Тудор Аргези

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

По случаю первой встречи друзей после столь долгого перерыва устроено пиршество в ресторане «Континенталь». Друзья постарались встретить возвратившегося «блудного сына» самыми вкусными блюдами румынской национальной кухни, по своей роскоши этот обед мог сравниться лишь с давним пиршеством с Караджале в ресторане «Унион».

Был последний день 1910 года, и повара готовились к встрече Нового, 1911 года. Расползались запахи колбасок и приготовленного со специями по-домашнему окорока. Подали мамалыгу и сэрмэлуце в молодых виноградных листьях прошлогоднего сбора и, конечно же, в кисловатых «салфетках» проквашенной с яблоками белокочанной капусты. А кто же обедает в канун наступающего Нового года без мититей и кипяченой цуйки?

— Ну, Янку, с приездом! — открыл праздник Коля. — Подымем по чарке за нашего любимого Аргези! За его возвращение! За его будущие книги!

Не обошлось и без озорства.

Перед уходом Кочя достал из кармана небольшой сверток из плотной желтой бумаги.

— Кто угадает, что содержится в этой бумаге? Никто, конечно, никогда не догадается. Но я не буду вас мучить. На, Янку, держи!

Там была коса иеродиакона Иосифа. Перед отъездом в Париж он оставил ее в доме у Кочи. Гала расхохотался. А захмелевший Деметриус предложил:

— Давай сожжем ее.

И друзья предали отрезанную пять лет назад косу иеродиакона Иосифа публичному сожжению в парке интерната лицея «Святой Савва». Они вспомнили проделки своего детства и радовались тому, что желание поозоровать не покидает их и по сей день.

Тудор Аргези сразу включился в работу журналов «Общественная жизнь» и «Факел». Николае Кочя собрал коллектив молодых, боевых журналистов, он не скрывал, что будет пропагандировать идеи социализма и вскрывать язвы прогнившего румынского буржуазно-феодального общества. Крупные счеты с этим обществом были и у Архези. Со страниц «Общественной жизни» и «Факела» звучат его гневные слова против душителей народа, яркие призывы его к румынской интеллигенции и особенно к учителям, в которых он видел тогда главных носителей слова правды и справедливости на селе. Писатель снова выходит на прогулки вокруг Бухареста, объезжает на велосипеде Кочи бухарестские окраины, заезжает в села и завязывает разговоры с крестьянами. Он видит, насколько они напуганы, как они сторонятся городского человека, и тут же пишет свое знаменитое обращение к учителям. Писатель рисует жуткую картину румынского села после разгрома революции 1907 года.

«Время от времени встречаешь на дороге идущее тебе навстречу существо, и твоя душа наполняется удивлением и болью. Ни у одного зверя нет такой удручающей внешности, как у румынского крестьянина. Сморщенные щеки, изъеденная голодом и язвами кожа, грязные, еле держащиеся на нем лохмотья. Узловатые ноги кажутся вырванными из земли корнями древних деревьев. Руки землепашца выглядят так, будто на них всей своей тяжестью давили Карпаты. И в каждом шаге его слышишь страшный звук гигантской цепи, которой он прикован к чернозему. Любого горожанина, прилично одетого, крестьянин сторонится. В любом шагающем не босым, а в ботинках крестьянин видит повелителя. Его так угнетали и угнетают, так запугали и опалили пороховым пламенем и дымом, что он начинает сам себя убеждать в том, что он какое-то особое существо, не человек, а нечто подобное скотине, созданной, чтобы все делать, все терпеть, все переносить безропотно, без всякой надежды… Лицо земли настолько изменилось, что уже нигде не встретишь ничего, кроме горя, нищеты и рабства».

Говоря о политической прозе Тудора Аргези, румынский академик, литературовед Шербан Чокулеску замечает: «Вернувшийся из Швейцарии молодой публицист выражал интересы крестьянства, он глубоко понимал смысл восстания 1907 года, решительно и неоднократно осуждал организаторов дикой расправы над безоружными. Аргези идет путем Эминеску. Но в отличие от своего великого предшественника в области поэзии, а также художественной и политической прозы он выражает и интересы рабочего класса и способствует его победе».

