерон пишет, что у царя одних только сыновей было «пятьдесят, в том числе от законной жены — семнадцать».^{277} Вергилий сообщает, что у Приама было «сто дочерей и невесток».^{278} Многие дети царя от разных жен, даже семейные, продолжали вместе со своими супругами жить у отца. В «Илиаде» мы читаем:

Первой женой Приама стала Арисба, дочь Меропа, который правил в троадском городе Перкос и славился как хороший предсказатель. Дар предвидения был, видимо, свойствен многим жителям Троады — у одного только Приама трое детей (Эсак, Гелен и Кассандра) известны как провидцы. Но, как и другие местные предсказатели, Мероп не пользовался доверием у своих близких. Он предостерегал, но не смог удержать сыновей от участия и гибели в Троянской войне.^{280} Не уберег он от печальной участи и своего внука Эсака, сына Арисбы и Приама.

Эсак полюбил лесную нимфу. Однажды он пустился бежать за ней по лесу, а она бросилась прочь. К чести героя надо сказать, что он не был насильником, преследующим жертву против ее воли, — он и раньше часто «ловил» ее в лесах, и девушка, вероятно, просто кокетничала. Но эта игра закончилась печально: нимфа наступила на гадюку, была укушена и умерла. Безутешный Эсак, считая, что он виноват в смерти возлюбленной, решил умереть вслед за ней. Он кинулся в море, но богиня Тефида (Тетида), жена Океана, спасла юношу и превратила его в птицу — нырка. «Нырок был некогда Гектору братом», — замечает Овидий.^{281}

Но задолго до того, как Эсака постигла столь печальная участь, Приам оставил его мать Арисбу и женился на Гекубе (Гекабе). Отметим, что царь не просто бросил первую жену, а позаботился о ее дальнейшей судьбе и выдал ее за некоего Гиртака.^{282}

Вторая супруга Приама, Гекуба, была родом из Фригии.^{283} Гекуба родила мужу множество сынов и дочерей. Первым их сыном стал «шлемоблещущий» Гектор — лучший из троянских воинов, который позднее возглавит троянское войско, будет руководить защитой города и на десятом году войны падет от руки Ахиллеса.

Аполлодор пишет: «Первым у Гекабы родился Гектор. Когда у нее должен был родиться второй ребенок, ей представилось во сне, что она родила пылающий факел, который затем сжег весь город. Приам узнал от Гекабы, какой сон она видела, и послал за своим сыном Эсаком, который был искусным толкователем снов, научившись этому искусству от своего деда с материнской стороны Меропа. Эсак сказал, что дитя, которое должно появиться на свет, принесет гибель родине и что его следует выбросить. После рождения ребенка Приам отдал его рабу по имени Агелай, чтобы тот отнес его и оставил на склоне горы Иды. Но брошенное дитя стала вскармливать медведица и кормила его в течение пяти дней. Когда Агелай увидел, что ребенок остался в живых, он взял его и принес к себе домой. Там он стал его воспитывать как своего ребенка, назвав мальчика Парисом. Когда Парис вырос, он выдавался среди других юношей своей красотой и силой. За это его прозвали Александром, ибо он отбивал пиратские набеги и защищал стада овец».^{284}

Имя Александр состоит из двух слов: αλεξω (отражать, отгонять, но также и охранять) и ανδρος (мужчина, человек). Таким образом, прозвище Александра можно истолковать и как «отражатель (победитель) мужей», и как «защитник людей». Но поскольку, согласно Аполлодору, свое прозвище он получил за защиту овец, а не людей, вероятно, имелась в виду первая версия.