Над Бэрэганом, где обычно к ночи ветер стихает, дул жестокий суховей. Он доносил дыхание каменистых пространств Добруджи и ничего хорошего не предвещал. Такой ветреной ночью в самом центре Бухареста, на бульваре Елизаветы, возник пожар. Горел большой дом, и пожар грозил уничтожить целые кварталы. Жители высыпали на улицу с ведрами и под треск огня и колокольный звон пытались помочь пожарникам. Огонь грозил и дому, где снимал комнату Тудор Аргези. Элиазар был сегодня у Галы. Аргези выбежал на улицу с ведром. В толпе взбудораженных и напуганных людей трудно было различить чье-либо лицо — все сливалось в один потревоженный муравейник. И казалось, сейчас нет ничего в этом большом городе, кроме громадного пламени и океана искр, уходящих к самому небу. Но люди постепенно укротили огонь, не дали ему распространиться на соседние дома, стало темно, прохладно и сыро, густо пахло гарью. Громадная шатровая крыша пятиэтажного дома рухнула, и несдавшийся огонь то и дело вырывался оттуда изнутри, освещая ряды выбитых окон с дымящимися рамами. Аргези снова кинулся к колонке за водой и там Столкнулся лицом к лицу со статной, крепко сложенной девушкой, которая только что наполнила свои ведра и спешила к месту пожара. Они встретились взглядами. Ему захотелось что-то сказать ей, помочь тащить ведра, но она затерялась в толпе.

Он долго не мог успокоиться после пожара, и, куда бы ни смотрел, что бы ни читал, перед ним все время возникали большие глаза, в которых горел невиданный им до тех пор огонь. «Где ты, девушка? Я буду искать тебя, я найду тебя». Она должна была быть где-то рядом, потому что не могла же она прибежать на пожар из другого, отдаленного района Бухареста. Аргези верил в это и день, и два, и неделю, и целые месяцы. Он жил надеждой встретить девушку.

Товарищи попытались было уговорить его жениться: тебе, мол, уже за тридцать, сколько же бобылем будешь жить, да и за Элиазаром нужен присмотр. И Гала, и Кочя, и другие друзья подбирали ему невест, но Аргези искал ту. И однажды — трудно этому поверить, но это было так — по тесному и грязному переулку, подымающемуся от площади Объединения к главной улице торговых рядов Липскань, ему навстречу шла она. Именно она, а не другая, потому что он узнал бы ее среди тысячи девушек! Шла гордой походкой девушки из народа, правой рукой прижимая к груди пакет. На пальце у нее он разглядел недорогое кольцо с сердечком. Значит, не замужем! Одна! Несколько дней уже моросил дождь с мелким мокрым снегом, и переулки превратились в настоящие сточные канавы с липкой противной грязью, идти было трудно, и мало кто по сторонам глядел — нужно было смотреть под ноги. Этим объяснял себе позже Аргези, почему красавица не подняла на него глаз, как тогда, на пожаре. Он пропустил ее, онемевший от радости, подождал, пока она отдалится на несколько шагов, и пошел за ней, не упуская из виду ни на секунду.

Она пересекла шумную торговую улицу, не остановилась поглядеть на выставленные товары, а пошла дальше, мимо недавно построенного серого куба национального банка. Скромное, аккуратно сшитое пальто, теплый домотканый платок, вязанные из разноцветной шерсти чулки — поздняя осень ведь, идет этот противный мокрый снег, и холодно. Как же найти повод, чтобы начать разговор с ней? Аргези подумал о своем внешнем виде — усы, фуражка блином, немного измятое, поношенное осеннее пальто и палка. Она заметит ее и подумает, что хромой пли больной. И вдруг повод появился. Нужно спешить, не терять времени.

— Барышня, вы потеряли галошу… Добрый день… Целую ручку… Вы потеряли г-галошу, — начал он, заикаясь впервые в жизни.

Галоша действительно застряла в глине, а хозяйка ее, держась за железную ограду, стояла в нерешительности с правой ногой на весу — могла ведь и левая галоша остаться в глине, и тогда что делать…

Он подал ей галошу и сказал, продолжая заикаться:

— М-меня з-зовут Тудор Аргези… А к-как в-вас зовут?

— Параскива меня зовут, но это к вам не имеет никакого отношения. — Девушка заметила, что этот усатый старик преследует ее, и сейчас не знала, как же от него уйти.

— Меня зовут Тудор Аргези, — сказал он, перестав заикаться, — я пойду за вами но всему Бухаресту и куда угодно, я вас после этого пожара ищу вот уже почти полгода… Где вы пропадали?