Существует мнение, что осторожный Приам, узнав о предсказании, постарался избавиться не только от Париса, но и от другого ребенка, по имени Мунипп, который родился в тот же день, но не у Гекубы, а у некой Киллы. По поводу этого второго убийства (которое, в отличие от несостоявшегося убийства Париса, вероятно, действительно произошло) ходили темные слухи. Киллу называли сестрой Гекубы и женой Тимета (Фимета) — возможно, родного брата Приама. Ее же называли и сестрой, и любовницей Приама, а рожденного ею ребенка — сыном царя Трои. Сведения об этом убийстве сохранились лишь в черезвычайно темной, наполненной малопонятными намеками поэме Ликофрона «Александра». Признаться, из тех строк поэмы, которые якобы намекают на убийство Муниппа, вообще трудно понять, кто, кого и по какому поводу убил. Но византийский комментатор Иоанн Цец истолковал эти строки как намек на то, что и младенец Мунипп, и его мать Килла были убиты Приамом после того, как он познакомился с предсказанием. Возможно, Цец пользовался источниками, которые сегодня утеряны. Согласно Цецу, Гекубу предсказатель тоже требовал убить, но Приам решил ограничиться Муниппом, Киллой и Парисом.^{285}

Приказав выбросить сына на съедение диким зверям, Приам тем не менее заботился о его душе: он воздвиг в честь ребенка кенотаф (символическую могилу) и ежегодно устраивал в честь усопшего погребальные игры. На тринадцатые по счету игры случайно пришел и сам Парис. Гигин пишет: «Когда он достиг зрелости, у него был любимый бык. Когда пришли стражники, посланные Приамом привести быка, чтобы он был наградой на погребальных играх Александра, и стали уводить быка Париса, Парис догнал их и спросил, куда они его ведут. Они рассказали, что ведут его к Приаму, чтобы он стал наградой тому, кто победит на погребальных играх Александра. А он, охваченный любовью к своему быку, вышел на состязания и всех победил, превзойдя даже своих братьев».

Один из сыновей Приама и Гекубы, Деифоб, возмущенный тем, что какой-то пастух посмел превзойти царских сыновей, обнажил меч против Париса, и юноша бросился к алтарю Зевса в поисках защиты. Но тут дочь Приама и Гекубы, вещая Кассандра, возвестила, кем приходится им всем этот незнакомый пастух. Приам обрадовался обретению сына, признал его и ввел во дворец.^{286}

Иоанн Малала так говорит о Парисе: «изрядного роста, сильный, светлокожий, с красивым носом, красивыми глазами, черными волосами, с большой бородой, с крупным лицом, с тяжелыми (?) бровями, большим ртом, приятный на вид, речистый, проворный, меткий стрелок из лука, трусливый, стремящийся к удовольствиям».^{287}

Гектор отзывался о брате мягче. Он говорил ему:

Опознание Париса Кассандрой было, наверное, единственным случаем, когда троянцы поверили злополучной дочери Приама, — обычно ее предсказаниям не придавали значения. Дело в том, что Кассандра получила дар пророчества от самого Аполлона после того, как она, утомленная игрой, заснула в его святилище. Но когда бог захотел сойтись с ней, она отказала сыну Зевса, и он в отместку сделал так, что ее предсказаниям никто не верил.^{289} Поздние авторы намекали, что родственники считали ее безумной и что Приам приказал заточить ее в темницу, дабы она не смущала народ своими речами.^{290} Впрочем, Гомер об этом умалчивает — в «Илиаде» Кассандра свободно ходит по городу, у нее есть жених, которому Приам обещал руку дочери в случае, если он окажет троянцам военную помощь, и ничто не говорит о том, что с девушкой обращаются как с душевнобольной.^{291}

Кассандра славилась исключительной красотой, Гомер говорил, что она была схожа «с золотой Афродитою».^{292} Правда, в описании Малалы она не выглядит такой уж исключительной красавицей: «небольшого роста (?), с круглыми глазами, светлокожая, с мужским сложением, с красивым носом, красивыми глазами, черноглазая, со светло-каштановыми волосами, кудрявая, с красивой шеей, большой грудью, маленькими ногами, спокойная, благородная, жрица, пророчица правдивая и все предсказывающая, целомудренная дева».^{293}

Как и ее брат, Кассандра носила и второе имя — Александра;^{294} в данном случае его, наверное, резоннее толковать не как «победительница мужей», а как «защитница людей». Она действительно не раз пыталась защищать людей с помощью своих предсказаний, и не ее вина, что из этого ничего не вышло.

В семье был и еще один предсказатель — брат Кассандры Гелен, «превосходнейший птицегадатель» — как называет его Гомер.^{295} В отличие от Кассандры, он остерегался предсказывать несчастья и чаще советовал, чем прорицал. Может быть, поэтому к нему охотнее прислушивались. По крайней мере, в «Илиаде» он дает Гектору советы, которым тот следует.^{296} Впрочем, когда Парис строил корабль, чтобы плыть за Еленой, Гелен предупредил брата, что его предприятие закончится печально, но тот его не послушал. Не послушал Парис и Кассандру, которая присоединилась к Гелену.^{297}

В «Илиаде» Троя названа «прекрасно отстроенный город».^{298} Гомер характеризует ее как «высоковоротную»,^{299} «крепкостенную»,^{300} с высокими стенами.^{301} Стены эти были увенчаны зубцами.^{302} Теоретически крепость была неприступна для смертных (кроме участка, построенного Эаком). Тем не менее, когда разъяренный Ахиллес, узнав о смерти Патрокла, кинулся в бой, Зевс взволновался и сказал Посейдону:

Весь Илион Гомера помещался внутри построенных богами стен. Ни о каком Нижнем городе с его скромными укреплениями речь в «Илиаде» не идет — возведенные Посейдоном и Аполлоном мощные каменные фортификации защищают собственно Илион, кроме которого никакого жилья на равнине нет. За пределами городских стен, сразу за Скейскими воротами, начиналась Троянская равнина. Илион Гомера — это и есть Верхний город, то, что мы называем акрополем.

В «Илиаде» подробно рассказывается, как Гектор и Ахиллес, сражаясь, трижды обегают город вдоль построенных богами стен.^{304} Их путь описан так:

Холм, на котором стоит город, невелик, и, если забыть о существовании Нижнего города, обежать вокруг Трои не составляло особого труда. Правда, Страбон, сомневаясь в том, что гомеровская Троя совпадала с более поздним, греко-римским, Илионом, писал по этому поводу: «Тогда и бег Гектора вокруг города был бы неправдоподобен, потому что современный город нельзя обежать вокруг из-за примыкающего к нему горного хребта; однако древний город имеет свободный проход кругом».^{306} Однако напомним, что «горный хребет» в этом переводе возник лишь благодаря небрежности переводчика — его точнее было бы назвать «перешейком» между холмами. И если Страбон считал такой перешеек серьезным препятствием для бега, то Шлиман никаких препятствий здесь не увидел. Он писал: «Я могу добавить здесь, что обежать Гиссарлык кругом очень легко и это можно сделать, совершенно не сбавляя скорости. Единственное крутое место — рядом с театром, однако здесь… тропа извивается по покатому склону. В этом отношении (как и во всех других) гомеровский текст очень подходит Гиссарлыку».^{307}

Надо полагать, Ахиллес и Гектор были не худшими бегунами, чем Шлиман, и обежать Верхний город по периметру действительно не составляло труда. Другое дело, что стоявшие под холмом дома и заборы посада, скорее всего, затруднили бы такого рода состязание.

Стены города были усилены башнями, которые неоднократно упоминаются в «Илиаде». Сидящие на этих башнях старцы и женщины смотрели, как их сыновья и мужья сражаются на Троянской равнине. Гомер говорит и о двух воротах: Скейских и Дарданских. Но если первые упоминаются постоянно, то вторые — только трижды.