— Почему ты не прогнала меня тогда? — спросит свою Параскиву Тудор Аргези много лет спустя.

— Потому что ты мне показался не похожим ни на кого другого. Ты был единственным в своем роде человеком, хотя сказал такие же слова, как многие другие.

— А что я тогда сказал?

— «Какая жуткая погода, барышня! Какая невыносимая слякоть!»

За один вечер он ей рассказал всю свою жизнь, рассказал о своем неуюте и горе, рассказал о своем сиротстве и о маленьком сыне Элиазаре.

— У меня не было матери, — сказал он.

— Я буду твоей матерью, — ответила она.

— У меня нет сестры, — сказал он.

— Я буду твоей сестрой, — ответила она.

— У меня нет никаких родных, — сказал он.

— Я заменю всех твоих родных, — ответила она.

— У меня нет богатства, — сказал он.

— Я соберу для тебя все богатства мира, — ответила она.

— У меня нет жены, а есть сын, — сказал он.

— Я буду женой тебе и матерью твоему сыну, — ответила она.

— Ты будешь моей дочерью, — сказал он.

— Я буду твоей дочерью, пока не носарю тебе дочь, — ответила она.

И они пошли по жизни вместе.

«Вкралась песней в меня ты однажды, когда сердце наглухо запертым зимним окном распахнулось от ветра и хлынул туда теплый голос твой вслед за ликующим днем, запустение смыв без следа… Отчего ты запела? Отчего я тебя услыхал? Неразрывно слились мы с тобой в вышине, как два облака белых над серыми гребнями скал. Шел я сверху к тебе, ты с земли поднималась ко мне, ты из жизни пришла, я из мертвых тогда воскресал».

Параскива тоже сирота: ей не исполнилось еще и десяти лет, когда родители, буковинские крестьяне, умерли — они отравились гнилой рыбой, которой в голодное зимнее время года «облагодетельствовал» местный помещик своих батраков. Оставшись одна, маленькая девочка скиталась в поисках куска хлеба, пока не добралась до Бухареста, и здесь стала зарабатывать иглой — Параскива была прекрасной рукодельницей.

— Я, когда первый раз заговорил с тобой, чего-то страшно боялся, — признался ей позже Аргези. — И потому заикался как мальчишка.

— И ты не знал, что дрожишь перед девчонкой, которая боялась булавочного укола.

— Я почему-то увидел в тебе личность. Сразу же узнал по твоему виду, что ты сильная, волевая, выносливая и гордая хозяйка. И я не ошибся. Это было твое главное приданое.

Природное «приданое» Параскивы во многом определило дальнейшую судьбу Тудора Аргези. С ней он обрел новые, сильные крылья, он почувствовал себя неодиноким и был уверен, что со своей Параскивой одолеет любые трудности.

Аргези уже ясно понимал, что его призвание — литературный труд. Это навсегда. Но что писать? Стихи? Да.

Стихи он писать умеет и напечатал уже немало. О возвращении Аргези в страну пишут как о главном литературном событии. Многие газеты и журналы считают за честь печатать его стихи. Но Аргези не торопился. На предложение Галы и Кочи собрать все написанное вместе и выпустить первый сборник стихов поэт ответил: «С этим я не хочу спешить. За свою жизнь я выпущу только одну книгу стихов. Но для этого мне надо еще десять лет». А сейчас он берется за решение другой задачи — «соскребать с общества плесень, выжигать ее каленым железом». И этим каленым железом оказались памфлеты Аргези-газетчика.

У Николае Кочи не было средств, чтобы арендовать для редакции «Факела» солидное помещение, и он нанял комнату в доме на улице Брезояну. Вся редакция размещалась в этой комнате и владела одним колченогим столом и пятью видавшими виды стульями. В длинный коридор выходило множество таких же дверей, как у редакции. Предприимчивая хозяйка сдавала комнаты и «девочкам» для приема клиентов. Бывали забавные случаи: «клиенты», прожженные политиканы, известные фабриканты, промышленники, «борцы» за высокие моральные устои общества, вместо того чтобы попасть к «девочкам», открывали дверь редакции и, до смерти напуганные, пытались как можно быстрее унести ноги. Такое соседство редакции вместе с явными неудобствами давало возможность получить и добавочный материал.

Каждый номер «Факела» выходил с острым памфлетом Аргези, с его язвительными критическими заметками.