Археологи обнаружили в стенах Шестого города трое ворот: западные, южные и восточные. Южные оказались самыми широкими и хорошо укрепленными — именно их обычно стали отождествлять со Скейскими; Дарданскими же назвали восточные ворота.^{308} Анализируя текст «Илиады», исследователи склонялись к мысли, что Дарданские ворота были не более чем «маленьким черным ходом», который использовался лишь в особых случаях.^{309}

Впрочем, на некоторых реконструкциях южные ворота помечены как Дарданские.^{310} Некоторое время вопрос о том, какие ворота как назывались, оставался неразрешенным. С точки зрения авторов настоящей книги, единственным весомым аргументом в пользу того, чтобы называть Дарданскими южные, а не восточные ворота, можно было бы считать тот отрывок из Гомера, в котором Приам после гибели Гектора «рвался за ворота Дарданские выйти» и при этом кричал:

Где бы ни стояли ахейские корабли, в бухте Бесика или, как это раньше считалось, в Троянской бухте, выходить к ним через восточные ворота было бы странно — для этого гораздо больше подходят ворота западные или южные. Впрочем, обезумевший от горя старик мог стремиться к ближайшим воротам, которые попали в поле его зрения.

Но в конце концов археологи расставили точки над i — выяснилось, что в период VIi (VIIa по старой нумерации), то есть в дни Троянской войны, все ворота, кроме южных и небольшой калитки в северо-западной стене, были попросту заложены жителями.^{312} И значит, южные ворота и были теми самыми Скейскими, которые так часто упоминаются в «Илиаде».

Известно, что возле Скейских ворот стоял какой-то примечательный дуб.^{313} Вообще же с деревьями вокруг города дела обстояли неважно: Приам говорил, что дрова для погребального костра Гектора придется «возить издалека», с гор;^{314} правда, к тому времени под городом уже десять лет стояла многотысячная армия, нуждавшаяся в топливе.

Помимо собственно Илиона, Гомер часто упоминает «Пергам»[41], или «акрополь», лежавший в центре города, в самой высокой его части. Там находился царский дворец. Там же стояли храм Аполлона^{315} и храм Афины со статуей сидящей богини.^{316} В храме Афины, вероятно, хранился и знаменитый Палладий. Жрицей здесь была некая «прелестная видом Феано, дочь Киссея, жена Антенора, смирителя коней».^{317} В Пергаме проходили народные собрания. Гомер сообщает:

Слово «акрополь», употребляемое Гомером, предполагает, что эта территория была защищена какими-то стенами. А поскольку Троя, с точки зрения Гомера, состояла только из Верхнего города, это значит, что внутри Верхнего города стояли еще одни стены, окружавшие царскую резиденцию и храмы, — нечто подобное мы видели, например, в Трое-II.

Шлиман, со слов Гомера, пишет: «В Трое был акрополь, именовавшийся „Пергамом“ (η Περγαμος), который стоял выше, чем остальной город, и имел эпитет ιερη („священный“) и ακρη („высочайший“)».^{319} Напомним, что в представлении Шлимана «остальной город» — это лишь Верхний город; Нижний был обнаружен экспедицией Корфманна в конце XX века.

И тем не менее что такое Пергам, не совсем понятно. Из текста поэмы иногда следует, что Пергам стоит внутри Верхнего города, но порой нельзя отделаться от ощущения, что Пергам — это вся троянская крепость. Например, Пергам называется у Гомера «высочайшим», но на сравнительно плоском плато Гиссарлыка нет никаких высот; единственная высота здесь — это сам холм, возвышающийся над Троянской равниной.

Кассандра, живущая в доме Приама, то есть в Пергаме, на рассвете «взошла на Пергам»,^{320} ожидая возвращения отца, и увидела его, подъезжающего к воротам города. Шлиман, еще не знавший о существовании посада и, вслед за Гомером, отождествлявший Трою с городом, в котором «всходить» было некуда, поскольку он и так стоял на холме, пытается объяснить это противоречие. Он пишет: «В воображении поэта холм Пергама, видимо, образовывал склон; ибо Кассандра — возможно выходя из дома Приама, который сам находился на акрополе, — все еще поднимается по склону».^{321} Однако говорить о «воображении» Гомера здесь неуместно — топографию Троады он прекрасно знал и описывал очень точно.