Он без страха подымает руку на самого короля Карола I Гогенцоллерна. «Человек с синяками вместо глаз» — назовет Аргези чужеземного коронованного правителя страны.

«Слава и могущество его красноречивее и ярче, чем псалмы и песнопения. Это доказано безмолвием угнетаемых им тридцати двух уездов нашего края», — пишет Аргези и замечает, что за сорок лет правления Гогенцоллерна положение трудового народа страны стало еще тяжелей. Элита страны превратилась в свору лакеев. Самый обожаемый во дворце министр — это тот, который лучше всех умеет валяться лапками кверху на королевских коврах, а самое удобное для короля правительство — это то, которое больше спит, чем работает.

«Сейчас, — гневно пишет Аргези, — когда исполняется пять лет со дня кровавой жатвы 1907 года, мы должны напомнить, что состояние крестьянства стало еще хуже. Волнения подавлены, король закрылся во дворце, и никто уже не видит его глаза. Но он должен знать, что народ вступил на путь социальных революций, что одно подавленное восстание рождает другое. Тень убитых невиновных людей бродит по горам и долинам нашей страны».

Николае Кочя, главный редактор «Факела», быстро прочитал исписанные мелким почерком страницы, провел ладонью по лбу, поднял глаза на Аргези и произнес взволнованно:

— Завтра мы все это напечатаем! Бить так бить!

Бой «Факела» против тирана-короля Карола I был длительным и беспощадным. Антидинастические памфлеты Аргези чередовались с еще более резкими выступлениями Николае Кочи. «Факел» обнажает и анализирует всю систему буржуазной парламентарной монархии, разоблачает махинации многочисленной королевской челяди и соревнующихся с нею в способах высасывания народной крови правительственных чиновников и духовенства.

«После крестьянских восстаний, — пишет Кочя, — поднялась буря реакции. Господствующий класс, напуганный широтой и глубиной восстания, сплотился и бросил все свои силы на кровавое подавление народного пожара. Правителями руководит одно стремление — не допустить в будущем никаких поползновений к возмущению и самостоятельным действиям рабочего класса. Административная и законодательная деятельность либерального правительства направлена только к одному — возводить все возможные препятствия на пути к демократическим свободам». Далее Кочя пишет, что при молчаливом или явном согласии оппозиционных партий были приняты драконовские законы против народа. Земледельцам предоставлена полная свобода действий, а для того, чтобы помещики чувствовали себя в полной безопасности, государство держит в нищих и голодных деревнях сытых, готовых к прыжку жандармов. Во главе всего этого беззакония стоит король, и «Факел» крупными буквами призывает: «ДОЛОЙ ОЛИГАРХИЧЕСКОГО КОРОЛЯ!», «ДОЛОЙ СООБЩНИКА УБИЙЦ 1907 ГОДА!», «ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!».

Насколько далеки интересы правящей, всемогущей элиты от интересов народа, Аргези писал многократно. Из его памфлетов читатели «Факела» узнают подноготную пышных торжеств, устраиваемых по всякому поводу в Митрополии. Вот как отмечается очередная годовщина дня коронации Карола I — 10 мая.

«Все приготовления закончены еще накануне. Над обычным ковром застелен еще один — желтый, а вдоль хоров — коврики поменьше. От самого входа до главного ковра — красная, цвета виноградного вина дорожка. Это бархатный путь для мужей в ослепительных парадных мундирах, при таком же ослепительном оружии. Главный распорядитель отец Ювеналий четверо суток кряду, не разгибая спины, сам прикреплял эти дорожки гвоздиками к полу, наводил блеск щеткой и рассказывал братьям монахам, таким же балагурам и пьяницам, как и он, про «мирские дела». На этих красочных коврах в огромном зале собора преподобные отцы напоминали еще шевелящихся пузатых пиявок. Один из них то и дело отрывался от работы, полз к колонне и доставал оттуда кувшин, стакан и сифон. Раздавалось шипение бьющей струи и звонкий глоток…

В день 10 мая, как всегда, будет служить весь синод: два митрополита, шесть епископов со своими викариями и шестнадцать архиереев. Одни епископы похожи на шагающие матрацы, другие на кровати, покрытые шикарными покрывалами с кисточками и узорами. Архиереи дружески толкают друг друга своими раздутыми животами.

Прибывает его величество. Синод выходит ему навстречу… Король шагает чинно. Высокие голенища его сапог отражают тот же свет, что и цилиндры официальных лиц. Митрополит чувствует, что у него прерывает дыхание. У всех волнение одного порядка — страх… Генералы и офицеры всех рангов еще заметнее шевелят мундирами, на которых по сорок осколков разноцветной жести — награды, пуговицы украшения. Все сверкает как хозяйственный двор, переполненный фазанами, павлинами и другими видами декоративной птицы. Глаза наших государственных мужей, генералов и придворных, — пишет Аргези, — не отрываются от короля, который уселся на свое королевское место, украшенное золотом и кроваво-красным велюром. Он смотрит на все с безразличием и величественностью пограничного столба. Король, кажется, считает сейчас, из скольких многоцветных нитей вышит на лежащей у его ног подушке Орел Государства Румынского.

Самым внимательным наблюдателем за всеми движениями короля Сказывается наследный принц, усевшийся тут же. Когда король кладет, подобно Бонапарту, руку на грудь, принц делает то же самое. Если король подымает голову, так же поступает и принц. На лице монарха ни тени улыбки, ни следа какого-либо чувства.

Выходят.

Хор, барабаны, оркестры, солдаты, застывшие как немецкие фигуры из саксонского фарфора. Королю подставляют невысокий табурет, при помощи которого он садится довольно легко на роскошно оседланного коня. Говорит что-то, наверное, потому что его мундир чуть-чуть пошевелился.

У самых дверей церкви неизвестно откуда взявшийся калека смотрит высохшими глазами.

— Который здесь король? Хочу посмотреть на него.

Дюжий сержант незаметно для присутствующих сует тому кулак в морду и рычит приглушенно:

— Сгинь, проклятый!..»

Из номера в номер «Факел» говорит о том, что в стране свирепствует сигуранца[29], а руководители правящей либеральной партии, напуганные крестьянскими волнениями, усилили репрессии и против рабочего класса, мелких служащих и кустарей. Запрещены собрания. Книги, газеты и брошюры ежедневно подвергаются конфискации или запрету.

За подписью «Иеродиакон Иосиф» Аргези публикует на страницах «Факела» серию памфлетов о лживости и фарисействе румынского духовенства. В то же время, чтобы не оскорблять чувства верующих, Аргези разъясняет, что «вера» — составная часть чувства, она проявляется в идеалах, в мышлении, в искренности, в прекрасных звуках музыки, в глубоком успокоении, в дуновении ветра, в самой ясной и отдаленной звезде, в твоем друге и в твоем враге, в твоей любви и в твоей ненависти. В церквах же, — пишет далее он, — дымящие свечи, ограниченные попы, кутья, кадила, поповские распри, воющие на амвонах псаломщики, спертый воздух и звонкая монета, которая катится в кошельки преподобных отцов. Я самый непримиримый противник церкви».

У входа в редакцию «Факела» стоит пузатый священник, скрашивает не поздоровавшись:

— Что же это вы так рьяно выступаете против нас?

— С кем имею честь? — интересуется Аргези.

— Я помню вас диаконом святой Митрополии…

— Ну и что?

— Хотелось просто полюбопытствовать: что это вы подписываетесь «Иеродиакон Иосиф», раз уж отреклись от нас? — Священник сообщает «по секрету», что синод предпринимает против бывшего иеродиакона церковное расследование.

— Вы, — продолжает он пьяным голосом, — любимец такого высокого церковного лица, как митрополит Иосиф, и вдруг восстали против церкви… Он так любил вас, что, когда однажды вернулись из Швейцарии посланные вам деньги, огорчился и попросил меня разыскать вас.

— И вы тогда обратились в швейцарскую полицию, — оборвал его Аргези.

— А куда же еще?

— Скажите священному синоду, что я с нетерпением жду вызова на суд.

Об этой неожиданной встрече Аргези рассказал Гале Галактиону. Тот после окончания теологического факультета получил должность церковного следователя. Разъезжал по стране, разбирал многочисленные, далеко не святые дела святых отцов.

— Нужно предотвратить суд над тобой, — сказал Гала.

— Я никакого суда не боюсь.

— Ты же понимаешь, что разговор пьяного попа не случаен. Группа священников и епископов требует твоего привлечения к суду и публичного осуждения.