Выбор Аполлона, который «воссел… на высотах Пергама»,^{322} чтобы следить за ходом сражения, тоже не вполне понятен, если под Пергамом иметь в виду верхнюю часть холма. Оттуда следить за событиями, происходившими на Троянской равнине, было неудобно, а скорее всего, и невозможно — обзору помешала бы построенная богами крепостная стена, имевшая высоту более десяти метров. Недаром троянские старцы наблюдали ход военных действий, сидя на крепостной башне.^{323}

Но в таком случае возникает законный вопрос: почему Гомер все-таки говорит о Пергаме как о верхней части города? Авторы настоящей книги рискуют предложить следующее объяснение.

Предшественники Гомера, слагавшие первые эпические песни о только что отгремевшей Троянской войне и знакомые с реальной планировкой современного им Илиона, под Илионом, надо полагать, имели в виду то же, что и мы сегодня, — совокупность Нижнего и Верхнего города. Верхний город они считали, как положено, акрополем, его же они называли и именем собственным: Пергам. При этом они подчеркивали высоту Пергама, имея в виду как то, что он лежит на холме, так и то, что крепость имеет высокие стены. Но по прошествии четырех с лишним веков, ко времени Гомера, Нижний город окончательно пришел в запустение, его дома и скромные укрепления рассыпались, и лишь руины Верхнего города высились над равниной. Гомер был прекрасно знаком с топографией современной ему Троады, поэтому для него Илион — это только город на холме. Но поскольку в эпических песнях, на которые опирался автор «Илиады», упоминался стоящий внутри Илиона акрополь, он появился и в поэме; при этом расположение, архитектура и функции его оказались несколько невнятными.

Все более или менее становится на место, если принять, что Пергам — это не крепость внутри крепости, а основная и единственная крепость на Гиссарлыке — то, что мы сегодня называем Верхним городом, или акрополем. Если внимательно перечитать «Илиаду» с этой точки зрения, то противоречий в тексте почти не будет. В таком случае становится понятно, почему Пергам называется «высочайшим». А «взойти» на его «высоты» не обязательно означает оказаться в самой высокой точке города — резоннее думать, что это означает подняться на крепостные стены. И Кассандра, не поднимаясь ни на вершину холма (за отсутствием этой вершины), ни в Пергам (потому что она и так в нем жила), попросту взошла на оборонительную стену. Там же, на стене или на башне, «воссел» и Аполлон, оказавшийся таким образом «на высотах Пергама», не роняя своего божественного достоинства и имея прекрасный обзор.

Впрочем, это лишь предположения авторов настоящей книги.

От центра города вниз вели «красиво отстроенные» улицы.^{324} Они были достаточно широки для того, чтобы по ним могли ездить повозки. Гомер так описывает отъезд Приама из его дворца в ставку Ахиллеса:

О доме Приама с многочисленными комнатами, в которых жили семьи его сыновей и дочерей, мы уже говорили. Можно добавить, что в доме имелась кладовая «со сводом высоким», обитая кедром. В ней стояли сундуки с сокровищами.^{326}

Здесь же, в Пергаме, рядом с домом царя, стояли дома Гектора и Париса. Ожидая мужа, жена Гектора Андромаха занимается рукоделием:

Известно, что в доме Гектора была ванна, и Андромаха, еще не зная, что ее супруг погиб,

Впрочем, ванны и даже большие купальни в ту эпоху уже не были редкостью…^{328} Дом и быт Париса описаны в «Илиаде» так:

Но Елена не только распределяет работы между служанками, но и сама занимается рукоделием; она без ложной скромности увековечивает битвы, которые велись ради нее:

Троя Приама славилась своими богатствами, которые, как говорили, происходили «от золотых россыпей в Астирах вблизи Абидоса»^{331} (город в Троаде). Впрочем, Гектор считал, что город за время нашествия ахейцев страшно обеднел. На десятом году войны он говорит:

Такой представляется Троя Приама, если судить о ней по «Илиаде» — единственному древнему произведению, в котором она очень подробно описана. А теперь познакомимся с тем, что говорят о Трое-VI археологи.