— Я об этом прекрасно знаю, милый мой умиротворитель, но не боюсь я ни всех богов вместе взятых, ни всех их представителей на земле. Им объявлена война. И я не боюсь поражения. Бой только начинается… Ты лучше порасскажи, какими делами занимаешься сам. Какие новости в провинции. Я сейчас не могу отлучаться надолго, Параскиве очень трудно одной с Элиазаром, мальчик пошел в школу, очень много хлопот.

По коридору прозвучали резкие шаги. Друзья знали уже, кто так шагает. Кочя открыл дверь стремительно, сбросил на спинку стула свой поношенный плащ и достал из портфеля большой лист картона.

— Вот посмотрите! — Аргези и Галактион наклонились над листом. На подготовленной к производству обложке «Факела» во всю ширь полз громадный клоп в короне Карола Гогенцоллерна, ва ним два клопа поменьше. — Прочитайте, — попросил Кочя. И достал из портфеля две тетрадные странички. Очередной памфлет Кочи назывался «Его величество». Румынский король сравнивался с клопом, единственное предназначение которого высасывать кровь.

«Он высасывает без отдыха, безжалостно, беспощадно. Он сосет ненасытными ртами политиканов, щупальцами всех партий, всех акционерных обществ, всех управляющих заводов и имений, всеми средствами он отрывает от народа хлеб, обрекает его на постоянный голод. Он высасывает не только наше золото, но и наше сознание, нашу веру и надежду. После сорока лет господства короля Карола мы являемся сегодня страной пеллагры, хронических бунтов и постоянного голодания. Мы народ с оторванными крыльями, лишенный всех идеалов народ. Мы родина Карола Первого».

Аргези обрадовался такой смелости друга, Галактион попытался смягчить выражения, предупреждал о возможных репрессиях против автора и против журнала.

— Не будем бояться. Я не берусь доказывать тебе, милый Гала, что молитвами мы не поможем. Крестьянину нужна не молитва, не попы и церковь. Селам нужен хлеб, городскому люду нужны жилища и свобода, без наших знаменитых владельцев домов, малых, но многочисленных клопов из свиты его величества. Я подписываюсь под страничками Кочи. В воскресенье «Факел» выйдет.

Наряду с антимонархическими выступлениями «Факел» публикует множество материалов о положении трудящихся, о махинациях крупных и мелких эксплуататоров и чиновников. Журнал разворачивает кампанию против военных приготовлений — и Аргези и Кочя понимали, что назревает и стучится в дверь мировая бойня, балканские войны были лишь небольшой увертюрой к предстоящему столкновению главных мировых сил. На чьей стороне станет Румыния? Этот вопрос будто висел над каждым. И в это время готовился визит в Бухарест русского царя Николая II. Ненависть Аргези к всемогущему правителю России созревала еще во время его общения с русскими революционерами в Швейцарии. Сейчас он со страниц «Факела» рассказывает читателям о Николае-вешателе, о том, какие приготовления ведутся в Румынии по случаю предстоящего приезда Николая для встречи с Каролом I. Аргези пишет с горечью, что этот монарх, не обладающий ни особым умом, ни знаниями, никакими другими талантами и который ничем не отличается от самого рядового купца, царствует над огромной страной, повелевает ста тридцатью миллионами людей и мнит себя хозяином Толстого, Горького, Чехова… Власть Николая поддерживается двором великих князей и принцев, завоевавших себе дурную славу грубых, пьяных, бешеных сатрапов, наводивших ужас даже на видавших виды завсегдатаев парижских ночных заведений. «Приветствуя» гостя румынской короны, Аргези пишет: «Настанет время, когда могучий русский народ топнет сапогом и золотой венец бездарного монарха покатится в пропасть вместе со своим хозяином».

Это опубликовал «Факел» в 1912 году.

Острые антимонархические и антивоенные выступления Аргези продолжал печатать и в журнале «Хроника». Он издавал его вместе с Галой Галактионом. Произведения «бородатого писателя в рясе» завоевали к тому времени широкую известность.

Аргези и Галактион стараются сохранить и в «Хронике» дух товарищества, характерный для «Факела».

«Литературная жизнь первого десятилетия нашего века, — подчеркивает современный румынский литературный критик Емпл Ману, — страдала от застоя. И в этой атмосфере появляются два великих имени румынской литературы — Аргези и Галактион».

Правомерно ли это утверждение?

В начале июня 1912 года Румынию потрясла трагическая весть о кончине Караджале. Он умер вдали от родины, в Берлине, куда был вынужден выехать еще в 1905 году. Много лет его безжалостно и методично травили, не давали ни работать, ни жить. Но он боролся. Своей сокрушительной сатирой он разоблачал тех румын, которые «устами сотрясали небеса речами о прогрессе, демократии, расцвете нации, а руками раздевали страну и отбирали у народа последний кусок хлеба».

Тудор Аргези испытывал к «пеню Янку», как неясно называли Караджале все его близкие, особую сыновнюю любовь с того самого дня, когда встретился с писателем в выставочном зале гостиницы «Унион». Аргези учился у Караджале мужеству, бескомпромиссности, учился быть непримиримым к любым проявлениям расовой исключительности, буржуазному, враждебному интересам трудящихся национализму. Особенно нравился Аргези остроумный памфлет сатирика, в котором он зло издевался над поборниками чистоты румынской крови. «У общества «зеленых румын», — писал Караджале, — свой шеф и своя эмблема в виде «Зеленого румына», давящего каблуком гадюку — олицетворение всех нерумын. В уставе общества начертано: «Мы, «зеленые румыны», исходим из следующих принципов социального прогресса — любить свой народ может лишь тот, кто ненавидит другие народы;

— настоящий народ не может усматривать противника в своих собственных недостатках, его врагами являются только чужаки;

— отсюда следует, что народ должен быть приучен жить в вечном страхе перед остальными, а воспитание самой крайней национальной исключительности становится насущнейшей необходимостью».

Аргези часто возвращался к комедии Караджале «Бурная ночь». Гениальный сатирик вывел там еще одну разновидность «зеленых румын». Один из наиболее ярких ее представителей «студинт права и публицист» Рикэ Вентуриано. Этот образец чистейшей демагогии восклицает: «У нас не может быть другой политики, чем политика суверенитета народа, поэтому в нашей политической борьбе — мы это говорили и будем повторять до бесконечности перед всеми гражданами! — вопрос стоит только так: или все умрете, или все спасемся!»

Всего полгода назад в Бухаресте проходили вечера по случаю шестидесятилетия Караджале. Аргези писал тогда горькие строки: «С трудом вывожу эти слова о берлинском изгнаннике. В его честь организованы представления в Национальном театре, в «Модерне» и «Комедии». Веселая толпа развлекается и пьянеет от удовольствия: она наконец поняла этого автора и участвует в литературных торжествах в его честь». Играют «Бурную ночь»… В переполненном зале друзья молодости Караджале, его единомышленники, бывшие хроникеры, мимолетные сотрудники. Среди порядочности сидит посредственность. Особенно многочисленна та посредственность, которая довела писателя до отчаяния, вынудила его бросить родину с поспешностью оленя, который не знает, куда деваться от тирании сонмища мух… Караджале оставил нашу среду с величественностью статуи, покидающей пьедестал и отправляющейся на поиск своей собственной тени в надежде добраться до солнечного берега. Я не ошибусь, если скажу, что самым несчастным зрителем этих представлений был бы сам Караджале…»

Со смертью великого сатирика Тудор Аргези потерял сильную моральную опору. И Аргези понимал, что какую-то долю той гигантской работы, какую вел ушедший из жизни титан, должен взвалить на себя. И не потому ли еще яростнее становятся его памфлеты и выступления?

Но «зеленые румыны» не простят ему это.

Уже разразилась первая мировая война, Европа была в огне. Тудор Аргези и Гала Галактион в своем журнале ратуют за соблюдение Румынией строгого нейтралитета, хотя в официальной прессе, как вспоминал Аргези, воинствующие националисты, «патриоты» рвались в бой. Антивоенную позицию Аргези и Галактиона разделяли широкие круги интеллигенции и трудового народа. Социалисты, идеологию которых выражали редакторы «Хроники», разоблачали империалистический характер войны и боролись за строгий, честный нейтралитет. Позиция Аргези и Галактиона была диаметрально противоположна официальной политике правительственных кругов и королевского двора. «Хроника» считает, что в эти тяжелые дни честные труженики пера должны говорить народу и всему миру правду.

— Я формулирую свое кредо так, — сказал Гала Тудору Аргези, — правда должна быть высказана любой ценой. Потому что, сколько бы правды ни говорилось на этой земле, она всегда будет неполной.

Но правда не всем выгодна, она не всем нравится. Против выступлений Аргези, Кочи и Галактиона ополчился известный уже читателю Николае Йорга. Еще в 1906 году он создал «Национал-демократическую партию». Как утверждается в «Политическом словаре» Румынии, изданном в Бухаресте в 1975 году, «эта партия отбирала своих членов из среды некоторых слоев мелкой и средней буржуазии, интеллигенции и студенческой молодежи»… Она «отрицала классовую борьбу и проповедовала социальную гармонию, основанную на национализме» (разрядка моя. — Ф. В.). Союзником Йорги был тогда А. К. Куза. Немного времени пройдет, и последний станет главарем откровенно фашистской организации Румынии. Основную борьбу против выступлений Аргези, Галактиона и Кочи Йорга вел через свою газету «Румынский род». Не было номера этой газеты, в котором выступления «Факела», а потом «Хроники» не подвергались бы грубым нападкам, искажениям и клевете. Памфлеты Аргези, в которых вскрывались «смердящие гнойники» общества, Йорга называл «грязными сочинениями бывшего попа», а всю редакцию «Факела» — «сборищем, пытающимся размыть единение румынской нации вокруг короля и святой церкви».

Тудор Аргези открывает огонь по румынским буржуазным националистам. Он подчеркивает, что их национализм — это прежде всего невежество и в современной ситуации способствует сознательному обману народа.

Полемизируя с Йоргой, он доказывает, что ни один по-настоящему крупный государственный деятель, ни один настоящий ученый, выдающийся писатель, художник или музыкант не может утверждать единство своей нации за счет унижения других. Такой национализм ограничивает, одурманивает и оглупляет человека.

Аргези разоблачал попытки Йорги осветить интересы правящей буржуазии ссылками на интересы нации, в действительности чуждые и даже враждебные ей. Поэтому Аргези и продолжает: «Мы просили бы господина Йоргу хотя бы на миг утихомириться и обратить свой взгляд в настоящее». Тем более что с возникновением первой империалистической войны идеи Йорги все более приобретали шовинистический характер. Редакторы «Хроники» пытаются показать читателям, что разразившаяся война — это прежде всего дело рук империалистических группировок, а потому она и не может быть «общенациональным делом». «Кто виноват? — спрашивает Галактион. — Русский царь, германский кайзер, сараевский убийца?.. Детские рассуждения! Глупости!» Редакторы «Хроники» разъясняют на доступном широким массам языке, что причины войны в неутоленной жажде наживы господствующих классов. И тем чудовищнее выглядит на этом фоне предательство социалистов II Интернационала. «Красный интернационал, — пишет «Хроника», — исчез словно призрак. Его вожди за одну ночь превратились в буржуазных воинствующих шовинистов… Какое чудовищное разочарование!.. Немецкие, бельгийские, французские социалисты за 24 часа стали вояками».

Тудор Аргези вступает в борьбу против «священных и неприкосновенных» учреждений буржуазной государственной власти. В ярких памфлетах он доказывает, что ее церковь, ее система образования, судебные органы, армия и сама монархия представляют собой гнойник, его нужно вскрыть и каленым железом выжечь его остатки.

Это сделает «богатырская сила рабочего, который пока что устало наблюдает за копошащимися паразитами… Они, эти пауки с огромными лапами, пользуются пока благоприятным «героическим временем» и высасывают соки…» «Вылезайте-ка на свет, — зовет их Аргези. — Усталый рабочий подымется и раздавит вас своим могучим башмаком… Пусть скорее настанет этот светлый день! Он нам очень, очень нужен!»

Так писал Аргези в 1916 году. Он уже видел, что рабочий класс — главная революционная сила. Поэт-бунтарь начинал понимать логику борьбы Ленина.

В 1916 году директора «Хроники» мобилизовали в армию, и журнал прекратил свое существование.

В армии Аргези проникается еще более глубокой ненавистью к войне, к бессмысленным жертвам, к воспеванию мнимых побед, раздуванию лжепатриотизма. Он продолжает писать памфлеты и стихи.

«Мое сердце — путь с дождями, долгий, нудный шлях с гуртами, скудный путь в тени деревьев, плеть кривой лозы в селеньях, двор, на пахоте зола… Я ищу источник чистый, а хлебаю щи из грязи — мутный ил больных болот. Разверну ли крылья снова? Бьет меня время, бьет меня день, мгновение бьет».

За антивоенные выступления в 1918 году Аргези вместе с группой журналистов и писателей привлекают к суду. Его новый адрес — тюрьма «Вэкэрешть».